Какое ваше самое первое воспоминание? Не то, что вы знаете с чьих-то слов, а помните сами? У меня - отец возвращается... с шабашки? осень, холодно, у него борода - огромная, как у абрека, мама говорит "отец идёт". Чужой, страшный, скованность, натянутые приветствия. Между родителями какое-то напряжение. Потом помню, как мы пилим дрова огромной двуручной пилой, я, шкетина, бегаю держась за её ручку, пилит, понятно отец, но, подбадривает - молодец, ровнее держи, помощница. Учил колоть дрова - маленький топорик, вовсе не для колки дров, маленькие чурочки. Мать ругается- зачем ребёнку топор дал, поранится, убьётся. Мне пять … или шесть лет?
Не знаю… Память очень странная штука. Когда я была совсем маленькая очень любила отца и помню больше именно его, все счастливые воспоминая связанны именно с ним. По большому счёту, всё что так нравится сейчас во мне моему мужу - именно от него. Как же так получилось, что детская любовь обернулась ненавистью? Что должно было произойти между родителями, что бы всё кончилось так, как кончилось? В моей голове не увязываются причинно-следственные связи слишком много моя память утаивает от меня…
Помню Коммунарку, старую коммуналку в два этажа, длинный тёмный коридор, заваленный и завешанный всяким хламом. Специфический запах, какой бывает только в старых домах, давно и прочно обжитых, где вынужденно бок-о-бок живут чужие друг другу люди, вечно тусклые лампочки, едва-едва рассеивающие мрак. Огромную, просто гигантскую кухню (на самом деле, сейчас я понимаю, кухня была всего-то метров двадцать площадью), с высоченными закопченными потолками. Четыре чугунных газовых плиты чёрных и страшных, на высоких кривых ножках. Деревянные полы покрашенные коричневой масляной краской - не дай бог было разлить на пол воду или масло - кухня превращалась в каток. Помню, как бабушка жарила картошку на чугунной, тяжеленной сковородке с длинной ручкой. Господи, нигде и никогда я ела больше такой вкусной картошки! Кружочками, с ароматом подсолнечных семечек, в коричневой хрустящей корочке. Есть то, что мы теряем навсегда - безвозвратно. Просто потому что вырастаем. И все эти вкусы, запахи, воспоминания остаются только глубоко в нашей памяти. И не объяснить моей дочке чем отличается вкус картошки, пожаренной на современной тефлоновой сковородке от той, бабушкиной, в кипящем подсолнечном масле, которую караулили стоя на коленках на деревянной облезлой табуретке, сделанной словно для жилища великана, и заглядывая через бабушкино плечо…
Как объяснить, рассказать, что вспоминая бабушкину квадратную комнатку на втором этаже у меня перехватывает дыхание, горло сжимает предательский и спазм и я плачу… оплакиваю то, что никогда не вернётся. Ведь я помню эту комнату до мельчайших подробностей - коричневые с полосками обои, окно с двойными рамами, как снимали глухую раму после зимы, вытряхивая серую, пропылённую вату, заложенную на зиму между рамами - что бы не дуло и не замерзали окна. А они всё равно - замерзали, и на наружных, летних створках, расцветали замысловатые цветы… Зато летом, когда снимали и уносили в подвал зимние рамы на подоконнике можно было лежать, как на кровати!
Божницу в левом углу, горящую лампаду и специфический запах лампадного масла. Помню церковные тексты, записанные от руки в обычных школьных тетрадках круглыми крупными буквами - бабушка плохо видела. Помню как бабушка читала нам эти тексты, как слушали, затаив дыхание - это было покруче современных Гарри Поттеров, одна история про девушку, которую Бог наказал, превратив в деревянную статую, за то, что она танцевала с иконой, чего стоила! Как жаль, что всё это утеряно…
Под божницей стояла кровать на высоких ножках, с периной. Бабушка каждое утро застилала её белоснежным покрывалом с кружевным подзором, до самого пола. Пирамидкой складывала подушки, закрывая их сверху белой же кружевной накидкой…. В ногах кровати - огромный пузатый гардероб (меня пугало само слово), в нём можно было легко спрятать меня, сестру, бабушку и ещё осталось бы место. Отчётливо помню, что старалась не подходить к нему, боялась долго, лет наверно до десяти… Посередине комнаты круглый стол, покрытый скатертью, по кругу - шесть "венских" стульев с круглыми сидушками и гнутыми деревянными ножками. Плетёный абажур на длинном витом шнуре. Вечером, когда включали свет, стоило его качнуть и комната превращалась в волшебную пещеру - по углам, в темноте, таились страшилища , а из-под гардероба таращил глаза-защёлки фанерный чемодан...
В противоположном от божницы углу - печка, на тот момент уже не работающая (было центральное отопление), в уголке, за печкой - стол, вроде современных кухонных, но был он деревянный, крашенный белой краской, с коричневой столешницей и круглыми коричневыми ручками. Над столешницей пристроена была полка с дверками - там у бабушки хранились всяческие запасы - крупа, яйца, соль, постное масло. Внизу, в широкой части - посуда. Холодильника не было! Вы только представьте себе, что сейчас у вас нет холодильника! За молоком, мясом, колбасой или рыбой ходили только когда была необходимость. Любую еду готовили ровно на один раз - если зимой можно было повесить за форточку, то летом - увы, несколько часов при плюс 25 и всё - на выброс… Молоко, оставшееся на ночь, к утру превращалось в простоквашу (попробуйте этот фокус проделать с пастеризованным!). Что бы не скисло - наливали в узкую кастрюльку, кастрюльку с молоком ставили в большую ёмкость и наливали холодную воду. Каждые два-три часа воду нужно было менять. А вы знаете, что сливочное масло, опущенное в холодную воду можно довольно долго хранить даже при плюс 30? Причём воду можно менять всего лишь раз в сутки?
В простенке между окном и печкой стоял диван-книжка с волосяной набивкой. На нем спали мы с сестрой, приезжая к бабушке погостить. Диван был набит так туго, что когда его раскладывали, половинки образовывали два холма с ложбиной посередине, в которую мы с сестрой ночью регулярно скатывались. Этот диван был там всегда, то есть столько, сколько я себя помню. В один из наших семейных сборов бабушка начала жаловаться, что в диване кто-то ходит. И её жалобы едва не сочли за старушечьи капризы , но когда все сидели за столом, из внутренностей дивана внезапно раздался скрежет и потом такой звук, какой бывает, если сильно сжать, а потом отпустить стальную пружину. Все повскакали, стол тут же отодвинули, мужики, вооружившись топором и палкой выдвинули и перевернули диван. Внизу оказалась дыра. Когда вскрыли обивку, там обнаружилось крысиное гнездо. Огромная крыса бросалась на всех, кто приближался … В конце концов её зарубили, а диван, вместе с гнездом и крысятами, вынесли на помойку - бабушка категорически отказалась от такого "предмета интерьера".
Благословенное время, когда поход в подвал за картошкой превращалось в целое приключение! Подвал дома, где жила бабушка был разделён дощатыми перегородками на клети - по числу комнат. Подвал был сквозной - от одного торца дома до другого. Посередине была печь, которая топилась централизованно, но в каждой комнате была еще своя печка. Правда, это всё уже не работало и в подвале было жутко холодно, даже в тридцатиградусную жару. Пахло сыростью, грибами и крысами. Каждая клеть имела дощатую дверь, которая запиралась на висячий замок. Длинный коридор освещался редкими тусклыми лампочками. В подвал вели земляные ступеньки, а дверь разбухала после дождя и с трудом открывалась. По одиночке в подвал не ходили - было страшно. Нас, мелких, пугали, что крысы могут съесть. Но, как всех детей нас манили к себе "ужасы подземелья", потому весть, что нужно спуститься за картошкой воспринималась с восторгом, хотя волосы на затылке шевелились от страха, стоило отойти от бабушки на пару шагов в глубь коридора…
Помимо подвала, было ещё одно место, которое у нас сестрой вызывало глубокий и неподдельный ужас. Туалет. И, ведь согласитесь - никуда не денешься, рано или поздно, идти придётся… Это была дощатая каморка в конце коридора, у самой входной двери. Доски были грубые, крашеные коричневой краской. Неизменная газета, нанизанная на гвоздь-сотку. Унитаз в потёках ржавчины, которая не отмывалась ничем, прикреплённый к деревянному же, такому же коричневому как и стены полу, огромными ржавыми болтами. Унитаз стоял ровно посередине каморки. Сзади проходила ржавая же труба, в каких-то буграх, которые всегда сочились водой. Где-то под потолком труба скрывалась в ржавом бачке, из которого на цепочке свисала деревянная колобашка, за которую требовалось потянуть, что бы спустить воду. Вся эта монстрообразная система издавала при этом утробное рычание. Прибавьте к этому неизменную тусклую лампочку, прогибающиеся под ногами доски , позволяющие предположить, что ТАМ бездонная пустота, куда с утробным рыком утекает вода, и куда ты вполне можешь провалиться, если задержишься там хоть одну лишнюю минуту. И запах… Не подумайте чего, это не естественный и вполне бы понятный запах отхожего места. Ничего подобного. В этом туалете пахло подземельем - вековая сырость, жуткий холод, завывание ветра, который неизвестно как туда проникал, запах плесени и абсолютно нежилого места… Всё время, пока бабушка жила в той квартире, я была твёрдо уверена, что по ночам вся эта конструкция оживает и охотится за жильцами…
Перед домом был маленький уютный дворик, огороженный штакетничком - невысоким, перешагнуть можно. В доме было три подъезда, дорожки от подъездов до улицы делили двор на квадраты. Огромный, накрывающий своей кроной целый такой квадрат осокорь . Ажурная тень от листьев, нескончаемый шорох-шёпот листьев, бархатные, серебряные их изнанки. В соседнем "квадрате" рос маленький осокорь , под ним приютилась крохотная песочница. Вдоль штакетника простые деревянные скамейки - два столбика вкопаны в землю, сверху прибита широкая доска. В нашем "квадрате" всегда была тень, помню как любила смотреть из этой тени на ярко освещённую солнцем улицу - создавалось ощущение свое собственной замкнутой и защищённой вселенной. И, когда людям из того, внешнего светлого и жаркого мира удавалось вдруг беспрепятственно войти в мой мирок - это всегда вызывало удивление, как нарушение законов мироздания, настолько незыблемым казались его безопасность и защищённость. Вроде как, только знающий особое магическое слово мог войти в нашу вселенную…
Шумные детские стайки собирающиеся то в нашем, то в соседних дворах, нехитрые игры в салочки, казаки-разбойники, вышибалы, верёвочку…. Память не сохранила ни имён, ни лиц тогдашних моих приятелей. А ведь быстрые ноги носили нас по всему посёлку - от нашего дома до конюшни и колхозного сада, до берёзовой рощи и старого кладбища. От памятника павшим, до фермы… и дальше, где были страшные ямы, в которых сливали навоз с ферм и в которых он перегнивал прежде, чем стать удобрением. Про эти ямы детвора придумывала разные страшилки. И ещё про помещичий пруд - вроде там утопилась от неразделённой любви некая девица и теперь, в лунные ночи , она сидит на старой иве, расчёсывает волосы и заманивает молодых парней… А поутру тех, кто соблазнился её красотой, находят в пруду мёртвыми, со страшными распухшими лицами… А ещё рассказывали, что вроде как в пруду нет дна, а раньше посередине был остров на котором стояла беседка. И помещик, который эту самую девицу соблазнил, а потом бросил, гулял там со своей молодой женой, а мать утопленницы увидела их и прокляла. И остров с беседкой и всеми, кто в ней находился погрузилась в бездонную пропасть… Но на самом деле, воды в этом пруду было по колено, правда вода была чёрная-пречёрная, что наверно и давало повод для подобных сказок. Полагаю, что взрослые сами всячески культивировали эти страшилки, что бы нам, детям не пришло в голову в этот пруд лазать.
Пруд был за конюшней, которую конечно, ни один уважающий себя ребёнок не мог обойти стороной. Это было время, когда лошадь не была редкостью на сельской улице. Лошади развозили молоко по сельским магазинчикам, на лошадях ездили обходчики и сторожа, на лошадях возили молоко в лабораторию и корма на свиноферму. На конюшне жил старенький мерин, пегий не по масти, а от старости - очень добрый и покладистый. Конь откровенно скучал. Иногда его запрягали в повозку и он сам шел на другой конец посёлка на ферму или к сельсовету, что бы забрать несколько мешков зерна или какие-нибудь документы. Ему было достаточно сказать "адрес" и он безошибочно приходил туда, куда его посылали. Это был единственный конь, который радовался нашему появлению - не только потому, что мы приносили ему сахар, яблоки или хлеб, но судя по всему ему нравилось общаться с детьми. По нему можно было безнаказанно лазить, от готов был бесконечно катать нас на своей спине и даже иногда бегал неспешной рысцой по прогулочному загону. Но чаще он дремал, задумчиво пережёвывая что-то и отгоняя мух… Конюх рассказывал, что этот конь прошёл всю войну, был ранен, но выжил, теперь уже не может работать, но его всё равно кормят и чистят, потому что - заслуженный. На боку у коня и правда был длинный блестящий шрам, на котором не росла шерсть...
