С. БУНТМАН: Добрый вечер! Мы начинаем разбор очередного дела, и я прежде всего хочу, даже прежде чем поздороваться с Алексеем Кузнецовым — нет, хотя добрый вечер, Алёша! Добрый.
А. КУЗНЕЦОВ: Добрый вечер, Серёжа!
С. БУНТМАН: Я хочу сказать, что в понедельник я заболел, и не было ни чтений, ни «Тиранов», а мы вам подготовили такого Тамерлана замечательного, страшного! Вплоть до 1941 года, когда его могилу вскрыл Герасимов, вот, Тамерлан у нас. Но я думаю, что это метеозависимость, и вот не знаю — может быть, стоит, Алёш, гордиться этим? Что я связан с как-то, всё больше становлюсь связанным с мирозданием? На солнце…
А. КУЗНЕЦОВ: Я думаю, да, это постепенное вот такое вот взаимопроникновение.
С. БУНТМАН: На солнце вспышка, а я тоже как-то так весь вот на это…
А. КУЗНЕЦОВ: Причём на солнце вспышка чёрти когда, а вот…
С. БУНТМАН: Ну да, солнце.
А. КУЗНЕЦОВ: Вряд ли солнце к этим «Тиранам» подгадывало, хотя солнце есть солнце, что мы можем знать про солнце.
С. БУНТМАН: Ну, что? Оно всё знает. У меня был один солнцепоклонник в студии однажды — кандидат в мэры Москвы. Но это отдельная история, я её рассказывал.
А. КУЗНЕЦОВ: Ой да, в мэры Москвы много интересных людей в своё время пыталось баллотироваться, это правда.
С. БУНТМАН: Да. Ну, а теперь что, мы будем опять клеветать на советскую действительность, да?
А. КУЗНЕЦОВ: Не столько клеветать — хотя без этого, конечно, будет обойтись исключительно трудно, и часть наших слушателей нас, конечно, априори осудит, но я хочу обратиться к другой части вначале: мы подбираемся потихонечку к пятисотой передаче, десять лет — срок нешуточный, и у нас, конечно, уже накопилась не просто аудитория, а эта аудитория как-то структурировалась, и почти всегда, почти в каждой передаче приходит в комментарии кто-нибудь и говорит — да чего это такое, да это вообще всё можно было за три минуты рассказать, двадцать минут, а они ещё к делу не приступили! Вот, дорогие, сегодня передача не для вас, сегодня будет, как вы не любите, сегодня мы будем с Сергеем Бунтманом отвлекаться, уходить во всякие боковые стороны, потому что, понимаете, нам ведь тоже трудно. Нам хочется сделать передачу о хороших людях, а делать приходится в основном о плохих, редко когда получается о хороших. И сегодня передача будет об очень плохих людях, причём не только тех, кто окажется на скамье подсудимых, но, к сожалению, и по меньшей мере об одном, кто окажется среди потерпевших.
Тем не менее хочется поговорить и о людях хороших, и у нас есть сегодня две такие возможности. Когда я к передаче начал готовиться, я понял, что она будет очень напоминать две передачи из тех, что у нас уже были. Одна была несколько лет назад, это дело об убийстве адвоката Раскина и его супруги их собственным сыном, где замечательный советский адвокат Семён Львович Ария, безусловно, нравственно страдая от всей этой ситуации, тем не менее взял защиту сына на себя и, хотя от высшей меры наказания его не спас, но добился переквалификации приговора, что там оставляло кое-какие возможности при помиловании и всём прочем — ну, не сработало и не сработало, Семён Львович, безусловно, в этом не виноват. А второе дело сравнительно недавнее: когда мы говорили о, видимо, всё-таки умышленном убийстве беременной супруги, но отталкивались мы от судебных очерков Ольги Чайковской в «Литературной газете».
И мне показалось, что этот формат тогда вызвал отклик у многих наших читателей, потому что в комментариях — а я их всегда внимательно читаю после передачи — много людей пришло с добрыми, тёплыми словами о той «Литературке», с воспоминаниями, как для них тоже, в их юности, как много значила эта газета, как они торопились достать её в среду из ящика, как они просили знакомых киоскёров им отложить, как открывали — конечно, сначала 16-ю полосу, это понятно, как и все мы, ну, а потом уже, там, забирались вглубь, кто куда, на свои любимые страницы, и для многих любимой была 12-я, судебный очерк.
Вот сегодня мы поговорим о человеке — и предоставим ему слово, пусть в моём несовершенном исполнении — о человеке, которого… Когда я готовился к той передаче, я встретил несколько таких мнений, не буду сейчас называть людей, которые эти мнения высказывали — это мнения, понятно, могут быть спорными, понятно, что они в любом случае не безусловны: мнения о том, что именно этот человек, о котором мы сегодня будем говорить, Евгений Михайлович Богат, был центром условного отдела судебного очерка, что именно он своим талантом, своей гражданской, человеческой, если угодно, эстетической позицией задавал тон.
Я встретил такое мнение — до тех пор пока не пришёл в 1973-м Аркадий Ваксберг, но я хочу сказать, что у меня всегда было ощущение, что Ваксберг не сместил Богата с его трона условного, Ваксберг и Богат об одном и том же писали довольно по-разному. Ваксбергу не было равных там, где нужен был юридический анализ — это понятно, он юрист, имевший определённый практический опыт перед тем, как он пришёл в журналистику. Богат шёл от другого. Богат шёл от — если угодно, сейчас это можно сказать открыто, тогда нельзя было — Богат шёл от десяти заповедей.
Но начался подход к сегодняшней теме не с Евгения Богата, а с того, что я заказал на «Озоне» наконец появившуюся там книжку, секонд-хенд, разумеется, я её выловил, я довольно долго за ней охотился, «Озон» мне её добросовестно доставил. Эта книжка называется «Известные судебные процессы», самое что ни на есть безликое занятие. А написали её два брата, два близнеца, неразличимых до такой степени, что на семинаре по криминалистике в институте профессор, который проводил дактилоскопическую демонстрацию пальцевых отпечатков студентов, волновался, не получится ли так, что отпечатки тоже будут абсолютно идентичными.
С. БУНТМАН: Ну нет, наверное, да?
А. КУЗНЕЦОВ: Нет, конечно! Хотя формулы оказались близки! Формулы, которые составляются с дактокарты. Была и любопытная у них — они защищали диссертации с интервалом в месяц. Они оба 1924 года — ну, настала пора их назвать, это Иосиф Моисеевич и Марк Моисеевич Кисенишские, два знаменитых адвоката советского времени. Вот они оба после института — а институт у них был после войны, они оба в 1942-м ушли на фронт, в 1945-м пришли с фронта, поступили на юрфак — в начале 1950-х защищали диссертации, причём оба у абсолютно выдающихся, непревзойдённых мастеров своего жанра: Кисенишский Иосиф — у Строговича и Полянского, а Марк — у Трайнина и Никифорова, это имена, которые людям того поколения из юридической профессии — вот, остаётся только встать и почтительно приподнять шляпу.
Так вот, с интервалом в месяц они защищались, и учёный совет очень веселился, когда на второй защите поднялся один из оппонентов, сказал: а я вот не уверен, что я понимаю, кто из Кисенишских защищался месяц назад — глядя на этих двух совершенно неразличимых людей. Так вот, они оба стали знаменитыми адвокатами, и мы с обоими как минимум по одному разу в нашей передаче встречались. С Иосифом Кисенишским мы встречались по делу о гибели теплохода «Нахимов», потому что капитана Маркова защищал именно он, и именно он потом вёл многолетнюю тяжёлую борьбу за сокращение его наказания. А с Марком Моисеевичем Кисенишским мы встречались — я совершенно точно называл его фамилию, это я помню — он защищал Юлия Даниэля во время того процесса, и в том, что Даниэль получил меньше — ну, возможно, есть его заслуга, да? Хотя возможно, такое было партийное предначертание, кто же знает.
Я начал эту книжку, естественно, читать. И обнаруживаю дело, которое у меня отозвалось потому, что я несколько лет назад о нём читал. Читал у Богата, уже давно умершего, в 1985 году, в самом начале перестройки. Но продолжали выходить и издаваться его сборники. И вот к одному из переизданий такого сборника, сборника «Урок», предисловие написал Дмитрий Быков, иноагент, и я хочу процитировать Дмитрия Львовича. «Я перечитал сейчас эту книгу очерков Богата — и поразился тому, что многие из них помню: «Урок», «Коллекцию», «Двоих»… Просто до детали, до отдельных формулировок. Богат научил всех читателей — и тех, кто потом пошёл в журналистику, и тех, кто никакого отношения к ней не имел, — раскапывать очевидную на первый взгляд ситуацию, оправдывать несправедливо обвинённых, переставлять акценты; научил задавать вопросы там, где всё ясно; главное же — научил доискиваться до мотивов, потому что именно мотивы поведения героев и есть самое интересное в его очерках. Пожалуй, он был несколько идеалистического мнения о человеческой природе. Но он умел с первого взгляда опознавать жажду доминирования, растленную душу, наслаждающуюся чужим страданием, — и особенно ненавистен ему был цинизм, который в начале перестройки, вроде, был побеждён, а потом вернулся такой лавиной, что погрёб под собой даже память о Богате. Только сейчас к нему начинают возвращаться, и я не знаю, добрый ли это знак. Богат не был адвокатом дьявола и не защищал человека вообще. Но он защищал то, что ему представлялось главным, — талант, совесть, солидарность; и пока он жил и работал, все, кого растоптала система или просто жизнь, могли надеяться на него. Он был таким же заступником, — и работал в том же труднейшем жанре, — как Герцен, Короленко, Кони. Он был из тех, кто стирал границы между журналистикой и литературой, советским и русским, интеллигенцией и народом. Думаю, это благороднейшее из искусств сегодня мало кто оценит, но по крайней мере, нам полезно вспомнить о том, что на этой территории когда-то могло быть то, что казалось тут мейнстримом, что мы считали нормой — хотя было это обычной будничной святостью».
С. БУНТМАН: Хороший текст очень, да.
А. КУЗНЕЦОВ: И я бросился искать этот очерк. Нашёл его. Он действительно назывался «Коллекция», когда он публиковался. Потом Евгений Михайлович при переизданиях решил дать ему другое название, и в современном переиздании он называется «Ваза в виде урны». Это цитата, прямая цитата из описей, содержащихся в уголовном деле. Описи дробят весь очерк Богата на части: фрагмент описи — фрагмент очерка, фрагмент описи — фрагмент очерка… И ещё одно замечание — сегодня много предварительных замечаний — об этом деле есть передача в программе с ведущим Леонидом Каневским, я уж так и буду называть, — в программе Каневского, хотя понятно, что сценарии не его, «Следствие вели», — и она называется «Золотой мешок». Я очень хорошо отношусь к программе «Следствие вели». Я, конечно, далеко не всегда имею возможность сравнить то, что они рассказывают, с материалами какими-то независимыми, но тогда, когда приходилось, — раз двадцать приходилось, мы часто пересекаемся со «Следствием вели» в наших сюжетах, — я приходил к выводу, что, ну есть, конечно, некоторый, понятно, там перекос в сторону увлекательности, ну что-то там, может быть, не совсем точно воспроизведено, но в целом добросовестно. Вот здесь ужасно недобросовестно! Поразило меня просто количество несоответствий с реальностью, причём таких, некоторые из которых, — я продемонстрирую вам сегодня один пример, — видны прямо из самой передачи. Вы же демонстрируете фотографии из уголовного дела. Ну что же вы сейчас-то рассказываете? Вот же, так сказать, материалы вас опровергают!
Я буду вынужден останавливаться на этих несоответствиях, не потому что я тут собираюсь критиковать коллег, создавших этот в целом очень хороший сериал. Это действительно одна недобросовестная работа. Но я прекрасно понимаю, что большинство наших зрителей посмотрели эту передачу, и у них возникнут вопросы к нам: а у Каневского было по-другому! А что вы нам тут рассказываете, вот Леонид Иосифович всё хорошо объяснил! Вот не получается, поэтому вынужден. Ещё раз предупреждаю о своих мотивах.
А теперь к делу. Вот с чего начинается очерк, который называется «Отцеубийство» и принадлежит перу Марка Кисенишского: «В конце марта 1974 года в 6-е отделение милиции города Москвы поступило заявление гражданина Бунишко А. Г. — Аркадия Григорьевича, о том, что его отец Тростман и мачеха Гершкович 6 марта вдвоём ушли из дома и с тех пор домой не возвращались». Я сказал себе: да ладно, 6-е отделение! Что это, зачем это? Я, конечно, не помню и десятой части номеров московских отделений милиции того времени, но 6-е отделение милиции я знаю очень хорошо — это отделение очень необычное. Это знаешь какая территория? Это главное здание МГУ на Ленинских горах. Это действительно очень специфическое отделение милиции. Пропали отец и мачеха заявителя из совершенно другого дома, из кооператива Большого театра в Каретном Ряду. Я не знаю, какое там отделение милиции, но я точно знаю, какая там самая ближняя милиция — самая ближняя милиция там Петровка, 38, потому что до этого дома минуты три неторопливой рыси…
С. БУНТМАН: Да, лечь и поползти, как говорили.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, лечь и поползти — совершенно верно — и ты будешь быстрее, чем в 6-м отделении, которое там в подвалах ГЗ ещё искать надо. Значит, потом, — зная, что Марк Моисеевич — человек невероятно дотошный, если он что-то пишет, то можно не проверять, — я вот о чём подумал… Там будет любопытная история, и хотя заявитель будет к моменту исчезновения его отца жить с ним в одной квартире в Каретном Ряду, но дело в том, что незадолго до этого он со скандалом ушёл из своей семьи, вполне возможно, не успел ещё оформить развод и перепрописаться. И тогда, вероятно, он отправился по месту прописки отдавать заявление в милицию, вполне возможно, что он был прописан в квартирах сотрудников МГУ, возможно, его жена в МГУ работала — квартира, судя по всему, была её — тогда понятно, почему он это сделал. Ну, это так просто к слову.
Значит, он отдал это заявление. Что было известно? Было известно, что его отец 1904 года рождения, Григорий Моисеевич Тростман, незадолго до этого вышел на пенсию, а так он практически всю свою взрослую жизнь служил скрипачом в Большом театре. Он был одной из первых скрипок оркестра Большого театра. В год его гибели ему исполнялось 70 лет, он был уже очень немолодым человеком. И вот последние годы, уйдя на пенсию, он практически не выходил из дома, если выходил, то выходил в последний год со своей новой женой. В 1972 году умерла его супруга, с которой он прожил всю жизнь, — это вот мама заявителя, Аркадия Бунишко, собственно, фамилия у него мамина, — ну, так часто делали в те времена, когда лучше было иметь фамилию Бунишко, чем фамилию Тростман: известная ситуация, когда мальчиков записывали на нееврейскую фамилию… не мальчиков, а детей записывали на нееврейскую фамилию.
В 1972 году супруга умерла, и он практически сразу женился на женщине на 16 лет моложе его, но тоже, сами понимаете, уже не девочке, учительнице русского языка, уже пенсионерке. Вот её фамилия Гершкович, и вот он без неё последнее время из дома не выходил — если они куда-то выходили, они выходили вдвоём.
А выходил он из дома редко, в основном по одному и тому же делу: он был абсолютно страстный, маниакальный, заядлый и довольно известный в Москве коллекционер. Коллекционировал он антиквариат, специализацией его был русский фарфор 19-го и более ранних веков. Но судя по тем описям, которые приводятся в очерке Евгения Богата, была и антикварная мебель, и какие-то безделушки, — ну, безделушки условно, конечно, — какие-то статуэтки, какие-то ещё предметы антиквариата. Он был на этом, как мы увидим, действительно совершенно помешан — это составляло основу всей его жизни, это составляло любовь, одну, но пламенную страсть. И вот они вдвоём вышли из дома, не вернулись — через некоторое время сын начал бить тревогу, очень переживал, пытался покончить с собой (в ванной полез вешаться, упал, подскользнулся, сверзился, значит, табуретка вылетела, он вылетел, шум случился, народу набежало), полежал в больнице им. Кащенко по этому поводу.
Естественно, принято было в то время: покушение на самоубийство — первым делом сразу в Кащенко или ещё куда-нибудь в этом роде. А в мае месяце, когда началась навигация на Москве-реке, шёл трамвайчик речной, и 7 мая того же 1974 года матрос видит плавающий мешок… Вот этому сюжету в передаче Леонида Каневского посвящено очень много времени и места, и там настойчиво проводится мысль, что это были чёрные полиэтиленовые мешки, вот ныне нам хорошо знакомые, 240-литровые из плотного такого полиэтилена, и Каневский даже… Как в любой программе, у него есть вставка про какие-то вещи, знаешь, да? Он то салат какой-нибудь готовит, то какое-нибудь, там, инструмент использует… Вот тут Леонид Иосифович стирает полиэтиленовый пакетик, показывает, как это делали, как выворачивали наизнанку, как сушили, как берегли, рассказывает, сколько он стоил в магазине и чему это было эквивалентно. То есть просто вот напирают на то, что это были вот… Но там же демонстрируются, хотя и очень вскользь, фотографии из материалов уголовного дела. Они действительно чёрные, они матерчатые.
С. БУНТМАН: Матерчатые!
А. КУЗНЕЦОВ: Естественно!
С. БУНТМАН: Я вот сейчас только думал, что не было тогда таких мешков-то.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно! И как Леонид Каневский 1939 года рождения мог, так сказать, не сказать своим сценаристам — ребят, да вы что! Для меня это, честно говоря, удивительно, но Кисенишский прямо пишет: «Трупы были упакованы в мешковину и перетянуты верёвкой». Почему трупы — дело в том, что 11 мая, через 4 дня, уже в результате специально локализованных водолазных работ был поднят второй чёрный мешок, и в нём было обнаружено его тело. Сначала обнаружили её тело, потом обнаружили его тело.
У неё переломы костей гортани, причина смерти — механическая асфиксия, то есть её задушили руками. У него — более пёстрая картина: ушибленные раны теменной области головы и колото-резаные проникающие ранения грудной клетки. В общем абсолютно однозначно — убийство.
Судя по тому, что тела были сброшены примерно в одном месте в Москва-реку, это Саввинская набережная, недалеко от Лужников, то было понятно, что, значит, речь идёт, видимо, о группе. Одному человеку не провернуть такой операции. Тут как минимум автомобиль нужен.
Оперативники начали отработку территории. Молодцы, нашли свидетеля — пожилого человека, который гулял с собачкой, в темноте, как раз март месяц. Он увидел, как подъехал грузовик, бортовая машина, прямо к парапету. Двое мужчин сгрузили мешки, перевалили один через парапет, сбросили воду. И он говорит — да что же вы делаете, мусор всякий: он решил, что они мусор выбрасывают, естественно. А ему сказали: дед, ну-ка иди отсюда, а то сейчас третьим будешь! Ну и дед благоразумно забрал собаку… И тут вот он это самое милиционерам рассказал. А тем временем было оставлено наблюдение за сыном, за заявителем.
Ну и Кащенко, ну и вообще мы много раз говорили в нашей передаче, что, хотя в детективных фильмах обычно смеются над этим принципом, что первые подозреваемые — это ближайшие родственники.
С. БУНТМАН: Смеются, но делают.
А. КУЗНЕЦОВ: Но, ох, в каком же количестве реальных уголовных дел этот сыскной принцип оказывается, что называется, на своём месте. Поэтому за ним начинают следить и выясняют, что, когда он полёживал в больнице, к нему два раза приходил человек, с которым он вроде бы ну никак не связан. Не прослеживается никакая у них связь, кроме того, что они работают в одном учреждении, но никогда не были никем замечены ни в приятельстве, ни в одном отделе они не работают. Дважды к нему приходил такой Леонид Костомаров, и о чём-то они там разговаривали. Долго ли, коротко ли, кое-что ещё поднакопили, и было принято решение Бунишко брать под арест.
Андрей, дайте нам, пожалуйста, нашу вторую картинку. Вот после Богата, там фотография… Все фотографии — нет, почти все фотографии, нет, чуть больше половины, пять из четырёх — взяты с экрана передачи «Следствие вели», за что им большое спасибо, но они имели доступ к уголовному делу. Вы увидите печати на многих документах, это потому, что это пронумеровано как вещественное доказательство, это из уголовного дела.
Вот он, Аркадий Бунишко, здесь он моложе, чем… Подержите, Андрей, просто фотографию, посмотрим в глаза. Вот. Здесь он явно совершенно моложе, как, собственно, и все фигуранты, нежели он был на процессе, вот как описывает его на скамье подсудимых Евгений Богат. Богат с ним будет потом общаться, и я об этом, если успею, скажу. В очерке Богата изменены фамилии, как это было принято в то время, и Бунишко идёт под фамилией Кириллов. «Сидит резко ссутулившись, низко наклонив голову, уйдя этой маленькой лысой, с седыми волосиками над мальчиковыми ушами, головой, в поднятый как от сильного ветра воротник пальто. Лица его не видно, оно утаено, он совершенно неподвижен, будто уснул. Но при первом же обращённом к нему вопросе поднимается быстро, как мальчик за партой, желающий понравиться учителю. Он называет убитого «он», в этом «он» чувствуется отстранённость и непредвиденное отождествление с собой, он точно говорит о себе самом в третьем лице. Но вот он садится, и перед нами опять не мальчик, а уснувший старичок, и самое запоминающееся в нём — сочетание мальчика и старичка».
С. БУНТМАН: Очень важная вещь, вообще-то. И очень, судя по всему, точная, как-то выдернутая ниточка, мне кажется, характера и внешнего вида.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот я и говорю, что Богат был, конечно, непревзойдён в том, что касается вот этих человеческих… толстовских маленьких штучек. Следующая фотография, значит, которую нам Андрей сейчас покажет — это вот тот самый кооператив Большого театра, огромный дом, ну там не весь этот очень большой дом занимает кооператив Большого театра, но по крайней мере значительная часть, в Каретном Ряду…
С. БУНТМАН: Это угловой с Каретным Рядом.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, совершенно верно, он пять дробь десять, строение два, если не ошибаюсь, по Каретному Ряду.
Вот, а следующая фотография — это погибшие. Это, соответственно, отец заявителя. Тоже он здесь, конечно, гораздо моложе своих семидесяти лет.
Но печать не от пропуска, печать от уголовного дела. Григорий Моисеевич Тросман. Когда Богат описывает то, что происходило в душе Бунишко — вы уже понимаете, что он один из убийц своего отца, — он описывает взаимоотношение между тремя людьми. Ну, иногда появляется четвёртый, мать. Но в основном трое. Только не людей, я оговорился. Два человека: отец и сын. И она, коллекция.
Вот ради этой коллекции скрипач Тросман был способен, например, на такие вещи: «"Люстра золочёной бронзы с хрусталём и фиолетовым стеклом; нож для разрезания бумаги с ручкой в виде двух фигурок, Западная Европа, 19-й век; тарелка с изображением Париса и Елены, Вена, середина 19-го века; тарелка с изображением Тристана и Изольды; тарелка с волнистым бортом и пейзажем, Япония, 19-й век; кувшин в виде фигуры-объедалы, завод Ауэрбаха, 19-й век; вазочка хрустальная, многослойного стекла, с пейзажем, травление, Франция, работа Даума, 19-й век; тарелки с изображением арфисток, фарфор». Поначалу была одна, потом появилась и вторая — а их лишь две в мире и было. Он искал вторую и на суше, и на воде. Он искал её, как Тристан Изольду. И Он нашёл её — эту вторую тарелку, с изображением арфистки. Он нашел её не в антикварном магазине и не у коллекционеров, а у одной старой женщины. Чего стоило её найти! Он улащивал, улещал эту женщину, но она не хотела расставаться с арфисткой, хотя и жила небогато: твердила, что это память о муже, его подарок в честь рождения дочери. Он умолил отдать Ему тарелку на вечер, — на один-единственный вечер! — чтобы решить одно мучившее Его сомнение, непонятное ей, как неколлекционеру. Она и на вечер не хотела расставаться с памятью, но Он умолил. Дома Он положил их рядом — две арфистки, две в мире, две в мироздании…
А рано утром пришла женщина и взволнованно рассказала, что не могла заснуть и не могла дождаться, пока ей вернут её сокровище. Он горестно, с великим состраданием посмотрел ей в лицо:
- Большое несчастье. Я её разбил.
Она молчала.
- Я вам хорошо заплачу, — говорил Он.
Она окаменела, потом мёртвым голосом попросила:
- Верните осколки.
- Я был в отчаянии, — объяснял Он, — я не понимал, что делаю и… даже осколков нет.
Она молчала.
- Я вам хорошо…
- Я умру от стыда, если возьму у вас хотя бы копейку, — ответила она. Пошла к выходу, остановилась и заплакала, закрыв руками лицо. — Лучше я умру от голода, чем от стыда! Я не отдала её за мешок муки в войну, когда болела, умирала, когда умерла моя Оля. Это память о нём, о нашей любви. Верните осколки!..
Теперь Он молчал, и молчала мать (тогда она была жива), и молчал сын, ему было уже девятнадцать.
Женщина отняла от лица ладони. Её лицо сейчас не было мёртвым, оно было живым, беспредельно уставшим от утрат. Она ушла. Мать заплакала, а Он достал двух арфисток, посмотрел на сына: «Вот на что иду ради… — помолчал, подумал, — ради…» — и снова замолк, не найдя определения.
Сын подошёл к столу, поднял, чтобы лучше рассмотреть — ведь надо же было понять, ради чего можно на такое пойти, — одну из тарелок, и увидел, что-то же самое делает Он. Они были неотличимы. А потом услышал: «…ради тебя»".
Вот мне кажется, что после этого…
С. БУНТМАН: Как это?!
А. КУЗНЕЦОВ: …мотивы понятны. Сын не мог перенести самой мысли, того, что у него, единственного наследника состояния, появился конкурент. Потому что отец не раз, будучи им, уже взрослым, почти 50-летним человеком, говорил: «Вот смотри, ты плохо ко мне относишься, я всё отпишу новой жене». Имел право это сделать, разумеется. И он решает её убить. Сначала её. Но потом понимает, что дело не в ней, и не только в ней, и не столько в ней. И что убийством проблемы не решишь. И он решает, что убивать надо их обоих. Но сам он — прекрасно это понимает — не в состоянии этого сделать. Он начинает искать человека. Дайте нам, пожалуйста, следующую картинку, Андрей. Леонид Костомаров. Молодой человек, ему нет ещё 30. Он работает в том же самом институте каким-то техническим сотрудником. Вот он, собственно, и приходил к Бунишко в больницу. Что и насторожило оперативников.
Значит, вот что пишет Кисенишский: «В августе 1974 года Костомаров, будучи в нетрезвом состоянии, совершил ограбление подданого Великобритании». За что был задержан, на месте преступления арестован. И вот это должно вызвать удивление у тех, кто смотрел передачу Леонида Каневского. Потому что там начинается с безумно драматического изображения событий. Как подданный Великобритании — работник торгпредства, называется его имя — значит, он у себя в квартире ночью слышит, что отворяется дверь. Он запирается в комнате, приникает глазом к замочной скважине. И тут ударяют чем-то тонким и острым. Глаза он лишается. На самом деле… Да, и потом долго-долго ищет милиция вот этого самого напавшего. Не может найти. Не знаю, насколько нападение именно таким образом выглядело, но, в любом случае, Леонид Костомаров был арестован прямо на месте преступления. И это сыграет необычайно важную роль в расследовании.
Его, естественно, сажают под стражу. И об этом каким-то образом становится известно Бунишко. Я вполне допускаю, что с учётом данных оперативного наблюдения следствие специально эту информацию ему подбросило. И если это так, то они попали в яблочко. Потому что, узнав об этом, но не узнав, что он арестован за нападение на британского подданого, а просто что арестован, Бунишко, естественно, решает, что он арестован как его подельник. И раскалывается с характерным хрустом, до, значит, сидения табуретки тюремной.
Он признаётся. Признаётся во всём. Признаётся в том, что он обратился к Костомарову с, вроде полушутливым, вроде по пьяни, разговором. Они достаточно случайно оказались за одним столом. В фильме они оказываются во время обеденного перерыва в столовой. Нет, не в столовой, они где-то вместе выпивали. Ну, скорее всего, Бунишко искал его специально. Уж чем он его привлёк — не знаю. И он сказал: вот одного вредного старичка бы надо. Вот как описывает Костомарова Богат: «Высок, артистичен, умное, нервное, с резкими чертами лицо, отчётливо напоминающее «тип Раскольникова», на редкость красивые, музыкальные руки. Отвечает на вопросы чётко, без лукавства и страха. Возможно, это объясняется тем, что он единственный из троих, кому не угрожает высшая мера наказания. Он не убивал, он познакомил Кириллова с Рогожиным и помогал потом».
Евгений Михайлович ошибается: ему угрожает высшая мера. И Кисенишский очень много сделает для того, чтобы эту высшую меру от него отвести. Ну, ок, так сказать. К этому мы точно придираться не будем.
Костомаров обращает всё это в шутку. Но, вот, Бунишко потом несколько раз возвращается: вот всё-таки, сам не можешь — найди мне человечка. И Костомаров своему абсолютно случайному знакомому говорит: слушай, ну вот тебе так деньги нужны. Ты вот… И мне очень деньги нужны. Фамилия этого знакомого Чурсин. Давай мы одну штучку провернём? Дайте, пожалуйста, Андрей, нам фотографию следующую. Это фотография Чурсина.
А я зачитаю характеристику: «(убивал он). В тяжеловатом облике его чувствуется телесная сила. Это, как в народе говорят, матёрый мужик. У него непритязательно простоватое лицо балалаечника и балагура, артельного, компанейского; первоначально кажется, что перед вами душа туристских походов и компаний. Но это восприятие рушится быстро — его ответы и замечания обдуманны и логичны, язык сжат и точен, чувствуется мышление физика, — Чурсин окончил физический факультет в Ташкенте. — Он неустанно выискивает несоответствия и уязвимые места в показаниях и экспертизах. Он ведёт бой. Первоначально всё рассказав и даже показав, он теперь всё отрицает. Выходит он из себя лишь тогда, когда демонстрируют на суде видеомагнитофонные записи его откровенных показаний с выездом на место событий. Потом самообладание к нему возвращается».
Вот, полиэтиленовых пакетов не было, а видеомагнитофоны на самом деле уже были. Но были, естественно, строжайшим образом все пронумерованы и на исключительно ответственном хранении. Ну и что же получилось? А получилось вот что. Костомаров с Чурсиным первоначально… Точнее скажем так, Костомаров Чурсину рассказал: слушай, ну классная же история. Ведь деньги, — причём обещали несколько тысяч рублей за эту работу, Бунишко обещал, — деньги сами плывут. Давай мы, знаешь, вот чего сделаем… Я не буду сам своими словами описывать. Евгений Богат уже после приговора со всеми ними, по крайней мере с двумя, с Бунишко и Костомаровым, разговаривал. Следов разговора с Чурсиным в очерке нет. Либо не получилось, либо не разговаривал.
Так вот, как Костомаров всё это объяснял: «Я не допускал мысли, что они будут убиты. Мы договорились с Чурсиным одурачить Бунишко, получить деньги обманом, не убивая. Мы понимали, что Бунишко в этой ситуации будет молчать. Вероятно, я и потому был убеждён, что они не будут убиты, что мы, пожалуй, никогда не говорили об этом с Чурсиным совершенно серьёзно. Вы помните, что дело началось с полушутливого разговора в кафе. Сама мысль, что мы можем лишить жизни двух человек из-за пяти тысяч, выглядела в моих глазах, да, казалось, и в глазах Чурсина, совершенно нелепой. И в то же время нам нестерпимо хотелось получить эти деньги».
Короче, что придумал Костомаров? Он придумал: мы, как Бунишко предложил, из дома выманиваем старика с женой. Он без жены никуда не ходит. И отводим на квартиру к Чурсину. У Чурсина мама уехала в Сергиев Посад к подруге, он один на квартире. Мы отводим его к Чурсину, рассказываем ему всю историю. Он нам, конечно, не верит. А мы ему говорим — а смотри, что сейчас будет. Мы звоним Бунишке, старика пускаем в соседней комнате к параллельной телефонной трубке, разговариваем с ним таким образом, что он, не зная, что отец всё это слушает, что он всё подтверждает. После этого — старик у нас, задаток у нас (задаток, естественно, мы получили заранее), и где-то сутки мы его не отпускаем, старика, и говорим: старик, ну куда вы пойдёте, там же сын, вот смотрите, он же, поняв, что произошло, может сам попытаться вас убить. Давайте всё пересидим, давайте всё обсудим — глядишь, и тут чего-нибудь нам обломится… Ну, а потом…
Да, Чурсину эта затея сразу не очень нравилась — мало: меньше можно получить, чем с реального убийства. При реальном-то убийстве не только задаток, но и собственно получка гарантирована. В результате он…
С. БУНТМАН: А может, ещё что-то?
А. КУЗНЕЦОВ: А может, ещё-что-то… Минуя Костомарова, они с Бунишко всё разыграли. Бунишко рассказал, что вот есть у меня человек, случайно подвернувшийся, у которого замечательный фарфор, фаянс и всё прочее, вот я тебя с ним свяжу… Вот связали, договорились. Значит, старик с женой, как было у него принято, поехал к этому самому потенциальному продавцу… В фильме «Следствие вели» прямо с реконструкцией показано, как все трое набрасываются на этих двоих, убивают…
В квартире был один Чурсин. Он был ко всему замечательно готов: у него был подготовлен обрезок кабеля. Когда двое пришли, он их усадил, чаю налил, какими-то разговорами отвлёк, сказал: сейчас я приду, мне на секундочку надо в ванную — зашёл в ванную, снял верхнюю одежду, ну, точнее, рубашку и всё прочее, остался практически голым, — понимал, что будет кровь, и не хотел, чтобы это всё попало на ткань, откуда трудно будет удалять, — вколол себе в вену адреналин, чтобы, значит, быть по… это самое, позаводнее. Дальше вышел, набросился на мужчину первого, избил его резиновым шлангом, тот потерял сознание, задушил женщину.
Тем временем старый скрипач пришёл в себя, убийца выскочил в кухню, схватил кухонный нож и нанёс ему несколько проникающих ранений в грудную клетку, после чего позвонил этим двоим и сказал: ну приезжайте, ребят, дело сделано. Так, значит, мне нужно столько-то рулонов обоев, — мать послезавтра вернётся, нужно срочно нам с вами ремонтик тут делать, обои переклеивать, потому что в комнате всё в крови, — мешки захватите, и так далее…
Ну вот. Значит, сынуля рассчитался, Костомаров принял участие в поклейке обоев, в упаковке в мешок… Потом пошли в ресторан, выпили, какого-то мужика нашли с бортовой машиной, хорошо ему заплатили: надо кое-чего перевезти, погрузить… погрузили ему уже в темноте два мешка в машину, сказали: вот здесь останови на Саввинской набережной. Выбросили тела в воду.
В чём состояла работа адвоката Кисенишского? Обвинение… да, дайте, пожалуйста, Андрей, последний на сегодняшний день портрет… Вот перед нами будет сейчас Марк Моисеевич Кисенишский. Но, видя Марка Моисеевича, вы получаете прекрасное представление о внешности и Иосифа Моисеевича, значит, о чём было сказано в самом начале. Вот, значит, Марк Кисенишский понимал, что ему надо добиться не переквалификации, — квалификация оставалась всё та же: естественно, умышленное убийство по предварительному сговору двух или более, особенно жестоким способом, — всё это осталось. Полный набор отягчающих обстоятельств, да, разумеется. Но вот что: значит, следствие видело такую картину распределения ролей. В группе ведь, как правило, есть распределение ролей, и уголовный кодекс об этом говорит абсолютно недвусмысленно. Есть заказчик — заказчик, понятно, Бунишко, тут вопросов нет.
Есть исполнитель — тоже вопросов нет: исполнитель непосредственно убийства — Чурсин. Бунишко — соучастник: да, безусловно. Костомаров — соучастник: да, безусловно, он помогал избавляться от следов и так далее. Но дело в том, что следствие Костомарову решило навесить ещё организатора. Дескать, вот он, сведя Бунишко и Чурсина и взяв на себя посредника, вот он таким образом выступил в качестве организатора. И как организатору ему тоже светила высшая мера.
И вот Кисенишский доказал (ну, по крайней мере, суд с ним согласился), что по действиям Костомарова, — по некоторым, не по всем, конечно, не по помощи в увязывании трупов, не по переклейке обоев — тут всё ясно, — но по некоторым действиям Костомарова можно предположить, что он до последнего пытался, поняв, что дело приобрело неконтролируемый оборот и что Чурсин их будет убивать, потому что это гарантирует ему ещё две тысячи сверху, и он помчался туда на квартиру, но не успел, — вот Кисенишскому удастся убедить следствие в том, что он по меньшей мере не организатор.
Двоих, Бунишко и Чурсина, приговорили к высшей мере. Я не знаю, был ли приговор приведён в исполнение, но у Богата в очерке говорится о том, что с последней их встречи, уже в тюрьме после приговора, Бунишко одет в, — как написал Евгений Михайлович, — в последнюю в своей жизни полосатую одежду. Полосатая одежда — это одежда смертника. Думаю, что были приведены в исполнение эти два приговора. Костомаров получил 15 лет. Сумел ли он их отбыть до конца, как сложилась его жизнь, была ли эта жизнь долгой? Об этом ничего узнать не удаётся. У самого адвоката, судя по всему, об этом сведений нет, потому что когда у него есть какие-то сведения о дальнейшей судьбе своих подзащитных, то вот в этой книге «Известные судебные процессы»… Мы её не продаём, — на всякий случай, — мы её просто показываем, мы её сами с трудом купили. Так вот, значит, он обычно пишет, особенно если эта судьба как-то сложилась, с каким-то открытым, оставляющим надежду финалом. Но вот в данном случае, похоже, такого не было.
С. БУНТМАН: Да, какая-то очень печальная история. Я честно скажу, что я не очень следил за судебными очерками тогда, и в «Литературке» тоже. Ну, не очень интересовался этим… И как-то многие вещи из-за этого, многие важные и процессы и преступления, которые расследовали, они как-то проходили мимо моего внимания. Так что…
А. КУЗНЕЦОВ: Купите «Очерки Евгения Богата». Они в электронном виде есть, несколько сборников, наверняка можно купить подержанные книги, как, например, я купил. Купите — это поразительное чтение. И, кстати говоря, тому, кто ностальгирует по Советскому Союзу, эти очерки будут иметь терапевтическое воздействие, поскольку Богат показывает, что советская система небезнадёжна, что у неё есть нравственные основы. Десять — пятнадцать — двадцать основополагающих заповедей, о которых Евгений Михайлович как никто умел рассказать.
С. БУНТМАН: Да. Molly Woo пишет: «Печальная и скучная история». Потому что здесь для меня даже не… Для меня ужасна история с пожилой женщиной, у которой выманили тарелку. Для меня она просто чудовищна.
А. КУЗНЕЦОВ: Богат же не случайно её поместил в очерк, а я не случайно именно её прочитал. Там и другие истории есть. Там есть история про мандарины, про то, как маленького мальчика так и не отвели в зоопарк, потому что экономили деньги, и времени на него не было — надо было пыль стирать со всех этих тарелок… А это, конечно, за гранью, да.
С. БУНТМАН: Это чудовищная история. Да, ну что ж, вот на этом мы расстаёмся. До свидания!