Нейрохирургия глазами физиолога

Андрей Реутов:

Добрый вечер, дорогие друзья, время для очередного «Мозгового штурма» на канале Медиадоктор. Мой сегодняшний гость — это специалист того направления, с которым, работая в операционной, мы обычно понимаем друг друга даже не с полуслова, а с какого-то условного сигнала. В гостях у нас врач-невролог и нейрофизиолог Екатерина Селиверстова, и мы поговорим о нейрохирургии глазами нейрофизиолога.

21 мая наша гостья блестяще защитила свою кандидатскую диссертацию по двум специальностям, вторая из которых нейрохирургия. Рассказывайте про свою диссертацию, какие специальности и какая была тема.

Екатерина Селиверстова:

Тема была по самой распространенной компрессии корешка L5, радикулопатии L5, и по оценке исходов микрохирургической декомпрессии, это нейрохирургическая часть, а неврология и нейрофизиология была по электромиографии параспинальных мышц.

Андрей Реутов:

Оценивалась определенная методика нейрохирургического вмешательства либо в общем?

Екатерина Селиверстова:

Обычный доступ.

Андрей Реутов:

Поговорим обо всем отдельно. Несколько лет назад в студии был ваш коллега, врач-нейрофизиолог Николай Купцов, с которым мы долгое время работаем вместе, и когда я его спросил, кто же такой нейрофизиолог, он сказал: «Нейрофизиолог — это тот самый врач, которому платят деньги за то, что во время операции он бьет пациентов током». Я уверен, что многие наши пациенты после этого были в легком шоке. Расскажите, как есть на самом деле, кто же такой физиолог.

Екатерина Селиверстова:

Я пришла работать в Институт скорой помощи, в нейрохирургическое отделение, в 2020 году, и для меня было шоком, потому что это была совершенно другая нейрофизиология, нежели та, с которой я сталкивалась в амбулаторной практике, она оказалась для меня еще более интересной не только в стационаре, но и в нейрохирургии, потому что она открывает перед врачом очень широкий спектр возможностей, это дает чувство удовлетворения своей работой и то, что ты можешь выполнять совершенно все, что есть в нейрофизиологии. Руководитель нашей лаборатории Михаил Владимирович Синкин сказал: «Мы делаем все, мы ведущий институт страны и ведущая лаборатория нейрофизиологии, у нас есть все».

Настоящий нейрофизиолог по своей первичной специальности обязательно должен быть неврологом, потому что он должен хорошо знать патологию центральной периферической нервной системы, и это тот доктор, который может и расшифровать ЭЭГ при необходимости, и провести миографию, потому что интраоперационная — это фактически та же самая миография, только в операционной вместе с нейрохирургами. Если доктор владеет методикой, то ему все равно, где это делать, в кабинете у миографа либо в операционной.

Я себя чувствую неким ограничителем работы хирурга, когда мы видим сигналы на своем аппарате, мы его останавливаем. И когда хирург направляет к нам в лабораторию на миографию для диагностики, и оказывается несколько иная патология, чем та, которую он хотел оперировать. У нас есть палата, где проводится суточный ЭЭГ-мониторинг пациентам с хирургией эпилепсии, и мы тоже можем ограничить хирурга, который желает соперировать висок.

Андрей Реутов:

Вы сказали, что лучше, чтобы это был невролог, который стал потом физиологом. Это отдельная специальность? Как врач может стать физиологом? Вы были неврологом, потом решили перейти в нейрофизиологию, причем это не единственный пример среди моих коллег. А еще какие есть пути?

Екатерина Селиверстова:

Врач функциональной диагностики либо доктор заканчивает ординатуру по функциональной диагностике, либо он когда-то работал неврологом, прошел переподготовку 4 месяца на ФД и остался на ставке врача функциональной диагностики, либо это нейрохирург.

Андрей Реутов:

Много лет назад у нас этим занимались анестезиологи. Один из наших анестезиологов поехал на стажировку в Соединенные Штаты Америки, вернулся и прозвучала такая фраза, что в Америке есть нейроанестезиологи: с одной стороны, постоянно в операционной, сама знает, когда перейти на пропофол и при этом она следила за показателями, потому что тогда это было на этапе зарождения. Я надеюсь, что сейчас это все более масштабно.

Зачастую мы встречаемся пациентов, которые, приходя на первичную консультацию с определенной нейрохирургической патологией, задают вопрос касаемо операции: «Есть ли у вас необходимое для этого оборудование?» И есть две категории хирургов, которые говорят: «Вы пришли ко мне, как хирургу, и вы должны ориентироваться на мои руки, мне достаточно интраоперационного микроскопа, острого скальпеля и пинцета». А кто-то говорит: «Мы работаем в крутом центре, у нас самое дорогое оборудование, мониторинги, нейронавигация, интраоперационное МРТ, КТ». Пациенту это важно услышать, расскажите про устройство лаборатории, как это выглядит изнутри.

Екатерина Селиверстова:

У нас два нейрохирургических отделения, нейрореанимация, плюс наша лаборатория еще проводит обследования пациентам всего института скорой помощи. Работают два научных сотрудника, три доктора и две медсестры. Все ЭЭГ в нейрореанимации, мониторинг на хирургии эпилепсии, пациенты после судорожного приступа, делаем миографию пациентам, находящимся в стационаре, если вдруг вопросы у лечащего доктора в плане дифференциальной диагностики. Пациенты, которые амбулаторно проходят миографию, в том числе к нам направляют очень много коллег из разных лечебных учреждений, потому что не всегда есть возможность в плане даже игольчатой миографии либо не владеют методикой, либо технические моменты плюс интраоперационный мониторинг. В день примерно 10 операций, из них 1, 2, 3 могут быть с интраоперационным мониторингом: либо спинальная, либо опухоли головного мозга, опухоли мостомозжечкового угла. Мы смотрим план операции, и если требуется три доктора на интраоперационный мониторинг, они будут задействованы в мониторинге, а не записываем на миографию. Мы взаимозаменяемые, то есть любой доктор может делать как миографию, так и интраоперационный мониторинг, ЭЭГ.

Андрей Реутов:

Я несколько лет назад общался с одним из коллег физиологов на этапе трудоустройства и был уверен, что нейрофизиолог — это человек, который может закрыть все перечисленные опции, про которые Вы сказали. Но я столкнулся с тем, что физиолог говорит: «Я занимаюсь расшифровкой ЭЭГ». Но пациенту нужно сделать миографию: «Нет, это не ко мне». В нейрохирургии есть определенные подспециальности — нейроонкология, сосудистая нейрохирургия, спинальная нейрохирургия, но при этом глобально нейрохирург, который может прооперировать опухоль, точно так же сможет удалить и гематому головного мозга, даже если это не его специализация. У вас в лаборатории все взаимозаменяемы, а как должно быть, должны ли быть узкие специализации, что я работаю в лаборатории видео-ЭЭГ-мониторинга и моя фишка — расшифровка, а я занимаюсь только этим? Как лучше с учетом Вашего колоссального опыта?

Екатерина Селиверстова:

Доктор должен хотя бы в средней степени владеть абсолютно всеми методиками. Поскольку я делала миографию, для меня не составляло большой сложности выучить интраоперационный мониторинг, 1-2 дня подключалась, чтобы ознакомиться с интерфейсом аппарата, а дальше смысл один и тот же: стимулируем, получаем ответ, смотрим, через какое время он появился, и так далее.

Андрей Реутов:

Какие базовые принципы нейрофизиологии? Вспомните слова моего коллеги, который сказал, что физиолог — это доктор, который бьет пациентов током и за это получает деньги. Допустим, наши пациенты знают, что такое процедура ЭКГ, когда пациент лег, ему приклеили штучки, после этого он спокойно полежал, мы получили кривую и на основании этого можем диагностировать ту или иную патологию либо установить норму. Что такое нейрофизиология, потому что у меня пациенты зачастую после операции просыпаются, у них компрессионные белые чулки на ногах , и они спрашивают: «Доктор, а почему у меня на ногах пятнышки крови, почему у меня здесь синячок, вы меня били?»

Екатерина Селиверстова:

Если брать амбулаторных пациентов, которые пришли, то мы стимулируем периферический нерв. На мышцу, которую этот нерв иннервирует, накладываем электроды, и наш миограф регистрирует ответ.

Андрей Реутов:

Есть референсные нормальные значения, вы знаете, какой должен быть ответ у данного пациента.

Екатерина Селиверстова:

Мы даже знаем, как выглядит каждый ответ с abductor pollicis brevis muscle, или разных мышц кисти.

Андрей Реутов:

Ваши основные направления — видео-ЭЭГ-мониторинг, что еще?

Екатерина Селиверстова:

ЭЭГ в реанимации, это немножко другое функциональное состояние коры, например, у пациента в коме. Итак, мы будем разбирать видео-ЭЭГ-мониторинг, ЭЭГ в реанимации, миографию, интраоперационный мониторинг и ТМС.

Андрей Реутов:

Начнем с самого распространенного, то, что у всех на слуху с точки зрения амбулаторной диагностики — это ЭЭГ-мониторинг. Основные принципы, показания, для чего это делается и в чем отличие от рутинной электроэнцефалограммы.

Екатерина Селиверстова:

Этот мониторинг идет по программе хирургии эпилепсии, то есть у пациентов с фармакорезистентной эпилепсией, которым планируется хирургическое лечение. Их госпитализируют, пациенты лежат в палате, в которой есть камера и шапочка с регистрирующими электродами. Пациенту постепенно отменяют препараты, которые он принимал ранее, и далее записывают его приступы и смотрят, одинаково ли они выглядят, сопровождается ли это эпилептической активностью на ЭЭГ, а дальше проводится эпиконсилиум и принимается решение в отношении данного пациента.

Андрей Реутов:

У меня огромное количество эфиров было посвящено эпилепсии, фармакорезистентным формам, диагностике, как жить с эпилепсией. В чем принципиальное отличие видео-ЭЭГ-мониторинга от рутинной энцефалограммы, используете ли вы сейчас рутинное ЭЭГ, с какой целью и в чем принципиальное отличие от мониторинга?

Екатерина Селиверстова:

Это базовое начальное исследование у пациента после потери сознания, если был эпизод судорог и так далее. Запись, которая длится 30 минут, не позволяет выявить у пациента эпиактивность либо приступы, просто иногда специфичное развитие приступов в ночное время или в ранние утренние часы. Если рутинка ничего не показала, у нас есть немножко усложненное исследование с депривацией сна, когда пациент дома не спит, утром приходит к нам, ложится на кушетку и засыпает, и во время сна больше шансов зарегистрировать эпилептиформную активность. А мониторинг может проводиться даже не одни сутки, очень длительный мониторинг, но это только для фармакорезистентных пациентов, связано с тем, что они идут по программе хирургии эпилепсии, и это узко направленный мониторинг.

Андрей Реутов:

Чем отличается диагностика реанимационных пациентов? Зачастую у нас идет утренний обход, мы видим длительно лежащих пациентов, они лежат в отделении после какой-то мозговой катастрофы в течение месяца, двух, трех, и тут смотришь — у них на голове шапочка с электродами и что-то пишется. С какой целью тяжелым пациентам в реанимации после мозговой катастрофы выполняется ЭЭГ? Мы прогностически пытаемся оценить?

Екатерина Селиверстова:

Прогностически в том числе, наличие какой-либо активности и реактивность ЭЭГ, то есть мы подаем различные стимулы — звуковые, болевые, оклик на имя, активирующие пробы и смотрим реакцию, есть ли как какие-то изменения на ЭЭГ. Второй момент — развитие бессудорожного статуса. У пациента в коме наш прибор, энцефалограф, позволяет выявить патологическую активность, которую мы можем купировать путем введения противоэпилептических препаратов, и пациент выйдет на сознание.

Андрей Реутов:

Вопрос достаточно грустный, который часто слышим от родственников пациентов либо видим в кино: если пациент в коме, подходит нейрохирург, начинает тестировать его по шкале комы Глазго, специальная шкала, когда нейрохирург, для того чтобы в баллах оценить уровень сознания, выполняет определенные просьбы (открыть глаза, выполнить какие-то инструкции), есть ли реакция на боль, то есть унифицированная шкала оценки. Я понимаю, что ничего не добился, пациент глаза не открывает, на боль минимальные сгибательные движения либо мимическая мускулатура лица. Вы, как физиологи, которые можете заглянуть глубже с помощью волшебного энцефалографа, видите изменения? Чувствует ли пациент в этот момент что-то?

Екатерина Селиверстова:

Чувствует или не чувствует не скажем, но реакцию — да. Мы оцениваем колебания, они с различной частотой: 6 Гц ,8 Гц и так далее, то есть мы смотрим, меняется ли частота этого ритма в зависимости от наших действий по отношению к пациенту.

Андрей Реутов:

Мы знаем, что такое кома, есть такой критерий, как вегетативный статус. В этом случае есть ли типичные признаки?

Екатерина Селиверстова:

Специфичных изменений нет, и очень интересно, когда нас вызывают к пациентам с очень грубым повреждением коры. У человека помимо коры есть еще подкорковые структуры, ствол мозга, которые отвечают за основные процессы жизнедеятельности. Лежит пациент, это очень грустно, который может жевать, моргать, он может лежать с открытыми глазами, при этом на ЭЭГ мы видим фактически изолинию, потому что с коры нет никаких сигналов. И доктора продолжают нас вызывать в надежде, что что-то поменяется.

Андрей Реутов:

В каких случаях вы можете нас, нейрохирургов, обрадовать, сказать, что мы сделали исследование и появились пики?

Екатерина Селиверстова:

Бывают пациенты с диффузным аксональным повреждением, мы делаем им еще один вид исследования — соматосенсорные вызванные потенциалы, стимулируем нервы на периферии, этот сигнал должен дойти до коры головного мозга, и мы должны зарегистрировать какой-то потенциал. Если мы проводим пациенту такое исследование и зарегистрировали потенциалы, то, скорее всего, у него будет хороший прогноз на восстановление.

Андрей Реутов:

Давайте обсудим миографию. Зачастую пациент переходит ко мне или к неврологу, к нейрохирургу с жалобами на боль в спине, мы видим грыжу диска: «Ножка болит? — Болит. — На МРТ грыжа есть? — Есть. — Милости просим». А потом я понимаю, что если пациента отправили за вторым мнением к нашим уважаемым коллегам нейрофизиологам, то включается ограничительная часть, и многие наши пациенты к нам не доходят, потому что самая хорошая операция та, которую мы не сделали. Расскажите про методику, которая помогает включить ограничительные моменты для нейрохирурга, в чем она заключается.

Екатерина Селиверстова:

Эту методику назначают нейрохирурги в том случае, когда уровень повреждения, который они видят по МРТ, не совпадает с тем, что описывает пациент. У нас есть пять поясничных позвонков, хирург видит грыжу между вторым и третьим, а у пациента немеет пятка. Дело в том, что каждый корешок, который выходит из позвоночника, иннервирует определенную мышцу и определенную область на ноге. Корешок между пятым поясничным и первым крестцовым как раз иннервирует зону пятки, и тут включается ограничение: как же так, у пациента грыжа уровнем выше, болит у него здесь, может быть, что-то другое.

Андрей Реутов:

Нейрохирурги между собой часто дискутируют, нужно ли нейрохирургу носить с собой неврологический молоточек, многие троллят, что у меня всегда лежит набор молоточков, всякие иголочки, для того чтобы пациенту проверить рефлекс. На самом деле до внедрения МРТ и до внедрения нейрофизиологии у нас у всех была такая красивая картинка — человек с расставленными ручками и раскрашенный зеленым цветом (C3, C5, С6, C7), и когда нужно было определить уровень поражения, мы смотрели на эту картинку и сверяли с дерматомами, для того чтобы понять, на каком уровне у пациента идет поражение.

Екатерина Селиверстова:

Есть еще одно отличие, раньше, для того чтобы стать нейрохирургом, сначала нужно было закончить интернатуру по неврологии. Поэтому нейрохирурги более старшего поколения более осведомлены в неврологическом статусе.

Андрей Реутов:

Когда мы используем миографию?

Екатерина Селиверстова:

Есть часть пациентов с болями в бедре, имеющие проблемы с тазобедренным суставом и грыжу в верхнем поясничном отделе, между третьим и четвертым поясничным позвонком, это очень большая проблема, потому что нейрохирург видит грыжу на этом уровне и хочет ее соперировать, травматолог-ортопед видит проблему с тазобедренным суставом и хочет заменить его, и пациент ходит от одного врача к другому и не знает, что делать. Либо наоборот, травматолог-ортопед говорит: «Нет, ты не мой», — нейрохирург говорит: «Нет, ты не мой». И тогда он приходит к нейрофизиологам, мы смотрим, есть ли признаки денервационного процесса, который мы можем зарегистрировать, то есть процесс разобщения мышцы и нерва или мышцы и корешка, или когда происходит компрессия корешка, мы видим изменение в мышце, которую он иннервирует, и смотрим, есть ли процесс текущей денервации, что первично, потому что бывает так, что ничего нет, это проблема с тазобедренным суставом, и пациенты мучаются переходами от одного доктора к другому.

Андрей Реутов:

Обсудим стеноз позвоночного канала, тема тоже очень насущная. Есть ли методики, которые позволят нейрохирургам объективизировать нарушения у пациентов со стенозированием, то есть сужением нашего позвоночного канала, допустим, на шейном уровне?

Екатерина Селиверстова:

Хочется остановиться на шейном уровне, потому что часто нейрохирургов смотрят на картинку МРТ, видят что-то ужасающе страшное и точат ножи, винты, чтобы помочь пациенту. Но не всегда те изменения, которые можно видеть на МРТ, сопровождаются неврологическим дефицитом и функциональными нарушениями. Когда идет компрессия спинного мозга, мы ожидаем, что скорость проведения импульса по кортикоспинальному пути, от головы до спинного мозга, до рук, уменьшится, время увеличится. Часто видим таких пациентом, делаем им исследования, а функционально они полностью сохранны. Если смотреть зарубежные публикации, большие обзоры, то рекомендуется таких пациентов наблюдать какое-то время.

Второй момент, когда пациент имеет какие-то симптомы, например, слабость в конечностях, атрофию мышц и плюс изменения на МРТ. Он оперируется, а эффекта нет, потому что пациент может страдать боковым амиотрофическим склерозом, и это не исключение из правил, очень часто вижу. Я всегда настороженно отношусь к диагнозу стеноз позвоночного канала на шейном уровне, потому что очень похоже может начинаться и часто пропускается.

Андрей Реутов:

Мне интересно Ваше мнение, как нейрофизиолога и как невролога. Моделируем ситуацию — ко мне приходит пациент со стенозированием верхнешейного канала, вижу симптоматику, изменения по данным МРТ, миелопатию Пациент страдает достаточно долго, стеноз верхнешейного канала — хроническое заболевание, он прошел достаточно долгий путь, несколько лет. В случае успешно технически выполненной операции на что Вы бы советовали ориентироваться нашим пациентам? Допустим, грыжа диска, пациент пришел к нам с острой ситуацией, адская боль, секвестр, убрали, пациент как заново родился, боль ушла. А тут пациенты, которым технически все было выполнено хорошо, мы делаем контрольное исследование, расширили позвоночный канал, все прошло здорово, а при этом пациенты не чувствуют мгновенного эффекта. Когда имеет смысл оценивать эффективность операции, потому что мы можем говорить, что операция направлена в первую очередь на то, чтобы остановить процесс, чтобы не становилось хуже, потому что вы долгое время болели, уже произошли необратимые изменения, но есть ли что-то, на что пациент может рассчитывать в перспективе: «Может, я буду делать зарядку, витаминчики попью, специальные препараты, чтобы у меня спинной мозг ожил?»

Екатерина Селиверстова:

Очень маленький процент, что у него будет реально восстановление, потому что очень много времени прошло, нервные клетки погибли, хотя все зависит еще и от реабилитационного потенциала пациента, кто перед нами — молодой или пожилой, насколько он может физически укрепить свои мышцы. Судя по публикациям, главное, чтобы не было в дальнейшем прогрессирования, хотя бы остановить. Из последнего — пациент был с очень серьезным стенозом, у него онемения прошли, то есть чувствительные расстройства, но мышцы как были атрофированы, так и остались.

Андрей Реутов:

Я прооперировал опухоль мостомозжечкового угла, у пациента после операции появился парез, слабость мышечной мускулатуры лица, и мне нужно оценить, насколько у него поврежден лицевой нерв, оценить перспективы развития дальнейших событий, восстановления, и я отправляю к физиологам, пишу в рекомендации: сделать электромиографию лицевого нерва через такой-то период времени, допустим, 4-6 месяцев, зависит от того, что было во время операции. Дальше мне перезванивает пациент и говорит: «Доктор, а какую миографию мне нужно делать?» И тут у меня тупик, оказывается, есть разные виды. В какие сроки нужно оптимально оценивать, первый контроль после операции, и какая миография должна быть?

Екатерина Селиверстова:

Что касается сроков, не имеет смысла делать миографию при любом нерве, должны развиться определенные процессы, для того чтобы мы смогли их зарегистрировать. Раньше двух недель вообще нет смысла, дальше наблюдаем. Если парез лицевого нерва, по шкале Хауса-Бракмана 3-4, достаточно стимуляционной миографии через 2 недели. Мы смотрим силу мышц симметрично справа и слева и сравниваем, насколько мышцы на пораженной стороне слабее сокращаются относительно здоровой стороны. Если асимметрия составляет больше 90%, то это неблагоприятный прогноз, но при 3-4 такого не должно быть. Когда 3-4, пациента можно как-то лечить, наблюдать, но бывает не только немедленный паралич после операции, еще бывает отсроченный, чуть ли не до месяца в период после операции может провиснуть лицо.

Андрей Реутов:

Какие провоцирующие факторы для этого?

Екатерина Селиверстова:

Это очень спорный вопрос, он изучается. Иногда это бывает гематома, иногда отек в месте операции, другие факторы.

Андрей Реутов:

У меня была пациентка несколько лет назад, анатомически все было сохранно и классно, сохранили нерв, но через какое-то время она пришла расстроенная, у нее повисло лицо, то есть молодая девушка выписывается в удовлетворительном состоянии, есть минимальная асимметрия, и потом она приходит с грубым парезом. Гематом нет, и единственное, что было, бурный секс с оргазмом, после этого якобы у нее это все произошло.

Екатерина Селиверстова:

Это совпадение. При более грубом повреждении требуется игольчатая миография. Мы вкалываем игольчатый электрод в мимические мышцы, тогда появляется кровь. Для пациента главное, чтобы глаз закрылся и рот закрылся, круговая мышца глаза, круговая мышца рта. И мы смотрим — при произвольном напряжении у пациента возникают какие-то потенциалы мышцы, если они есть и есть потенциал реиннервации, то у него очень хороший прогноз. У нас есть доктор, который прицельно занимается, сейчас написала докторскую на тему лицевого нерва и реабилитации, дальше она включает им гимнастику, тейпирование и ботулинотерапию, если вдруг очень сильный гипертонус на здоровой стороне.

Андрей Реутов:

Еще раз по срокам, раньше, чем 2 недели смысла нет, потому что многие пациенты после операции, когда просыпаются с асимметричным лицом, говорят: «Доктор, мы вас очень просим, перед выпиской можно нам сделать миографию, чтобы мы убедились?» Смысла в этом нет. Признаюсь честно, я обычно пишу, что явка ко мне через столько-то месяцев с результатами МРТ и миографии.

Екатерина Селиверстова:

Это очень долго. Все зависит от степени, стимуляционную не раньше двух недель, через месяц оптимально игольчатую, круговая мышца глаза, круговая мышца рта. Но еще нужно посмотреть, иногда бывает, что лобная не работает после трепанации. Есть краевая нижнечелюстная ветвь, фактически парез одной мышцы, опускающей нижнюю губу, симметрия проявляется улыбкой.

Андрей Реутов:

Говоря про неврологов и реабилитологов, есть два лагеря. Первый лагерь — если хирург выходит с операции и говорит: «Я нерв сохранил, но изрядно его потрепал, потому что опухоль была прямо на нем, я стремился к максимальной радикальности, пощипал, но при этом анатомически сохранил нерв. Давайте сразу же после операции начнем максимально препаратами, ЛФК, зарядочку делаем». Второй лагерь: «Дайте нерву, так же, как и пациенту, отдохнуть, вы его надергали, намучали, пусть пройдет время, и только потом можно». Мы боимся потерять время, опять-таки пациент говорит: «Я лежу, ничего не делаю, может, что-то надо? У меня слюна течет, глазик не закрывается?» Ваше мнение, как нейрофизиолога и невролога, как лучше?

Екатерина Селиверстова:

Я придерживаюсь лагеря нашего доктора, она советует первое время не трогать, нужно дать ему период для восстановления. Функционально он может быть просто неактивным, ему нужно дать отдохнуть, но это тоже должен быть срок не больше месяца, а затем нужны упражнения. Я просто очень много видела пациентов, которые делали специальную гимнастику, у которых был очень хороший эффект, изумительный.

Андрей Реутов:

Перейдем к интраоперационному мониторингу, что это за методика, когда мы ее используем, в чем бенефиты для нейрохирурга и в чем плюсы для пациента, когда он просыпается с кровавыми пятнышками на ногах и лице?

Екатерина Селиверстова:

Основное — это сохранить функционал пациента. Если речь идет об онкологических пациентах, он должен дальше быть функционально способен пойти к следующему звену, к онкологу, химиотерапевту. Помогая хирургу сохранить его функции, это хорошая перспектива на дальнейшее лечение.

Андрей Реутов:

Что мы сохраняем? В каких случаях вы нам помогаете?

Екатерина Селиверстова:

Если опухоль, расположенная в зоне близкой к части коры, которая отвечает за движения руки и ноги.

Андрей Реутов:

Раньше нам нужно было обязательно пробудить пациента, для того чтобы оценить, мы просили сжать руку, подвигать ногой, просыпался во время операции, выполнял наши задачи. Сейчас необходимости в этом в подавляющем большинстве случаев нет, у нас есть прекрасные физиологи, которые без пробуждения пациента могут откартировать и показать, где та зона, в которую мы, нейрохирурги, не должны лезть, для того чтобы не навредить. А теперь давайте про речь.

Екатерина Селиверстова:

Чтобы сохранить речь, мы будим пациента и проверяем, есть специальные тесты, с нами работают лингвисты, оценивают, какая же часть коры отвечает за воспроизведение и понимание речи.

Андрей Реутов:

И для хирургов, которые занимаются опухолями основания черепа, отдельно выделим, что физиологи помогают нам найти не только двигательную кору или речевую зону, но при этом с огромным успехом помогают найти те черепно-мозговые нервы, которые нам лучше не трогать. Ваше напутственное слово для наших пациентов.

Екатерина Селиверстова:

Дорогие наши зрители, не бойтесь нейрохирургических диагнозов, не бойтесь нейрохирургов. Если есть сомнения, вы всегда можете получить второе мнение, вы всегда можете получить нейрофизиологические обследования и принять верное для себя решение. Будьте здоровы.

Андрей Реутов:

Екатерина, спасибо огромное, эфир пролетел на одном дыхании, потому что мы, нейрохирурги, в одной связке работаем с физиологами, мы друг друга понимаем с полуслова. Друзья, спасибо, что были с нами, у нас в гостях был прекрасный врач-невролог, нейрофизиолог, теперь уже кандидат медицинских наук Екатерина Селивестрова. До новых встреч в эфире.