Я отчетливо помню нашу аудиторию по занятиям академическим рисунком. Наш корпус вообще был милым и безнадежным воспоминаем о временах того далекого совдепа, который всегда казался мне выдумкой, вбитой в голову всем людям прошлого поколения - этакая ностальгирующая мысль о таки найденной Атлантиде. И нашу классную комнату словно вынули из того времени и предоставили нам в вечное пользование и прямое тому доказательство. Огромные окна, пахнущие мокрой известкой, потертый паркет, дверь, вечно отвлекающая внимание своим скрипом при малейшем ее касании, от не менее устаревших постановок, мольберты повидавшие сотни и сотни таких же неумех, как я и единичных гениев, как ты. Преподаватели являлись живым доказательством того, что так долго все таки живут, пытаясь сохранить при этом трезвый рассудок.

Зато свет там был настолько живым, что хотелось впитывать его в свои картины и навсегда увековечивать этот краткий миг всех времен. Он лился мягким шелком на выгоревшие драпировки, касался предметов и замирал на самом краю стола, не смея броситься с обрыва. Он был по-настоящему живым. И мы с тобой тогда были живыми. Смотрели на этот свет с одной точки отсчета и все не могли найти ту грань соприкосновения с вечностью.

Знаешь, мне есть о чем молчать. Слов никаких не осталось. А вот помолчать всегда есть о чем.

Помнишь, как ты тогда сорвался и прилетел ко мне через столько лет? Как я уткнулась лицом в твою грудь и разрыдалась. Я почти ничего не помню из той череды пролетевшей, как миг, недели. Какие улицы ютили нас в череде одинаковых кафешек, в какое время город сиял всеми цветами фар и что распускалось на моем окне - орхидея или гардения. Кажется тогда было начало зимы, а ты прилетел без шарфа. Кажется ты говорил мне о том, что всю жизнь только и ждал, как бы обнять меня покрепче и никогда больше не отпускать, как мал мир, когда ты не делишь его с человеком, ради которого живешь. Или же мне всегда хотелось это от тебя услышать. Я специально ничего не запоминала, чтобы потом никогда не иметь возможности причинить себе боль, вспоминая все то, чего уже больше не будет. К чему мне нужны были все эти засечки на памяти? Вот я и не помню ничего. Только как проснулась как-то утром снова одна, обняла соседнюю подушку, подмяла под себя одеяло и снова разрыдалась. Так и закончилось наше "мы".

В аудитории всегда пахло осенью и стоял тихий шорох, который оставляли карандаши на бумаге. Каждый думал о чем-то своем, как всегда важном и в тоже время совершенно пустяковом, ведь тогда вся жизнь была впереди и мое сердце падало в пятки, когда после очередного скрипа двери я, повернув голову, видела в дверном проеме тебя.

И мы никогда больше не встретимся.

Потому что мы не герои романов и кино, а реальные люди, живущие в двадцать первом веке. Здесь мы не встречаемся вдруг посреди шумной толпы или в некогда любимых ресторанчиках и парках. Ты не видишь меня в пальто и перчаточках, сжимающую крепко сумочку, смотрящую на тебя как на единственное уцелевшее создание после атомного взрыва – с жалостью, страхом и бесконечной тоской. Я не вижу тебя, застывшего напротив, не замечаю отпечатков прошедшего времени на твоем лице, потому что только в кино «они» умудряются встретиться через много лет, даже если между ними океаны и континенты, а мы не можем пересечься, живя в соседних подъездах.

И я не шучу.

Мы не встретимся, потому что нам больше не о чем говорить. Темы общих разговоров давно оборваны, фразы исчерпаны, равно как и слова, из которых они состоят. Нам остались лишь немые интонации. Мы никогда уже не вспомним, о чем говорили раньше, разлучаясь на закате и начиная беседу с самого раннего утра. Мы растеряли заботу каждого дня, прекратили спрашивать даже банальное как дела. О чем же тогда можно говорить дальше, если не имеешь ничего в начале? Мы не будем сидеть в нескольких сантиметрах друг от друга и молчать, мне не будет хотеться взять тебя чуть выше локтя и пытаться что-то почувствовать, а тебе целовать меня на прощание только потому, что кто-то придумал эти негласные законы этикета.

Мы не увидимся потому, что когда-то обещали всегда быть вместе, завести черного лабрадора и хаски, свою собственную квартиру с огромным балконом, на котором я соглашалась даже спать, лишь бы он только был. Я обещала показать тебе как готовлю свою фирменный омлет и солю помидоры на зиму, а ты по банальности отдать мне свою футболку, чтобы я в ней спала. Потому что я замечаю соринку в твоем глазу, а свои предпочитаю отводить в сторону.

Просто наступает такой момент, когда незачем пытаться продлить то, что когда-то закончилось, оборвалось, сошло на нет. Мы не останемся друзьями потому, что я слишком сильно тебя любила, но говорила это лишь когда ты спал, потому что ты слишком много говорил и слишком мало делал и не уберег, не поддержал, потому что ушел, в момент когда был самым близким.

Поэтому мы не встретимся, даже если столкнемся лбами со всей силы.

Он так ведь и звал меня по-свойски - "жена", а я шла румянцем и боялась на него такого сильного и гордого посмотреть даже краешком глаза.

Как дурой была, так ею и помру.

Ему все шуточки, а у меня сердце разрывалось, когда он обещал и не делал, не звонил, не приходил. Когда улыбался и меня чуть ли не чужим именем называл. Да что я не знала, думаешь, про всех его других? Говорю же тебе - ду-ра!

И кто меня учил так любить? Кто теперь разучит?

Он знаешь, особенным был. Хотя, они все поначалу такие. Но он был по-настоящему таким. Без шуток. Мы ведь когда встретились, он меня так закружил-закружил, потом на землю поставил и говорит: «А ты легкая такая! Я бы тоже хотел таким быть…» И черт разбери, что тогда на уме у него было.

А что мне тогда было знать о мужчинах и этой самой «любви», когда за мной разве что Мишка ходил и то – проводит до двери, постоит-постоит, да и уйдет втихомолку. Откуда было знать мне – какие они эти взрослые и настоящие мужчины?

Нинка закатывала глаза и все причитала – как же несказанно мне повезло, и ругала меня, что я счастья своего не понимаю.

И действительно – за что такое счастье мне досталось? И кому мне надо было с поклоном благодарности говорить?

Он бывало заходил ко мне в гости, выпивал весь чай и рассказывал все что не успел рассказать еще никому. Как достала его соседка Маша, которая вечно звонит ему по вопросам незначительным и говорит безостановочно целый час, а он предлагает ей намахнуть рюмку чего покрепче и дождаться следующего утра, чтобы на свежую голову решать дела. Как буквально перед тем как зайти ко мне, он вдруг подумал, что я наверняка люблю баранки, а потом наглядно тряс этой самой огромной связкой сией выпечки прям перед моим носом. Или как он в одиночку, найдя бабушкины записи, пытался сварить вишневое варенье. Дело кончилось, конечно же, плачевно, но я хохотала потом еще долгое время, ярко представляя, как он забыл про варящуюся в тазике смесь и все последующие последствия.

Его почему-то всегда неизменно волновали погода в Боснии и Герцеговине, результаты скачек на местном ипподроме и количество человек, «стрельнувших» у него сигарету.

Когда началось лето, мы на долгие недели становились отшельниками и уезжали на дачу к общим друзьям и коротали там длинные теплые дни и ночи. Утром мы по обыкновению вставали рано и, зябнув от утренней прохлады, кипятили чайник, ходили к соседке Лидке за яйцами, включали радио, слушали новости и погоду, и дом наш потихоньку оживал. Днем мы томились под тенью огромного грушевого дерева, читая и наслаждаясь безделием, а после принимались за работу в огороде. Вечера, переходящие в утра мы проводили в затянутой диким виноградом беседке, заводя длинные разговоры или запевая песни под легкий гитарный мотив. Наше лето наполнялось негой и легкостью.

Если он и любил меня, то только в той тишине и покое, которое нам дарила гармония с природой и отвлеченность от цивилизации в прямом смысле того слова. Не за кем было гнаться, некуда торопиться и теплая истома и нежность переполняли его изнутри. Свое внимание он вдруг сосредотачивал на мне одной и сам ухмылялся чему-то понятному лишь ему самому. Наши пальцы сплетались воедино, глаза были наполнены влюбленной усталостью и все что нам оставалось это запоминать солнце в волосах, падающие с дерева груши, перепевы птиц и боль от слишком сильного солнца на нашей выбеленной зимой коже. Он писал заметки в блокнот, а я закладывала в него гербарий.

Через пару месяцев после возвращения в город, моей затянувшейся поездки к родителям, недели с грозами, после начинающихся листопадов и накопившихся дел он принес мне банку того самого вишневого варенья, сказав, что она и первая и последняя и что он женится. Мол, прости, жена, но такой уж я.

Нинка потом целых три дня только и талдычила о том, что все они мужики козлы, и доверять им ну совершенно! Совершенно нельзя! И что надо выбросить его из головы и искать настоящего мужика, а не этого шута горохового. Что жизнь на этом не кончается, а только начинается. И еще длинные и эмоциональные рассуждения о сущности лиц противоположного пола.

Как будто я сама не знала.

Людей, ранее любивших друг друга видно даже, если подглядывать через пальцы, которыми ты закрываешь глаза, когда, играя в прятки, считаешь до двадцати четырех, а после маешься и ищешь в их движениях и словах остатки былой теплоты и обиды. Она словно невзначай касается рукой твоих колен, слишком громко смеется и очень много говорит. Каждый ее взгляд ищет в тебе прежнюю любовь, которую она не хочет, но помнит. Ты бы и обнял ее, потому что знаешь, что все еще виноват, что только так и можно ей помочь, но вместо этого добавляешь смородиновое варенье ей в чай и улыбаешься людям вокруг. И быть родными и совершенно чужими вам грозит почти до самого конца.

Она потом не выдержит и уедет в чужой город. Навсегда. И с каждой новой любовью всегда будет молчать о тех, кто был на другой стороне континента, о том, как они до сих пор дышат, шлют ей приветы и фотографии своих таких чудесных жизней. Она будет смотреть на мальчика, сидящего на подоконнике и пытаться понять - почему до сих пор не может разлюбить тебя.

Никто из новопреобретенных людей никогда не сможет понять как четверть жизни она могла прожить не ездя на метро, не ориентируясь во всех этих смежных станциях и улочках города. Как ни разу в детстве она не отмечала свой день рождения в макдональдсе, в окружении шаров, друзей и картошки фри. Как она не может привыкнуть к столь частым туманам, мостам, смешным словам и вечному отсутствию тишины и покоя. Как жизнь ее превращается в гонку.

Вам и не нужно ничего исправлять. Потому что только двое из десяти детей, вырастая, заводят собак, двое других сходят с ума, добрая половина проживает обыкновенную среднестатистическую жизнь, последний остается с одной любовью от начала и до конца, и ни одни не становится космонавтом, потому что они уже с детства мечтают стать менеджерами, адвокатами и президентами. Ты не дорисовываешь работы по плинеру за второй курс, не отдаешь хозяинам книги и диски, которые лежат у тебя больше пары лет и не покупаешь киндеры на всю свою зарплату. Потому что законы притяжения при отталкивании не всегда срабатывают, ведь всякое движение подразумевает наличие определенных сил, которые являются его причиной. А между вами такие силы просто иссякли.

Только не знать ничего о твоей жизни у нее так и не выходит.
И оттуда все последствия.

У тебя цветут вишни, а у меня второй день идет снег вперемешку с дождем.

Дни наполнены работой, книгами и разговорами с самой собой. Из всей нашей жизни я помню лишь одну песню – ту, в которой он поет ей о том, что когда в тишине он слышит ее голос, он теряет равновесие, ему трудно дышать. Она говорит ему, что любит его и все теряет значение, когда он закрывает глаза и чувствует сладость ее губ. И он врет, что не важно как долго они будут вместе, ибо важен только миг, в котором они существуют сейчас.

У нас тут длинные дороги, куда бы ты не держал путь – на другой конец города или к первому подъезду собственного дома. Люди становятся все дальше и дальше, с каждым новым сантиметром этого белого снега. Белый шум. Белый смех.

Мне хочется, чтобы меня взяли за плечи и с головой окунули в тепло и счастье этой весны. Не позволили больше мерзнуть. Раздвинули тучи и пустили солнце на дубовый паркет гостиной, который видел весны, когда меня еще даже не было на свете. Чтобы меня выпускали из объятий только затем, чтобы снова в них впустить. Чтобы переставали целовать, чтобы снова прикоснуться к губам. И чтобы никогда больше не переставали любить.

Здесь не продают апорт. Почти никто и никогда его даже и не пробовал, не вдыхал аромат этих вкуснейших яблок. Здесь нет многого, к чему ты давно привык дома, оттого все это отсутствующее ценится теперь намного больше.

У тебя не складываются поездки в мои края, а у меня не складывается жизнь.

И если бы этот год не был таким високосным – завтра бы наступил последний день этой длинной зимы, которая началась так некстати. Прошел всего лишь год, а кажется что целая жизнь. Или даже несколько.

Триста шестьдесят пять дней назад тебе не хватало воздуха в легких, притяжение земли зашкаливало и ты думала - как хорошо, что мы не можем запомнить все до последних мелочей.

Всегда, когда все идет хорошо, даже не слишком, а просто хорошо, всегда вдруг случается что-то такое, от чего внутри все перемешивается и единственное чего тебе хочется, это закутаться в одеяло и сказать всем – я в домике.

Уже через неделю вы шли по парку без шапок и были друг другу никем. Через месяц ты привыкла спать дома и стала скучать за ночными такси, которые везли тебя через весь город в родные стены, по таксистам, угощавшими тебя конфетами и читающими книги, дабы не уснуть. Через два месяца он сказал, что тебя уже давно нет в его жизни, чтобы он хоть что-то знал о тебе.

Теперь он отодвигает непослушные пряди с лица снова и снова и говорит, что самой красивой ты была по утрам, когда не хотела вставать и просила не будить тебя еще хотя бы пару минуточек. Помнит, как варил тебе сосиски на обед и засыпал с тобой посреди очередного фильма, смотрел на тебя, улыбался, а на твои вопросы о причинах его улыбок, просто качал головой и говорил – ничего. И что только сейчас он может рассказать тебе все то, что не мог раньше. И ты вдруг понимаешь, что многое видела совсем не так. Он обнимает тебя так, как никто после, и ты замираешь, боясь даже дышать. Ты начинаешь дрожать.

Ты никак не можешь забыть те синие занавески и последний морозный мартовский воздух. Он живет в тебе вот уже год и ничем не заменяется. Ты запуталась в собственной жизни, и не знаешь какие проблемы решать, да и каков был их порядок поступления.

Поэтому ты просто живешь как есть и как только можешь.

И это омерзительное чувство у нее внутри, как после школьного кросса, когда дерет горло и совсем нечем дышать. И ведь все хорошо. Настолько, насколько оно вообще может быть хорошо.

А ей не хватает одной любви на всю жизнь.

Он водит ее в кино на красивые фильмы, встречает после работы и всегда желает доброго утра. Дарит цветы на все праздники, которые никогда не забывает. И он слишком правильный. Таким мальчикам рады бабушки и мамы, таким папы жмут руки и говорят с ними о рыбалке и ценах на бензин. За таких выходят замуж, рожают им детей, улыбаются со всех фотографий на летнем отдыхе, заправляют общую постель и говорят подругам, о том, как же повезло все-таки с мужем.

И она смиряется.

Ведь с уютным мужчиной тепло во все времена года. Грозы и дожди обходят стороной, печали и слезы тоже. И ведь все хорошо.

Просто он никогда не прибежит к ней среди ночи. Ну, зачем прибегать, ведь правда?

Здесь у тебя монотонный видеоролик с красивой музыкой фортепиано на заднем плане, с размытыми огнями, быстрыми машинами, метро. Идущие, бегущие люди, закрытые переходы, пустеющие вагоны, наполняющиеся кинотеатры, театры. Огни. Реклама. Ты перегибаешься через перила над Днепром, смотришь на ход времени и вечно куришь.

Иногда все теряет цвет. На самой высокой ноте.

Ты заходишь в бары, рестораны, клубы, квартиры, подъезды, арки, подворотни. Тебя встречают друзья. Жмут руку, сажают за стол, наливают чего-нибудь выпить, спрашивают как ты и говорят как они сами. Слова. Слова. Слова. Музыка, шутки, веселый смех, звон стаканов, запахи. А ты куришь, и все снова вдруг идет, обходя тебя.

Третья страница книги, а ты не помнишь что было на обложке. Как и день недели. Дату последней улыбки, прогулки, осени, первого снега, нормально разговора с мамой, братом, лучшим другом, собакой. Когда действительно хотелось поговорить. Стоп-кадр.

Фокус не ловится. Ты куришь.

Она бегает в аэропорт как на работу и все никак не может улететь. Откладывают рейс. Задерживают вылет. У них то непогода, то революция, то очередная причина. А она прощалась с тобой, как минимум раз пять. Прощалась почти навеки. Возвращалась снова, как впервые. Думала ненароком – судьба. Вот приду к нему, зажгу свет, обниму, прижмусь, поцелую, в глаза посмотрю, расплачусь, а он..

А ты..

Ты почему-то просто не мог сказать ей – останься. не уезжай.

Сигареты кончились. На кухне где-то была еще одна пачка.

Она говорит ему о том, что заходила давеча на базар холодным октябрьским вечером, когда торговцы уже начинали складывать свой товар в несметное количество ящиков, выпиленных абы как. На одних дерево посерело и иссохлось от долгих лет, с других все еще осыпались неровные края досок. Они собирают последние яркие краски вечера, сравнимые разве что с фарами машин, растекающимися на мокром асфальте.

Она говорит, что с трудом привлекла внимание женщины, одетой в несколько кофт и большую шаль, чтобы купить винограда, сельдерея и красно-желтых перцев, дабы сготовить ему вкусный ужин. Та долго ругалась на нее, а в итоге отдала все за пол цены и груш наложила в добавок, чтобы не пропали. Последние фрукты и овощи пахнут по-особому – слишком терпко, как все последнее в нашей жизни.

Она спрашивает – бывал ли он когда-нибудь на базарах в такую погоду и такое время суток? Мерзли ли его руки, когда он нес в пустой дом пакеты с едой? Помнит ли он песни, которые они пели вместе? Что-то вроде той – она путает цветы в своих волосах и любит его, он же сидит в своей Москве и шлет ей оттуда эти гадкие и бесполезные смсочки, мол, смотри, время почти ничего не меняет. И они ведь больше не встретятся никогда. Потому что ее пилит мама, его начальство, ледники тают каждый день, солнце растет, дети в Африке умирают от голода, в Америке кризис – какая уж тут любовь? А у нее что ни разговор, то все к нему сводится.

Она пишет ему перед рассветом – бабушка уезжает в санаторий на три недели. Ты приезжай, пожалуйста.

А что остается, Катенька, как не восхищаться своим же прошлым и не заходиться от воспоминаний о нем громким мендальным смехом? Как не рассказывать истории из своей же жизни, делая их на ходу анекдотами, чтобы не дай бог никто не вздумал пожалеть.

А помнишь Ваньку со второго курса политехнического? Я как-то раз спросила у него как пройти в библиотеку, а он, подмигнув, сказал, что и не такое видали. Сразу вспомнил "операцию Ы" и позвал вместе учить лекции и кушать сосиски. Позже оказалось, что Ванька в жизни был Александром Ивановым, а еще весьма веселым и милым парнем, спортивного телосложения и аналитического склада ума. Взгляд у Ваньки (никак иначе я его и не звала) был смышленым. Так, скорее, о собаках говорят, но я ничего не могла поделать, когда на ум приходило именно это прилагательное. Первое время я украдкой ночевала в Ваниной общаге возле универа. До ближайшего метро было пятнадцать минуть ходьбы, до моего дома девять остановок и целых две кондитерских.
Уже позже мы прожили целый март вместе в моей двушке, окна у которой выходили на набережную. Он кормил меня яичницей и пельменями, потому что ничего кроме в его общаге готовить и не умели отроду. Зато он сразу мыл всю посуду, не оставляя ее до тех пор, пока не кончится вся чистая. Он ежедневно водил меня на вечерние прогулки в парк, а я жаловалась, что мерзну. Ванькина мама звонила мне дважды в неделю, дабы спросить как поживает ее драгоценный сынок, а потом уже судачила со мной о проблемах насущных. Ванька ничерта не разбирался в классике, смотрел научные сериалы и был неистово нежен в постели. Из его одежды я помню только фиолетовый свитер, который мы покупали ему на внеочередной праздник и вечно цветные трусы, которых у него было больше, чем у меня.
В апреле Ванька отравился и угодил в больницу. Помнишь, как я бегала на самый край города, чтобы купить ему самых вкусных яблок, а потом тряслась в людной маршрутке, чтобы в один из дней узнать, что яблоки ему никогда не нравились, как и цвет моих волос, а вот медсестра Варвара с ее апельсинами была ему по душе. В спешки Ванька забыл свой шарф, который привез с Латвии, пару футболок в стиральной машинке, которые долгое время берегли мой сон и свой драгоценный тостер. Из больницы Ваньку выписали через две недели, через три он сменил место проживания, а уже в сентябре обзавелся женой Варварой, которая готовила ему борщ и отказывалась есть пельмени.
Ванина мама звонит мне до сих пор каждый месяц и непременно спрашивает не болит ли у меня что и все ли хорошо. Болит, теть Надь. Поясница болит от таких нош. - отвечаю я. А про сердце всегда умалчиваю.

Гришка появился в моей жизни через пять месяцев и двенадцать дней, когда осень показывала эфире свои первый назойливые дожди, смывавшие всю желтизну листьев. Гришка был старше меня на шесть лет, работал в большой компании, имел стабильный доход, квартиру на Красно-армейском, машину и бывшую жену Леночку, которая сбежала от него к мужчине кавказской национальности, похожим на большую гориллу, и как выражался Гриша - значительно подурнела.
Зачем ему понадобилась я, не знал даже он сам.
Он не любил воскресения и понедельники: первые за то что изначально прогнозировали тяжелый последующей день, а вторые за то что оправдывали самые худшие ожидания. Я понравилась ему, потому что встретилась на удивление в среду, выбившись при этом из круга всех выходных девочек. А еще, потому что попросила его не курить в общественном месте и по его словам смешно путалась в рукавах свитера, который то снимала, то одевала. Он бежал за мной два квартала, а уже через четыре целовал под недовольные комментарии старушек. Так я и не успела опомниться и рассказать что-то подружкам, как в моей гостиной впервые появились ирисы. Любимые его, а после и мои цветы.
Он не любил ни фотографироваться ни фотографировать меня. Поэтому с наших совместных вылазок и походов остались лишь фотографии пейзажей, квартир, наполненных тарелок и редкие кадры его самого, почти никогда не смотревшего в кадр. И ни одной меня плененной и по уши влюбленной в этого мужчину девочки. Я заплетала волосы в косы, больше носила платья и высокие сапоги, училась различать вина, которые всю жизнь терпеть не могла и все ради чего, Кать? Ради того чтобы в конце концов мой герой улетел на ПМЖ в Израиль и оставил мне свою кошку Риточку, которая отродясь видела во мне лишь любовницу и соперницу в любви к обожаемому хозяину. Правда, после Риточка поняла всю комичность ситуации и стала спать со мной вместе, вытягиваясь в моих ногах.
Гриша писал мне электронные письма, слал свои фотографии с разных мест, городов, отелей, а после и квартир, жаловался на отсутствие русского колорита в этих местах и каких-либо личностных качеств у девушек. Наверное, именно поэтому он вернулся через пару лет обратно. Похудевший, постаревший, но будто набравшийся крепости, как его любимые вина. От него пахло пряностями, ветром и песком. Кожа его была тона в четыре темнее моей и стала грубее. Но в отличие от Риты я хотя бы попыталась узнать в этом мужчине прежнего Гришку, по которому так тосковала.
Но все в чем я убедилась было лишь то, что кошки все-таки умнее глупых влюбленных женщин, не умеющих прощаться навсегда.

А вспомнить хотя бы того же Андрюшку, с которым летом две тысячи одиннадцатого у меня случился двухнедельный курортный роман. У нас пригретых южным солнцем с горчящей после моря кожей было всего двенадцать дней, чтобы остаться в памяти друг друга огромными светящимися лучами свободы.
Андрюша изучал мировую экономику, был скорпионом по гороскопу, романтиком в душе и весьма веселым парнем. Боже мой, Катя, сколько же в нем умещалось нежности! Он целовал меня в макушку и виски так словно мы давно испытывает друг к другу не страсть, а смиренное теплое чувство гармонии и взаимопонимания. Мне всегда казалось что меня не любят в полную силу, поэтому я сама восполняла прореди своей же собственной любовью. Андрюшка же являлся копией моих чувств и страстей - пытался отдать больше, чем желал получить. Мы держались за руки под столом, играя в мафию. И ни я ни он ни за что бы не подставили друг друга, даже если бы это грозило провалом одной из сторон. Андрюшка звал меня стать его женой сразу же после приезда в Мытищи, а я балда даже никогда и не знала о таком городе.
Он улетел в 10 утра по местному времени, когда я завтракала исключительно фруктами, ибо любая другая еда вставала у меня поперек горла. Я пыталась вспомнить все "правила" курортных романов и поскорее забыть об этом обволакивающем чувстве заботы и любви, которые я чувствовала на протяжении всего нашего недолгого романа. Андрюша писал и скучал по мне с такой большой силой, что мне становилось не по себе. Но мы больше никогда так и не заговорили ни о женитьбе, ни о каком-либо переезде и вообще перестали общаться после того, как он назвал свою дочь моим именем.

А наш с тобою любимый Завадский? Здесь тут же хочется заулыбаться и начать наперебой вспоминать нашего общего мужчину. Помнишь, как я называла его Завгородним и Завражским? А как он грел меня, укутав себя и меня в один плед на террасе того милого заведения с вкусным ромашковым чаем. Учил меня играть в бильярд и непрестанно спорить с ним.
Что говорить - Завадский был мужчиной, которого хочет почти каждая женщина. Им так и хотелось обладать.
Мы ехали с ним в такси и мечтали о том, какой будет наша совместная семья, как мы сейчас же сбежим от всех вас и будем целоваться всю ночь на полет. Он спрашивал про мои любимые книги и почему у такой так я никого нет. Что я могла ответить ему, Катя? Что всю жизнь я выбирала замечательных мужчин, которые не способны были полюбить меня? Или то, что я сама любила их слишком сильно? А может быть то, что все они были так далеко, что забыть меня не составляло им никакого труда? И я молчала.
Завадский носил меня на загорбках, когда я шла на огромных каблуках к нему домой через тот самый лес, по песчаной дороге, в которой утопали каблуки и ноги то и дело подворачивались. От его волос пахло шампунем, а от рубашки тонким запахом какого-то давно забытого ощущения родственности. Я фотографировала его маму, выбирала с ней наряды, смеялась и рассказывала, как проработала все лето фотографом в одном уютнейшем итальянском ресторанчике на берегу океана. Завадский зашел как раз в тот момент, когда его мама говорила мне, что ее сыночка нужно держать в ежовых руковицах и не давать слабину. Он, смеясь, сказал ей, что завтра же уезжает в далекую пустынную страну, где живет его прекрасная будущая жена, стоящая в этой же комнате. Ты бы только видела в тот момент его взгляд, Катя. Мне пришлось тут же выгнать его за дверь в коридор, дабы не заплакать от внезапно нахлынувшего счастья.
Ты помнишь, как я тогда вернулась к нему, после прощания, и поцеловала его? Хорошо. Потому что я нет. Для меня все случилось так быстро, что я даже не помню его губы на вкус, а скулы и щеки на ощупь. Только разве что кончик носа, за который я его держала, чтобы он любил меня хоть немного...

Теперь ты видишь, что как бы я не хотела – все мои мужчины всегда находятся в зоне паталогической недосягаемости.

Такие близкие люди. Такие разные города.

И он поет ей о том, как она постарела, как раньше он звонил ей каждую субботу с утра, и они ходили гулять в парк, напевая любимые песни о том, что вот они снова вместе. Как помнит он быстро пролетевшую осень, дарившую тепло, ее неумелые шутки и вечную привычку признавать его правоту, ее разбитый фотоаппарат и как она плакала, стоя у стойки регистрации, возвращаясь в свой далекий и одинокий дом, который представлялся ему самым уютным местом на свете, где день ото дня она проживает свои часы и минуты, наполненные суетой, меняет постельное накрахмаленное белье, пахнущее лесом и дождем, читает книги и готовит самые вкусные ужины на свете. Он помнит, как восхищалась она улицами города, который он всегда считал чужим, как засыпала на кресле в его комнате, едва успев снять обувь. Как вдруг посреди ночи она шла на кухню и отрезала себе большой кусок колбасы, не замечая за чтением, как быстро он кончался. Он давал ей читать Ремарка и Достоевского, а она променивала их на своего любимого Фрая.

И он улыбался.

Он поет о том, что никогда не сможет простить себе того, что позволил ей все решить самой, когда она сказала, что тоже не верит в это. Что это не срабатывает.

Она затягивает потуже волосы в хвост и отводит глаза.

И сидя за письменным столом, заваленным бумагами и тетрадями, сжимая кулаки, он жалеет о том, что мир разбит на разные квадраты, не имеющие углов, но колющие расстояниями и причинами не возвращаться. Что страха перед болью и несбыточностью всех иллюзий в нем больше, чем любви к ней. Что каждая буковка на новой строке напоминает ему ее имя, ее смешную речь и то, как боялась она, что утро наступит раньше положенных минут и придется расставаться, не успев рассчитать время последнего поцелуя.

Он поет ей о том, как постарел он сам, внутри этих зажатых холодных стен, где в субботу с утра раздается звонок, и ее нерешительный голос, спрашивает о том, можно ли постучать в захлопнутые двери и выкинуть прочь страх и предрассудки, которые заставляют сомневаться в своих же силах.

И он улыбается ей.

И посреди жаркого лета, вдруг остро вспоминаются морозные весенние дни. Солнце уже радужно греет землю, а изо рта все еще выбивается полупрозрачный пар. Кутаешься в любимый темно-синий большой шарф и закрываешь замерзшие уши ладонями. Воздух больно шипит где-то в носу, а внутри все замирает от какого-то невыносимого предчувствия беды. В его комнате плотно задернуты шторы и даже в час дня тебе кажется, что на улице глубокие сумерки. Твое любимое время суток, между прочим. Но тут все обманчиво, даже время.

Туманное утро, сизый воздух и абсолютная тишина. Скрипучий пол, открытая на середине книга, перевернутая кверхтормашкой. Когда перелистываешь назад, чтобы вспомнить что было до, когда черное на белом вдруг кажется неправдоподобным, а звук клавиш слишком громким для чужого сна. Когда каждый шорох оказывается долгожданным, надежда не исчезает, а на одеяле лежит кот, и ты не знаешь, как вытянуть ноги, чтобы не потревожить его покой, забывая, что каждую ночь именно его запрыгивание на кровать и будит тебя. Туфли выстраиваются в ряд, платья висят по цветам, а в шкафу, в твоей второй полке неприличный бардак. И тебе даже жаль, что кроме тебя никто не может оценить его грандиозные масштабы.

И ты чувствуешь себя несчастной женщиной.

Выпиваешь третью чашку чая с клубникой с утра, слушаешь песни о женской судьбе, пролистываешь новости и вдруг понимаешь, что хочешь сказать самой себе – хватит. Хватит испытывать любовь ко всем, кого давно нет, не то что рядом, нет вообще больше в жизни. Хватит прощать им все, что когда-то ломало и выбивало почву из-под ног, а потом еще и спрашивать как их дела. Верить, что люди меняются и в лучшую из сторон и что все твои планы на них когда-нибудь еще сбудутся.

Пора написать обо всем близкому человеку, перечитать написанное и понять, что сама бы ты давно посоветовала оставить все это в покое и жить чем-то другим. Любить что-то другое, оглядевшись по сторонам и научиться позволять любить тебя кому-то, не отдавая взамен слишком много себя. Больше читать. Больше гулять. Просто жить, не ища счастья на стороне.

Наконец смириться с тем, что никогда не выпадает ни малейшего случая или предлога сказать ему, что ты теперь лучше всего готовишь те самые баклажаны, которые не получались у вас когда-то. Их надо было засаливать, чтобы вышла вся горечь и жарить на медленном огне, переворачивая со стороны на сторону. А вы, глупые, делали все наоборот. Что ты только недавно вытащила его фотографию из кошелька и стерла все совместные из закрытых альбомов в интернете. Что ты забыла что-то главное и никак не припомнишь название той самой улицы, которую он грозился показать тебе осенью. И что тот морозный воздух весеннего дня до сих пор сквозняком гуляет по углам твоей души.

Хватит.

Начни жить только в здесь и сейчас, забывая про вчера. Не узнай его при встрече и скажи его глазам и губам, что они ошиблись, что вы знакомы. Вы чужие и родными не были никогда-никогда. И даже объяснений не надо. И оправданий тоже. Любовь она такая – или все или нет ее совсем. Нельзя любить чуть-чуть или частично или как-то еще. Так что не обманывайся, не ищи в глазах мужчин потаенной любви.

Ее такой на свете не бывает…

Расскажи мне, Лола, почему рано или поздно все твои рассказы о том, как вы познакомились, поцеловались, занялись впервые сексом, щебетание о ваших совместных милых мелочах, ваши разговоры, имена в телефонах, ники в сети, фотокарточки вдруг становятся неуместными и абсолютно неактуальными? Даже о том, как вы разошлись больше не имеет никакого смыла рассказывать кому-то или чему-то.

Внутри вдруг делается пусто и как-то невесомо.

У тебя даже нет сил злиться и обижаться. Не хочется выяснять, что же пошло не так на этот раз. Ты просто ставишь галочку напротив, переходишь на новую строчку и смотришь куда-то вперед.

Здесь волшебно. На улице вдоль дорог странные сиреневые деревья, магнолии, пальмы, как в каком-нибудь голливудском кино, смешно-выстриженные кусты, розы и невообразимое разноцветие. А какие здесь люди, Лола! Их просто нельзя представить! Наверное, поэтому здесь перестаешь искать лица, которые обычно хочется увидеть дома. Здесь все прощается. Я уже успела это понять.

У нас есть посудомоечная машина, машинка для сушки вещей, смешной пылесос. Маки на стенах, рыжий кот и клубника в холодильнике, вместе с мятным мороженным. Бассейн, джакузи и даже тренажерный зал. Лично у меня – 2 подушки, новое постельное белье с цветными звездами, новый номер телефона, растянутая серая кофта уже бывшего соседа-стриптизера, которая все еще пахнет им. Может быть я, наконец, пропахну хотя бы чужим, но мужским запахом до самой оси. У меня есть книги. Много книг. И я читаю Кетро каждое утро, смеюсь в пальцы, а в перерывах пишу о том, что было вчера, чтобы не забыть. И мне становится легче дышать. Город лечит.

Становится страшно от неизвестности. И хочется найти хоть кого-то, кто мог бы сказать – вам вот сюда и сюда, справа будет отличное место под солнцем, слева человек, к которому я бы советовал присмотреться. Но если нет, то будут еще предложения, но не так много, как хотелось бы – с нормальными всегда напряженка, а вот сюда забредать не стоит, вам ведь не нужны серость и слякоть? Вот то-то же.

И приходиться самой, все самой, Лола..

Даже мужчины нынче пошли такие, что приходиться постоять не то что за себя (что само по себе невообразимо, рядом ведь мужчина!!!), но и за него тоже. Куда катиться этот мир? Или же я совсем разучилась выбирать себе мужчин?! (или никогда и не умела..)

От меня пахнет кремами для загара и на плечах уже видны следы этого жаркого солнца. Я хожу на крышу после десяти и смотрю на облака. Готовлю рагу с курицей по вечерам и открываю для себя то, что я не безнадежна в готовке.

У меня уже дрожат колени от парня, живущего в соседнем доме. Мы тайком переглядываемся, касаемся друг друга украдкой и храним тайну. Он просит разрешения поцеловать меня еще раз, а я уже знаю, что из этого ничегошеньки не выйдет, потому что… просто потому что не выйдет. Просто это все всегда почему-то оказывается нужным только мне одной, даже каким-то жизненонеобходимым, а тем временем оппоненты живут своей неизвестной для меня жизнью, делая вид, что я тоже есть в их графиках, распорядках и чувствах. А потом вдруг выясняется, что все совсем не так. Но ведь никто ничего и не обещал, а за свои выдумки приходится отвечать самой.

Расскажи, как справляешься со всем этим ты, ибо все мы люди с одинаковыми проблемами и чуть расхожими линиями жизни.

Прости за молчание. Просто иногда внутри и вправду просто пусто.


С теплом твоя я.

Я, нервничая, водила рукой по волосам, запутывалась в кудрях, которые даже не успела расчесать и мыслями была где-то далеко. Успела скрутить приличный пучок выпавших волос, пока ждала его, выглядывая за стеклянные двери, отделяющие меня от чудесной улочки, на которой я тогда жила. Стоял конец мая, а здесь было почти уже настоящее лето. Цвели сиреневые деревья и каллы рядом с входом в дом.

Он был похож на мальчика, которого я любила в пять лет. Я думаю, что если бы увидела его через столько лет, то он был бы именно таким. Он жил в соседнем доме, говорил с украинским акцентом и у него были потрясающие ямочки на щеках. Мы познакомились на прощальной вечеринке моего соседа-стриптизера, который улетал в более теплые края, чем наши. Я стояла на втором уровне террасы на крыше и смотрела на него сверху вниз. Он поднял глаза, и я поняла, что счастье, наверное, все-таки есть.

В квартире его пахло наполовину сгоревшей свечкой с запахом вишни. Я трогала воск кончиками пальцев, и они необыкновенно пахли тем, что принадлежало ему. У него был свой особенный мужской запах.. одеколон перемешанный с естественным запахом тела, но мне казалось, что пах он исключительно вишней. Там всегда стоял полумрак, даже днем. Я никогда не заходила дальше кухни и зала, ибо не хотела замечать в его спальне следы кого-то, кто неизбежно был до меня. А о том чтобы оставлять там свои – и речи быть не могло. Поэтому ограничивались мы залом – столом, диваном и тремя креслами, большим телевизором, доской для дротиков и журналами с накаченными парнями, которые читал его бывший сосед.

Он поил меня чаем из прозрачных стаканов. Непременно кормил порцией каких-то невообразимо страшных фильмов, решив, что я люблю их. И я любила. Потому что мы чаще целовались, чем смотрели всю эту гадость. Иногда он сожалел, ибо я действительно засматривалась и не могла оторваться от действия на экране. Я вздрагивала, сжимала чай, реже его руку, закрывала глаза, а чаще он их мне и смотрела на все это столь внимательно, что он успевал заснуть на моих коленях.

Иногда мы выходили из дома в магазин за листьями салата или в кино и уезжали куда-нибудь на несколько дней, не имея ни сменной одежды, ни зубных щеток в сумке. Да и никаких сумок у нас не было. Разве что книги. Мои книги. Которые лежали у него на кухне, в ванной, под диваном, на диване, холодильнике, посудомоечной машинке, на балконе, в бардачке машины и кармашках передних сидений. Мы ели на заправках, иногда ночевали в дешевых мотелях, чтобы принять душ и поспать на кровати, а не на привычном диване цвета корицы. Мы фотографировались на мостах. Это были единственные места, где он крепко держал меня и говорил, что боится потерять.

На самом же деле он не боялся этого. Я бы могла найти множество причин и оправданий, но никогда не искала. Просто проживала рядом с ним дни и недели, ждала его с работы, готовила обед или ужин и иногда оставалась, чтобы увидеть его сонного с утра.

Мне нравилось то, что он никогда не претендовал на меня, но и никого не подпускал. Он становился похожим на какого-то дикого зверя, который то ли распушал хвост, то ли показывал когти и зубы, а может быть что-то еще и отгонял прочь посторонних приблизившихся ко мне мужчин.

Я и любила то его за то, что он не был моим.

Так и жили, пока он не уехал, оставив мне свою коллекцию дисков c фильмами и своего кота, которого я так и не смогла полюбить. Я не забывала кормить его, выносить за ним горшок и покупать наполнитель для его туалета, но считала его исключительно бесполезным и эгоистичным созданием. Его звали Тико или Тако. А может быть и Тахо. Это было неважно, ибо по имени я так и не назвала его ни разу. Мы жили разными жизнями – он ходил по кухне, прыгал по дивану и креслам, спал исключительно на моей постели, но никогда не запрыгивал на мои колени и даже не давал себя погладить, когда у меня вдруг случались приступы нежности к этому созданию, ссал в мои туфли и обожал оттягивать и отпускать резинки на моих папках с документами, я же бегала на работу, в магазин и даже на свидания с другими парнями и каждый раз, возвращаясь с них, я долго смотрела в его глаза и говорила – нет, и на этот раз не то. И мне казалось, что только он один и понимает меня.

Он вернулся через семь месяцев и двенадцать дней. Просто позвонил и позвал меня на очередной ужастик и кружечку великолепного, по его словам, чая. И я пришла. Слушала всю ночь рассказы о том, как он уехал, как жил там, что видел, с кем спал, что ел на обед и ужин и что никто не готовил ему такой еды, как я. Показал мне фотографии с мостами и говорил, что ему казалось, что он все-таки потерял меня, а потом он видел в воде мою тень, и сердце его билось ровно. На утро все показалось мне затянувшимся сном, в котором я проживала размеренную жизнь - кормила кота, поливала цветы, ела яблоки, пила вино и читала странные книги о том, что он покинул меня.

Кота я ему так и не вернула.

Даже когда мы купили общую квартиру и стали жить вместе.