Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2018
Владимир Плунгян (Российская академия наук; действительный член; Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН; заместитель директора по научной работе; Институт языкознания РАН; заведующий сектором типологии; МГУ; профессор кафедры теоретической и прикладной лингвистики филологического факультета; доктор филологических наук)
Vladimir Plungian (Russian Academy of Sciences; academician; V.V. Vinogradov Russian Language Institute, RAS; deputy director for science; Institute of Linguistics, RAS; chair, Typology Sector; MSU; professor, Department of Theoretical and Applied Linguistics; Faculty of Philology; Dr.habil.)
[email protected]
К сожалению, наших встреч было не так много, и приходятся они в основном на последние лет десять, примерно с 2007 года, а в особенности с 2011-го, когда Вячеслав Всеволодович заинтересовался возможностями корпусной лингвистики и, быстро и проницательно оценив этот новый инструмент, с увлечением обсуждал разные перспективы применения электронных корпусов для исследования языка. Значительная часть нашего общения была посвящена именно этой теме, но часто разговор уклонялся в самые неожиданные области (например, после того как обнаружилось, что мы оба ценим Аполлинера, Вячеслав Всеволодович несколько раз возвращался к этому сюжету и даже присылал мне свои переводы из Аполлинера; его перевод знаменитой «La chanson du mal-aimé», которая всегда казалась мне непереводимой, по-моему, виртуозный). Вячеслав Всеволодович был прекрасный собеседник, умевший и рассказывать, и слушать; его всегда интересовали и новые идеи, и новые люди, — люди не меньше, чем идеи. Я помню, как, слушая его, не раз ощущал острое сожаление от понимания того, какой на самом деле огромной трагедией оказалось его изгнание в самые продуктивные годы из Московского университета и его отлучение от преподавания. Даже в те недолгие семь-восемь лет, что он преподавал до своего увольнения, вокруг него успела сформироваться блестящая плеяда учеников (одним из которых был, между прочим, А.А. Зализняк, писавший под его руководством диплом), а ведь тогда еще не было создано наше Отделение теоретической и прикладной лингвистики, это произошло только в 1960 году, когда Вячеслава Всеволодовича уже два года в университете не было… Я часто думал, что, если бы Вячеслав Всеволодович оказался в числе преподавателей этого первого периода существования ОТиПЛ (а это бы непременно произошло, работай он в то время в университете), вся история нашего отделения могла бы сложиться совершенно иначе, и, кто знает, вдруг бы тогда судьба многих наших выпускников «в другое русло, мимо другого потекла».
Безусловно, то, что этого не случилось в то время, было огромной потерей прежде всего для тех, кто мог бы учиться у Вячеслава Всеволодовича, но оказался этого лишен. Но, мне кажется, это было чувствительной потерей и для самого Вячеслава Всеволодовича, который, конечно, был создан для того, чтобы учить, чтобы быть постоянно окруженным людьми, легко и восторженно (как это бывает только в ранней молодости) воспринимающими самые смелые и неожиданные идеи. Ему этого очень не хватало именно тогда, в глухое время шестидесятых-семидесятых. Потом, конечно, такая возможность пришла — через тридцать лет! — но как измерить потери от этого насильственного тридцатилетнего перерыва? Я пишу об этом потому, что такая мысль возникала у меня при общении с Вячеславом Всеволодовичем очень часто, едва ли не каждый раз. Чуть не в первый наш с ним длительный разговор, узнав, что я преподаю на ОТиПЛ (это было уже в середине 2000-х годов), он сразу принялся жадно расспрашивать, что я думаю о нынешних студентах, отличаются ли они от студентов прежних поколений, чем интересуются и как себя ведут. И по его вопросам было видно, что этот интерес не праздный, хотя, казалось бы, в его жизни к тому времени уже были и Русская антропологическая школа РГГУ, и Лос-Анджелес, и Институт мировой культуры МГУ, и многое другое.
Вообще, как хорошо известно, Вячеслава Всеволодовича интересовало практически все, и практически на любую мысль он откликался живо и глубоко, как если бы именно над этим думал незадолго до разговора. Я хотел бы пересказать здесь один эпизод, услышанный от него и накрепко мне запомнившийся. Он возник в самой середине достаточно случайного обмена репликами во время какого-то длинного мероприятия в Институте славяноведения, когда мы с Вячеславом Всеволодовичем оказались рядом и обсуждали, как водится, всё подряд, перескакивая с одного предмета на другой. В какой-то момент разговор — уже не помню почему — коснулся Испании, ее новейшей истории и современной культуры, и я сказал, что меня всегда поражала параллель между Россией и Испанией начала XX века: две архаичные монархии с огромной массой традиционалистского крестьянского населения, два невероятных взлета культуры, произросших на очень тонкой почве, две антимонархические революции и две гражданские войны, только у нас тогда победили красные, а у них — белые. И, наверное, добавил я, если бы белые тогда победили и у нас, то эта Россия была бы очень похожа на Испанию Франко: поэзия Серебряного века эту эпоху все равно не пережила бы, как не пережили ее Лорка или Мачадо. Услышав это, Вячеслав Всеволодович необычайно оживился и сказал, что тоже много об этом думал и вспоминает один рассказ своего отца, который в точности этот гипотетический вариант иллюстрирует.
История такая. Как известно, с 1917-го по 1921 год Всеволод Вячеславович жил в Омске, в том числе и при белых, и даже (как сам потом вспоминал) сотрудничал в одной из их газет (это отчасти напоминает биографию Маршака, который впоследствии подобные эпизоды по понятным причинам не афишировал). Правивший в Омске Колчак иногда приглашал к себе разную публику — его тогдашняя спутница, А.В. Тимирёва, устраивала нечто вроде салона, и как-то раз в числе приглашенных оказался и Всеволод Иванов. Его подвели к адмиралу и представили как молодого, но уже подающего надежды писателя, которого хвалил «сам Горький». — «Да, Горький, — задумчиво проговорил Верховный правитель России. — Хороший писатель. Но когда мы возьмем Петербург, мы его повесим». Потом помолчал и добавил: «И Блока вашего мы тоже повесим».
— Так что, — закончил Вячеслав Всеволодович, — у Блока была более чем вероятная перспектива повторить судьбу Лорки.
Я не сумел найти точных ссылок на подобный эпизод в опубликованных воспоминаниях Вячеслава Всеволодовича («Голубой зверь» — это скорее рассказ о пятидесятых годах и о еще более поздней эпохе), но думаю, что он вполне точно воспроизвел слова отца (о котором он вообще, как многие помнят, говорил много и охотно). Но дело даже не в этом эпизоде, самом по себе замечательном, а в том, с какой поразительной интеллектуальной легкостью Вячеслав Всеволодович всегда включался в самые неожиданные сплетения проблем — и чем неожиданнее и парадоксальнее они были, тем с большим удовольствием он в них погружался. Уже много раз говорили и писали (и это стало почти банальным утверждением), что подлинной его стихией было сравнение несравнимого, поиск параллелей в самых причудливых уголках мироздания; но одно дело — абстрактное знание, и совсем другое — наблюдать живое проявление этой завораживающей черты в спонтанном разговоре.
Наверное, у каждого, кто знал Вячеслава Всеволодовича, сохранился какой-то свой образ этого замечательного человека. Но у меня в памяти среди многих эпизодов, крупных, значительных и не очень, почему-то на первом месте — эта история про Колчака, как в капле воды хранящая в себе очень многое…
28 февраля 2018 года