Этот город покорил нас сразу. А кого бы такое не покорило. Высадились на вокзале, сели в два такси, в одно-то не лезем. Поехали, поехали, таксист говорит, там, мол, пешеходная зона, мы вас на площади высадим, дальше сами. О’кей, - говорим. Вот и вышел сплошной о'кей. Высадили нас на площади, общей площадью пять квадратных метров, вокруг старые дома, проулки – руки вытянешь, до противоположных стен дотянешься. Квартал 15-го века. «Вам, - говорят,- прямо и направо».

 

Как выяснилось уже на следующее утро и в дальнейшем выяснялось ежедневно, таких искателей там хватало, и каждый день мы радостно наблюдали за очередной группой товарищей, уткнувших носы в карту, громыхающих чемоданами по камням и тянущим друг друга в разные стороны. Мы не слишком долго пробыли в Севилье, поэтому не успели вступить в священное братство блуждающих туристов. Но в следующий раз - обязательно.

Номер у нас как у мавританских властителей Севильи, просторный двухспальневый, с большой гостиной, с коваными столами и стульями, африканскими фонарями и горшками (кто был в египте-тунисе, меня поймет). Кровати тоже кованные. Не скажу что это удобно, особенно когда железное изголовье при каждом вращательном движении тела стучит по стене, но что-то эстетическое в этом есть. Но мы как умелые и опытные ночевальщики в чужих кроватях, куда-то ловко намотали туалетной бумаги, и оно грохотать перестало. Жить с комфортом можно везде!

Меня постиг приступ идиотизма высокой концентрации. Поскольку мой любимый фотоаппарат сдох еще на подъезде к Испании, здесь пришлось купить новый. Естественно взяли тоже SONY, чтобы использовать свою карту памяти, а не покупать новую.

Аппараты похожи как две сестры-погодки, и я пытаясь зарядить аккумулятор, сунула его в старый зарядник, а он влез как родной, а заряжаться-то не стал, а я среди ночи не обратила внимание, что лампочка не горит. А потом полдня пыталась его «починить», пока меня не осенило, что я полная дура, и надо искать другой зарядник в чемодане.

Результат – первый день без фоток. А было что снимать, катались в фиакре по городу, а это не то, что у нас, пять минут и до свиданья, дядька нас час катал и все нам по-испански рассказывал, что он видит. Занятный язык, все понятно, а начинаешь отвечать – несешь ерунду. А было много всего, что пером не описать, смотрите картинки в интернете. А еще видели настоящий пожар, причем почти от начала, когда огонь вырвался на крышу, и почти до конца, когда уже почти все само потухло и приехали пожарники покрасоваться перед фотокамерами. На расстоянии не больше двух метров от огня, но за полустеночкой на балконе две бабульки, вытягивая шеи в надежде заглянуть туда, где горит, красовались, а может грелись на виду у толпы, собравшейся на все это поглазеть. Примечание к слову

«толпа»: где и мы болтались.

Рядом находится кафедральный собор Севильи, это, как здесь принято бывшая мавританская мечеть, переделанная христианами после Реконкисты. Одного минарета она лишилась, а оставшийся теперь называется башня Жиральда, или скорее - Хиральда.

Высоченная штуковина, обалденно красивая, смесовая в смысле архитектурных стилей, видать ее отовсюду, можно по ней ориентироваться. Сразу родились строки:

 

Выпил рюмку, выпил две –

Закружилось в голове.

Вправо, влево, прямо, вспять -

Ни Хиральды не видать!

Вообще Севилья, конечно, не укладывается в ту ерунду, что я пишу. Это прекрасный город, выраставший сам из себя, строившийся на своих отмерших останках, как любой достаточно старый город. Но меня, почему-то всегда удивляют здесь законсервированные раскопочные виды. Это меня-то, историка по образованию, также, наверное, способен удивиться паталогоанатом на кладбище: «О! трупы!». Всё настолько живое, что раскопанные древности и музеи кажутся чуждыми элементами для, непонятно какой, красоты.

Но тем не менее, отдав должное вечности, возвращаемся к сиюминутности. Старшая часть нашего дружного коллектива решила на себе испытать прелести туристического аттракциона под кодовым названием «Фламенко».

Маленький зальчик, уставленный столиками, подают только напитки, причем есть количественный уровень меньше которого брать выпивку нельзя, а больше – сколько угодно. Из закусок – только лед в твоем бокале. Мы чуть припоздали, и когда вошли, на сцене размером с хороший обеденный стол уже кружилось что-то в раскринолиненных юбках с веером и розой в голове. Это была хорошо упитанная тетя средних лет и очень средних навыков в этом самом фламенко. Но когда мощная нога лихо отпинывала назад длиннющий подол, а тетя в этот момент ловко выкручивалась вокруг себя, и платье плыло по кругу волной, это, скажу я вам, завораживало как брачный танец орангутангов.

Нисколько не стесняясь того, что в зале были и дети тоже, танцовщица задирала подол до подвязок и топотала грицацуевскими ножищами. Ремарка: насколько обыденно выглядит женщина, причем любых габаритов, в мини юбке. Одна симпатичнее, другая несколько гаже, ну и всё. Но женщина, задравшая свой макси-подол выше колена (значительно выше) выглядит совсем по-другому. Это просто притоптывающая провокация!

Оттанцевала… Под прихлопывание, припевание да гитарный перебор выскочил мужчина по моде 70-х одетый и с галстуком на голую шею под расстегнутый ворот рубашки. Пиджак на одну пуговицу. И пошел ногами разговаривать… Руками всплеснет, в ладоши хлопнет, и вокруг себя на месте – р-раз! Да еще р-раз! А ноги-то, ноги! Такую дробь выколачивают, никакой музыки не надо. Так разошелся, что в середине танца и пуговицу свою расстегнул. Полы пиджака в стороны развел, каблуками пол крошит в азарте. Волосы разлетаются, по лбу пот катится… да, не легкая это работа, фламенко вытанцовывать!

Бокал холодной сангрии размером с полкувшина тоже грел кровь, и мне казалось, что как раз меня там не хватает, на этой крохотной сцене, рядом с лихим танцором. Было принято скоропалительное решение сразу по возвращении записаться на курсы фламенко, а немедленно прямо сейчас купить себе всё: платье-туфли-веер. Но к утру желание рассосалось…

Алькасар – мавританская крепость, высокие стены, квадратные башни, ворота в форме замочной скважины. Снаружи неприступность и равнодушие, внутри уют и нега маленьких двориков с крохотными бассейнами, растительная буйность садов, павлины, утки и сомы. Все портят туристы, которых тут бесчисленное множество, разгуливающих поодиночке, и мчащихся куда-то за экскурсоводом, как это всегда делают японцы. Эти маленькие человечки всерьез полагают, что Алькасар, более пятисот лет не отлучавшийся со своего места, может их не дождаться? Мелькание тел и лиц с единым на всех выражением: «О-о!» создает суету, разъедающую мозг, но если уйти в дальний край сада, где ничего нет кроме пары фонтанов, высоченных пальм и павлинов, и тихо сесть на выщербленный борт бассейна, к тебе приплывут утки и мысли о бренности прогресса. Ты поймешь, что неподвижность – это и есть истинная форма движения, а недеяние - вершина человеческой активности. И безразмерное облако неги накроет тебя. Ощущение бесконечного покоя будет даровано тебе до тех пор, пока не зазвонит мобильник, и ты не услышишь: «Ну, ты где? Мы тут уже полчаса тебя ждем!» Подумать только всего полчаса, а казалось, - целая вечность.

Я не буду писать про архитектуру, стили, эпохи, всего этого полно и в интернете, и в книжках. Севилья – это песня, слова которой можно забыть, но ее мелодия будет раз от раза всплывать в голове, и это уже навсегда.

 

Саша вошел в холл фитнес-клуба и, бросив куртку гардеробщице, двинул в раздевалку. У стены, до потолка покрытой зелеными пластиковыми зарослями, на невысокой лесенке стояла девушка и что-то там в этих листьях и цветах ковыряла. Маленького росточка, в джинсиках и розовой футболочке, черные волосы уложены на затылке здоровым узлом, почти с голову размером. «Как неваляшка». Позавчера он на пару с приятелем оказался в музее игрушек. Шли по Карповке, вдруг перед носом вывеска «Музей игрушек», показалось: зайти — прикольно. Зашли.

   «Узбечка, наверняка», — Саша проходил мимо лесенки, и задрав голову спросил:

— Что, так разрослись, что подстригать приходится?

   Девушка крутанулась на своем пьедестале. Хлипкая конструкция, будто только и ждала этого, качнулась и начала заваливаться. Ойкнув, девушка потеряла равновесие и рухнула прямо в подставленные Сашины руки. Узел волос развязался, они рассыпались шелковым занавесом до самого пола. В лицо ему дохнул едва уловимый ветерок с непознаваемо восточным запахом чего-то сладкого и теплого, как нагретое на солнце дерево.

   Она была легкая, как ребенок. А лицо… «Таких лиц не бывает у настоящих девушек, только у картиночных в инстаграме, даже нет, откуда там, только на старинных портретах...» У нее были совершенно потрясающие глаза, большие и черные, ускользающие к вискам: «Нефертити».

— Ну поставьте уже меня, — она затрепыхалась рыбкой.

Он слегка прижал ее к себе:

— Ска̀жете, как вас зовут, — отпущу.

— Зачем вам мое имя?

— Засушу его как цветок в книге своей судьбы.

Она рассмеялась, смех был неожиданно низким, глубоким, бархатным:

— Засушѝте. Наргиза. Меня зовут Наргиза.

Он поставил ее на ноги:

— Наргиза – это же нарцисс? О, цветок души моей, — он поклонился, отведя правую руку в сторону.

 Когда Саша уходил из клуба, девушки возле заросшей стены уже не было, и он не вспомнил о ней.

  Ночью ему снилось что-то тревожное, но что именно, он сказать не мог. Осталось только ощущение потери, сосущей пустоты сродни голоду, и чувство вины, его явной вины в чем-то, о чем он не помнил.

Потом это повторилось. И еще раз. Уже под утро.

Он шел по лесу. Это был ненормальный лес, ненастоящий: деревья были похожи на вешалки, под ногами скрипела пластмассовая серая трава. Разлапистые листья крючками цепляли за рукава, когда он разводил ветки, совали в лицо жесткие пальцы. Саша вышел на поляну. Посредине высокая лестница уходила прямо в темное небо. Где-то там, высоко-высоко стояла девушка, она махала ему рукой, и он знал, что должен залезть туда, к ней, на самую верхотуру. Полез. Холодный колючий ветер старался сдуть его, он жался к скрипучей качавшейся лестнице, крепко хватаясь за каждую перекладину. Наргиза звала его.

А потом девушка упала. Она падала беззвучно и медленно, долго-долго, и он снизу смотрел, как приближается ее легкое тело, вращаясь голубиным пером. Надо было разжать руки и поймать ее. Но тогда они упадут вместе. И он не смог разжать пальцы, вцепившиеся в шершавую деревяшку. Наргиза пролетела мимо. Он проснулся.

Все было по-прежнему. Ничего не изменилось. Встать под душ, почистить зубы, «Мама, где моя рубашка? Да, спасибо, яичницу буду», телефон, ноут, машина, офис. Но все утро, и под душем, и в автомобиле, пока продирался сквозь пробки в центр, не отпускало это, непонятно откуда выросшее в нем, чувство вины. Испугался, не поймал, пропустил. Нет, пожалуй, все же не вины. Пожалуй, утраты. «Пропустил» — вот ключевое слово. Постепенно оно проступало сквозь паутину тающего в мозгу сна. «Я упустил, что-то важное... Что-то связанное с этой мелькнувшей девушкой, совсем чужой, чуждой и непонятной, другой». Эта мысль стеклянно звякнула в его голове, будто лопнул большой и красивый елочный шар.

  Приходя в фитнес-клуб, Саша каждый раз поднимал взгляд на заросшую пластиковыми листьями стену. Он понял, что ждет. Ждет, когда стена снова обрастет настолько, что ей понадобится садовница.

Но она не появлялась. Прошел месяц... второй... Растаяли последние ошметки серого льда под деревьями бульвара, напыжились почки на каштанах за Манежем. На капоты припаркованных машин вылезли вальяжные кошки, погреться под скупым весенним солнышком. А Наргизы не было. Саша устал ждать. Надо обязательно увидеть ее. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что все это — наваждение, морок. Увидеть и понять, что не нужна она ему, что просто показалось, померещилось что-то в ней на мгновенье. Увидеть и успокоиться, забыть.

 

— А кто за цветами на стене ухаживает? — спросил он девушку у стойки.

— Не знаю, — пожала та плечами. —Если хотите, я у менеджеров спрошу.

Он хотел. И выходя после тренировки, еще раз поинтересовался, кто.

Девушка сунула ему зеленую визитку:

— Вот. Фирма «Ваш сад».

Он сжал маленький кусочек картона. Это был его билет к ней, той нездешней девчонке из его сна. Теперь он ее не пропустит. Сел в машину, разгладил визитку на ладони. Контора располагалась на Английском проспекте. «Метнусь прямо сейчас, пока рабочий день не закончился. Пятница конечно. Но успею».

«Ваш сад» оказался маленькой комнатушкой за железной дверью на первом этаже облезлого дома в глубине проходных дворов, ближе к Пряжке, где на другом берегу желтел высокий забор дурдома. Разговор с теткой, сидевшей в «Саду» тоже казался Саше каким-то дурным, идиотским.

— У вас девушка работает, узбечка, Наргиза.

— Откудова мне каких-то узбечек знать, — через губу отвечала тетка в серой кофте и вязаной шапке, из-под которой выбивались оранжевые жесткие космы. — Вы услуги заказывать будете?

— Мне ваши услуги не нужны, я девушку ищу. Она в фитнес-клубе «Атлетикс» цветы окучивала.

— Девушек ищите себе в другом месте, у нас тут приличное заведение. Можем вам зимний сад устроить. В офисе или дома. С сопровождением. Вот каталог. Посмотрите.

— У вас же есть списки работников. Поищите. Наргиза...

— Не будете заказывать? Тогда я закрываюся.

Саша терял терпение. Сколько можно?

— Послушайте, мадам, ваша сотрудница у нас в клубе работала... — он задумался, подыскивая аргументы, доступные этой непробиваемой скале в вязаном коконе, и вдруг сообразил. — Она у меня лопатник из куртки сперла и смартфон. Вы хотите, чтоб я на вашу контору заяву в полицию накатал? Так я накатаю! Вы еще небось и нелегалов нанимаете. Менты вам кузькину мать покажут. Прикроют вашу садовую богадельню.

Тетка хлопнула глазами. Словно переключила режим:

— Так бы и сказали, что с полицией. Чего кричать? А с нелегалами мы нет, не работаем. Вот тут у меня все: патенты, копии паспортов, адреса, — она потянула со стеллажа, стоявшего за спиной, толстую красную папку. — Вот, пжалте, ищите свою...э-э... девушку.

Саша перебирал файлики с ксерокопиями. «Азиаток» было всего трое: Асмира Мухамеджанова, Нафиса Абдурашитова, Шукрона Абдуззохирдухт. Все это были тетки, далеко за сорок. Никого похожего на Наргизу не было. Но ведь она была! И пришла к ним в клуб от этой конторы! Значит, вязаная глыба срывает что-то. Не все у нее в этой красной папке.

Он молча положил на стол пятитысячную купюру.

Голубенькие морщинистые веки хозяйки «Сада» схлопнулись на секунду. И снова переключился режим:

— Чё, много украла?

— Да откуда много-то? Всё!

— Ладно, — тетка потянула на себя папку, невзначай прикрыв ею купюру, — вот этая, — ноготок с чуть пооблезлым розовым лаком постучал по листу с ксерокопией паспорта Нафисы Абдурашитовой. —  Пришла тут, просит: «Пусть племяшка за меня поработает, я покуда домой метнуся месячишка на два, а оформлять не надо». Тая и поработала. А звали тую, точно, Наргиской. Фамилию не упомню. Твоя, наверное. Ишь, дрянь. Может, не токо тебя обобрала. За два-то месяца много можно успеть.

Не поймешь, осуждение или зависть в голосе.

Тетка вытащила лист из папки, сунула его Саше под нос:

— На вот, адрес Нафиски запиши, может и свою найдешь. А если из ментовки жалоба придет, Нафиску уволим. При делах она иль нет — без разницы.

Она захлопнула папку, не глядя, ловко воткнула на старое место на полку за спиной. Купюры на столе уже не было.

 

Он с трудом запарковал свою ауди на углу Галерной недалеко от мостика, ведущего к Адмиралтейским Верфям. Вечер уже, поди сыщи местечко. Бросать машину во втором ряду не решился, вот и проехал через всю улицу до упора. Сейчас он шел обратно к Площади Труда, выискивая нужный номер дома. Вот он — трехэтажный особнячок, бывший, конечно — глухая оштукатуренная стена с аркой, ворота настежь. Из-за стены высовывают корявые черные руки деревья. «Как заключенные», — света на улице было не много, и Саше все тут казалось мрачным. Во дворе было почти темно, светились только желтые окна и полукруглая арка, ведущая в следующий двор. Он пошарился по подъездам, поискал тридцать пятый номер квартиры. Не нашел. Двинул к следующей арке. Отделанная изнутри белой плиточкой, она сверкала в свете длинных люминесцентных ламп, прикрученных к ее потолку. Как вывернутый наизнанку айсберг, похороненный в вечном мраке океана. Две двери подъезда в самом заднем корпусе. Между ними опять арка, уже на набережную. Она заперта воротами без намека на калитку, намертво. Возле подъезда, что справа, на первом этаже открыто кухонное окно. Оттуда вылетают вкусные запахи: прокаленного на сковороде масла, чеснока, чего-то мясного, может быть, котлет, и еще какая-то свежая, холодная нота — лимон(?), лайм(?). Он пошел вдоль этой стены, заглянул в окно. В глубине кухни у плиты виделась округлая фигура, явно, женская, несмотря на бесполый наряд: спортивки и футболка. Саша решил, что это именно та самая, нужная ему, квартира. И не ошибся, на синей жестянке у двери подъезда первой была прописана цифра «35».

Дверь подъезда не была заперта, потянул за ручку — открылась. Вот она, тридцать пятая квартира. Высокий двустворчатый, крашенный дешевой коричневой краской портал в мир, где его ждет Наргиза.

Позвонил. И еще раз. Ну что они там, оглохли что ли?

Дверь лязгнула железной челюстью и открылась. В проеме — давешняя кухонная фигура, тетка лет пятидесяти, круглое лицо, азиатские запятые глаз.

— Нафиса Абдурашитова — это вы?

— Не-е-ет... А что-о-о? — тянула она.

— А Нафиса Абдурашитова где?

— Нафиса-а-а! — закричала тетка в темную глубь квартиры, и дальше что-то не по-русски, наверное: «Тут к тебе-е-е...»

Саша отодвинул ее и шагнул в коридор. Здесь горела только одна лампочка, и почему-то не на потолке, а на стене, над маленькой тумбочкой с допотопным телефоном. Дальше, за этой тумбочкой, вообще был полный мрак. Оттуда вынырнула еще одна женщина, проплыла через световой поток, отбросив искривленную угловатую тень. Встала перед Сашей. А первая, шагнув назад, сразу растворилась в сумраке. Но вторая была ее точной копией: веретонообразная фигура, самая широкая часть затянута в черные леггинсы, белая футболка. Разве, что глаза чуть шире.

— Вы Нафиса Абдурашитова?

— Я. А что?

Он быстро, заранее отработанным жестом, выхватил из кармана куртки корочки с фотографией, прикрыв пальцем слово «пропуск», сунул на мгновение тетке в нос и тут же спрятал:

— Капитан Иванов, полиция. Мне нужна ваша племянница Наргиза. Где ее найти?

Он старался говорить коротко и четко, не давая собеседнице времени на раздумья. Та пожевала губами, переступила с ноги на ногу, с мыслями собиралась.

— Да не племянница она мне никакая. Соседка. Да и нет ее. Уехала.

Вот все и рухнуло — уехала. Раньше надо было. Не ждать два месяца. А теперь поздно. Зря дергался. Пропустил. Но вместе с досадой Саша испытывал и некоторое облегчение — все закончилось. Больше не будет маячить у него в мозгу эта эфемерная, недоступная девушка. Нет ее. Исчезла. И делать ему больше нечего в этой полутемной коммунальной норе. Но на автомате успел спросить:

— Как уехала? Куда?

Тетка пожала плечами:

— Да известно куда... Товар повезла во Всеволожск.

Не исчезла. Тут, совсем рядом.

— Вернется когда? Я подожду.

Она опять равнодушно пожала плечами:

— На кухню идите. Там ждите.

Сразу за тумбочкой, накрытой световым колпаком, оказался проход вправо, и в нем дверь в ту самую кухню, в которую Саша заглянул со двора. Пара газовых плит, пяток разномастных столов под клеенками, полки, кастрюли и сковородки, эмалированная раковина в углу. Теперь он сидел на табуретке возле окна. Через приоткрытую раму поддувало, и куртку он не снял. Ждать пришлось долго. Он сидел час и другой, смартфон почти разрядился, ловить в нем было нечего. В кухню постоянно кто-то заходил: женщины, мужчины, они переговаривались вполголоса, иногда смеялись, гремели посудой, рождали новые запахи еды. На Сашу никто не обращал внимания. Пару раз хлопала входная дверь, и тогда он подхватывался, выскакивал в коридор, но это была не Наргиза. Он возвращался на свою табуретку, приваливался спиной к теплому батарейному стояку. Закрывал глаза. Ни о чем не думал. Просто ждал.

 Возможно, задремал. Так или иначе, но хлопка двери он не услышал. В коридоре забубнили женские голоса, и из непонятной речи выскочило русское: «полиция». Конечно, это пришла она. А тетка, как ее... Нафиса, или какая другая, предупреждает: «Полиция за тобой». Саша вскочил, из кармана рыбкой вынырнул мобильник, шлепнулся под ноги. Не стал поднимать. Некогда. Опять упустит. Девчонка сбежит, проскочит через льдисто-сверкающую арку и исчезнет в плотном сумраке города. Теперь уже навсегда.

Девушка стояла у двери. Это точно была та самая садовница — в едва дотянувшемся желтом лучике глянцево отсвечивал тяжелый узел волос на затылке. Она уже приоткрыла входную дверь, еще шаг — и нет ее.

— Наргиза! —Закричал Саша. — Подожди! Я не из полиции! Я из фитнесклуба!

Он выскочил в световой круг возле тумбочки — пусть увидит, узнает. Добавил уже тише:

— Ты у нас кусты на стене подстригала. И упала... А я поймал...

Девушка обернулась. Оказалось, он совсем не помнит ее лицо. Видел один раз и успел забыть. Только глаза — бархатные крылья бабочки-траурницы. Сейчас даже в полумраке прихожей, а может именно из-за этой клубящейся темноты, лицо ее показалось светящимся. И он задохнулся на мгновенье той же мыслью, что и в первый раз: «Таких лиц не бывает... Разве что на портретах Леконта-Верне...» Девушка пошла ему навстречу. Входная дверь разочарованно скрипнула и захлопнулась.

Они стояли у телефонной тумбочки. Между ними в столбе неяркого света  плавали пылинки. Где-то за спиной вздыхала, ворочалась, позвякивала крышками кастрюль, словно кастаньетами, обширная квартира. Но Саша перестал ее слышать. Он завяз в карамельной густоте раскосых глаз, что требовательно уперлись снизу-вверх в его лицо. «Ну, — спрашивали глаза, — зачем ты пришел?» Девушка молчала.

— Я... Меня Сашей зовут... Ты тогда с лесенки упала, помнишь? — начал он путанно.

«Черт-черт, не о том... Что я, как идиот...» — билось у него в голове.

Он вдохнул поглубже, досчитал до трех, выдохнул и начал заново:

— Я, знаешь, понял, что должен обязательно увидеть тебя еще раз. Обязательно. Не знаю зачем. Может быть просто, чтобы отвязаться. Выкинуть из головы. Я ждал, что ты опять придешь это дурацкий куст стричь, или что ты там с ним делала... Ты не приходила. Я пошел искать. Вот нашел.

Он не знал, что еще сказать, развел руками, повторил:

— Я должен был тебя увидеть.

Она кивнула:

— Ясно. Обсессия.

— Что?

— Ну, обсессия, навязчивая идея, не поддающаяся контролю. Когда человек думает, что надо что-то обязательно сделать или пойти куда-то, или еще что-нибудь. И он сам не понимает зачем, просто должен и все. И если не сделает, то все, труба.

— Да нет, я... — Саша помотал головой, — я знаю, что такое «обсессия», я...

— А-а-а, понятно, — Наргиза улыбнулась, — ты удивился, услышав такое заковыристое словечко от узбечки-гастарбайтерши.

Ему показалось, что он краснеет. Глупость какая. Почему ему должно быть неудобно перед незнакомой девчонкой? Но ведь смутился же? Точно смутился. Кашлянул в кулак:

— Ну, в общем, да.

Она рассмеялась. Густым своим, теплым смехом. Завораживающим. И это сделало их ближе. Мгновенно.

— Ладно. Пойдем, поговорим, — она потянула его за рукав в черное жерло коридора.

— Погоди, я там телефон уронил, — он нырнул в кухню, поднял валявшийся возле табуретки айфон.

Она привела его в свою комнату. Маленькую совсем комнатушку, длинную кишку, упирающуюся в занавешенное окно. По одной стене стояла двухэтажная икеевская кровать, за ней, ближе к окошку – стол, простой белый, кухонный, пара стульев. Между всей этой мебелью и второй стеной —неширокая тропинка. И все, абсолютно все, кровать, стол и стулья, подоконник и стены, были завалены, завешаны искусственными цветами: розами, ветками мимозы, пионами и ромашками, венками и гирляндами.  Такое ощущение, что комната заросла пластмассовой порослью. Форточка за колыхавшейся шторой была открыта. И казалось, лепестки шевелятся, шепчутся, живут. В углу за дверью стоял большой черный мешок, из него тоже высовывались цветочные головки, подглядывали.

— Ух ты! — выдохнул Саша, — Эдемский сад.

— Да, только бутафорский. Садись, — девушка сняла со стула пластиковый цветок, шапку желтых нарциссов на единой пластиковой ножке, сунула ему в руки, — это тебе. Ты же хотел засушить мое имя в книге своей судьбы.

Она помнила. Это грело.

— Ну рассказывай, — сняла куртку, бросила ее на второй ярус кровати, присела на край.

Теперь она была совсем как девушка с полотна Леконта-Верне, этого француза, влюбленного в восточных красавиц. Ровный овал лица с чуть выпуклым подбородком, прямой нос, такой принято называть благородным, широкие брови и глаза. Все-таки, главное — глаза. Большие, чуть раскосые бабочкины крылышки. Совсем не черные, как показалось ему в первый раз. Темно-темно-карие. Карамельно-ирисочные глаза, затягивающие — вляпался и завяз. Она сидела неподвижно, сложив на затянутых в голубенькую джинсу коленях маленькие ладошки. Неподвижно, как портрет. Портрет в серой металлической икеевской раме.

— Что рассказывать? — он крутил в руке пластиковый стебель.

— Не знаю. Что хочешь. Ты же меня искал. Ты и рассказывай.

Они сразу стали на «ты». Это казалось Саше само собой разумеющимся. Ведь они уже давно знакомы, целых два месяца. По крайней мере, он с ней.

— Ладно. Я — Саша. А, да, я уже говорил. Двадцать восемь лет. Работаю в офисе. Живу с мамой. Вот такая анкета.

— Офисный планктон, значит?

— Ну типа...

Он не стал говорить, что работает топ-менеджером в одной из ведущих компаний в строительном бизнесе, что получает более чем приличную зарплату, колесит по городу на белой ауди А7 и с мамой живет в районе Московского проспекта в сталинке, в просторной трехкомнатной квартире. С мамой и еще с котом Фунтиком, рыжей капризной бестией.

— А ты? Сама сказала, у меня обсессия. Я, пока все про тебя не узнаю, не отстану.

— Да что рассказывать. Работаю. Вон, сам видишь, цветочки крутим. Свадебные гирлянды, венки похоронные, все, что хочешь. Тебе не надо? А то могу со скидкой, по знакомству.

Улыбнулась. Словно осветилась вся.

В комнату вошла Нафиса с большой джезвой в руке. Посмотрела на них.

— Кофе не хотите?

— Нет, спасибо. Мы разговариваем.

Та пожала плечами:

— Как хотите. К Гамзе пойду тогда. С ней кофейку попьем. Только печенье возьму. Она прошла узкой тропинкой к столу, как-то ухитрившись не задеть ни одного висящего на стене венка. Раздвинув цветочную кучу, выкопала книжку «Эмоциональный интеллект» и упаковку «Марии». Книгу бросила на второй ярус кровати, печенье взяла себе. Ушла. Только шлейф кофейного духа остался. Манящий. Вкусный. Саша вдруг почувствовал ужасный голод, аж до тошноты.

— Может, пойдем, перекусим где-нибудь. Я полдня ничего не ел. Очень хочется. Правда.

Она хмыкнула.

— Ну пойдем. Только я сама за себя заплачу. А то...

Что «а то...» не сказала. И так понятно. Саша выставил ладони перед грудью упреждающе:

— Само собой. Я и не собирался.

На углу Галерной и Площади Труда была «Евразия». Туда и зашли. Несмотря на пятничный вечер, зал был полупустой, официантки лениво кучковались у стойки.

Заказали суши и зеленый чай. Долго не несли. Потом на столе появился пузатый круглый чайник и пара чашек. Саша хотел налить сразу, но Наргиза остановила его — пусть заварится.

— Я выйду, маме позвоню? А то она волноваться будет.

Наргиза подумает, что он при ней разговаривать не хочет. На самом деле Саша не хотел светить свой новенький айфон последней модели. Мать всегда говорила: «Не надо провоцировать людей». Вот он и не будет провоцировать, пусть не смотрит на него, как на богатенького домогателя.

Когда вернулся, Наргиза пила чай меленькими глотками, оперев локти на стол, сжимая чашку обеими ладонями. Будто грела руки.

— Позвонил? Ты только с мамой живешь?

— Да. То есть не совсем. Еще с котом. У меня отца никогда не было. Нет, понятно, что кто-то в моем рождении поучаствовал. Но человека, которого можно было бы назвать отцом, не было. И знаешь, мать мне лапшу на уши не вешала про гонщика, альпиниста или летчика-испытателя. Я в четыре года один раз спросил, где мой папа. А она посмотрела мне прямо в глаза и с паузой после каждого слова отчеканила: «Его никогда не было». Так сказала, что я своим детским умишком сразу понял, больше не надо про это спрашивать. И уже не спрашивал.

Она смотрела на него поверх чашки:

— Я тоже с мамой всю жизнь жила. Почти всю.

Он удивился такой общности.

— У тебя тоже отца никогда не было?

— Почему не было? Был. Он умер, когда я маленькая была. Я даже врачом хотела стать. Чтобы всех спасти. Потом поняла, что во врачи не гожусь. Я хотела на психологический поступать. У нас в Самарканде.

— Не поступила?

— Не поступала. Не дали.

— Кто не дал. Мама?

— Дядя. Дядя Жасур — глава нашего рода, папин брат. Когда папа умер, дядя Жасур о нас заботился. Помогал. Мама с ним почти никогда не спорила. Один раз только, когда меня в русскую школу отдала. Дядя был против: «Зачем ей русский язык, хочешь, чтоб в Россию уехала? Всегда знал, что Алишер не на той женился. Не в ту ты, женщина, сторону глядишь». Он хороший человек, дядя Жасур. Правильный. Слишком правильный.

— У тебя что, мама – русская? То-то я смотрю, ты по-русски свободно говоришь, без всяких там... — он замялся, — без ошибок.

— Нет. Она узбечка. Но ее русские удочерили. Она детдомовская была. Поэтому мама получилась Гузаль Викторовна Петрухина. Имя оставили узбекское, как в детдоме записано было. Хотели, чтоб свои корни помнила, национальные. И училась она в узбекской школе. Такие вот интересные люди были мои дед с бабкой.

Официантка принесла подносики с суши. С ленцой поставила на стол. Буркнув «Приятного аппетита», удалилась. Они занялись рисовыми комочками. Наргиза не спеша палочками прихватывала, макала в мисочку с соевым соусом. Саша быстро заглатывал их один за другим, едва плеснув сверху из соусничка. Есть, и правда, хотелось ужасно. Прикончив одну порцию, потянулся за второй. Слегка поднаевшись, продолжил расспросы.

— А в Питере-то как оказалась? Давно тут?

Почему ему казалось важным, просто необходимым все знать о ней? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос.

— Два года уже. Я из дома сбежала. Ну, не совсем из дома, скорее от дяди. Он у меня документы отобрал, чтоб я не поступала. Говорит: «Вот выдам тебя замуж, а потом, если муж позволит, поступай, куда хочешь. Когда уже прием закончился, паспорт вернул. На работу устроил к себе — бумажки в бухгалтерии перекладывать. Добрый, я же говорю. Да я-то — кобылка брыкливая. Тут как раз к моей однокласснице сестра вернулась. Она в Питере уже давно работала. А сестренка подросла, она и ее решила сюда перетянуть. Ну я и попросилась: возьмите меня с собой. Маме сказала: уеду. Она не спорила, денег собрала на билет. Я и выпорхнула из-под дядиной руки.

«Надо же, девчонка совсем, давно ли школу закончила, а не побоялась — махнула через полгеографии в неизвестность. С подружкой за компанию. Смелая. Небось, не просто было здесь устроиться. Справки всякие, патент... Что они там оформляют, чтобы работать? Или она нелегалка? Может и так. Спросить? А зачем? Мне зачем? Да она и не скажет».

Все было съедено. Чай выпит. Они подозвали официантку и расплатились. Как и было условлено — каждый за себя. «Вот сейчас провожу ее до дома и все. Я свою навязчивую идею удовлетворил. Должен был найти садовницу и нашел. Теперь я свободен». Но Саша знал, что врет себе, что одного «ознакомительного» вечера ему недостаточно. Ему хотелось еще раз встретится с этой девушкой. А то и не раз. И уже подходя к ее подворотне, теребя в руке пластиковый букетик нарциссов, он сказал:

— Послушай, завтра суббота. Может сходим куда-нибудь? Или съездим за город, в Пушкин, например. Там, знаешь, такой парк интересный. Не где дворцы, а другой, Александровский. Там замки готические. Маленькие, как игрушечные. Ты была в Пушкине?

Она покачала головой.

— Не была?

Они стояли возле стены особнячка у распахнутой подворотни. Свет висящего на растяжке над улицей фонаря падал в ее поднятое к Саше лицо. Она улыбалась. Едва заметно. Такая плавающая полуулыбка. Как еще назвать, он не знал. Она опять покачала головой.

— Завтра я улетаю. Рано утром. В шесть пятнадцать.

— Куда?

— Домой.

— Почему?

— Замуж выхожу.

— Зачем? Ты же из-за этого уехала.

Наргиза пожала плечали:

— Да. Взбрыкнула — уехала. А толку? Денег не заработала, жизнь не устроила, в институт не поступила. Сплошные «не». Мама там одна, хворает, дядя очень просит вернуться. Жить, как люди. Замуж меня выдаст.

— И жениха ты увидишь только на свадьбе...

Она рассмеялась:

— Ну вот еще. Ты уж прям думаешь, там у нас средневековье. Мы с ним на одной улице выросли, в детстве вместе абрикосы у соседа воровали. Темир — хороший парень. Двоюродный племянник дядиной жены. Почти родственник. В институт поступлю. Что, он мне не позволит что ли? Он сам еще студент. В этом году заканчивает. Закончит, и свадьбу сыграем. Нормально. Так что, прощай, Саша. Моя страничка в книге твоей судьбы была очень короткой. Не страничка даже — абзац.

Она протянула ему ладошку. Он задержал ее в своей руке. Хотел еще что-то сказать. Но не нашел, что.

— Ну, прощай, цветок души моей. Счастливо добраться.

Сел в машину, бросил пластмассовый букет на торпеду.

 

Ему снился сон: огромное поле пластиковых цветов. Розовые розы, желтые нарциссы, белые хризантемы и какие-то неизвестные, условные цветы всех фасонов и расцветок. Поле было словно в кадре. Словно на экране. А Саша снаружи, как зритель. Цветы шевелились, хотя ветра не чувствовалось, они бормотали что-то неразборчивое. По тропинке через поле шла вглубь кадра Наргиза. Она шла, а цветы поворачивались к ней. Это с ней они разговаривали. Саша позвал ее:

— Наргиза! Я здесь!

Но разве докричишься до того, кто на экране?

Она ушла далеко-далеко, стала совсем маленькой. И вдруг, обернулась и помахала рукой. Саша точно знал, что машет она ему. А потом она вышла из кадра. Исчезла. Совсем. И сразу изображение обесцветилось. И словно потрескалось. Серые лепестки ссыпались на землю, серые пластиковые стебли стали ломаться с таким противным хрустом, будто под ногой давятся насекомые, жуки или сороконожки.

 Саша проснулся. За откинутой оконной рамой шумел дождь, лупил по жести отлива, шуршал по асфальту. Свет фонаря сквозь незанавешенное стекло облизывал желтые лепестки букетика, лежащего на подоконнике.

Он ткнул пальцем в мобильник — без пяти пять. Еще можно успеть.

Через десять минут он был за рулем.

А еще через десять белая ауди летела сквозь тугие струи дождя по Пулковскому шоссе в сторону аэропорта.

Давно это было. Во времена незапамятные. В другой стране, в другую эпоху, в прошлом тысячелетии.

Второй курс, старая тройка на 5-ой линии Васильевского. Все старое, покоцаное, комнаты, кухня, сортиры, мебель, все. Мы в комнате живем втроем, я, моя подруга и Марина Луна, девушка из Колумбии. А колумбийцы - веселые ребята, у них праздников больше, чем у нас, то есть в году больше 365-ти праздников. 

 Мы поделили комнату на две части широким таким шкафом, большая половина - нам, меньшая - Марине. Свои две кровати, панцирные железные как дредноут и такие же тяжелые мы сдвинули, получился такой квадратный сексодром.

   Это все предисловие. А дальше вот что. Приехала ко мне как-то зимой мама. Ну и, естественно, ночевать осталась у нас. Вот легли втроем, мама у стеночки, я посредине и подруга моя с краю. К полуночи угомонились и почти уснули. А Марины нет. И вот в темноте открывается дверь в нашу комнату и тихонько так заходит Марина, раздвигает раскладушку... Иностранцы всегда основательно жили, мебель в комиссионке покупали, раскладушки, кресла-кровати. А на лето всю свою обстановку в камеру хранения сдавали. И подписывали. И Марина тоже. Так и писала: "Раскадилка". Раздвигает она, значит, раскладушку и заводит в комнату двух мужиков, одного в кровать свою укладывает, а второго - на раскладушку. А сама из комнаты упорхнула. Это значит к ним на праздник какой-то очередной товарищи с других институтов пришли, а теперь обратно уйти не могут. Зима восемьдесят глубокого года прошлого века, это вам ни такси, ни автобусов. «Метро закрыто, в такси не содют».

   И все бы ничего, они ребята тихие. Но тут мама моя, смущенная таким двусмысленным положением, начала нашептывать мне возмущенно, как это все ужасно и никуда не годится. Ужасный ужас и нарушение всяческих приличий. Что было делать? Я, конечно, честью родной матери поступиться не смогла. Вылезла я из кровати и включила верхний свет. Иллюминация. Тот, который в кровати, одеяло хлоп на голову, типа меня здесь нет. А второй еще лечь не успел, и застыл застигнутый как заяц на дороге, когда фары ему в глаза. Сидит коленки поджав к подбородку в белоснежных кальсонах-колготках, руки вперед вытянуты, одеяло сжимают, а закрыться им уже не смог. Застыл, говорю же. И тут я заорала. Вежливо так. Если, мол, они сию секунду не исчезнут, я вызову студсовет, и такой им будет скандал, аморалка и нарушение режима, что покатятся они из Союза на лыжах до самой Колумбии. И дверь уже открываю, рвусь за студсоветом. Я, правда, и знать не знала, кто у нас студсовет и где живет, но, ведь, и они не знали, что я не знаю.

   Ну и этот в раскладушке сразу: "Я все понял, был не прав, искуплю..." и побежал куда-то, как был в кальсонах на босу ногу. Тут же вернулась Марина и еще одна такая была у нас крупная девица, имя уже не помню. Парней своих вместе раскладушкой они куда-то утащили, а сами вдвоем на железную кроватку погрузились. Свет выключили. Тишина. И в этой тишине девица та похоронным голосом объявляет: "Спи спокойно, советский народ!"

 

    

Разговор предстоял трудный, и Вика надела старый свитер с оленями. Слова будут холодными и колючими, а она хотела, чтобы ей было тепло. Свитер связала бабушка давным-давно, когда Вика еще училась в восьмом классе. Он начинался снизу дымчато-серым, таким мягким оттенком кошачьего подшерстка. Потом шли темные стилизованные волны. Они ограничивали белую полосу, на которой спереди были вывязаны две большие восьмиконечные звезды, а сзади — пара оленей, смотрящих друг на друга. Дальше к высокому вороту свитер снова был мягко-серым. И рукава тоже. Рукава, периодически протиравшиеся на локтях, перевязывались. На первом курсе Вика ухитрилась разорвать свитер понизу, где вязка шла резинкой. И распустив, перевязала низ.  А заодно и ворот, захотелось, чтоб он был шире и объемнее. Приходилось добавлять новые нитки, они не совсем совпадали по цвету, свитер изменился. Но олени и звезды были все те же, а значит, и сам он, свитер, был все тот же, старый, любимый, связанный бабушкой.

В этом свитере она с ним и познакомилась. Милана, подруга, или приятельница, или просто коллега, как определить(?): кофе пили у автомата, курили, болтали о том о сем, наверно, все-таки подруга, других-то нет, говорит:

— На каток в Новую Голландию пошли в субботу?

Каток в двух шагах от Викиного дома, а она не ходит. Не умеет. Нет, конечно, каталась в детстве немного. Но это разве уметь? А Милане через полгорода ехать. Но она вот запросто.

— На каток?

А что еще в выходной Вике делать? Нечего ей делать. В ящике сидеть, кинцо смотреть. «Поговори с ней» смотреть собиралась. Успеет еще. Вика согласилась: каток, так каток. Не развалится. Главное, потеплее одеться. Минус десять на улице. Надела свой свитер любимый.

Вот она идет, почти уже у ворот, и вдруг: «Би-и-и-и», — машинка серебристая мимо и тормозит. И Милаша выскакивает:

— Приветик! А вот и мы.

Парень из машинки вываливает. Красивый. Без шапки, и волосы так уложены – ох(!), голова как вылепленная. На фотографиях рекламных такие бывают в инстаграме. Милана его представила, но Вика не расслышала. Да какая разница, как его зовут. Все равно, таких не бывает. На той орбите, где Вика крутится — не бывает. Ну, на каток пошли — эти катаются парой, красиво, а Вика с медведем в обнимку. Мишка большой, тяжелый, ухватись за рукоятки, что у него за ушами, толкай вперед, семени ножками. Но они ее не бросали, подъезжали время от времени, сфоткаться или поболтать. А потом Миланка что-то взбрыкнула, замахала руками, закричала этому своему что-то через полкатка неслышное и уехала. Совсем уехала, ушла с катка. А он за ней не побежал, он к Вике подъехал.

— Давай, — говорит, — я тебя кататься научу, — за руку взял и повлек по льду.

— Присядь пониже. Вот так отталкивайся. Видишь?

Она кивала, повторяла, скользила, упершись взглядом в лед, не видела его совсем. Только рука, сжимавшая ее ладонь — крепко, тепло.

Споткнулась, заковырялась, он подхватил, не дал упасть. Сильный. Она – не соломинка бестелесная, вполне себе корпулентная девушка, а он удержал.

Потом:

— Я провожу.

Машинку оставил там, где стояла, мимо прошел, и Вику до подъезда:

— Ну что, в следующие выходные пойдем на каток? — И улыбается, будто это подковырка хитрая.

Она кивнула:

— Пойдем.

— Ок. Тогда без двадцати двенадцать в субботу у кассы. Идет?

— Идет.

 

«Господи, каток! И этот, Миланин безымянный парень ждать будет. А время? Одиннадцать с четвертью! Продрыхла. И мама не разбудила, дала отоспаться в выходной. Хотя я же ее не предупредила. Я забыла совсем про этот каток. Быстрее...» —Вика носилась по квартире: накраситься, куда ж без этого, причесываться не обязательно, под шапкой не видно, штаны лыжные и главное — свитер с оленями. Куртка, ботинки и на улицу прыг. Без двадцати уже, опоздала. Ох, опоздала. Только она из подъезда — а этот, которого звать никак, из-за угла ей навстречу. И сумка треугольная через плечо. С коньками. Пришел. А договаривались у кассы.

— Готова? Я встретить решил.

Она возьми и булькни:

— А Милаша?

Он плечами пожал:

— А при чем тут Милаша? Я тебя пригласил.

Она притормозила:

— Ну... Не правильно как-то.

— Нормально. Пошли.

Кататься было здорово. Он держал ее за руку, и ладошке внутри вязаной варежки было жарко. Они кружили  по катку: круг за кругом, круг за кругом. И упала она только один раз, когда на них помчался какой-то мелкий, но лихой парнишка — испугалась и выдернула руку из его ладони. И тут же завалилась, больно стукнувшись коленкой и локтем.

— Ты как, не ушиблась? — он подхватил ее двумя руками и поставил на ноги.

— Неа, нисколько.

Потом он проводил ее до подъезда. Вике казалось, она должна его пригласить к себе, ей очень хотелось. Но как? Это ведь чужой парень. Парень ее подруги. Это будет нечестно.

— Ну пока, — она не стала открывать дверь, пусть уйдет.

Он придвинулся совсем близко, Вика прижалась спиной к железной двери, отступать было некуда. Он наклонился и поцеловал ее. Вот так запросто. Теплые губы, легкий запах дорогого парфюма. Почему дорогого? Разве она разбирается? Но у него не может быть дешевого. У таких ничего дешевого не бывает.

Вика попыталась вывернуться.

— Тебе не понравилось?

— Да. То есть нет. Не то. Просто... А как же Милана?

Усмехнулся.

— Милана никак. Я к тебе пришел. Ты мне нравишься. Ты, а не Милана. Я — не ее вещь, не монета у нее в кошельке. Меня нельзя украсть. Я сам решаю, с кем мне быть. Я хочу быть с тобой. А ты?

Он говорил, делая ударения на «ты», «к тебе», «с тобой».

Она кивнула:

— Я тоже.

Он вытащил мобильник:

— Какой у тебя номер?

Она назвала. Он набрал. В кармане терибомкнуло.

— Запиши меня. Антон.

Она записала: Антон. Теперь она знала, как его зовут.

Ее счастье зовут Антон.

— В понедельник я заеду за тобой на работу вечером, ладно?

— Ладно, я, знаешь, где работаю?

— Я знаю.

Ну конечно. Милана...

 

С того понедельника Милана с ней не разговаривает. Все-таки он был монетой в ее кошельке, а Вика украла.

Продолжение рассказа "Свитер с оленями" на официальном сайте независимого автора:

https://www.yushutova.ru/ в рубрике Новости/Свежевыпеченный текст

 

Он снял джезву с конфорки, поболтал в ней ложечкой и повернулся к зеркалу , чтобы побриться. Квартирешка была так мала, что бриться там, где обычно бреются, было невозможно, тесно, и лужи потом приходилось вытирать на полу. Поэтому зеркало для соответствующего занятия висело над кухонной раковиной.

— Ну привет, Скаген, — сказал он своему отражению. Никто не называл его так последние двадцать пять лет, и он сам почти убедил себя, что забыл это школьное прозвище, появившееся классе, кажется, в третьем, когда детям нравится перевертывать слова, имена и фамилии, чтобы вместо обычных появлялись новые, яркие и непонятные. Прозвище прилипло сразу и тащилось за ним из класса в класс, не любимое и неотвязное.

 

Сел пить кофе , открыл ноут, в почте не было ничего нового, кроме рекламных рассылок, залез в ВКонтакт, потом в Одноклассники, — пусто.

— А ты думал, они в очередь к тебе встанут, Скаген,-—неделю назад он поехал в свой родной городок на встречу одноклассников, четверть века все-таки, вроде бы надо повидаться.

«Когда еще, того и гляди, встречаться будем только на кладбище», —  балагурили, обнимаясь, смеялись, не узнавая друг друга. Вернее, не узнавал только он, уехал сразу после выпускного, никогда не возвращался, никого не видал с тех пор. Остальные, оставаясь или вернувшись после армий-институтов домой, как-то пересекались. У кого-то с кем-то были дела, кто-то с кем-то дружил семьями, даже в отпуск, бывало, вместе ездили. Он стоял на крыльце школы с какими-то незнакомыми опузатевшими, омордатевшими мужиками, они хлопали его по плечу, обнимали, смеялись: «Скаген, заехал-таки в родные пенаты», — он тоже смеялся, вспоминал какие-то школьные шутки, не узнавал никого.

 

***

Выкурил, стоя под форточкой, первую утреннюю сигарету, разогнал дым рукой. Три года назад или может два он как многие увлекся этими сайтами, зарегистрировался и там и сям, нашел некоторых одноклассников, стал переписываться. Сначала было очень интересно, сам удивлялся, надо же сколько лет никого не искал, не было нужды, а теперь вот пишу даже тем, с кем и не дружил-то особо. Но вскоре понял, что вся жизнь укладывается в два коротких послания: Ты что? Ты где? А я – вот! Обменялись, всё, больше писать не о чем. Некоторое время переписывался в телеграфном стиле с Чарли, девчонкой с которой сидел в десятом на физике и с которой неожиданно для себя стал дружить. Не влюблялся, не ухаживал, не «ходил» как они тогда говорили, а именно дружил с ней.

Физичка рассадила класс, как ей показалось правильным, и он оказался на последней парте с маленькой и верткой Чарли. С ней можно было разговаривать, и книги она читала те же, и музыку крутила такую же как он. Он приносил ей «Альтиста», получая взамен «Мастера», а взамен записей «Машины» - «Юнону и Авось». Домой ее провожать не приходилось, жили в одном дворе. И класс любопытный до всяческих «любовей» как-то проглядел эту дружбу, а может им все равно было, но их не дразнили.

После школы и он, и Чарли уехали поступать и оказались достаточно далеко от своего города, она, правда, гораздо дальше, чем он, осела где-то на Волге, вышла замуж, потом другой раз и третий. Но и эта переписка скоро себя исчерпала, остались только дежурные поздравления со всеми подряд праздниками. Он перестал наведываться на эти сайты совсем, и удивился, когда вдруг посыпались послания от «девчонок», приглашающие на встречу в честь двадцатипятилетия выпуска. Сразу после Нового Года стали приходить, а встреча – аж в феврале. Заранее приглашали, чтоб время скорректировать планы оставалось. А что тут корректировать, - суббота, утром сел в электричку, вечером – обратно, делов-то на копейку. Он долго думал, ехать – не ехать, вот все два месяца и думал. Вроде бы и надо хоть один раз на всех посмотреть, интересно же, а с другой стороны, чего там делать-то, соберутся чужие для него люди, будут что-то говорить, надо будет им что-то о себе рассказывать. Что? Он всегда все долго обдумывал, хорошо ли будет, правильно ли, может лучше не делать. А когда все-таки решал и делал, потом тоже сомневался, стоило ли. «Ладно, поеду, не понравится, уйду, на вечернюю электричку еще успею», - у него никого не осталось в родном городе, останавливаться было не у кого, а забронировать там гостиницу даже не приходило в голову.

 

***

Небо за окно было чистым, и даже там  где-то в его глубине угадывалось солнце, редкая вещь для зимы. Он решил идти на работу пешком, отказавшись от переполненного троллейбуса. Понедельник, - еще не лень прогуляться. Вышел на лестницу, чертыхнулся, забыл кепку надеть, голова сразу замерзла, окно на площадке второй год без стекол, но вспоминалось об этом только зимой. Вернулся за кепкой, суеверно посмотрел в зеркало, чтоб спугнуть неудачу. Кепка у него была славная, десять лет назад подарил тогдашний приятель, приторговывавший одеждой для рыбаков и охотников. Сносу ей в прямом смысле не было, «неубиваемая сволочь», - говорил он гордо. За эту кепку и зацепился взглядом один из его одноклассников, Термос, вернее тот, кто когда-то был Термосом, они курили на школьном крыльце, заново привыкая друг к другу.

             — Ты, Скаген, никак охотник?

    — Да-а-а, — потянул он, не зная, что к этому «да» подвесить, утверждение или отрицание. Но товарищ видимо и не ждал продолжения, прихватив его плечо, повлек чуть в сторону, быстро что-то втолковывая про прицелы, засидки и, что там еще у охотников бывает. Ему было не интересно, но он слушал, вставлял, где надо, восхищенное «ого» и понимающее «а как же», пытался почувствовать единение с этим толстоватым мужичком, увидеть в нем Термоса, и не мог, не видел.

Порядком намерзнувшись у дверей школы и решив, что все, кто хотел, пришли, двинулись в кафе. Кафе было «свое», то ли хозяином, то ли директором его был Стаська Киндинов, когда-то повернутый на рокмузыке подросток, нынче солидный поседевший дядька, но судя по фоткам в Контакте, до сих не выпускающий гитару из рук.

 

Вот там-то, в кафе, где все они расселись в полутемном подвальчике: «А помнишь в восьмом...? Не, а этот тогда... А она, где она сейчас?», он и позабыл эту свою неубиваемую. Или выпала из рукава куртки, а он и не вспомнил, уходя, или положил рядом, отвернулся и забыл. Только вернулся в Город без шапки, и чувствовал за собой вину, будто предал, если не друга давнего, то вроде как зверька домашнего, прожившего рядом много лет. И утром, рука, привычно протянутая за кепкой, каждый раз зависала на полпути, и чувство утраты и досады острой ледышкой поворачивалось в животе: «Безмозглон чертов, лучше бы вообще в этот кабак не ходил, поехал бы сразу домой».

 

С  холоду в душном, надышанном зальчике он сразу выпил рюмку водки и сразу же как-то согрелся и стал добрее к этим забытым и в общем-то совсем ему не интересным людям, к этим обрюзгшим мужикам, к этим женщинам с подвисающими подбородками, рояльными ногами и колонными торсами, затянутыми в крупноцветочные платья.

• его классе были две рыжие девчонки, Лариса и Марина. Лариса пришла к ним в девятом, высокая, стройная «художница», в смысле занималась художественной гимнастикой, длинные волосы цвета ржавчины или старой меди, такие же глаза. На нее засматривались все старшеклассники, он тоже, но дальше эстетического любования не пошел. Марина же была с ними с первого класса, нескладная девочка с бледной, быстро красневшей на солнце кожей, блеклорыжей лохматой головой, получившая сполна дразнилок по программе «Рыжая-бесстыжая», смирившаяся с ними, тихая, незаметная. Вот между Ларисой и Мариной и усадил его Стаська, по-хозяйски расставляя на заваленном всяческой едой столе бутылки, хвастая солеными огурчиками: «Сами прямо здесь солим» и шашлыками: «Баранину у татар беру, они для меня специально барашка режут».

— Ну как дела, Скаген, где ты сейчас? - Лариса, слегка располневшая, черное с проблеском платье, тронутая сединой медь волос собрана в высокую прическу, сколотую какой-то блестящей штукой, улыбалась, подвигая к нему тарелку с прозрачными ломтиками сервелата.

— Я в Городе, как уехал туда поступать, так там и остался, - начал он, пытаясь втиснуть все двадцать с лихом лет в несколько предложений, знал, что длинную исповедь тут никто слушать не будет, но Ларисе хватило и этого, с грацией раскормленной кошки она уже отвернулась от него к другому соседу. Пришлось и ему повернуться в другую сторону, к Марине, чтобы договорить свое в чей-то адрес, глядя в глаза человеческие, а не в пространство, полное гомона, смеха и звона стекла.

 

***

Визг гвоздем по стеклу, железный литавренный бабах, за ним захлопнулась дверь парадной, он глубоко вдохнул морозный, сдобренный бензиновой гарью, воздух, сразу закашлялся, чертыхнулся и еще раз, подскользнувшись на утреннем бугорчатом ледке. До работы ему было не слишком далеко, на троллейбусе, чтоб его дождаться, доехать и дойти еще метров триста, - полчаса, а пешком — те же полчаса, но идти не всегда хотелось. Сегодня хотелось. Вывернув из своего переулка, он перешел дорогу и двинул по бульвару между рядами высоких черных деревьев, почти смыкавшихся в сером зимнем небе, как по черному туннелю. Потом в подземном переходе под площадью он зачем-то остановился у прилавка, где продавали электронные сигареты, и какое-то время разглядывал разноцветные бутылочки, хотя ничего в этом не понимал и не собирался бросать свой привычный красный Данхил, который курил еще со студенческих лет, считая, правда, что это уже не тот Данхил, что был тогда, но тут уж ничего не поделаешь. Пошел по набережной узкой протоки, стараясь смотреть вправо, где поджелтевший лед внизу и красные кирпичные стены на другой стороне, а не влево, где рык, гул и гудки нервно-спешащих машин. Изогнутая спина пешеходного мостика подняла его над замерзшим каналом, и он постоял там, вытащил пачку сигарет из кармана, но передумал и сунул ее обратно. Дальше надо было идти по шумной машинной улице, и он всегда старался проскочить этот кусок побыстрее, но сегодня он все время тормозил, и вот обнаружил себя стоящим у витрины музыкального магазина, бездумно перебирающим глазами флейты, саксофоны, гитары.

 

***

Когда все уже хорошо выпили и наелись, и первые окурки забычковались в тарелках с салатом, откуда-то появилась гитара, и они, сгрудившись вокруг нее, загорланили: «Вот новый поворот...». И это было здорово, вот так тесно сидеть и петь всем вместе, хотя он знал, что петь не умеет, и голоса у него нет никакого, но пел громко и думал, что поет хорошо. Гитара досталась Стаське, признанному всеми рокеру и гитаристу, хотя тогда, в старших классах играть пытались все. Просили девочек из музыкалки перевести ноты в аккорды, на дискотеках играли свои школьные группы, а некоторые из них, из групп, даже выступали в клубе хлебозавода. Он тогда тоже пытался, но в одиночку, никто не приглашал его в компанию. Упросил мать купить гитару, аж за двадцать пять рублей, самоучитель, и щипал струны, но дальше несложной «Санта Лючии» не продвинулся, стало скучно, и он бросил. Но гитару увез с собой, поступая в институт, и до сих пор она висела у него на стене без движения. 

Рядом со Стаськой, обняв друг друга за плечи, сидели Сашка Черный и Игорек, выводили, набычившись: «Мы себе давали слово, не сходить с пути прямого...» В девяностые Сашка, гаишник, махал полосатым жезлом на дороге и этим самым жезлом тормозил в ночи груженых дальнобойщиков, которых грабили тут же подъехавшие на джипах из ниоткуда бандиты. А после того, как какого-то несговорчивого водилу грохнули на дороге, банду взяли и Сашку тоже. А следствие вел и на допросы Сашку таскал молодой тогда следователь по особо опасным, Игорек. Историю эту рассказал кто-то, может тот же Термос, стоя на школьном крыльце. Сашка тогда потянул шесть лет, отсидел их, вышел, а сейчас вот сидел рядом с Игорьком, уже полковником, и они хором пели и, наверное, оба радовались жизни, друг другу и всем, сидящим рядом.

 

***

Оторвавшись от созерцания гитар в витрине еще закрытого магазина, он свернул за угол и через дюжину шагов снова оказался на набережной того же канала. В Городе, куда ни пойдешь, все набережные и мосты, если не мосты, то набережные, если не набережные, то мосты. Перешагнул высокий гранитный поребрик, две ступеньки, горбина мостика. Он опять остановился. Стал смотреть на двух яркоголовых селезней, что разлаписто вышагивали к дышащей паром полынье. «Опять хлеб не взял», -  он постоянно пытался взять с собой на выход и скормить уткам, зимовавшим под мостами как книжные парижские клошары, накопленные остатки буханок и батонов, но так же постоянно забывал об этом и, вздыхая, выбрасывал позеленевшие горбушки в помойку. Селезни добрались до воды и бодро поплыли друг за другом, он спустился по заледеневшему, укатанному мальчишескими ногами, мостику, на всякий случай держался за поручень, пальцы сразу закоченели: «Когда уже перчатки заведешь?»

На переходе пришлось долго дожидаться зеленого, машины как стада бизонов медленно и нескончаемо ползли мимо, сердито взарывая временами. Тут его окружили подошедшие со всех сторон парни и девушки с рукзачками и сумками, студенты спешили в институт. Они встали плечом к плечу вокруг, здоровались, махали руками друг другу, переговаривались за его спиной и перед ним, смеялись. Его не замечали. Сейчас они сомкнутся,   и он исчезнет, растворится в них. Ему стало тесно, и не дождавшись зеленого света он шагнул на дорогу, лавируя между еле движущимися маршрутками, автобусами и легковушками, перешел на другую сторону и дальше до самого офиса шел уже не останавливаясь, не глядя по сторонам.

 

***

• потом кто-то включил музыку, кто-то пошел танцевать, он собрался выйти на воздух покурить, уже встал, но Марина потянула его за рукав:

— Пойдем, потанцуем.

• он пошел. Они танцевали под сладкоголосое «Happy New Year” Аббы, она смотрела ему в лицо слегка снизу:

— А помнишь наш первый Огонек в четвертом на восьмое марта? Ты тогда пригласил меня на медленный.

Он не помнил:

— Да?

— А в пятом мы ходили в читальный зал, писали какой-то доклад что ли, по истории, а потом еще гуляли.

— Ну, конечно, помню, — ему было все равно, — пятый класс, она бы еще из первого что-нибудь вспомнила. Очень хотелось покурить. Но он смотрел в ее глаза, они казались ему зелеными как состарившаяся иранская бирюза, на выбившийся из тугой французской косички завиток возле уха, позолоченный бликами света от зеркального шара под потолком и продолжал медленно кружится в духоте тесного пространства, стиснутый со всех сторон танцующими телами.

Наконец музыка сменилась, он извинился и, накинув куртку, вышел наконец на улицу и закурил. Горели фонари, мимо неспешно шли люди, снег скрипел под их ногами. Этот скрип гораздо больше напоминал ему детство, чем все эти бесконечные «А помнишь?». А в Городе снег под ногами не скрипит. Там его и нет вовсе, тротуары или вычищены, или сплошная хрень господня.

— Ты что куришь? Данхил? Угостишь? — рядом стоял Термос, здоровый, раскрасневшийся от выпивки и плясок, на холоде от него валил пар. «Орловский рысак», - он протянул пачку. Термоса тянуло поговорить:

— Лихо девки пляшут. Классные у нас девчонки.

— Угу, - поддержал он, затягиваясь.

— Умницы-красавицы. Лариска, вот, — молодец. Она, когда еще в педе в нашем училась, замуж за Аркашу Камаза вышла, помнишь такого?

— Нет.

— Ну как же, авторитет нашенский в девяностые был. А его и пристрелили в скорости, какие-то разборки, не знаю. Так Лариска и пед закончила, и сына вырастила, и все сама, одна. Маринка вон тоже...

— Что, тоже за авторитета вышла?

            — Да нет, девок своих одна вырастила. Она в Город уехала, на экономический поступила и замуж там вышла, у мужа папаша — не последний человек был, строительным бизнесом заведовал. Две дочки у них родилось. Еще маленькие были, муж Маринкин на рыбалку с приятелем поехал, на обратном пути, дождище, гроза, у них колесо спустило, вылезли оба из машины и стали менять, приятель запаску вытащил, в стороне стоял, а он, муж ее в смысле, машину поддомкрачивал, ну молния прямо в машину и вдарила, и все. У Маринки что-то там со свекром не заладилось, она детей забрала и домой сюда вернулась. Так одна без мужика всю жизнь и живет. В банке работает, какой-то отдел возглавляет. Девицы — взрослые уже.

Термос вытащил из кармана свою пачку, не предлагая, прикурил от окурка что-то дешевое без фильтра:

— Маринка в школе влюблена в тебя была.

— С чего ты взял?

— С того и взял. Я с ней в восьмом за одной партой сидел на камчатке. Помнишь? Ты как в класс входил, она голову сразу в твою сторону поворачивала, будто ей там лампочку зажгли. Ты по классу идешь, а она тебя глазами провожает. Не замечал, что ли?

— Не замечал.

Термос передернул плечами:

— Холодища. Ты идешь?

— Я сейчас.

— Ну ладно, я пошел, — воткнул недокуренную и наполовину сигаретку в присыпанную снегом кованную хапешницу, скрылся в зеве подвальчика. Он постоял еще немного, собираясь нырнуть туда же, но вместо этого посмотрел на часы. Он всегда носил часы на руке, считал, что так удобнее, чем вытаскивать и оживлять мобильник, чтобы узнать время. «Успею еще, до электрички полчаса», - быстро пошел, почти побежал в сторону вокзала, снег скрипел у него под подошвами ботинок, фонари, подмигивая, выбегали навстречу, и в голове его отбивала ритм только одна мысль: «Домой! Домой!».

Билет он брать не стал: «У кондуктора куплю», и усевшись в полупустом вагоне, привалился к стене и как-то сразу уснул, будто провалился в черный бездонный омут. Пришел кондуктор, растормошил его, он заплатил за билет и снова ухнул в неотвязную затягивающую темноту сна. Проснулся уже перед самым Городом и только тут понял, что забыл кепку свою, и стало ему грустно.

Продолжение рассказа "Скаген" на сайте Игры со словами и смыслами:

https://www.jkclubtext.com/yu-shutova

Девочка сидела в каменной нише, подтянув коленки к самому носу. В кулаке был зажат коробок со спичками. Мимо нее по заснеженной мостовой бежали последние прохожие. Они спешили домой, к своим накрытым столам, рождественскому гусю с яблоком в клюве, звону бокалов, теплу каминов. Девочке было холодно. До самых костей, тоненьких и хрупких, как спички в ее коробке. Она вытащила одну и чиркнула. Крохотный огонек вспыхнул у нее в ладони.

— Как тебя зовут?

Девочка подняла глаза, голубые, почти прозрачные, словно две льдинки. Перед ней стоял мальчик. Высокий и нескладный. В стоптанных башмаках, старых вылинявших штанах и курточке, которая была ему безнадежно мала. Покрасневшие от мороза руки торчали из слишком коротких рукавов, и он постоянно дул на них, пытаясь согреть. Глаза у него были, как промерзшая до дна река, а волосы, как занесенная снегом мостовая. Подмышкой у него была зажата стопка газет.

Девочка пожала узкими плечиками, обвязанными рваным платком:

— Это не имеет значения. Сегодня я умру. Когда догорит последняя спичка.

Мальчик переступил с ноги на ногу:

— Можно я останусь с тобой? У меня есть газеты. Мы можем подстелить их. Будет немного теплее. Все-таки не на камне.

Девочка чуть подвинулась:

— Садись. Умирать вдвоем не так страшно.

Он постелил газеты, и они уселись, тесно прижавшись. Но согреться не получалось. Разве могут согреть друг друга две сосульки? Девочка зажгла вторую спичку.

— Тебе тоже некуда идти?

— Да, — ответил мальчик, — я живу у Рваного Якова, главаря всех попрошаек в городе. Он называет себя главой Гильдии нищих. Если я не принесу сегодня хотя бы пары монет, он побьет меня и вышвырнет вон. А я не продал сегодня ни одной газеты. Людям нынче не до плохих новостей. А завтра эти дурацкие листы сгодятся только на обертку.

— Да, сегодня праздник. Никто не купил у меня ни одной спички. Все слишком спешат.

Она чиркнула третьей спичкой о пахнущий серой бок коробка. Уже совсем стемнело. На улице никого не осталось. Только филином ухал ветер. Гонял взад-вперед по улице снежные смерчики. В маленькой ладошке горел огонек, и она, ладошка, чуть розовела.

— Знаешь, — сказала девочка, — я очень люблю смотреть на огонь. Я бы хотела, чтоб он был большим. Очень большим.

— Как в очаге?

— Нет. Больше. Намного больше. До неба. Только тогда он смог бы согреть меня.

Дети посмотрели друг на друга. В их глазах вспыхивали крохотные рыжие искорки.

— Сколько спичек у тебя осталось?

— Тринадцать.

— И у меня есть газеты... Пошли!

Ратуша была совсем рядом, буквально за углом. Они разбили окно и влезли внутрь. Занавески вспыхнули разом, задымил старый ковер на полу, потрескивая, как сухие, дрова, занялись стулья с высокими резными спинками. Она вылезли и побежали прочь по пустым улицам. Мастерская бондаря... Керосиновая лавка... Дровяной склад... Маленькая книжная лавочка на самой окраине. У них оставалась всего одна спичка, а газеты кончились. Но ведь в книжной лавке и так полно бумаги.

Дети стояли на дороге и  смотрели, как горит их город. Пламя поднималось до самого неба. «У-у-ух-ху!» — весело пел ветер, крутил огонь и выбрасывал вверх снопы искр. Крошились и рассыпались черные силуэты домов, церквей, колоколен.

Дети стояли, взявшись за руки. В их глазах плясали багровые сполохи. Им было тепло.

     Сегодня я буду варить суп из тунца. Я буду делать это неспешно и вдумчиво, ибо спешить мне некуда. Вот он тунец, нарезанный палочками цвета пионерского галстука времен поздней коллективизации. Он заморожен и помещен в вакуумный пакетик. Этакий пакетик с зимним забором внутри. Размораживать тунца я не буду. Смысл? Сам сначала разморозится в кастрюле, а потом плавно перейдет к варке. Помыть только под струей этот обледенелый штакетник.
        Вот тунец мой в кастрюле на плите, а я – на диване у телика. А там, - боже, кто мог ожидать такой подарок, - там «Всадник без головы» времен моего щенячества. Мустангер Морис Джеральд широкоэкранно выезжает прямо на меня. Морис Джеральд добр и смел, индейцы считают его своим братом. Его любит главная героиня, нежная наследница хлопковых плантаций, и героиня второго плана, знойная красавица-испанка, щеголяющая в карнавальном костюме тореадора. Я тоже люблю Мориса Джеральда. Мы несемся с ним рядом через некие плоскогорья, красиво уставленные постмодернистскими инсталляциями в виде причудливо вылизанных ветром скал. Наши мустанги скачут круп к крупу. Мы держим в зубах песню «Я еду в Монтану, овечек гоню». Ветер в волосах, протяжный рев бизонов за горизонтом.
        Муж выходит на кухню, и заглядывает в кастрюлю: «У тебя весь суп выкипел». На полном ходу осаживаю лошадь, привязываю ее к холодильнику  и мчусь к плите, оставляя шпорами борозды на полу. Да, действительно, вода ушла, словно океанский отлив, и посеревший от пережитого тунец едва не прижарился к обнажившемуся дну. Щедрой рукой плещу воду в кастрюлю, тунец, фыркнув, уходит на дно. Мы оба с ним в смятении. Он обеспокоен своим будущим, я – судьбой честного парняги Джеральда. Вон его гармоничное тело, фотогенично исцарапанное ягуаром, тащат к импровизированной виселице. Над головами в стетсоновских шляпах, вселяя ужас, неспешно едет безголовый дьявол. Я должна спешить. Выхватив из-за  ковбойского пояса мачете,  быстро чищу три картошины, морковину и луковицу. Крупно рублю все это широким лезвием, ибо в супе, как и в жизни, приятней встретить крупную личность, а не какую-нибудь бесцветную мелочь, неразличимую среди ей подобных. Лошадь тянется через мое плечо с улыбкой Фернанделя, пытаясь сожрать луковицу.
        Быстро покидать все в кастрюлю. Туда же мускатный орех, щепоть молотого имбиря и черный перец, побольше черного перца в память о волосах красавицы Исидоры, только что пристреленной мексиканским ублюдком Диего. Хорошо бы добавить томатной пасты, дабы слегка скрасить тусклые будни тунца. Но томата нет. Отогнать лошадь, и сунуться в холодильник. Вот полбанки какой-то лютеницы. Кто сия персона такая, не вем. Незнакома-с. Но цвет подходит. Все в суп. Хорошо. Он приобрел оттенок неба, в тот час заката, когда негры на плантации после рабочего дня рассаживаются вокруг котлов с баландой и рассказывают друг другу сказки про братца Кролика и братца Лиса. Оттенок лепестков оранжевой голландской розы.
        Развязка близка. Морис Джеральд гонит главного плохого к обрыву. Он хлещет его бичом, не оставляя на мундире мерзавца ни одной дыры. Вот что значит искусство мустангера и бережное отношение к реквизиту. Главный плохой уверенно пятится вверх по склону. Вот он уже на краю. Оглянувшись, чтобы не промахнуться, он сигает в бездонную пропасть. Пока не замер переливчатый предсмертный крик, радующий  душу нежной возлюбленной Мориса, я достаю из холодильник бутылку водки и наливаю стопочку. Поколебавшись, наливаю вторую. Первую я выливаю в кастрюлю на голову опешившего тунца, и тут же выключаю под ним газ. Даю ему десять минут, чтоб очухался. А вторую ставлю на стол. Лошадь косит на меня лиловым глазом. Отвязываю ее и отпускаю в экран, пока не закрылись ворота фазенды, в которые уже въехали Морис и его невеста.
      А теперь финал. И уверяю вас, он ничуть не хуже, чем традиционный поцелуй в диафрагму. Рюмка холодной водки и сверху – тарелка горячего острого супа с тунцом. В качестве комплимента – кусок черного хлеба и зубчик чеснока.

     Где-то в незримой закадровой дали тростниковая дудочка наигрывает «Полет кондора».
 

Яуспела вовремя. Не опоздала. Пожалуй, первый раз в своей жизни. Обычное мое состояние — догони поезд. А тут, надо же, проскочила. Город закрыли на полный карантин уже на следующий день после моего бегства. А все Леха. Все в моей жизни правильное – от Лехи. Прямо как Евангелие. Евангелие от Лехи.

Вот он мне звонит с этого своего Иерихона и орет, ни здрасте, ничего такого, сразу орет:

— Танька, ты еще в городе?

— А где мне еще быть, — спокойно так отвечаю.

А он:

— Дура, съя...ай оттуда немедленно!

Интересные дела, куда это мне съя...ть?

А этот придурок знай орет, весь свой Израиль слюной забрызгал:

— Идиотка недоделанная, в Осинки вали! Быстро! Сегодня! Сейчас! Кошку хватай и съя...ай!

И связь прервалась, не выдержала Лехиного напора.

Осинки? С какого перепугу Осинки? Это деревня такая брошенная, где-то на краю Псковщины. Меня туда Леха на охоту возил пять лет назад, еще до отъезда своего в земли праотцов. Тогда компания подобралась супер, — пятеро мудаков, мужиков, извините, и я. А я ж в мужском бизнесе, мне ж соответствовать надо. Правда, собственно на охоту мы один раз вышли, потом все больше квасили и на банки из-под пива охотились, но лично мне и одного выхода хватило. Посадил меня Леха на лужок и говорит: «Ща полетят гуси, готовьсь». И ушел куда-то. Сижу. Холодновато, апрель-месяц. Зеленка только-только вылезать стала. Кругом трава прошлогодняя пожухлая, потерявшая и цвет, и всякую растительную силу. В дальней дали птички свои весенние заклички начали.  Вдруг прямо надо мной гусь летит. Низко. Толстый как дирижабль. И лапки поджатые. Я так автоматически ружье вверх и целю ему прямо в пузо. И думаю: а вдруг попаду, неофитам везет, черт бы их побрал. Как жахну дробью, и разлетится это красивое пузо кровавыми ошметками. Опустила ружье. Смотрю как он пролетает беззвучно. Леха откуда-то вынырнул: «Чего, дура, не стреляла?» «Испугалась, — говорю, — вдруг попаду».

Это он мне в эти Осинки валить советует? С чего бы? В общем я два дня томилась, как всегда, не зная, на что решиться. А на третий в полночь отрубился интернет, и сразу стало понятно, что навсегда. Как и почему, хрен знает, спросить не у кого, Алиса больше не принимает. Вырубился и все. Я с утра пришла в контору, сказала: «Всем спасибо, все свободны». Котлету налички из сейфа вытащила, всем сестрам по серьгам раздала. Вот опять же, сколько раз Леха мне говорил: «Не крохоборничай, чувырла, плати людя̀м кэшем. Чё обналичка денег стоит? Люди денег стоят». И Леха уже уехал, а я все зарплату наличкой плачу без всяких карточек. Вот кто знал, что сегодня это будет актуально? Кто? Может Леха?

 Метнулась по магазинам, все дикси-перекрестки, все закрыто, только возле дома на углу «петит узбек» открыт, им без кассы торговать — не привыкать, записали в талмуд, чё почём: гречка, спички, водка, тушенка, вискас. Частушки, помню, на Дне Первокурсника пела:

Мы скупили гречку,

Сахар, водку, спички.

Не меняются у нас

Народные привычки.

 

Покидала все в машину, загрузила кошку в переноске и отчалила с милого севера в сторону южную.

А Город пустой! Все беспилотники колом встали. А это ж девяносто процентов транспорта. Как удобно всем было, самая распоследняя безмозглая курица на права сдавала с первого захода, ну максимум — со второго. Три кнопки, управление не сложней смартфона. А теперь все, каюк и смартфонам, и беспилотникам. Только самые крутые по улицам на механике носятся. Механика — штука дорогая, считай каждая тачка по индпроекту собирается. Кузов из карбопластика на 3-Dешке печатается. Мне ли не знать, я ж сама эти кузова десять лет отрисовывала. Короче, это только для тех, кто круче крутого яйца. Как я. У меня тачка — вообще монстр: кузов от Делореана из «Назад в будущее», такой весь прокопченый, подгорелый, слегка помятый. Вся прокопченость-помятость сразу в проект закладывалась. Я уж для себя, любимой, постаралась. Кузов вздыблен на раму внедорожника с 17-тидюймовыми колесами, резина широченная, хошь по грязище мотайся, хошь главную магистраль Города дави. В общем, милашка, девчачий вариант.

По пустому СЗД я до последнего ДПС мигом доскакала. Мужик в костюмчике химзащиты, желтый как уточка для ванны, быстро мне в лоб из градусника стрельнул, рукой махнул, вали, мол, я даже не успела привычно пошутить: «А кошке?»

 Как ехать, мне опять же Леха ммс-ку прислал, успел. А я на бумажку срисовала, мне с бумажки удобнее, чем по экрану пальцем водить: сначала будет поворот на Синюхино направо, на него пилюем, а за ним метров через триста незаметная такая отворотка туда же, вправо. Там старая булыжная дорога на бывшую, давно исчезнувшую усадьбу, от нее всего пара кирпичей осталась, все хозяйственные колхозники растащили. От этой пары кирпичей надо опять вправо забирать до просеки, там тракторная дорога должна быть. По просеке влево полкилометра, и вновь бери вправо по тропе, что черные следопыты проложили. А там через пару верст и Осинки. В хорошую погоду, в смысле если сухо, я на своем монстре везде пройду, до самых этих Осинок.

И я бы проехала, фигня, что апрель, вся зима была без снега, весна без дождей. До поворота на Синюхино я за семь часов от Города долетела, это, считайте, птицей. А дальше никакой отворотки нет. Устарели лехины сведения. Здесь трассу расширяли-выравнивали, где-то поднимали, где-то наоборот холмы срезали. Все. Нету отворотки. Темнеть уже стало. Стремно как-то на дороге ночевать. И кошка в переноске с утра не пимши, не срамши, жалко скотину. Я атлас из бардачка вытащила. Он тоже старый, но не старей географии. Атлас показывает: еще двадцать километров и вправо поворот на Перепоево. То еще названьице. Большая деревня, домов пятьдесят, за ней еще дерёвка, называется Попадьино, маленькая, домов десяток от силы, тупиковая, дальше только поля. Там дорога пунктиром между двух озер обозначена. Туда, куда мне надо. Только кругалем. Ну и ладушки. Едем.

Через Перепоево рулю, темнота, ни одного фонаря, с двух сторон — заборы высоченные, зона прямо, и тихо, ни людей, ни собак не слыхать. Как вымерло все. Так в тишине и проехала насквозь. Потом маленькая деревка слева на холмике, поворот в нее шлагбаумом самодельным перекрыт. Но мне не туда, мне чуть дальше и вправо, вот она, отворотка тракторная.

А это что? Колея уперлась в ручей. Нормально? Не проеду, у меня хоть и монстр, но таки не трактор. Я вылезла, походила туда-сюда, фонариком под ноги посветила. Без толку, нет дороги, ночевать придется здесь. Ну и хрен с ним. Спинки передние опустила, получился у меня шикарный сексодром. Спальник вытащила. Кофеварку в прикуриватель вторнула. Сейчас кофейку хлопну и спать. Ну кошку, понятное дело, накормила, напоила и в кустики выпустила на шлейке, чтоб не сбегла сдуру.

Спала я безмятежно. И снился мне Леха. Вроде как нам с ним лет по шесть, и сидит он высоко-высоко на дереве, а я смотрю на него снизу, а он в ветвях и в солнце, его не видно почти, и он орет оттуда с высоты мне: «Ну что, лахудра? Не боись, лезь сюда, отсюда стратосферу видно!»

***

Леха — мой двоюродный брат. Мы с ним в один год родились, и даже в один месяц. В городе мы редко виделись, зато на лето родители спихивали нас бабушке в маленький белорусский городок на берегу спокойной речки, полный лопуховых зарослей, немощеных дорог и чужих садов. И там Леха самозабвенно помыкал мною. Он гонял меня за мороженым, чупиками или семечками, учил делать настоящие индейские луки, плести мифриловые кольчуги из спертой у деда проволоки и бить гарпуном нарвала, живущего в затоне. И всегда орал на меня: «Идиотка недоделанная, дурища колхозная, чувырла болотная, барбандия, лахудра». Я не обижалась. С Лехой было интересно. И он не позволял никому лезть ко мне.

Нам было по девять лет. Леха послал меня за мороженым. Планировалось, что я принесу четыре стаканчика, и мы сожрем их с вишневым бабушкиным вареньем, литровую банку которого Леха увел из погреба и предусмотрительно спрятал за поленницей у сарая. Намечался великий праздник. Но на свой двор я явилась без вожделенного мороженого, зато с разбитым носом и ссадиной под левым глазом. Меня подкараулили наши вечные летние враги, двойняшки Петренки, здоровые двенадцатилетние лбы, наваляли мне по-быстрому и мороженое отобрали. Глянув на мою перекошенную физиономию, измазанную юшкой, слезами и грязью, Леха заорал: «Дура колхозная, лахудра, надо ж думать, кому позволять себя бить! Сиди тут, не вылазь!» — и умчался.

Через пять минут мимо нашего забора пронеслась тетка Зина, мамаша Петренок. Она отчаянно пылила, загребая толстыми ножищами и приговаривала: «Ой, лишенько... Ой, лишенько...» За ней рысили еще какие-то тетки. Потом промчался дядька Саша, Петренко-старший, а еще через пятнадцать минут туда же проехала буханка-скорая. И тут же метнулась обратно. Леха свесился с забора, вид у него был удовлетворенный. Оказалось, он побежал к тетке Зине на работу, в бухгалтерию нашего раймага, и с порога завопил, вытаращив глаза: «Теть Зин, беда. Ой беда! Таньку нашу в больницу забрали. Она прям изблевалась вся и лежит — не дышит. Она с вашими счас мороженое лопала, налопалась и траванулась. Ее скорая забрала! Ой, помрет Танька! А я к вам побежал! Стучал, стучал, не открывают Колька с Вовкой. И в доме тихо так, как в могиле. Может они уже того...» Тут кто-то из баб возьми да и булькни: «Ботулизм». И тетка Зина подхватилась. Остальные — за ней. Перепуганные вусмерть Петренки огребли за отбитое у меня мороженое экстренное промывание желудков, слабительное и срочную госпитализацию.

Я заканчивала школу, до выпускных оставалась пара недель. И тут к нам домой заявился Леха. И как всегда зазвучала тема Судьбы.

— Куда поступать собралась, барбандия?

Я, гордо выпятив губу, заявила:

— В Штиглица, в Академию.

— Не плохо, самое место для таких колхозниц. Научишься табуретки проектировать. Понесешь маскультуру в массы.

И дальше он прочёл мне связную лекцию об ожидаемом скором витке автомобилестроения, о том, что уже пошла тенденция возврата к механике. Что эти повсеместные беспилотники лишают настоящих мужиков возможности управлять движением, а значит, управлять своей жизнью и судьбой. Что настоящую механику сейчас хрен найдешь, все давно погнило-поржавело, а значит, есть перспектива первыми впендюриться в эту нишу. Короче, пойдешь, лахудра, вместе со мной на автомобилестроительный в политех.

Чего, думаете, я не пошла? Пошла. И уже на третьем курсе мы открыли мастерскую по сборке автошек с механической коробкой и любым вариантом кузова, распечатанного на 3Dешке. И поперло. У нас очередь стояла. Получив дипломы, мы вложились в новую технику, это была уже роботизированная линия, завод, можно сказать. Не слишком большой. Товар все-таки штучный. Не массовое производство.

А три года назад Леха в землю обетованную укатил. Насовсем. А мне свою кошку оставил. Чего вдруг у него в черепушке перевернулось, не знаю, а только он кипу напялил и бороду отрастил. Правоверным иудеем заделался. Мы по бабушке, у которой летом тусовались, оба с ним евреи, только дальше он по маме, а я по отцу. И выходит, что он, Алексей Егорович Воронин — еврей, а я, Татьяна Марковна Ройзман — русская.

А за Лехой по осени потянулись клином наши родители, и Ройзманы, и Воронины. Новые гнезда вить на древней родине. Осталась я одна в Городе. Ну и ладно. Простору больше.

 

Дальше на официальном сайте автора:

https://www.yushutova.ru/

     Сегодня пошла в концерт. В Манеже у нас такая практика пошла, устраивать концерты, когда зрители прямо между музыкантов сидят, и свет гасят. Такое, значит, восприятие музыки только на слух, не глядя. Чтобы больше раскрывалось и впитывалось. Новое веяние. Интересное очень. Прогрессивное.

   Вот я и пошла. Место себе выбрала удачное. Слева от меня, прям совсем рядом молодой такой виолончелист. Приятный во всех отношениях. А справа — скрипачки, две девушки. Милые, интеллигентные. Ну скрипачки. Добавить нечего. Сзади у маня вот что, за правым ухом уселись дудки всякие в  ассортименте. Те, что послабже, флейты там и кларнеты, те подальше, а вот сразу над ухом-то, там медные сидят, тромбоны — три штуки, трубы — тоже три и еще какие-то. А как раз за левым ухом устроились ударники. Их трое было, один с нормальным прибором, барабанчики всякие и литавры с тарелками, другой со здоровыми такими барабанищами, медными, на ножках, ну чисто казаны огромные, если б плов в таких готовить, дак, пожалуй на дивизию бы хватило. Ну и сзади за ними еще парнишка с каким-то ксилофоном что ли пристроился. Там еще другие музыканты были и даже рояль, но он где-то впереди оказался, и мне из-за спин-голов его почти не видно было.

      Ну, вот и играть начали. Лампы и правда в зале погасили. Там и стены нарочно черные, для полной атмосферы погружения. Правда крыша стеклянная, так оттуда какой-никакой свет падает. Пока оркестр Рахманиновым разминался, еще светло как-то было. Сидим слушаем. Погружаемся. Только парень с виолончелью, слышу, шипит что-то. Что, думаю. Наклонилась к нему, а это он оказывается мне: «Отодвинтеся, - шепчет, - мамаша, я смычком двигать не могу». И правда, все норовит смычком этим самым мне в левый бок въехать. Ну я вправо телом подалась. Дак там скрипачка свой смычок мне в ухо всунуть норовит. Приходится как-то подлаживаться под них, вот я то влево то вправо клонюсся. Талией вправо отъезжаю, а голову от скрипачки влево отдергиваю.

Ламбада такая.

     А как оркестр за Бетховена взялся, тут вовсе стемнело. Ну полный мрак. Только дирижер, подсвеченный как музыкальный фонтан, руками размахивает, фонтанирует. А Бетховен, это вам не что-нибудь там, это такая музыка, это ого-го, какая музыка. Он ведь глухой был, как пень, поэтому все старался погромче, погромче завернуть. Вот я, значит, сижу, телом пританцовываю, уже и в ритм вошла, легко так стало. Все время в тонусе, не расслабляться. И тут мне в правое ухо тромбоны со всей дури как вставили, я аж приглохла. Дай думаю, гляну, чё они там. Повернула голову-то вправо и шею тяну, чтоб из-за голов на этих распоясавшихся тромбонеров (или тромбистов?) посмотреть. А тут скрипачка как раз смычок в мою сторону вытянула, я в темноте не вижу ни черта, и она, наверное, тоже, и смычком мне в правый глаз и въехала. Я дернулась, а мне слева этот с виолончелью раз кулаком прям под дых. А тут как сзади бахнет, трах-бах-тарарах! Это ударники хором вдарили. Тут я под стул и покатилась. Ну, думаю, хватит с меня экспериментов, буду к выходу отползать. И поползла.

    А легко ли в темноте дорогу сыскать, на четвереньках да еще с одним глазом. Помню, что дверь как раз за ударниками была. Поползу на слух. А оркестр как раз паузу взял, музыкальную. Примолкли все, один рояль блямкает. Черт, где ж тут ударники-то эти? Вдруг, чувствую, головой во что-то уперлась. Стена, наверное. Вот и славно, сейчас на ноги поднимусь и по стеночке — до двери. Руку вверх вытянула, скобу какую-то нащупала и поднимаюсь. Только это не стена оказалась, а барабан, и не скоба, а тарелка у барабанщика. Только я носом до нее дотянулась, он тут по ней и шарахнул. Так звезданул, что мне весь мозг этим бздынем и вынесло. Я под казаны закатилась, пальцами уши заткнула, и сквозь пальцы и звон в голове слышу, как кто-то орет,

громко так орет, на одной верхней ноте: «А-А-А!» Мать честная, да это я ору. Стыдно стало, я рот захлопнула, да, видать, поздно спохватилась. Все повскакали, заметалися во мраке кромешном, стулья на пол полетели и все остальное. Только фонарики телефонные мелькают. И тут уж все орут в панике.

     Ну я из-под барабанов тихонечко вылезла, юбку с головы на положенное место поправила, и к выходу неспешно подефилировала, будто я тут ни при чем.

   А и правда, я-то тут при чем? Это все музыка.

 

 

     ДЕНЬ ПЕРВЫЙ.

 

   У нас ласточки. Мы произносим это так, как обычно произносят: «У нас котята», с легкой гордостью и одновременной надеждой на сочувствие. Ласточки у нас не впервые. Видимо, как и котята, они будут у нас теперь регулярно. В прошлом году они свили себе гнездо над перилами балкона, под крышей. Большая самоотверженность понадобилась птичкам, чтобы вывести своих птенцов прямо под носом, а вернее прямо над головами этих чудовищ, вечно машущих своими огромными лапами людей и кошки, мерзкой и хитрой твари, делающей вид, что никаких ласточек она вообще не видит.

   В этом году ласточки пошли еще дальше, дальше вглубь. Теперь они подвесили свое гнездо прямо над дверью балкона. Если тенденция сохранится, то в следующем году нам придется делить с этими милашками свою спальню, ибо она находится по другую сторону балконной двери. И по вечерам мамаша, высунувшись из гнезда, будет говорить нам: «Сколько можно болтать. Дети не могут уснуть. Гасите свет уже!» А по утрам папаша будет долбить клювом  прямо мне в лоб: «Вставай! Дверь открывать кто будет? Мне детей пора кормить. Этак с вами свежего комара  пропустишь. Дрыхнут тут!»

    Пока в гнезде лежат три ласточкиных яйца. Крупных. Больше ихних голов. До гнезда можно дотянуться рукой. Так что НЗ на яичницу у нас есть.

 

            ДЕНЬ ВТОРОЙ.

 

Сегодня жара, на солнце больше тридцати. Шевелиться лень. Купаемся.

      Плывем крокодилами через наше озеро. Не в пример крокодилам еще и орем при этом. Ну это больше дети, конечно. Мы-то с Ваней более степенно рассекаем лоно вод, он только отфыркивается при каждом гребке, а я, когда вот так с мостков в воду и два первых гребка, я подаю гудок, настоящий, пароходный, так чтоб эхо заметалось, отталкиваясь от береговых сосен. Округа должна знать - заплыв начался, и проникаться уважением к человеку и пароходу.

  Вечером пытались играть в городки. Там, оказывается, есть правила. Но это сложно все, и можно пренебречь. Даже лучше. Потому что, где взять ровную площадку, чтобы эти вот деревяшечки круглые не катились. А раз самое первое правило не выполнимо, то и остальные долой, даже читать не стали. Главное сложить фигуру позаковыристей и битами в нее, битами. Тут сразу на ум приходит «Формула любви»:

 

- Сударь, сударь, вы биточку неправильно держите...

 

   Получалось у нас совсем как в кино. Как вот у этих, которых Фарада с Абдуловым играли. То есть, можно сказать, совсем не получалось. Биты, что ли кривые? Или руки? Но ничего, опыт есть. К концу сезона освоим национальный вид спорта.

   Сейчас пойду огурец поливать. Нет, нет, ничего мне не говорите. Не надо вот этого:  «И ты тоже огородом увлеклась, ага, мы так и знали, что этим кончится, сидеть в деревне, и не вскопать грядок...»  У меня на клумбе рядом с хризантемами и пузырчатником пустое место было, вот туда я огурец и воткнула, один. Так что он у меня декоративный. Но поливать надо.

 

     ДЕНЬ ТРЕТИЙ.

 

     Нынче у нас день закупки провизии, это надо в город ехать. Это вам не что-нибудь там, это ЭКСПЕДИЦИЯ (в середине слова назидательно уставить указательный палец в небо).

     Первым делом рысью на рынок, пока бабки с клубникой не разбежались. Потом Пятерочка и Дикси, тут уж можно не спеша, степенно толкая перед собой тележку, окидывая ряды товара внимательным взглядом, щупая, что тут у нас, годно ли, та ли свежесть. А можно с гиканьем и свистом пронестись на той же тележке, как неуловимые мстители на паровозе по горящему мосту, сметая в нее (тележку) все, что подвернулось по пути под руку. Без разницы. Результат на кассе будет один и тот же. Проверено.

     Невель — город товарного изобилия и тотальных скидок. Около рынка радио-девушка непрерывно вещает, какие новинки ждут нас в магазинах. «Масса интересного для ванных комнат»,  «обувь зимнего сезона» со скидкой тридцать процентов, а валенки — аж с сорока процентами, в отделе тканей -  полотенца Донецкие(?), напиток «Боярышник» в «пунктах общественного питания», садовый инвентарь и снеговые лопаты, азалии в горшках и фиалки из Лозанны.   

  Каждое объявление заканчивается приглашением отправиться за покупками. «Внимание, в магазине «Ритуал» напротив церкви новые поступления. Ждем вас за покупками!»

   Но лучше всего про напитки: «Употребление напитков в поллитровой таре способствует выработке у человека активной жизненной позиции!»  Усвоили?

 

       ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

 

   Перегоняли лодку вдвоем, я и Матвей. Из одного озера в другое через протоку. Лодка наша «Великий Кувыркатор» зимует у Мальков. Это мужики из соседней деревни, Мальки — их семейная кличка, из поколения в поколение. Мальки нам Кувыркатора и делали. И теперь каждую осень забирают его, сначала рыбу ловят, а потом зимой просто на берегу у себя держат, к лету смолят Кувыркатору дно, чтобы не протекал. Вот прямо идилия такая сельская и полное добрососедство. Ага! Сейчас!

   Мало того, что Кувыркатор, хоть и плоскодонка, полностью оправдывает свое гордое имя, в лодке лучше в полный рост не вставать,  к одному борту всем не садиться, и, вообще, без  резких движений, пожалуйста. Внешний вид у лодки: «Купить чернил и плакать...» При рождении была она выкрашена зеленой краской, а потом ее смолили. Смолили ее в темном сарае без окон, без дверей слепые пьяные мужики, страдающие пляской Святого Витта и одновременно прогрессирующим параличем. Поэтому вся лодка покрыта черной паршой и коростой, которая постоянно отслаивается. При этом она течет(!), течет вся и повсюду, плыть на ней можно только вдвоем, один на веслах, второй на черпаке, и не известно, кто упарится быстрее. После каждой зимовки течи усиливаются, в этом году в лодке уже можно принимать ванны. И каждый весенний ремонт по-новому уродует наше судно. Обязательно выламывается кормовая банка. (Сноска: «банка» - скамейка в лодке, если кто не знает, крысы сухопутные). Мы ставим банку, осенью Кувыркатор уходит к Малькам, летом банки нет. В этом сезоне — новинка, шпангоуты усилены железными уголками, при чем они как-то так хитро прикручены, что из них торчат то ли гвозди, то ли еще какие острия. Теперь лодка напоминает Железную Деву изнутри, резиновый сапог я сегодня уже пропорола, счет открыт.

     Ну вот, значит, пришли мы с Матвеем за Кувыркатором. Стоит он у бережка, полнехонек воды. Нет, не затонул. Это в него специально воды до краев налили. Местные полагают, разбухнет и протекать не будет. Заблуждение? Или саботаж? Не знаю. Силы традиций в сельской местности не ослабевают. Лозунг «Мы всегда так живем» по-прежнему актуален.

     Полчаса на прибрежное вычерпывание и в путь. Не прекращая перманентного переливания воды из лодки за борт. Матвей на этом так уработался, что иной раз черпал из озера и вливал в лодку. Тогда приходилось ему указывать на это ласково: «Куды прешь, очнись, недотыка!»

    Идти по озеру — одна приятность. Ветерок налетает, чайки кружат над волной, сосны шумят на берегу. Благорастворение. Песни поем, про Стеньку с княжной, а как же. В общем, пригнали лодочку к дому. Завтра можно на рыбалку идти. А что, найдешь лодку на дне, вычерпаешь всю воду, полчаса всего и надо, и вперед, лови, сколько хочешь.

 

       ДЕНЬ ПЯТЫЙ

 

    Вчера смотрели футбол на балконе, только там можно что-то разглядеть в телевизоре, в других местах он показывает только баню, плотный туман, в котором движутся неопределимые объекты. Футбол! ЧМ! Наши громили Египет. Притихшие фараоны на трибунах. Мы орали на всю засыпающую деревню. Ласточки с визгом носились над нашими головами, суматошно влетали на балкон, фырь крыльями, крутой разворот и прочь. Ну никак на гнездо не могли усесться.

     А утром оказалось, у них кто-то вылупился.

     Еще тот красавец, красный, голый, на голове два хохолка, а главное глаза. Огромные черные пятна во всю голову. Жуть. Динозавр. Мини.

      

       ДЕНЬ ШЕСТОЙ

 

    Сегодня приезжала к нам автолавка, забытое за год развлечение. Машина въезжает на горку с сигналом: «Би-би!  Сбегайся народ, товарное изобилие с доставкой на дом». Занятые своими делами, мы и забыли, что нынче День Автолавки, и услышав сигнал, заметались, где деньги, где пакет; а, черт с ним с пакетом, в руках унесем.

   Вот все собрались у открытого зада фургончика, мы да сосед Серега, знатный  молочник, правда не особо веселый. Серега всегда приходит последним, зато в  костюме (куртка, кепка и сумка в руках, все из одной ткани, зеленой в мелкую клеточку), собственно в таком виде я его вижу только здесь, больше наряжаться ему некуда. Что купили, к вечеру и не вспомню, две каких-то булочки и еще что-то, квасу что ли, не важно. Автолавка — это не просто магазин на колесах, это повод собраться всей деревней и посудачить.

     Раньше, правда, на счет посудачить было лучше. Сейчас продавец новый, и он — просто продавец, больше сказать о нем нечего. А вот раньше, до прошлого года, работал на этом фургончике некий Василий Иванович, для наших деревенских просто Васька. И был тот Васька настоящий DEUSEXMACHINA, и, как полагается Деусу, вершил он наши судьбы. Например, так:

 

- Два десятка яиц дай.

 

- Не дам. Могу пять штук дать.

 

- Почему?

 

- У меня там впереди еще люди.

 

   И ты понимаешь, что печется Деус о всех сирых и убогих, чтоб всем яиц досталось. Или еще вот так:

 

- Мороженое давай, шесть штук.

 

- Четыре!

 

- Чего четыре-то, нам шесть надо, нас много.

 

- Ладно, пять бери.

 

   И уже, смирившись, берешь пять, и тут:

 

- Ладно, бери шесть.

 

   Особой милостью одарил. Чувствуешь себя сразу этаким приближенным. Черт знает, к чему, но приближенным. 

 

- Вы в прошлом году пряник брали, я вам привез.

 

   Это большой такой, круглый, сувенирный, у нас его только одна гостья ест, зато много, мы специально для нее заказывали, но сейчас ее нет с нами. Но пряник мы берем, благодарно кланяясь. От даров бога не отказываются. Кто решится оттолкнуть дарующую божью длань? А еще он лихо считал в уме и, даже когда весовой товар отпускал, получались у него только круглые суммы, двести пятьдесят рублей, сто восемьдесят. Не то, что у нынешнего, и суммы не круглые, и еще какие-то копейки выходят.

    Был Деус наш особо благосклонен к детям. Нашим всегда сдачу давал чупа-чупсами, вместо десяти рублей — два чупа-чупса, каждый по цене два рубля пятьдесят копеек. Дети были счастливы.

    И совершенно бесплатно привозил он нам сплетни и новости со всего района, по которому ездил. И мы его ждали, за день начинали говорить друг другу, что вот завтра автолавка приедет. «Пойдем?»  Ну о чем тут толковать, конечно пойдем, даже если накануне только в город за продуктами ездили.

     Но все кончилось, увы. Вышел Деус Васька на пенсию, теперь дома сидит, огород ковыряет. Поди, скучно ему. А может нет. А я, честно говоря, по нему скучаю.

      

          ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

 

     Как полагается от сотворения мира, седьмой день — день отдыха. С утра поиграли в городки, пошвыряли биты в рюхи. Вот вы знаете, что маленькие деревянные колобашки, из которых фигуры надо строить, называются «рюхи»? Вопрос к лингвистам: в какой момент «рюхи» превращаются в «рюши», в воздушный зефир дамских рюшечек? Деревянная неприкрытая прямота и целеустремленность — в обманную легкую недосказанность, кокетливую игру теней...

       А еще с утра меня ждали рыбы, они нетерпеливо подпрыгивали в раковине на кухне, требовали моей руки, ну чтобы я к ним руку приложила, что бы жизнь их превратилась в праздник, пусть не для них самих, но все же в праздник, и чтобы обязательно был накрыт стол.  И они на столе.

     Рыб было трое. Два карася, не шибко высокого чину, скромных таких, застенчивых, этих только в сковородку можно пригласить. Но там они обязательно себя выкажут с благородной стороны, захорошеют, облекшись мукой со специями, зашкворчат, и дух вокруг себя начнут распространять весьма ароматный.     Предводительницей же выступала щука, эмансипэ, известная феминистка, которой лучше на зуб не попадаться, слопает, сожрет с потрохами, посмей только, что не по ней, утверждать. Она и карасей, свиту свою, в раковине строила, чуть только попытается кто-то из них мнение свое ну хоть плавником выказать, она сразу раз ему хвостом по голове, сиди, мол, не выступай, здесь есть, кому мнения народные выражать. С такой дамой попросту нельзя, ни-ни. Тут надо что-то этакое, затейливое завернуть. И я завернула... заливное. Заливное из щуки с терпкой нотой чеснока и перца чили, ну о морковке и маслинах даже упоминать не буду, куда ж без них, это же само собой разумеется.

    А петрушку-простушку мы, дамы эмансипэ, отвергли, чай, не в мещанском каком доме действо происходит, выше бери, хо-хо.

   Окинула я взором дело рук своих, и увидела я, что это хорошо.

О том, как проходит время карантина в городе уже много написано. Розданы советы: что смотреть и что читать, как ходить в магазин и как гулять в парке, чтоб не оштрафовали. Где можно взять собаку напрокат, чтоб законно выгулять ее в ста метрах от дома.

А как происходит процесс самоизоляции в русской деревне? И происходит ли вообще?

Мы — беглецы от пандемии. Из «зачумленного» Питера сбежали в деревню, в глушь. Сбежали всем семейством, с детьми, бабушкой и кошкой. Сбежали, еще когда только начиналось, и цифры выглядели более, чем радужно. Когда дали первую выходную неделю, и вся страна рванула на шашлыки. И теперь эти любители шашлыков, а также все их ближайшие родственники и знакомые пополнили ряды зараженных.

А мы в это время расконсервировали наш деревенский дом и стали потихоньку в превращаться селян.

Сидя возле теплой печки, пытаюсь составить картину нашей деревенской самоизоляции.

07.04

   Уже не первый день в деревне. Неделю, кажется. Самоизолируемся. Затворились от мира. И от пандемии. Время несется со свистом, а день все тот же. Поэтому трудно отследить. Но хочется как-то упорядочить. Написать что-то вроде дневника. Может потом будет интересно почитать. Если будет кому.

    Итак, условно первый день. День первого выхода.

Сегодня, наконец, улучшилась погода. До этого как-то печально было: то снег кружит пополам с прошлогодними черными листьями, то ветер воет. А сегодня - солнце, градусов 17, хорошо. Я первый раз вышла из дома. Сначала чуть приоткрыла дверь, нос наружу. Чего там как? Не очень противно? Или вернуться домой и посмотреть виртуальный лес? Вышла на крыльцо. Хорошо.

    И ринулась в бой. Сначала я подравняла прически кустам и деревьям, чтобы зеленели потом ровной стеной, не застили мне виды на озеро и на деревню. Я это каждый год делаю на майских праздниках. В этот год - раньше. Потом я вырубила четыре слеги и восемь кольев. Зачем? Пока тайна. Они просто валяются на траве. Пока.

   Еще я варила суп. Но это не интересно.

 Интересно - это дрова. Нам привезли тракторную телегу с поленьями. Их надо колоть. Я расколола штук шесть поленьев. Ну и Иван еще. Остальное будет колоть специально обученный человек. Завтра. Сегодня нельзя. Благовещенье.

  Зачем дрова? Ну мало ли. Никто ж не знает сколько эта изоляция продлиться. Может до Нового года. Так что дрова могут пригодиться.

   Вообще самоизоляция в деревне - это ни разу не как в городе. Ну с магазином понятно. Магазин райпо на трассе, до него 2 км. И мы туда в масках и перчатках. Маски-шоу, одним словом. А все остальные сограждане наши деревенские - так. С босыми руками и без намордников. На авось. Все службы жизнеобеспечения деревенского работают. И дрова привезли, и антену Триколор повесили. И по вечерам, как в прошлом году, приезжают пацаны из соседних деревень в футбол на нашем поле играть. 

   Вот вам и самоизоляция. Деревню в отличие от города на карантин не посадишь. Она все равно флуктуирует помаленьку, шевелится, передвигается туда-сюда.

08.04

Деревенская жизнь полна неожиданностей. Вдруг оказалось, что пора осваивать навыки автовождения. Заново. Как хорошо забытое старое.

Давешняя закупка дров оказалась судьбоносной. От нее события стали плясать по принципу домино.

Попытка моего мужа поколоть эти самые поленья стоила ему спины. Та возроптала резко и громко. И теперь вторые сутки он, Иван, проводит в основном лежа. То тут, то там. Чтоб не скучать, ложится возле какого-нибудь спонтанно образовавшегося общества. Возле делающих дистанционные уроки детей, возле меня с книжкой и стаканом чая. И так далее.

А специально обученный человек так и не пришел, видимо продолжает праздновать Благовещение. Но это так, между строк. Сейчас не об этом.

У нас сегодня, между прочим, магазинный день. Нам там в магазин, что за два км от деревни на трассе, привезли заказанный деффицитнейший товар: яблоки, апельсины, огурцы и помидоры. А еще кочан капусты. Да, сейчас весной это оказалось страшным деффицитом в наших краях. Привезли персонально для нас. По телефонному звонку. Такой вот Деливери клуб от райпо. Магазин берет фрукты-овощи только по предварительному заказу. И все, что заказчик не забрал, тут же разбирается остальными прихожанами, ну то есть посетителями. Так что штык из носа, надо ехать за своими помидорами.

Поехали мы с Матвеем. Пятнадцатилетний сын за рулем, я рядом.

Перед выездом было принято решение, что мне придется заново осваивать вождение. Потому что мало ли что, а вдруг на трассе менты, а у меня ребенок за рулем.

Машину я сознательно не вожу уже десять лет. Мне хорошо, меня возят. А еще у меня самокат. Я — самокатчица. Навыки автовождения благополучно забыла. Но пришлось вспомнить. И мой сын учил меня водить машину. На проселочной неасфальтированной дороге.

В целом получилось. Только я права забыла взять с непривычки, и даже об этом не вспомнила. И в крутой поворот возле деревни Коськово, где я отрабатывала эти самые навыки, я вошла с хорошим таким дрифтом, пыль со щебенкой из-под колес. Красиво вошла. Используя прием Breaking drift, это когда резко по тормозам. Ну вы знаете, конечно.

На вопрос Ивана «Ну как успехи?» сын ответил:

— Да ничего, только мама гоняет и дрифтует как бешеная.

13.04

Приближается Пасха. Сегодня понедельник. Чистый понедельник. Мы решили прибраться. Поэтому ходим по прилегающей к дому территории, собираем мусор, который нам подкидывали зимой несознательные: водочные бутылки, пепсикольные, канистры пластиковые, банки консервные. В одном углу нашего поля я даже нашла братскую могилу водочных пузырей. Там их полег целый взвод. У нас в деревне фактически нет заборов, поэтому участок наш плавно перетекает в «улицу» и соседские участки. Границы не видно. Надо просто знать: это еще наше, а это уже соседское. Но тому, кто всю зиму хоронил пустые бутылки, все равно, чья земля.

Раньше, в докороновирусные лета̀, мы сортировали наш мусор следующим образом: все бумажное жгли, пластик и всякий бесформенный и безымянный мусор отвозили в город на помойку, стекло – тоже в город, но для него было особое место, его принимал некий предприниматель, он даже что-то платил за него, но мы с этим не заморачивались, просто привозили накопленные бутылки и оставляли на его площадке. Объедки же и очистки, без коих невозможно приготовление пищи, уносили в лес и там прикапывали. Сгниет. Или съест кто-нибудь. По-моему, не такой уж плохой способ борьбы с мусором.

Есть и другие. Соседи наши Волковы, люди, постоянно проживающие в деревне, отвозят весь мусор, включаю отслужившую свое мебель на полянку в ближайший лесок. Сваливают в кучу. Раз в три примерно года, когда куча достигает высоты двухэтажного дома, Витя Волков поливает ее бензином и поджигает. И на свежем пепелище начинает выращивать новую кучу.

В этом году подошли к мусорной проблеме несколько иначе. Ездить в город на помойку мы себе запретили. Самоизолироваться — так уж по полной. Поэтому пластик пошел на костер. Горит он дымно и вонюче, как старая закосневшая в грехах и потравах соседских коров ведьма, особенно если огонь не очень сильный. Всю органику я хороню в огороженном сакральном месте, именуемом мною гордо – Компостная куча. До кучи ей еще далеко. Расти и расти. Но ведь никто не знает сколько продлиться пандемия, которая только-только начала расправлять свои черные крыла. К новому году мое начинание точно уже будет кучей.

А вот куда девать то, что называется нормальный мусор, еще не известно. Ходят слухи, что раз в две недели в четверг откуда ни возьмись является Трактор, собирающий от изб мешки с мусором. Мы здесь в деревне как раз две недели. И питаем надежду встретить этот благословенный Трактор в грядущий четверг. А пока копим мешки за баней в огромном зеленом баке.

Конечно, кому-то, запертому нынче на своих городских квадратных метрах, эта мусорная эпопея совсем не интересна. Но подождите... Мало ли... Может потом везде так будет. Так что опыт вприглядку пригодится.

Не проходите мимо информации. Сегодня лишняя, завтра она может оказаться насущной.

15.04

Особо хочется сказать о нашем магазине. Я уже о нем упоминала, но хочется особо.

Это райпо на шоссе. Ехать нам туда 2 км. В стары годы, то есть до прошлого лета включительно, мы предпочитали ездить туда на великах. Едешь себе сначала метров пятьсот по дороге под высоченными елями. С одной стороны там, за этими великанами внизу под горкой мелькает озеро, с другой — заброшенность, ферма бывшая, еще колхозных времен. Потом через соседнюю деревню. Она длинная, в одну улицу, сначала десяток «коттеджей» времен советской власти, те же избы, только обложенные кирпичом и оштукатеренные. За ними собственно деревня, разномастные дома, заборы разнокалиберные, от сгнивших покосившихся досок, до нового, почему-то всегда синего, профнастила. Задами участки, что по левую руку, выходят прямо к озеру. Со своего бережка — в лодку и на рыбалку.

Вот дорога, еще кое-где сохранившая следы прошловекового асфальта, упирается в шоссе. И на противоположной стороне – наш магазин, белый домик на взгорке с огромным панно «Товары в дорогу» на боку.

Магазин у нас — это не только продажа продуктов и всякой хозмелочи. Это клуб. Здесь можно узнать новости со всей округи. Зачастую люди, купив чего хотели, просто стоят посредине и общаются. Сюда летом я привожу из города тюки одежды, из которой выросли за год мои дети. Продавщица Наташа пристраивает шмотки среди деревенских, давая им, шмоткам, вторую жизнь. На стене рядом с Правилами торговли — полочка с книгами. Их немного, десятка полтора. Что-то вроде микробиблиотеки. Я видела, люди брали.

Так было до начала всем известной и всем уже изрядно надоевшей пандемии. Теперь продавщицы наши, Наташа и Надя целый день не снимают с рук резиновых перчаток. Представляете, какими становятся женские ручки, целый день проводящие в резине, в сырости, зато без воздуха? А вот масок им райпо не выдает. Такая вот техника безопасности наполовину.

Один раз, подъехав к магазину, мы застали на улице очередь. Это тоже новая примета времени. В магазин пришли закупаться четверо мужиков с огромными рюкзаками из дальней деревни, до нее километров пять. Пришли пешком. Видать решили закупиться сразу и навсегда. В магазине к моменту нашего там появления они были уже больше получаса. Всех остальных внутрь не пускали. Куда такая толпа? Надо соблюдать меры предосторожности. У нас же режим повышенной готовности, как каждый день сообщает мне МЧС в своих смсках.

Кстати, пользуясь случаем, хочу спросить, что такое РЕЖИМ ПОВЫШЕННОЙ ГОТОВНОСТИ. Может кто-то объяснит мне. Готовности к чему? Или готовности чего? Раньше, совсем давно готовность у меня ассоциировалась с готовностью к труду и обороне, позже с готовностью обеда, супа или котлет. С чем ассоциировать готовность, причем свою собственную, нынче, я не знаю. Прошу совета у уважаемой публики.

Обратно к нашим баранам, в смысле, к магазину. Так вот, накопилась очередь, пять человек, нас не считая. Никаких средств самозащиты, ни боже упаси. Никаких социально безопасных полутора метров. Только шуточки по этому поводу в плотно сбившейся людской стае. Мы с сыном выглядим на их фоне как сбежавшие из дурдома свихнувшиеся уфологи. Маски, очки, резиновые перчатки. Сторонимся, сидим поодаль на скамеечке.

Диалог между двумя тетушками:

— Чаво, долго еще стоять-то? А то я хату не закрыла.

— А мелкий твой, Павлушка?

— А нет яво, Они кататься поехали

Это она про пацанов деревенских. Они ж нынче в школу не ходят, безразмерные каникулы. Учатся ли они на удаленке, я не знаю. Самой интересно. Спрошу как-нибудь при встрече. И целыми днями пацаны гоняют туда-сюда на своих мотоциклах. Байкеры.

В магазин ездим мы вдвоем с сыном. Ему пятнадцать. Туда рулю я, обратно — он. Такая игра. Стараемся ездить пореже, раз в неделю по средам. По средам завоз. То, что нам надо, заказываем по телефону: по 2 кг всяческих фруктов-овощей, это так просто в сельмаге не лежит, не Дикси, все-таки, кошачьих консервов своей Кисельде сразу пачек 20, она у нас хорошо кушает, и всякие разовые штуки, то лопату, то ленты-мухоловки. А хлеб, водка, тушенка и конфеты, слава богу, есть всегда. Заказывать не надо. Приезжаю я со списком на листе формата А-4, и пока перечислю все, сложу с мешки, то, что было заказано на сегодня, и то, что мы внесли в список в течении недели, за мной накапливается человека три. То есть полный магазин.

О водке. Бутылка водки у нас стоит в прихожей на полу. Под табуреткой, на которой в контейнере от мороженного в ней же, в водке, плавают резиновые перчатки для выхода в свет. Где новые-то взять раз в неделю, приходится дезинфицировать. Ею же, водкой я протираю принесенные из магазина упаковки с едой. И еще дверные ручки, и все, что трогают постоянно болтающиеся у нас в доме ремонтники всех мастей. То полетит электрика, то сантехника. Специально, именно сейчас. Закон Мерфи: все что может сломаться — сломается, все, что не может сломаться – сломается в ближайшее время, то, что сломаться не может по определению — дриснет прямо сейчас. А вчера я водкой мыла пол: ремонтировали два мужика из Великих Лук наш тепловой насос. А в Луках уже свирепствует коронавирус. Так что водочные пару в доме не выветриваются, и все мы, включая детей, ходим малость навеселе.

И так, навеселе, собираемся сегодня в наш магазин, ибо среда, — день завоза.

19.04

Пасху так или иначе отмечают все. Если не в церкви, то хотя бы у себя в голове отмечают: "Пасха". Как веха временная. Новые времена вносят коррективы и в течение одного из самых сакральных христианских праздников. У нас, беглецов в деревенскую глушь, это прошло вот так.

Накануне у нас кончился газ в баллоне. Пришлось ехать в город Невель, в тот самый, куда мы дали зарок себе - не ездить. Но раз уж ехать за газом придется, значит и по магазинам невельским многочисленным пройдемся, не по всем, конечно.
             Вот тут многие в интернете пишут, причем пишут явно городские заступники деревенской жизни (типа, попробуй на 15 тыс.руб проживи и детей воспитай), что вот городские, они без ресторанов прожить не могут. Не пускай их в ресторан неделю, и все, захирели, коростой покрылись. И без лишних трат, дескать, городскому никуда, ну не может он свои лишние деньги (а их у него много, больше 15 тыс.руб) не потратить на какое-нибудь не нужное барахло.

И вот что я вам скажу: правы, ох как правы, эти безымянные хулители городских жителей. Совесть соврать не позволит. Метнувшись в "Магнит", а вслед за ним еще и в "Великолукский" (не смогли одним магазином удовлетвориться), накупили мы огромное количество лишнего, каюсь, многое из перечисленного лично я в телегу метала :

торт "Птичье молоко" (Безумная трата денег, зачем? можно же чай с сахаром пить, а лучше - без),

конфеты разные в количестве 6-ти или 7-ми упаковочек (зубы портить, а стоматологи нынче только с острой болью принимают),

пирожные "Картошка" - 6 шт в контейнере (выше все уже сказано),

пиво - 4 банки (прямая дорога к алкоголизму , если не продолжать список),

вино - не меньше 8-ми бутылок ( все, дорога к алкоголизму пройдена, грудь впалая рвет финишную ленту, повторяющую дизайн акцизной марки),

груши без названия - 3 шт ( в райпо груш не продают и правильно делают, буржуазная забава, все равно жесткие и не сладкие, никто не догадывается, что они технологические, их в салат очень хорошо, но это только извращенцы городские могут придумать, глупость вообще),

мясо - 1,5 кг, свинина великолукская (куда вам на 5 чел так много, совсем дураки, - решили шашлыки делать, какие шашлыки, снег каждый день идет, какая весна? ну и что, что апрель).

Что там еще из ненужного? Не важно, вы и так поняли, что эти придурки городские (мы) не уймутся и барахла всякого на свои лишние деньги накупят полный багажник.

Да, это так.

Но это все про вчера, это не про Пасху.

Сидя в начале ночи в интернете, смотрела пасхальную службу в Питере, в соборе Александро-Невской Лавры. В абсолютно пустом соборе. Никого, кроме священников, причта и закадровых операторов нет. Служба идет, паствы нет. Только так понимаешь, что священник реально служит Богу, а не человекам. Пасха, Христово воскресенье, и они служат Богу и Сыну его. И не важно, что никого нет. Нет прихожан. Это все равно торжественная служба. Для Него. Не для нас. Смотрим мы трансляцию или нет, не имеет значения.

Дак как же мы, лично мы, отметили Пасху?

Лично мы вчера в субботу "красили яйца". Такие пленочные налеплялки из пачки за 17 руб. Надеваешь на яйцо, в кипяток на пару секунд, и оно, считай крашеное, с "ХВ" на боку. Программа выполнена.

А сегодня мы с Иваном ходили в гости. К Консультанту Вите. Все собираюсь поведать миру о Консультанте, да все как-то не до него. Но однажды... В гости мы ходили до консультантовой калитки. И на скамейке у калитки налили по стопарику водки и выпили.

За "Христос воскресе", потом за Витю, здоровья ему. Потом пошли прочь. Но не домой. Мы пошли на наше деревенское кладбище навестить Ильича. Ну и что сегодня не кладбищенский день. К Ильичу сходить всегда правильно. Он правильный мужик был. Сосед наш, дом напротив. Восемемьдесят четыре года мужик прожил. И жизнь его непростая все наши отечественные эпохи охватывала.

Вот с Ильичом еще по стопарику выпили. Поговорили.

Потом по полям погуляли и домой.

С Пасхой, вас, господа. Со светлым Христовым Воскресеньем.   

25.04 

   Дабы разнообразить ежедневное меню, я решила задействовать казан. И, следуя советам Великого Сталика (это не опечатка: Сталик Ханкишиев - автор моей настольной книги "Казан, мангал и другие мужские удовольствия"), приготовила "классический пирожок". К пирожкам это блюдо не имеет никакого отношения.  Это картошка и мясо. Мясо и картошка. и  все. Ничего, кроме соли и специй не добавляется.

    Самое главное в приготовлении чего бы то ни было в казане - это медитативность процесса. Еще бы! Посиди-ка полтора часа, непрерывно подкидывая в топку маленькие кленовые палочки. Это самое подходящее топливо для приготовления "пирожка". Как раз столько огня, сколько надо, чтоб дошло, но не пригорело.

  В общем, сидишь у печурки на лужайке, медитируешь... Мысли всякие в голове... Пыталась читать Аксенова, но как-то не пошло. Книга в этом процессе оказалась лишней.

   А потом - настоящая красота! И вкуснятина! Сметелили сразу. 

 29.04

   Что-то к вечеру стало немного грустно. Вспомнилась не кстати Мадейра, любимый наш остров. Посмотрела свои старые слайд-фильмы с фотографиями, начиная с 2009 года. Подумать только, мы отъездили туда уже десять лет! Наши дети фактически выросли на этих бесконечных мадейранских рождественско-новогодних праздниках.

   И когда за пятнадцать минут фильма дети из трех-четырехлетних карапузов превращаются в уже  осмысленных подростков, это, скажу я вам, впечатляет.

30.04

Говорят, на самоизоляции человеку пишущему - раздолье. Ничего не отвлекает от трудов праведных. Никуда не надо бежать. Знай сиди - пиши. Это заблуждение.

Сегодня у меня прямо настоящий Танюшин день. Помните у Агнии Барто?

У Танюши дел немало,
У Танюши много дел:
Утром брату помогала,—
Он с утра конфеты ел.

Вот у Тани сколько дела:
Таня ела, чай пила,
Села, с мамой посидела,
Встала, к бабушке пошла.

​Вот и у меня то же самое. Утром я пела народные песни младшему сыну Тихону. В смысле, я помогала ему составить сообщение про народные песни по музыке (это урок такой - музыка). Тут ему страшно повезло со мной. Потому что я дала ему передрать кусок из своей книги "Дао Евсея Козлова", где как раз про пасхальные "качельные" песни.

Потом главному сыну Матвею по рисованию я наваляла в простом карандаше, а других у нас нет, пейзаж севильского парка при дворце Алькасар (не путайте с Алькатрасом, это две очень большие разницы). Так что пятерка ему обеспечена. С фотографии собственной срисовывала, вспоминая параллельно, как это было.

Там, в этом парке, полном неги стройных пальм, хрустального дребезжания фонтанчиков и зеленой воды бассейнов, меланхолично отражающей июльское небо, жили Павлины. Именно так, с большой буквы. Птицы неторопливо шествовали по аллеям, иногда распускали свои радужные хвосты, демонстрируя туристам: «Ну как я? Хорош? Нет не хорош. Я великолепен, шикарен, неподражаем!»

На дорожке радостно фотографировалась немецкая семья: папа, мама и маленький мальчик. И тут мимо них на бреющем полете пронесся наш четырехлетний Тихон с криком: «Айда павлинов ловить!» Немецкий мальчик все прекрасно понял и, выскочив из центра несостоявшегося кадра, умчался вслед за Тихоном. Осиротевшие родители даже пискнуть не успели. Так и стояли безмолвными соляными столбами посреди раскинувшегося в послеполуденной сиесте парка.

Пока я предавалась рисованию и воспоминаниям, подкрался обед.

Отобедав, я гуляла бабушку по окрестностям. Мы предприняли кругосветное путешествие: ушли по дороге в сторону заброшенной коровьей фермы, а вернулись с другого конца земного шара через поля. Любовались местными достопримечательностями: цветущим в лесочке первоцветом и старым, еще колхозно-совхозных времен сараем неизвестного мне назначения.

После прогулки посидела с Иваном и пивом перед домом. Это было ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА, - первый раз погода позволила сидеть на улице, не обматывая бренные тела ватниками и шарфами.

Откушав пива на улице, я переместилась в дом, где пила чай со смородиновым листом и апельсиновой коркой в компании бабушки.

И день прошел. Сейчас полдевятого вечера, я села за комп, но в любую секунду кто-нибудь может вылететь из своих комнат и потребовать, чтобы я смотрела с ними "Орла и решку", сочувствовала заболевшемуу премьер-министру, слушала свеженаписанный кусок повести или просто разговаривала.

А вы говорите: что еще делать на самоизоляции, знай пиши роман.

01.05

   В честь Первомая и Дня рождения Ивана мы предприняли велопробег по окрестным весям. Кстати, все говорим "по городам и весям", а что это за "веси" такие кто-нибудь помнит? Согласно Википедии "весь" - древнерусское слово для обозначения деревни. Я даже видела на трассе указатель "Весь", видимо эта деревня за всю свою историю так и не получила собственного имени. Весь, и все.

Ехали мы по тракторным дорогам, едва намеченным на лугах. Периодически дороги пресекались грязью, приходилось форсировать. Велик - не трактор, сам не проедет.

   Весна, наконец- то, наступила. Трава полезла из земли с дикой скоростью, как бамбук, наверстывая холодный апрель. Листва закружавилась на кустах, куртинами обрамляющих луга. Кое-где на этих лугах лежат рулоны прошлогоднего сена. Это их специально оставляют на зиму? Или просто забыли убрать? Не знаю. Дорога привела нас к руинам советского сельского хозяйства. Останки фермы.  Стены из красного кирпича повыщерблены, будто подвергались массированному обстрелу шрапнелью.

   Через луга добрались мы до асфальтовой дороги. Она провела нас через деревню Самозвоново к трассе. Примета времени: на обочине дороги между деревнями периодически встречаются кучки мусора, явно выброшенного из окошка машины. Основная часть мусора - резиновые синие перчатки, маски и салфетки, некогда бывшие влажными. 

   Когда мы выехали на трассу, удивились. Думали там пусто. Ничуть не бывало. движение как в довирусную эпоху: караваны фур, огромных строительных самосвалов и легковушек. Выходные продолжаются, жизнь кипит!

            О названиях деревень в ближайших окрестностях. 

Я просто не могу пройти мимо. Перебоево, Синютино, Самозвоново, ну это я уже поминала. Еще Ширново, Авинище, Киряево, Коськово.

 И вот в моих текстах появляются: Перепоево и Синюхино, Самозваново и Окоськово. А многие названия и менять не надо. 

05.05

Деревенская жизнь накладывает свой отпечаток. Лично на меня накладывает. И я не пытаюсь с этим бороться. Наоборот, я этим отпечатком горжусь. Как Пушкин своей Болдинской осенью, я горжусь своей Попадьинской весной.

"... о весна без конца и без края..." Именно с этой мыслью я просыпаюсь и потом целый день занимаюсь всяким с ней же, бережно лелеемой где-то в районе гипоталамуса.

И хоть мысль эта блокова, а живу я, скорее по Маяковскому, никакого противоречия и раздрая чувств не происходит. Оставим есенинское "буйство и половодье" в стороне.

Так вот, к Маяковскому. "Землю попашет, попишет стихи" - это не про некоего человека будущего, это про меня. Сегодня я пилила доски и тесала топором колышки. Я собираюсь строить грядку для огурцов. Рассаду мне пообещали соседи. От предложения вызвать лечебный трактор и перекопать все полгектара поля я отказалась из боязни не найти потом огурцовые всходы на пересеченной трактором местности.

Поэтому строю. Грядка будет представлять собой подобие гробика с деревянными стенками, прибитыми по углам к колышкам. Внутреннее пространство засыпается землей. Земля берется из кучи у соседки. Кучу образовали строители, заглубляя в землю опоры для будущей соседской веранды. Там же на стройке берутся и доски. Это старая обшивка дома, лежащая грустным неровным штабелем и ожидающая скорой огневой смерти. Я же даю этим доскам вторую полезную жизнь. Но предварительно выдираю из них кривые ржавые гвозди.

Это старинная деревенская технология, занесенная в мой разум предками, жившими на просторах Русского Севера. Мой муж Иван, как человек, взрощенный на белорусских огородах, о такой технологии даже не слышал.

Вот как выглядит новый писатель деревенщик: он ловко колет дрова, несмотря на то, что дом обогревается чудом техники - тепловым насосом, он сажает огурцы, лелея мысль засолить их в товарных количествах до следующего лета чтоб хватило, он ставит ловушки на рыбу и бьет острогой щуку в камышах. А потом приходит в избу, садится с ноутом на коленях и стопкой самогона возле и пальцами с траурными ногтями стучит по клаве, выдавая на гора почти бессвязные тексты.

Это автопортрет. Прошу других писателей-деревенщиков все, что тут сказано, на свой счет не принимать. Сами пишите свои автопортреты.

Вдоволь натешившись с пилой, топором и лопатой, сажусь писать свою ироничную антиутопию "Все зависит от кошек".Но в голову лезут лишь стихи. Причем в кондовом деревенском ключе и в братстве с уже упомянутыми выше поэтами. Ну никак от них нынче не отвязаться.

Итак:

ДЕРЕВЕНСКОЕ

На водонапорке ржавой аист

В небосвод шлет точки и тире

Гложет яблоню есенинскую заяц

Томно хлев вздыхает на заре

Переполнена душа как вымя

Под завязку чувствами полна

Теми самыми с какими

Блок с Есениными стояли у окна

Обнялись и выпив закусили

Захрустев соленым огурцом

Объяснясь в любви ко всей России

И к козе под розовым кустом

 

09.05

 

Нам очень хотелось отметить 9 мая. Но как это сделать в деревне? Песни военных лет мы, конечно пели вечером на балконе. А вот фонариками в окно не светили, потому что там, за окном, - ничего, пустота, озеро и лес. Мы решили провести велопробег в честь дня Великой Победы.

Один мы уже устраивали. На первое мая.

А как мы еще можем отметить День Победы, сидя в малонаселенной деревеньке и даже без возможности пригласить народ в гости или самим к кому-то зайти? Раньше мы бы непременно отметили этот праздник с односельчанами. Но нынче все, и мы первыми, затворились в своих домах, как раскольники по скитам. Ждем Пришествия. Пришествия Великой Вакцины. Стараемся сохраниться в целости и сохранности до этого судьбоносного момента.

Но я не об этом. Я о велопробеге команды Карасёвых, посвященном Дню Победы.

Пробег выдался неожиданно интересным. Неожиданным. И интересным. Вполне в духе праздника. В соответствии с его темой. Запланировано было пересечь трассу, ехать по междеревенской, хорошо побитой временем, но все же асфальтовой дороге. Там, где она упирается в старое шоссе, ведущее к Невелю, мы собирались свернуть и, проехав с полтора километра по этому шоссе, съехать с него на песчаные проселки. И по ним выехать обратно на трассу. Как в предыдущий велопробег, но с другой стороны. Вот как раз до этой точки мы и доехали.

Но сначала меня чуть не затоптала лошадь.

Это не был дикий мустанг-иноходец. Отнюдь. Небольшая гнедая кобылка, впряженная в пустую телегу. Я по своей привычке отстала от основного коллектива велосипедистов и плелась в арьергарде. А тут еще горка песочная, подъем градусов 10, мне не въехать, я слезала с велика и повела его в поводу. Выбравшись на взгорок, остановилась возле отворотки к чьей-то усадебке. Взнуздала велик, уселась и... Вот хорошо, что не поехала, не успела пересечь эту самую отворотку.

Именно в этот момент от усадебки на дорогу понеслась та самая лошадь. Вернее, понесла. Все читали выражение "Лошадь понесла", да немногие видели, как оно. Скажу я вам, сразу видно, что несется лошадь неправильно. Голова ее как-то запрокинута назад. Наверное, именно от этого пошло мое любимое словечко "загниголовый", т.е "упертый", "неостановимый". Лошадка помчалась по дороге галсами то влево, то вправо. В телеге сидел мужичонка, сидел боком, свисая одной ногой почти до земли. Вскочил, наверное, в телегу, когда она мимо проносилась. На его громкое тпруканье лошадь не реагировала.

Чуть позже мы снова встретили эту парочку, лошадь и мужика на дороге. Охреневшее животное доскакалось до того, что развалило сбрую, оглобля от дуги оторвалась.

Телега полувъехала в кювет. Порадовавшись, что наши кони железные, и таких подлянок от них ждать не приходится, мы поехали дальше.

Но провидение судило иначе.

В точке поворота с шоссе на песчаный проселок, сломался велосипед Ивана. Можно сказать, он тоже понес. Как раз с горки ехали. А он не тормозит. Велосипед — это отагрейденный старый советский Минск. Рама, руль, педали, все в полном порядке. А колеса поставлены на него были новые. И вот он, велик, прошел первомайский тур, а на середине второго в его жизни — капут, развалился. Ну не весь конечно. Подшипник заднего колеса только. Но этого хватило. Ни вперед, ни назад ехать не получится.

Ну что делать? Я, конечно взяла на себя самую тяжелую работу. Я осталась со сломанным великом на шоссе, уступив свой Ивану. «Брось меня, командир. Я тут на травке полежу, а вы гоните домой за эвакуатором». Они и уехали.

А я лежу на травке неподалеку от въезда в дачный кооператив «Рассвет». Так на доске на столбе написано. Оттуда, из «Рассвета» музыка играет. Солнышко. Небо надо мной. Никогда в моей жизни не было столько неба. С облаками, плывущими одновременно в противоположные стороны, с соколами или ястребами, бог весть, кружащими в синей выси, с чайками и ласточками.

Так лежать мне нужно было с полчаса. Двадцать минут на великах до дома и пять минут обратно на машине, плюс погрешность 5 минут на тудемо-сюдемо.

Полчаса миновало, и больше. Погрешность затягивалась.

Как потом оказалось, отряд, потеряв одну боевую единицу, проехал не слишком далеко. И потерял вторую. У Тихона перестал растормаживаться ручной передний тормоз. Задний у него перестал растормаживаться еще во время первомайского похода и по возвращении на базу был мной ликвидирован. Одного хватит! Теперь отказал и последний.

Тихон со своим великом был тоже брошен посреди дороги.

Так и вижу эту картину: мы отступаем с боями, оставляя подбитые танки, простите, велики.

Потом еще у Ивана шнурок накрутился на педаль. Тоже техническая остановка.

Короче, отряд вернулся на базу в половинном составе.

Дома Иван и Матвей взяли машину и поехали обратно собирать как грибы брошенных членов экипажа и подбитые танки. Сначала эвакуировали Тихона и только потом поехали за мной. Вот почему я валялась в придорожной пыли целый час.

Да! В качестве дополнительного бонуса к игре они не взяли документы на машину и права. Хотя права, ладно. За рулем все равно был пятнадцатилетний бесправный Матвей.

Когда здоровенный Минск был загружен в багажник, оказалось, что для меня места не предусмотрено. Пришлось сложить весь задний ряд, и сесть мне было некуда. Ехала, лежа в багажнике в обнимку с великом. На каждом ухабе он старался ткнуть в мой мягкий бок какой-нибудь острой железякой.

Слава тебе, дорожный бог Трисмегист, нам не встретились гаишники. Они пропустили такой шанс! Документов нет, прав нет, за рулем несовершеннолетний, и тело в багажнике. Могли бы себе летний отдых в Крыму обеспечить.°

ЗЫ. Видимо от обиды на строптивую технику, что подвела в самый неподходящий момент, Иван разобрал свой танк КВ-2 («Карасёв Ваня -2 колеса») за полчаса. И теперь он представляет собой груду запчастей, сваленных в угол веранды.

12.05

Ничего особенного не происходит. И писать-то в общем не о чем. С утра идет снег. Хлопья размером с носовой платок важно кружат за окошком. Исчезая на уровне земли. Не оставляя после себя ничего. Температура на улице +1°. А вчера было +20°. Вот такие нынче вихляния в природе.

У нас засорилась раковина на кухне, и Иван с утра пытается вызвонить хоть одного сантехника. Безрезультатно: один сказался больным, другой заявил, что его жена не пускает. Как же, мы ж питерцы, по определению — разносчики заразы. Еще совсем недавно, никто из этих мужиков: сантехников, электриков и прочих ремонтников, постоянно болтавшихся по нашему дому, чиня все подряд; даже не думал ни о какой заразе, ни о каком вирусе. А теперь вот, пожалуйста, пропаганда здорового образа жизни все-таки сработала. Понаехавших стали бояться.

В Невеле, там другое дело. Там они ходят в магазины без масок, пожимают друг другу руки и не шарахаются на полтора метра от каждого встречного. Но ведь там все свои. А здесь — чужие.

Так что нынче ко всем прочим доп.специальностям освоим еще и сантехническое дело.

Пока все, что могу сказать о деревенской самоизоляции.

Что дальше?

Поживем — увидим.

 

 

 

   Что означает слово "сомелье" не знает больше народу, чем знает. Вот муж мой, например, 10 лет прожил во Франции, а это слово услышал только в России от меня и утверждал, что в тамошнем языке такого слова нет. Но наши ученые доказали, что слово это французское. Еще меньше народа видели живого сомелье, т.к. вид этот очень редкий, встречается только в замкнутых пространствах, наполненных людьми обыкновенными и подвидом человека - официантами. Узнать сомелье можно только по одному признаку, к его груди обычно прикреплена бумажка, на которой написано большими буквами «СОМЕЛЬЕ». Что сразу отличает его от официантов, к которым он гордо не относится. На тех, как правило, написано «Маша» или «Федя».     

     Нам с подругой удалось однажды наблюдать роскошный образец сомелье. Можно даже утверждать, что это был альфа-самец  популяции. Он был не молод, лыс и горд. И абсолютно одинок в стайке официантов, живущих в ресторанчике  “Las Torres” на Невском проспекте не далеко от угла с улицей Марата. Сомелье подкрался к нашему столику, крепко сжимая в руках винную карту, и по его решительному лицу не скользило ни тени улыбки. Сразу было ясно, что просто так он нам винную карту не отдаст, а прочитает целый доклад по истории, вкусовым качествам и, возможно, последствиям употребления каждого прописанного в карте вина. Дабы сократить время, мы попросили его ограничиться Испанией, и чтобы уж совсем кратко, Риохой. Настоящий мастер своего дела, он начал свой рассказ, ежесекундно блистая названиями вин и географией их происхождения, не называя при этом ни одной цены! Но мы, стыдно сказать, занудливые и нелюбопытные бабы, не стали записывать все эти ценнейшие сведения, а выцарапали из его рук винную карту и все-таки ознакомились с ценами до того, как заказали вино. Вино, которое он нам советовал, видимо, действительно было хорошим, т.к. стоило 12000 рублей за стандартную бутылку в 750 милилитров. Конечно, не цена двигала этим достойным человеком, а исключительно его желание приобщить нас к благородному напитку. Но мы не приобщились и заказали Риоху более простонародную, значительно дешевле.    Скорбя в душе по поводу нашего выбора, он тем не менее отправился за бутылкой и вскоре вернулся с ней (бутылкой), а также штопором, кувшином (пустым) и ТРЕМЯ! бокалами. А дальше был цирк.

    Была открыта бутылка, и сомелье протянул мне пробку. Догадываясь, что пробки не едят и вроде бы даже не лижут, я ее обнюхала, вроде ничем прокисшим не воняло, о чем я ему и сообщила. Молча, понимая, что не дождется от серых колхозниц никаких вразумительных комментариев, мастер продолжал свое дело: он налил в один бокал немного вина и долго нюхал его, периодически раскручивая бокал в руке так, что вино чуть не выплескивалось за края. Но однако, не выплескивалось. На третьей минуте я подумала, когда же он его выпьет? Не выпил! Вылил это накрученное вино в пустой кувшин, понюхал еще раз (может уже по-другому пахнет) и давай теперь крутить и вертеть кувшин так, что тот стал весь однотонно красный от вина. Это было очень цирково и жонглерско. Какова ловкость рук! Ничего же не уронил и не пролил. Публика за соседними столиками забыла есть и сидела пооткрывав рты и судорожно сжав в кулаках вилки.    

    Накрутившись в свое удовольствие, сомелье вылил вино из кувшина обратно в тот же бокал, а в кувшин налил все остальное из бутылки. Спросил, надо ли нам сейчас налить, или мы пока обойдемся. Потом гордо и плавно удалился, унеся с собой малую толику вина  в своем жонглерском бокале. Видимо, это и есть его чаевые или правильнее винные.  

    Интересно, платят ли сомельям зарплату, или они кормятся только тем вином, что отбирают у завороженных волшебным зрелищем клиентов?

Что я думаю о писателях? Ну и что, что никто не спрашивал... А я отвечу. О писателях я вообще не думаю. Писатели - талантливые шизофреники с синдромом множественной личности. Или множества личностей. Вот они и раздают эти личности своим героям. Одному - свои победы, другому - свои фобии и опасения, третьему - несбывшиеся мечты и скрытые пороки. Вот таким он мог бы стать, если бы.., а этим не стал бы ни за что, даже если... Множество личностей, множество вариантов движения вперед, множество вселенных. Ага. Именно так. А что я ? Я тоже.

Пишу рассказы и повести, на большие вещи пока не замахиваюсь, лень. Жанры любые. Но без иронии обходится редко.