Кем была Ханна Арендт?
Те, кто читали мою книгу
«Ханна Арендт судит XX век»
(см. №№16-28
"Еврейской Старины" - ред.), возможно, помнят жизнеописание женщины-философа до
1951 года, поэтому эти события я изложу кратко. Германо-американский философ Ханна Арендт родилась в 1906 году в Ганновере (Германия) в ассимилированной еврейской
семье. В юные годы, преклоняясь перед трудами молодого светила новой
философской школы Мартина Хайдеггера, она была его ученицей в университете (и
любовницей, заметим в скобках). Потом переехала во Фрайбург (к Гуссерлю), потом
в Гейдельберг, на семинар другого светоча германской философии, Карла Ясперса.
У него защитила докторат – «Понятие любви у Блаженного Августина». Далее – подружилась
с влиятельными мыслителями, «неомарксистами» из Франкфуртской философской школы
(Хоркхаймером, Маркузе, Адорно, ближе всех – с культурологом Вальтером Беньямином),
с драматургом Бертольтом Брехтом. В 1933 году перешла от философских интересов
к практической политике, примкнула к антинацистской оппозиции. Арестована, освобождена
и бежала во Францию.
В Париже служила в
сионистских конторах (генеральным секретарем движения «Алият ха-ноар») и, как
сейчас выражаются, «тусовалась» в кругах местных интеллектуалов (среди них
можно отметить молодых Жан-Поля Сартра и Раймона Арона...)
Вместе с мужем в 1941 году
вторично бежала от нацистов из Франции через испанскую границу. Добралась до
США.
Английского языка оба не
знали, вживание в американскую среду проходило мучительно (Ханна работала
заведующей литературным отделом в издательстве «Шокен»). В круг знакомых
включались постепенно новые лица – например, Джордж Оруэлл или французский
прозаик и философ Альбер Камю… Я неслучайно перечисляю блестящий ряд: «звезды»
вовсе не были самыми близкими ей людьми, они влияли, возможно, много меньше
друзей, чьи имена не столь или вовсе не прославлены… Но два с половиной
десятилетия Ханна Арендт «варилась в котле» общения с самыми яркими умами своей
эпохи – выслушивала идеи и наблюдения, оценивала реакции, оттачивала
собственные взгляды в интеллектуальном диалоге с мыслителями подобного калибра.
И постепенно публиковала свои работы – сначала по-немецки, потом по-английски.
После крушения нацизма
приступила к работе над первой книгой – «Истоки тоталитаризма». И в одно
прекрасное для себя утро 1951 года проснулась знаменитой!
Первое масштабное
сочинение видится подведением итогов – комплексом размышлений, гипотез, идей
целого поколения взыскующих истины творцов. Ханна сделалась рупором своего
поколения, оформив поиски современников в формулировках нестареющей книги (в
русском переводе «Истоки тоталитаризма» вышли через сорок пять лет!). Через
семь лет Ханна выпустила вторую и, думается, главную книгу своей жизни –
«Ситуация человека» (в русском, как и германском переводе она названа «Vita
activa, или О деятельной жизни», русский перевод сделан в 2000 году В.
Бибихиным в Санкт-Петербурге для издательства «Алетейя»).
…Психологической
особенностью Арендт как автора мне видится абсолютная её свобода от любых
соображений, кроме поиска истины. Человек левых взглядов, она отвергала
советский коммунизм. Эмигрантка во Франции 30-х годов, Ханна – критик
«патриотического правительства» Лаваля. Эмигрантка в США с «гринкартой» в
кармане (конец 40-годов) – противник могущественного сенатора-следователя
Маккарти. Служащая еврейских контор в Париже и Нью-Йорке, упорно раздражала
властных бонз сионистского истеблишмента… «Я не подхожу ни к кому», – ответила
на вопрос, к какому лагерю она себя относит – к правым или левым, к либералам
или консерваторам, к защитникам западного гуманизма или его оппонентам.
Полунищая оппозиционерка
сумела стать на Западе знаменитостью первого ранга, корифеем мировой науки.
Посвященные ей работы пестрят такими оценками: «ключевой политический философ
нашего времени», «центральный политический мыслитель середины XX века», «женщина,
высоко уважаемая интеллектуальным истеблишментом»… Ханне Арендт присуждают премию Национального
института искусств и литературы США (высшая награда страны в сфере гуманитарных
наук), премию Эмерсона-Торо Американской Академии; засим последовали почетные
избрания и приглашения – на должность профессора политической теории в Беркли
или профессора в Принстоне (она явилась первой в истории женщиной,
удостоившейся там звания профессора)... За восемь месяцев до смерти (в 1976
году) Арендт делается девятым (после У. Черчилля, А. Швейцера, Б. Рассела, К.
Барта, А. Кестлера, Н. Бора и Л. Оливье) лауреатом Премии Соннинга за вклад в
Европейскую цивилизацию – одновременно она стала и первой лауреатом-женщиной, и
первой неевропейкой среди удостоенных этой премии (она давно считалась гражданкой
США).
При чтении её книг у
русскоязычного читателя возникают сложные проблемы. Те, кто читал Гегеля или
Фихте, тем более Хайдеггера, знают, какие усилия потребны, чтобы освоить
несметное богатство мыслей, что зашифрованы в их «темном и вялом», как
выразился Пушкин, наречии! Германские философы умышленно писали
закодированно-корявым слогом, даже самим стилем своим противопоставляя опусы
трудам вечных оппонентов – легких и гармоничных, но, на германский вкус, оттого
поверхностных модников, легковесных прыгунов французского Просвещения
(Вольтера, Гольбаха). Как сложно современному русскоязычному читателю пробиться
через тексты наследницы классической германской школы, я понял, познакомившись
с русскими переводами книг Арендт. Иногда возникало ощущение, будто переводчики
не всегда сами понимали, что автор хотела сказать! Но вот первоклассный знаток
философии В. Бибихин, переводивший на русский язык «Vita activa», казалось,
позабыл при этом не только стилистику литературного языка своего же отчества,
но даже синтаксис в объёме средней школы… На многих страницах пропущены по
пять, по восемь запятых! Я переводчика не виню – настолько, видимо, трудной
казалась ему задача проникновения в тонкости мыслей автора, в непрерывную
пружину её суждений, настолько хотелось вникнуть в смысл и перевести его
возможно точнее – не до запятых, не до порядка слов в русских предложениях было...
Но попробуйте, читатель, одолеть такой текст, освоить глубинные пласты!
Вот почему у меня,
литератора, возникла дерзкая идея – изложить суть главных книг Ханны Арендт
так, чтобы при последующем чтении оригиналов ресурсы её сочинений становились
для вас более доступными.
В этой, второй книге
изложено содержание «Vita activa».
* * *
В первой книге («Ханна Арендт судит XX век») было
упомянуто, что после выхода «Истоков тоталитаризма» Ханна Арендт стала мировой
знаменитостью, «культовой фигурой»… Но ей и первым её читателям был заметен
сразу огромный пробел в сочинении – схематизм в описании советской тоталитарной
модели. Как восполнить эту лакуну, если огромное сочинение уже окончено?..
Архивы, иные свидетельства по истории Третьего рейха оказались в распоряжение
исследователей, объемы изучаемых германских документов росли с каждым месяцем,
но вот оригинальных источников по Советскому Союзу, пожалуй, вовсе не появлялось
в тогдашнем научном обороте (напоминаю: первая книга Арендт вышла ещё до смерти
Сталина и задолго до доклада Хрущева на XX съезде КПСС).
Ханна подала в 50-е гг. заявку в фонд
Гуггенхайма на грант для написания второй книги – «Элементы тоталитаризма в
марксизме», даже набросала какой-то текст, но – осталась собой недовольна.
Доклад на эту тему она прочитала в университете, однако отложила набросанные листочки
в архив и оставила их неопубликованными...
Профессор так описывала свои тогдашние
трудности:
«На сегодня единственный важный дополнительный
источник наших сведений – архив Смоленского обкома партии» (трофейные фонды из
партийных документов ВКП (б), обнаруженные в 1941 году абвером в Смоленске, а в
1945 году перехваченные у нацистов американской армией. Материалы были
опубликованы лишь в 1958 г. профессором М. Фейнсодом. Но и в 1974 году рукописный конспект книги Фейнсода был
вменен мне лично как антисоветский криминал в приговоре Ленгорсуда – М. Х.).
Ханне Арендт содержание трофейного архива
доказало одно: «Насколько скудость запасов элементарного, и документального, и
статистического материала осталась решающим препятствием для изучения данного
периода российской истории... Хотя Смоленский архив… содержит более 200 тысяч
страниц документов… с 1917 по 1938 годы, но объем информации, которую они как
раз не дают, поистине поражает…
Там, где цифры все же даются, они безнадежно противоречивы… Архив не содержит никакой
информации об отношениях между различными сферами власти (между партией, армией
и НКВД или между партийными и правительственными инстанциями), хранит молчание
о принципах согласования и управления… Другими словами, если мы и раньше хорошо знали, что
официальные советские публикации служат исключительно целям пропаганды и
совершенно ненадежны (как источники информации о стране и режиме
– М. Х.), то сегодня мне представляется, что надежных источников и надежных
статистических данных вообще
не существует в природе» (цит. по Ханна Арендт, «Итоги
тоталитаризма», изд. Центрком, 1996 г., стр. 10). Упомянула она про особую
проблему, смутившую её в трудах западных исследователей СССР: «К неизвестности
и неуверенности, проистекающим из ситуации, мы, к сожалению, добавили трудности,
созданные нами лично. Мы ухудшили положение – в теории и на практике – тем, что
в эпоху «холодной войны» создали собственную контридеологию, антикоммунизм,
которая стремится стать всемирной в своих устремлениях и соблазняет нас создавать
собственные фикции…» Т. е. философ опасалась стать жертвой собственно
личных предубеждений против советского строя, ее пугала
«антитоталитарно»-зашоренная своя же предвзятость. Противодействовать
предвзятости трудно, если не располагаешь опорой в форме массива оригинальных
документов!
Успокаивала Ханна Арендт свою совесть
исследователя так: «Пьянство и некомпетентность, которые столь заметны в любом
описании России Сталина 20-30-х годов и остаются столь же распространенными
сегодня, не играли никакой роли в нацистской Германии! Неслыханная,
немотивированная жестокость германских концлагерей и лагерей уничтожения во
многом отсутствовала в русских лагерях, где заключенные чаще умирали от голода
и холода, чем от палаческих экзекуций. Взяточничество, это проклятие русской
администрации с самого начала, – мы наблюдаем его и в гитлеровском режиме, но
лишь в самые последние его годы… Можно продолжать список различий, которые
имеют большое значение, образуя неотъемлемую часть национальной истории. Но не
они определяют суть правления! Абсолютная монархия несомненно была непохожей по
своим проявлениям в Испании, Франции, Англии, Пруссии, но, тем не менее, везде
это одна и та же форма правления» (там же, стр. 10-12). Ханна Арендт считала
достижением уже и то, что в «Истоках» она выявила главные структурные признаки,
общие для Германии и СССР. А важные различия этих режимов, ясные для нее самой,
она оставила изучать будущим поколениям историков и тем философам, которым
станут доступны советские архивы и мемуарные свидетельства.
Но… Парадоксальным образом работа, начатая над
российским материалом, подсознательно продолжалась в мозгу Арендт – но в неожиданном
направлении! В середине 50-х годов она выпускает в свет новую книгу. Сочинение
это явилось фундаментальным опровержением – но не тоталитарной идеологии в её
советском варианте, но самого первотолчка, самой её основы - социальной
философии Нового времени (и, конечно, философии Карла Маркса как наивысшего и
убедительного ее завершения). Ханна Арендт как бы подвела в новой книге итог
философского развития Европы за последние три века, она создала философское опровержение
не только марксизма, но всего мироощущения Нового времени – глядя с того
наблюдательного пункта, что был ею установлен во второй половине века
Двадцатого, т. е. в истории уже не Новой, а Новейшей...
В 1958 году вторая монография Арендт вышла в
свет под названием «The human condition». Перевести на русский язык смысл,
несмотря на кажущуюся ясность, непросто. Петербургский переводчик (Бибихин)
упомянул и буквальный перевод – «Ситуация человека» (другой исследователь, А. Эткинд,
предпочел ему «Состояние человека», а третий, А. Магун – «Положение человека» –
это название, пожалуй, стоит считать наиболее близким к авторскому замыслу),
так вот, В. Бибихин так расшифровал подлинный, хотя упрятанный в подтекст общий
замысел автора:
«Условия, на которых человеку дана жизнь на
Земле».
Через три года, переводя текст на родной,
немецкий язык, Ханна изменила «шапку» и по-немецки монографию назвала «Vita activa,
или О деятельной жизни». Это название сохранилось в русском варианте (издательство
«Алетейя», СПб., 2000. Все ссылки в тексте далее – по этому изданию – М. Х.).
…Учитель Ханны профессор Карл Ясперс написал
своей любимице и другу: «Недавно я получил от Кольхаммера Вашу «Vita activa»,
немецкий перевод «Human condition». На этих днях я многое в ней прочел, ради
удовольствия и – с радостью. С несколькими главами познакомился еще в английском
издании – с началом и, из дальнейшего, прежде всего с главами о прощении и
обещании… В книге меня сильно привлекает то, о чем Вы умышленно не хотите прямо
говорить… но что так ощутимо действует из-за сцены. Это делает для меня книгу
примечательно прозрачной, что сегодня есть совершенно уникальное явление. Все
важные и конкретные анализы опираются на какое-то другое измерение. Поэтому
по-настоящему они, вопреки большой серьезности, легки. Ваши многочисленные
конкретные идеи и озарения, историческая глубина обоснований придаёт всему
осязаемую и прямую содержательность».
Иной прием ожидал «Vita activa» у другого столпа
германской философии, у Мартина Хайдеггера. Прием язвительный и холодно-враждебный...
В 20-х годах студенты Марбургского университета
любили ехидничать – мол, лекции профессора Хайдеггера никто понять не в состоянии!
Только Арендт возражала, что Мартин научил её мыслить – «притом науке не
мертвого, а страстного и живого мышления... В его занятиях мышление оживало –
здесь заставляли говорить культурные сокровища прошлого, ранее считавшиеся
мертвыми». Спустя 40 лет Ясперс написал ей, что первый её идол и первый любимый
– «человек с нечистой душой, или душой, не ощущающей своей нечистоты и не
пытающийся ежеминутно вырваться из нее, а вместо того бессмысленно прозябающий
в грязной луже. Может ли кто-то, столь неискренний, постичь то, что
представляет собой саму чистоту? (Ясперс имел в виду тогдашние размышления
своего друга-врага о Боге – М. Х.)... Странно, что он всё-таки знает что-то
такое, чего нынешние люди почти не замечают, и производит на них впечатление,
когда высказывает свои ощущения». Ханна вынуждена была согласиться: «Вы тысячу
раз правы. То, что вы называете нечистотой, я назвала бы отсутствием характера
– в том смысле, что у него буквально нет никакого характера. Но, следовательно,
нет и особо злобного». Но... любовь победила сомнения даже сильной женщины:
«При всём том он живет на такой глубине и с такой страстью, что об этом не
так-то легко забыть». (Позже она призналась, что Хайдеггер в юности казался ей
«тайным королем мысли».)
В 1933 году философ потряс Ханну, вступив в
нацистскую партию, – еще до
захвата Гитлером власти, т. е. согласно собственным «антибуржуазным
поискам»! Ханна вспоминала: «Моя проблема – личная проблема – заключалась вовсе
не в том, что делали наши враги, но в том, что делали наши друзья. Волна
сотрудничества (с гитлеровцами – М. Х.) была вполне добровольной... и побуждала
чувствовать себя в пустом пространстве, изолированной. Я жила тогда в окружении
интеллектуалов, но знала многих, кто жил иначе, и быстро сделала вывод: сотрудничество
с нацизмом являлось правилом именно среди интеллектуалов, но не среди других
людей. И я никогда этого не забывала» (перевод Е. Трубиной).
В 1946 году эмигрантка Ханна Арендт впервые
после своего изгнания приехала на родину. В дневнике писала, что из гостиницы
послала Хайдеггеру открытку без подписи, с двумя словами: «Я здесь», он сразу
узнал почерк и бросился к ней... В свою очередь, Хайдеггер в дневнике заметил,
что «Ханна нисколько не изменилась за прошедшие двадцать пять лет». Кажется,
великий философ так и пребывал в убеждении, что никакие события не способны
омрачить их удивительные отношения. Действительно, после той встречи Ханна
говорила, что её возлюбленный – «последний великий романтик» и простила ему
всё-всё, объяснив «частично заблуждениями гения, частично отчаянием»... Когда потом,
в 60-х годах, в Иерусалиме, она набрасывала знаменитые репортажи из зала суда
над Эйхманом, её гости припоминали: на письменном столе в гостинице всегда
стоял портрет Хайдеггера.
...После выхода «Vita activa» Ханна послала ему
экземпляр с дарственной надписью – и в ответ наткнулась на неприкрытую враждебность,
причем не по сути текста (такое как раз выглядело бы вполне естественным, если
бы великому философу почему-либо не понравились идеи женщины-автора), но – по
поводу самого факта присылки. Пелена упала с глаз: «Я знаю, что ему невыносимо
появление моего имени в печати, писание мною книг и т. д. Я как бы обманывала
его на протяжении всей жизни, ведя себя так, словно ничего этого не существует,
и я – как бы это лучше сказать? – не умею считать до трех, кроме как в толковании
его собственных вещей. Тут как раз ему всегда было очень и очень по душе, когда
оказывалось, что я умею считать до трех и иногда даже до четырех. Теперь
обманывать мне стало скучно – ну, мне и
дали по носу... Думаю, что некоторым образом я заслужила это – т. е. и за
то, что обманывала, и за внезапность прекращения игры», – написала она Ясперсу
в ноябре 1961 года.
(Мне думается,
замечу в скобках, что Ханна ошиблась
в оценке мотивов
Хайдеггера. Его мог вполне оскорбить тот фрагмент её текста, где Арендт говорит
о современных ученых, не способных выразить свои великие открытия на обычном
человеческом языке. Тем самым, писала она, они делают себя недостойными
участвовать в обсуждении
фундаментальных проблем Западной цивилизации! Ханна вовсе не имела в виду,
конечно, своего учителя и
возлюбленного, но ведь он-то и сам писал про себя, что поймут и прочтут его
сочинения лет через триста... В сущности, Хайдеггер всегда писал на этом специфически птичьем, почти нечеловеческом языке и потому у него имелись-таки
основание оскорбиться текстом, который невольно – вот что самое обидное!- отлучал
его от обсуждения важнейших тем, волновавших всё мыслящее человечество.)
... Книга «Ситуация человека» упрочила статус
Арендт в академическом мире. К середине 60-х годов ее считают одним из самых
почитаемых мыслителей-философов Запада. «Ее книги упоминают наряду с трудами
Гоббса, Локка, Токвиля, Вебера» (Е. Трубина). Выходят в свет новые сочинения,
одно за другим – «Кризис в культуре» (1961), «Эйхман в Иерусалиме» (1963),
«Лекции по политической философии Канта» (1976 год, посмертно). В 1996 году, к
двадцатилетию со дня смерти Арендт, вышла в свет библиография книг и статей,
посвященных её сочинениям – только «англоязычный» список насчитывает свыше 450
названий! С каждым годом количество растет... К концу века Арендт становится центральной,
хотя и спорной фигурой на мировом философском небосклоне (кто-то даже упрекнул,
что именно она «заразила хайдеггеровской плесенью» традиционную англосаксонскую
либеральную школу, кто-то, напротив, посчитал, что она оплодотворила плоскую,
хотя и благонамеренную американскую философскую школу революционными идеями,
перенесенными ею через Атлантику).
Для российского читателя, много лет «облучаемого»
догмами диамата и истмата, вульгарными отрыжками былой великой школы, может
оказаться полезной сегодняшняя попытка изложить философские проблемы,
поставленные некогда Карлом Марксом, но освещенные в арендтовской «Vita activa»
с иных, современных для XXI века позиций.
* * *
Ханна Арендт понимала дерзость своего
философского предприятия. Вмешивался в её замысел и некий нравственный мотив.
«Современные критики Маркса рекрутируются преимущественно из бывших марксистов,
– писала она в «Предварительном замечании», – которые недавно и к тому же по
причинам, не имевшим к Марксу никакого отношения, обратились в антимарксистов».
(Как видится издали, её брезгливость к бывшим марксистам вполне можно
восчувствовать именно в СНГ – М. Х.). И далее продолжила: «Пигмеи питаются
догадками и прозрениями великого учителя, но никогда они не понимали ни глубину
его философии, ни уж тем паче – его принципиальных ошибок и заблуждений». Ханна
Арендт процитировала Бенжамена Констана: этому мыслителю довелось некогда
опровергать Жан-Жака Руссо, и он сказал следующее: «Я буду избегать критиков
великого человека. Если в каком-то пункте мне доводится сойтись с ними, я сразу
делаюсь подозрителен к себе самому... Чувствую нужду... держаться подальше от
таких помощников» («Vita activa», стр. 103).
Как личность Маркс ей импонировал... Она писала
Ясперсу после чтения замечательной статьи философа «О правде» (про Маркса и Фрейда):
«Я с удовольствием взялась бы защищать Маркса. Не потому, что вы не правы в
том, что пишете о нём. Но, кроме этого (и не только этого), существует ещё
Маркс-революционер, одержимый страстным стремлением к справедливости. И именно
это глубже всего отличает его от Гегеля и каким-то не вполне понятным, но
чреватым последствиями образом роднит его,
мне видится, с Кантом».
На что учитель ответил: «Страсть Маркса (к
справедливости – М. Х.) кажется мне нечистой уже в самых её истоках: изначально
несправедливая, живущая одним только отрицанием, лишённая гуманистического
облика, она является воплощенной ненавистью псевдопророка» (переписка Х. Арендт
с К. Ясперсом цитируется мной в переводе Р. Нудельмана).
ИТАК, КАКОВЫ ЖЕ ЗАДАЧИ, СФОРМУЛИРОВАННЫЕ АВТОРОМ
«VITA ACTIVA» ДЛЯ САМОЙ СЕБЯ?
Когда Арендт завершала первый вариант рукописи,
как раз произошло событие, которое показалось ей поворотным пунктом в мировой
истории. В 1957 г. взлетел в космос искусственный спутник Земли.
«Первая
реакция – любопытное чувство облегчения. Сделан начальный шаг к бегству из
земной тюрьмы. Это – то самое чувство, которое выражено в надписи на надгробье
великого ученого в России: «Человечество не навсегда останется прикованным к
Земле» («Vita activa”, стр. 8. Надпись на могиле Циолковского в Калуге).
Почему научно-техническое
достижение, которое спустя менее чем полвека уже выглядит подзабытым, во всяком
случае, вполне заурядным, показалось ей судьбоносным поворотом в истории всей
планеты?
...Наука как правило воплощает мечты обычных
людей. Любой обзор научной фантастики доказывает, насколько дерзновеннейшие новинки
техники шли навстречу пожеланиям или скрытой тоске обширных людских масс. Но
потому-то полет искусственного спутника Земли заставил философа задать людям и
самой себе личный вопрос: «Неужели тот исторический поворот (от Средних веков в
Новое время – М. Х.), что некогда обозначил уход человечества... от Бога, того
Бога, что почитался людьми как «Отец наш небесный», должен сегодня завершиться
освобождением рода человеческого от Земли, от матери всего живого?» (ibid, стр.
8). Неужели первый спутник – это стартовый звонок к превращению рода
человеческого в круглую сироту в мире сем?
Человек – живое существо.
И он крепко привязан к другим живым тварям на Земле, к здешней флоре и фауне.
Но в ходе истории он всё более и более удалялся из природы в искусственную, созданную
им самим «человеческую среду». Тем не менее... С Землей он остается связан
крепчайшими узами. Нынче же, как заметила Арендт, «естественные науки пытаются
искусственно изготовить жизнь. Удайся им задуманное, и они обрежут последнюю
пуповину между человеком и матерью всего живого – Землей. Именно стремление
убежать из «земного плена», убежать от условий, на которых люди получили жизнь
на этой планете, проявилось, например, в попытке изготовить искусственную жизнь
в реторте» (ibid, стр. 9).
Формирующийся на наших глазах в лабораториях (и
на предприятиях) тип «человека будущего» обязан появлением бунту человека против,
образно выражаясь, незримого
договора Бога с
Человеком. «Новый человек»
есть некое образное выражение бунта против дара, что Свыше был изначально
пожалован роду homo sapiens, бунта против вольного посыла нашего Неведомого
Создателя. Сегодня потомки Адама пробуют расторгнуть сей старый договор,
обменять вольный дар Небес на новое соглашение, заключенное на других условиях,
на тех, что будут сформулированы уже нами и потому кажутся более
благоприятными, более комфортными, чем изначальные, Божественные
(природные?)... Но возможна ли в принципе замена главных условий нашего Бытия
на Земле?
Да, провозглашает Арендт,
теоретически такая замена вполне возможна. Как возможен и её итог – неожиданное
уничтожение всего человечества на планете.
Хотим мы этого? Осознаем
ли сами, что творим?
Вот каким был первотолчок,
овладевший сознанием философа, когда она попробовала на бумаге проанализировать
наше прошлое – чтобы выяснить для самой себя, на каких условиях Нечто Свыше
одарило нас, людей, земным существованием и посему – «от какого наследства мы
сегодня отказываемся»?
В рамках передовых, точных
наук, отмечает Ханна, подобный вопрос не может быть не то что решен, но даже
поставлен. Ибо в точных науках заложен неуклонный принцип – во всем идти до
последнего вывода, пройти до конца в каждом из возможных вариантов и
направлений. Но потому-то деятели точных наук как профессионалы оказываются
принципиально не в состоянии ответить на вопросы бытия, что поставлены
сегодняшним общественным развитием...
Почему, однако, Ханна
Арендт отказывает коллегам, ученым из сферы точных наук, т. е. самым
авторитетным людям в сегодняшней науке, в праве судить о поставленных нашей
жизнью вопросах? Почему столь уважаемым лицам философ не доверяла в их законном
человеческом желании разобраться в проблемах, касающихся этих людей в той же
степени, что всех остальных: быть или не быть человечеству на Земле?
Вот первое, что в глазах нашего автора
компрометировало нынешних ученых мужей. Истины, которые они открывают
человечеству, всегда подлежат математической формализации и технической демонстрации.
Они принципиально не могут быть выражены словами обычной человеческой речи.
Едва точные науки пытаются сделать свои достижения более наглядными, высказать
их обычным языком, возникает некая абракадабра – «возможно, не такая нелепая,
как «треугольный круг», но заметно более нелепая, чем «крылатый лев» (так
выразился великий физик-теоретик Э. Шредингер). Что если сама структура нашего
мозга, сие психически-материальное условие возникновения мыслей, спрашивает
она, мешает ученым воспроизводить в общепонятных словах идеи и открытия, которые
они делают? Что если в XX веке выяснилось: познание людьми мира, с одной
стороны, и наши осмысливающие мир способности, с другой, потеряли связь друг с
другом? Вдруг мы действительно способны многое узнать об окружающем мире, о
космосе, и как следствие изготовляем удивительные вещи и фантастически
интересные приборы, но одновременно не способны охватить открытое нами мыслью и потому-то неспособны
выразить открытое в общепонятных словах?
Может, мы попали в
ловушку? Может, стали рабами – но не рабами машин, чего так опасаются фантасты
в модных романах, а рабами своих мозгов, своих мыслительных способностей? Вдруг
мы превратились в тех, кто позабыт Духом, кто ощущает себя беспомощными, полностью
зависимыми от аппаратов и – следовательно, не способными здраво оценить
созданное нами самими, осознать дикость и губительность последствий своих же
действий?
Ведь люди лишь потому есть
политически-общественные существа, что они наделены речью… Нас много, но только
через речь людское множество приобретает особое качество – человеческое
единство. Только и единственно через речь! А специалисты точных наук говорят на
ином, непереводимом для всех остальных языке, на языке математических символов.
Он важен, он необходим, никто этого не оспаривает, но... Но задуман-то он был
лишь как инструмент познания – для сокращения обычных, слишком длинных
словесных выражений... Прошли века, и что вышло в итоге? Язык ученых состоит из
формул, не поддающихся обратному превращению в обычную речь. Ученые мужи живут
в безъязыком для остальных мире, оттуда никак не выбраться – в профессиональной
ипостаси, во всяком случае. Это обстоятельство заставило Арендт сомневаться в
принципиальной способности специалистов из сферы точных наук делать
политические, т. е. общечеловеческие суждения.
Другим грозовым событием века
ей виделось распространение роботов, вообще автоматики. Да, конечно, в
принципе, т. е. философски, в автоматах нельзя обнаружить чего-то
принципиально нового. Стремление к освобождению себя от физических усилий, от
тяжкого труда, страсть к легкой и богоподобной жизни – все это старо, очень
старо! Избавление от труда издавна принадлежало к привычным и гарантированным
привилегиям, хотя присущим немногим людям. Вполне может казаться, что здесь
технический прогресс лишь осуществил мечту поколений... Однако такая видимость
обманчива! Новое время началось в XVII веке с возвеличения труда (ведь в
античности, да и в Средневековье труд – в противовес понятиям нашего времени –
презирался всеми образованными европейцами). Но с XVII по XX век
западноевропейское общество все, сверху донизу, превратилось в единый
работающий коллектив! И вот это, тотально работающее общество живет в канун
почти полного освобождения от оков труда... На смену живым личностям к станкам
прошествуют массы автоматов. И тут может выясниться, что исполнение прадревней
мечты человечества встретит на своем пути столь странные, столь невообразимые
следствия, что вымечтанное людьми благословение способно обернуться проклятием…
Почему? Потому что
сегодняшним обитателям Земли лишь понаслышке, лишь из старых книжек, известны
высшие, осмысленные виды жизни и деятельности, ради которых стоило от оков
труда освобождаться! Внутри общества равных (а равенство есть соразмерная труду
форма нашей жизни, мы все по размерам трудовых возможностей, по масштабам трудовых
напряжений, примерно одинаковы), так вот, внутри сегодняшнего «общества равных»
исчезла аристократия (власть лучших – в буквальном переводе термина). В мире
более не осталось политических или духовных вожаков, нет людей, способных
прокладывать пути всем остальным. Наши правители, наши руководители? –
спрашивает читателя Ханна Арендт. Сегодня их работа – служба, такая же, как
любая иная... Работники умственного труда? Ну, эти-то в ситуации, где рядовые
люди работают руками, используют другую часть тела – голову... Вся разница!
Возникает перспектива возникновения «трудового коллектива», от коего смысл
труда, единственной реальности, в которой мы хоть что-то понимаем,
ускользнул... Люди, грубо говоря, перестали понимать сегодня важнейшую вещь:
для чего вообще нужно работать? Что за этим последует, что из работы
проистекает?
Эта перспектива кажется
Ханне Арендт зловещей...
Арендт декларирует: «На
эти вопросы и на эти заботы данная книга ответов не дает. Ибо ответы должны
зависеть от взаимодействия многих людей, а не являться предметом теоретических
рассуждений одиночки, интуиции лишь одного человека. Здесь написаны размышления
об условиях, в которых люди жили прежде» (ibid, стр.12). Цель книги, как
видится автору, – побудить читателя к размышлениям над поставленными вопросами.
А главный, по её ощущению, для нынешнего человечества философский вопрос
(«основной вопрос философии», как говорили в моей юности) формулируется так:
что именно люди делают, когда они действуют (ведь действует, наверняка, каждый
человек!). Найти ответ – вот задача, которую ставит автор перед собой и перед
каждым, кто прочтет эту книгу...
Исторические границы
анализа Ханны Арендт – Новое время. Начинается эпоха Нового времени, по ее
мнению, в начале XVII века, а последний предел обозначается первыми атомными
взрывами на планете, т. е. серединой века XX-го. Далее наступает
современный мир – Новейшая история, и его анализ не входит в систему
рассуждений автора «Vita activa».
Глава
1
1. «Деятельная жизнь» и условия
человеческого
существования
Деятельная жизнь – это обычная жизнь человека, т. е. жизнь вне сферы
теоретической мысли или чистого чувства.
Ханна Арендт делила всю деятельную жизнь на три сферы (области).
Первая названа «трудом» (в другом переводе – «работой»).
Вторая – «изготовлением» (иначе «созиданием» вещей или предметов).
Третья – «поступком».
Эта троица, по автору, и составляет все части деятельной, повседневной
жизни каждого человека.
Любая из них соответствует одному из трех основных условий, на каких
человеческому роду дана его Создателем жизнь на Земле.
Первый вид «деятельной жизни», напоминаю, назван Арендт у трудом. Почему
труд является обязательным для жизни человека?
Потому что он востребован нашей биологией – ростом, обменом, распадом и
поглощением веществ, необходимых для существования каждого из нас. Мы вынуждены
нашей природой есть, пить и размножаться – потому мы трудимся. Итак, основное
условие, которое заставляет нас трудиться (работать), – биологическая жизнь,
подчиненная общим для всех тварей, пребывающим на Земле, закономерностям. И все
остальные твари на этой планете тоже как-то дышат, как-то едят, пьют и размножаются…
Второй вид деятельной жизни, как вы помните, назван Ханной Арендт
«изготовлением» (иногда переводят – «созиданием»).
Человек все-таки не только такое же, как остальные, но и особое,
т. е. не такое существо, как все другие виды на Земле. Главное его отличие
с философской точки зрения: человек не может смириться с родовой повторяемостью
«всехней» жизни растений и животных. Во флоре и фауне одно поколение тварей
сменяется другим, одно приходит, другое уходит, и вечно длится этот процесс
развития на Земле... От ушедших единиц не остается следа – только их род (вид?)
пребывает веками!
Человек,
напротив, живет себе на особицу: не удовлетворяется сознанием вечного бытия
рода «homo sapiens», но в своей личной, глубинной сути – в экзистенции, как
выражаются философы, ему, человеку, родового начала мало. В глубинах сознания
каждая личность мечтает о продлении личного бытия за пределы своего смертного часа! И чтобы
продление заиметь, человек производит вещи, которые по идее не должны быстро
перемалываться в ходе непрерывного в природе процесса обмена веществ.
Изготовленные им изделия, его творения, противостоят естественному для природы
процессу вечного уничтожения всего и вся, процессу преображения сущего в нечто
иное и тоже природное...
Итак, человек изготовляет «вещи длительного пользования» и через их
творение продлевает свое личное присутствие на земле, он этими вещами создает о
себе память. Этот процесс назван у
Арендт «изготовлением» (вещей, предметов).
«Жизнь природы на природе бездомна», бросает она меткое замечание, но это
жизнь «природы», а не человеческая жизнь! У человека, напротив, всегда есть
Дом. В мире вещей, что изготовлен руками и мозгами бесчисленных поколений
предков, каждая новая человеческая жизнь тоже обретает свой особый кров, особый
Дом, – так называемую Цивилизацию. Наш Дом переживает каждого живущего
человека, он «объективно-предметно идет нам навстречу», замечает Арендт.
Человек всегда пребывает в созданной руками его предков и современников среде,
он неизменно зависим от предметов и объектов, сделанных всеми людьми. Это есть
условие для того вида деятельности, который Ханна назвала «изготовлением».
Наконец, третий и, по мнению Арендт, наивысший вид «деятельной жизни».
Собственно принципиально только он и считается нашим философом истинно
человеческим видом деятельности! Он назван ею «поступком» (иногда переводят –
«действием»). Этот «поступок» свершается вне материи, вне вещей – возникает
исключительно между людьми. Основное условие для свершения «поступка» –
жизненный факт, что люди живут не в одиночестве, а во множестве, что только в
людском множестве протекает все людское бытие на Земле. Именно «множественность
людей» вызывает в мире «поступки», она создает факты «публичной» или
«политической жизни».
Римляне
говорили: «Для людей жизнь равносильна пребыванию среди людей». В Библии,
замечает Арендт, не случайно сказано об Акте Творения во множественном числе: «Мужчину
и женщину сотворил их». (Ханна
Арендт занялась анализом текста и Евангелий. Иисус: «Создатель от начала
сотворил их как мужчину и женщину».
Апостол Павел выразился по-иному: «Не муж от жены, но жена от мужа». Это почти
неуловимое смысловое различие текстов доносит, по мнению Арендт, большее
содержание, чем просто разницу авторов в их отношении к женщине! Для Иисуса
вера непосредственно и сразу вела к действию, к «поступку» людскому, и потому
проповедь Сына Человеческого подчеркивала множественность
в наших свершениях и подвигах. А у Павла вера считалась инструментом
единичного, личного спасения, свойством личной души, – и потому множественность
людского бытия в представлении апостола играла вторичную роль. (Кстати, Августин Блаженный, один из великих
богословов христианства, тоже видел различие между человеком и животным в том, что человек сотворен единицей,
особью, а животное – «в большом числе» (т. е. как родовое существо).
«Поступку» обязательно требуется множественность людской массы. Без
других людей «поступок» просто невозможен. Люди в принципе вроде бы одинаковы –
в том смысле, что все люди. Но одинаковы они необычным способом: всегда чем-то
отличаются друг от друга, и никто никогда не будет абсолютно равен другому,
который когда-либо жил, живет и будет жить на Земле.
Что получилось у Арендт в итоге ее «посылок»? Повторим сказанное, ибо
вышеприведенные определения важны для осмысления дальнейшего текста.
Первое – труд.
Это, в её понимании, лишь та деятельность, что обеспечивает сохранение биологической жизни особи,
благодаря труду продолжается биологическая жизнь человеческого рода.
Второе – изготовление вещей. Им создается для людей искусственный Дом, их
Цивилизация, в какой-то мере независимая от нашей смертности и придающая
летучему состоянию смертных видимость некоего постоянства и устойчивости.
Благодаря Цивилизации, мы живем не только в природе, но в особом мире,
созданном человеческими руками и мозгами.
Человек нуждается в изготовленных им вещах для личного бытия. Но потому
так важно помнить: без человека, т. е. сами по себе, эти вещи из мира
Цивилизации – груда бессвязных предметов, а никакой не «особый мир». И если бы
эти вещи, каждая по отдельности и все вместе, не служили бы исключительно для
существования нас, людей, они ни для чего и ни для кого в мире не были бы нужны...
Наконец, третье – «поступок». Он готовит условия для преемственности
людских поколений, для памяти человечества, для истории.
В нем важна
следующая особенность: возможность свершения «поступка» связана, по Арендт,
прежде всего, с актом рождения
каждого смертного человека! «Поступок» связан с рождением теснее, чем труд и
созидание. Новое начало, приходящее в мир с каждым рождением, с каждым новым
человеком, приобретает значимость для человечества, потому что пришелец в мир -
каждый, любой, без исключения! – приносит на Землю (в род людской) новые инициативы. Новая инициатива – суть «поступка» каждого из
нас!
(Ханна Арендт посчитала необходимым оговорить: в
противовес условиям, на которых дано человеку бытие на Земле и о которых она
смеет судить, имеется ещё одна – великая проблема:
«Кто?» или «Что есть человек», т. е. в принципе, что мы есть такое! Эта
проблема видится ей принципиально непостижимой. Мы, познавшие тайны земных,
даже и неземных вещей, не можем принципиально познать в мире одно-единственное
– а именно и только самих себя! Для нас
подобный акт мысли явился как бы перепрыгиванием через собственную тень...
Ханна цитирует Августина Блаженного: «В человеке есть нечто такое человеческое,
о чем дух самого человека, который есть в нём, ничего не знает. Только Ты, о
Господи, Который создал его, знаешь о нём все».
Рядом она цитирует другое выражение
Августина – «Я стал сам себе вопросом». Этот вопрос, по ее мнению, обращен к
Богу. Ибо на вопрос «Кто я?» возможно ответить, конечно (скажем, «Я – человек»),
но вопрос – «Что я?» так же непостижим,
как вопрос о сути Бога. «На него можно отвечать только в рамках Божественного
Откровения») (ibid, стр. 19).
Сегодня можно
считать доказанным, что хотя люди живут в условиях Земли, они более не являются
созданиями, навсегда привязанными к ней. В этом и состоит наше отличие от
прочих земных существ! Современное естествознание обязано своими великими
успехами именно и только тому, что ученые смогли посмотреть на Землю как бы извне,
как бы не обычными мирскими глазами, а из космоса. Ханна выразилась так: «Современное
естествознание смотрит на Землю из Архимедовой точки опоры».
Термин «деятельная жизнь» возник ещё в античности, во время процесса
афинян над Сократом, т. е. первого в истории Европы конфликта между
мыслителем-философом и его общиной (в древней Элладе общину называли «полисом»).
Самый термин «деятельная жизнь» придумал Аристотель, попытавшийся
осознать: что есть свобода, точнее – что есть жизнь человека свободного, но
все-таки продолжающего житейское существование в коллективе (в общине, в
полисе)?
Великий мыслитель отобрал четыре признака (атрибута) для понимания сути
свободы: «Статус (общественное положение – М. Х.). Свобода занятий.
Неприкосновенность личности. Свобода передвижения».
Вне свободной жизни Аристотель, как видите, поместил труд. Вне свободы,
по Аристотелю, расположен любой труд на Земле!
Конечно, рабы зависимы, причем зависимы дважды: от воли господина и от
собственных житейских нужд... Это ясно. Но Аристотелем напрочь отсекалось из
свободной жизни и существование вольных тружеников, например, ремесленников,
торговцев. У них, говорил он, есть в жизни зафиксированная цель, от которой они
не могут не зависеть, т. е. быть от неё свободными. Цель эта является не
временной вехой их существования, а своего рода credo, профессиональным
«пунктом пребывания в жизни». Называлась она – прибылью. «Ремесленники живут в
ограниченном рабстве… Ремесленник отказывается от двух из четырех факторов,
делающих человека свободным, – от свободы занятий и от свободы передвижения».
Вообще «приобретатель», по Аристотелю, живет всегда несвободно – под
прессом и натиском собственных алчных желаний и стремлений. А истинно свободный
человек должен чувствовать себя господином своего времени, своего
местопребывания и не зависеть ни от каких выгод, ни от каких доходов...
Для анализа
свободы личности у Аристотеля оставались, следовательно, три формы жизни,
которые проходили, по его мнению, «в общении с вещами, не имеющими какой-либо
полезности, а потому не стесняющими человека, жаждущего свободы». Первая – это
жизнь, проводимая в наслаждении телесной красотой (и в растрачивании этой
красоты). Вторая – жизнь философа, которая проходит в исследовании и созерцании
нетленной красоты истин природы. Но эти две жизненные формы не принадлежат к «деятельной жизни», ибо свершаются не в действиях, а в созерцании. К деятельной же
жизни относилась, по Аристотелю, лишь третья форма существования свободных
существ: она посвящена прекрасным деяниям на благо общины, на благо полиса.
Вывод: добывая
необходимые продукты, производя любые полезные товары, люди остаются
несвободными, ибо их действия диктуются не вольным выбором, но неизбежными по
самой природе нуждами и желаниями. Более того. Поскольку деспотия, тирания,
т. е. форма власти, которая существует всюду в мире, где люди не сумели
создать полис, тоже является необходимой вещью (только благодаря тиранам в державах
поддерживается порядок, необходимый для жизни людей в тамошних трудных обстоятельствах),
все эллинские философы, вослед Аристотелю, полагали, что жизнь «властителя над
подданными» не должна считаться жизнью свободного человека. Жизнь деспота
заполнена не свободой, а «необходимыми вещами», хотя вещами особого рода,
которыми якобы всесильный человек вынужден постоянно заниматься!
В следующую
историческую эпоху, в Средние века, людской «поступок», иначе говоря, свободное
человеческое деяние, был понижен, по мнению Арендт, в статусе (в рамках
«деятельной жизни»). «Поступок» отбросили на уровень труда и изготовления, его
опустили к тем действиям, что продиктованы людям существованием, т. е.
продлением их жизни на Земле (на такой уровень поместил, например, «поступок» в
свою систему великий богослов Средневековья Фома Аквинский). Поэтому в Средние
века свободной не считали вообще никакую «деятельную жизнь», включая даже
бывший «поступок на благо полиса». Нет, свободной в Средние века виделась
только и исключительно жизнь Духа, жизнь Мыслителя! Свободной виделась не
деятельная, но исключительно созерцательная жизнь, только она числилась в
Средневековье, т. е. на протяжении примерно одиннадцати веков, единственно
свободным существованием в понимании европейского человека.
К античному
набору условий свободы (т. е. к статусу, к свободе от жизненных
потребностей, к свободе от чужого принуждения и пр.) философы Средневековья
добавили новое условие. Свободный человек эпохи Средневековья обязан был иметь досуг,
возможность воздерживаться от общественных обязанностей. Свободный человек не
занимался делами других людей, он лишь наблюдал и размышлял над тайнами мира –
только тогда почитался свободным человеком...
(Ради
исторической истины уточним. Уже Аристотель говорил: «Как война бывает ради
мира, так и всякий род деятельности, даже деятельность мысли, должен увенчаться
абсолютным покоем, созерцанием истины». Только вослед ему формулировал Фома
Аквинский: деятельная жизнь позволена, она даже рекомендована людям – но потому,
что «успокаивает внутренние страсти», служит человеку подготовкой – для чего? Для
созерцания Истины Божественной!)
Итак, до начала Нового времени, т. е., по Арендт, до XVII века,
любой вид «деятельной жизни» оценивался философами Европы исключительно... как
бы сказать... с отрицательным знаком. Первенство «созерцания» над «деятельностью»
вытекало из средневекового убеждения, что никакое создание рук человеческих не
в силах тягаться в красоте с истинами природы и космоса… Вечное Бытие может
открыться переменчивым смертным в своей гармонии, но для этого должны люди собраться
духом в самих себе, отречься от суетной деятельности и дождаться необходимого
для свободы душевного покоя.
Христианство узаконило принижение «деятельной жизни», связывая любую
деятельность исключительно с презираемыми церковью телесными нуждами человека.
Августин Блаженный, например, говорил о «бремени деятельной жизни»: это бремя
наложено на нас нашей любовью к ближним. В принципе деятельная жизнь считалась
бы вообще невыносимой для мыслящего существа, но мыслитель всегда мог утешать
себя тем, что потом, вослед обязательной и тяжкой «деятельности», наступит для
него сладостное блаженство созерцания – созерцания Божественных истин.
Когда люди впервые отделили «жизнь деятельную», т. е. жизнь для себя
и других людей, от «жизни созерцательной», в коей вникали мысленным взором в
тайны Бога, природы и космоса?
По Арендт, такая дата обозначена довольно точно в древней истории: это
была эпоха, наступившая после смерти Перикла и Пелопонесской войны. Именно в
тот исторический миг «люди дела» и «люди мысли» навсегда разошлись по разным
жизненным стезям. И расходились всё дальше и больше, пока античные мудрецы
вообще перестали видеть себя согражданами своих полисов и превратились (в
собственных глазах) в граждан Вселенной, в космополитов.
И – тут-то впервые они познали великую разницу в тех мотивах, что движут
поступками свободных людей, разницу между стремлением свободного человека к
бессмертию (бессмертного – в рамках, скажем, своей общины, полиса) и
стремлением Избранных к Вечности. Стремлением Избранных – к Богу.
В чем Арендт видела
разницу между формально похожими философскими понятиями – между «бессмертием» и
«Вечностью»?
Бессмертием она называет продолжающееся пребывание чего-то или кого-то во
времени – даже после физической смерти или уничтожения. Бессмертие считалось
качеством, присущим олимпийским богам. Смертные люди встречались с бессмертными
богами (на подобных встречах построено множество эллинских мифов),
следовательно, в принципе олимпийское бессмертие считалось доступным взору смертных...
Но, вопреки
распространенным предрассудкам, эллины знали не только про богов-олимпийцев,
которым ритуально (или, как выражаются в науке, «сакрально») поклонялись и
приносили жертвы. Им знакомо было и понятие Единого Вечного Бога. Философы
Эллады всегда противопоставляли Его олимпийцам, бессмертным существам, но в
чем-то схожей с людьми природы (Пиндар говорил: «Род людей и богов от одной
матери дышит»).
Просто в
античности люди не смели мечтать о Вечности для себя, они знали, что Вечность
им не подвластна, недоступна. Идеалом, доступным для них, почиталось лишь бессмертие,
то самое, каким обладали зримые ими олимпийцы...
Эллины знали, что все
смертны – каждый из них! Но понимали и то, что пониманием собственной
смертности они как раз и отличаются от любого иного явления живой природы, от
любых животных (животные пребывают на земле как представители рода, а род есть
понятие относительно бессмертное). История животной жизни есть процесс
круговой. А у человека, в отличие от тварей и предметов на Земле, жизнь «линейная»,
она рассекает обычный биологический круговорот Вселенной. Быть смертным на
Земле означало, по мнению философов, вот что: у каждого человека есть личное
начало и личный конец! Судьба человеческая отлита этим свойством в
неестественную для всей прочей природы форму прямолинейного движения. «Лишь
потому преходящи люди, что не могут сочетать начало с концом» (эллинский поэт Алкмеон).
Человек стремился к бессмертию, он всегда хотел лично стать таким, каковы
все на Земле виды и роды... И эллины увидели людскую задачу вот какой:
сотворить величие смертного, произведя «творения, деяния, речи» (Алкмеон),
которые «на все времена» водворятся в мире, и в них мы, люди, найдем себе
заслуженное место в общем порядке земных вещей, где все непреходяще (в форме
рода!), кроме нас самих – отдельных особей! Через личные бессмертные деяния мы,
люди, докажем себе, что мы тоже существа бессмертно-божественной природы.
Конечно, лишь «лучшие» люди таким образом самоутверждались, «непреходящую
славу предпочитая смертным вещам». Толпы «низших», т. е. людей, довольных
тем, чем одарила их природа, жили и умирали, как все родовые существа, как все
животные, как все в природе – по родовому кругу!
*
* *
Кто был первым из них, вдруг задалась вопросом Арендт, – Сократ или
Платон? Кто ввел в философию вместо понятия «бессмертия» понятие – «Вечное»?
Ханна Арендт полагает: Сократ. Он, единственный из великих философов, не
оставил после себя написанной строчки. В этом Арендт видит доказательство, что
Сократ первым среди людей познал и поклонился «Вечному».
Пока философ занимается
процессом записывания своих мыслей, им владеет вовсе не Вечность, но совсем
иная забота: он хочет оставить следы своей жизни потомству. На свой лад, но
философ в тот момент делается «деятелем»: не созерцает истину, а подчиняет себя
нормам деятельной жизни, созидания. Живет долговечностью, живет, возможно, бессмертием,
но – не Вечностью!
Опыт Вечного – это когда философ, наконец, избавляется от цепей,
приковавших его к сотоварищам по человечеству, когда он покидает «платоновскую
пещеру», в коей пребывают люди при жизни (опыт
«ухода из пещеры»
по-своему становится для философа
равносильным опыту смерти – ибо смерть означает: «Перестать быть среди людей»), он всегда
остается лишь временным опытом. Любому человеку суждено возвратиться в
«пещеру», открытую для нас Платоном. В ином качестве, кроме как пленником
земного существования («пещеры Платона»), никто не может пребывать на Земле.
Но когда – после Сократа – философы открыли, что в мире, наряду с
«пещерой», наряду с бессмертием, есть еще и Вечное, что имеется некая
непреходящая Истина, именуемая Богом, они стали искренно презирать бессмертное,
т. е. по сути лишь долговечное, они стали подозревать лиц, искавших
бессмертие, в пустой горделивости, в тщеславии. «Вечное» победило «бессмертное»
– в умах всех мыслящих людей! Закат Римской империи доказал европейским мыслителям,
что никакое дело смертных рук, даже самое великое из мыслимых ими, самое долгое
и кажущееся бессмертным, не способно претендовать на подлинное бессмертие. Даже
такому творению, как Римская империя, приходит неизбежный конец в этом мире! И
настал конец античных, как бы бессмертных богов... Закат Рима принес Европе
христианскую Весть, что жизнь каждого человека, в противовес творениям грешных
рук, – Вечна. Что жизнь человека длится – всегда. Но возможна она только в
Боге, в Нем одном скрыта Жизнь Вечная.
Всякое стремление к земному бессмертию стало казаться мыслящим европейцам
суетой сует, всякая «деятельная», мирская жизнь – прислугой Жизни Вечной,
созерцающей Творения Бога. Даже приход (через тысячу с лишним лет!) эпохи
Нового времени (в XVII веке) оказался бессилен перевернуть укоренившуюся в
сознании европейцев традицию. Даже Новое время не возродило тот мощный порыв к
бессмертию, что почитался в античности средоточием всей «деятельной жизни» и
всякой политики.
(продолжение следует)
