Валерий Фокин: "В кино мне всегда таинственно и интересно"

– Вы театральный режиссер, лауреат четырех Государственных премий и множества «Золотых масок». Телеспектакль «Домби и сын» по Диккенсу был вашей первой работой в кино, потом – еще несколько фильмов. Но почти двадцать лет до «Петрополиса» вы кино не снимали. Почему вдруг решили?

– В комнату под названием кино мне всегда хотелось зайти еще раз. Я ведь там не живу, заглядывал только. Но мне там всегда было таинственно и интересно. Там другая система работы, чем в театре, нет времени на долгие решения, все надо делать быстро. С одной стороны, это плохо, а с другой – хорошо: ты должен быть мобильным, сам быстрее соображать и других заставлять это делать. Кино дает много плюсов, которых нет в театре.

Почему не снимал столь долго? Потому что работы в театре много. Но идея фильма пришла именно из театра. Сначала прочитал повесть своего сына Кирилла Фокина «Огонь», которая мне очень понравилась. Еще в 2016-м я почувствовал в ней актуальность. Кирилл написал на основе повести пьесу, которая называется «Сегодня. 2016». И я ее в театре поставил. Она идет до сих пор. Позже был написан сценарий, по которому я снял фильм «Петрополис». Конечно, пьеса отличается от кино – там были условно-мультяшные Обама, Путин, Меркель, которых нет в фильме. В 2018–2019 годах мы вывозили этот спектакль на зарубежные фестивали. В частности, играли в Японии, на Международной театральной олимпиаде, в уличном амфитеатре, среди гор, в лесу. Было много гостей – японцы, американцы, европейцы. И я вдруг увидел невероятную зрительскую реакцию именно на тематику этого спектакля. Пришельцы у нас присутствовали в виде дронов, которые вылетали из-за гор в ночное время, парили над головами зрителей. Японцы вообще чувствительны к таким вещам, но не только они.

И я вдруг понял, что тема – международная. И надо снять кино. Естественно, был переписан сценарий, все поменялось. Мы ездили в Японию и выбирали натуру. Потом грянула пандемия, съемки в других странах стали невозможны. Но я очень рад, что мы не остановились, сказали себе, что все равно будем снимать. Тема не ушла. Наоборот, получила новое звучание. Так часто случается: я сейчас вижу это по некоторым спектаклям, появившимся шесть-восемь лет назад, когда поначалу были одни реакции зрителей, а сейчас совершенно другие.

– Например?

– Например, совершенно по-другому сегодня зрители смотрят наш спектакль «Швейк. Возвращение».

– Военная тема?

– Конечно! Все отзывается. Восемь лет назад, когда я поставил спектакль, многие были недовольны: не смешно. А я специально делал Швейка другого – несмешного, Швейка, который вернулся через сто лет и видит, что мало что изменилось. В итоге сейчас люди сидят на этом спектакле, затаив дыхание, и им даже в голову не приходит, что должно быть смешно. Восприятие меняется в контексте времени.

– В вашем фильме инопланетяне, видя грядущую катастрофу для Земли, просят людей прекратить войны, стереть границы государств и уничтожить оружие. Задам смешной вопрос: вы верите в инопланетян?

– Я верю в высший разум, в Бога. Верю, что ничего случайного не бывает. И инопланетяне могут существовать: почему мы должны быть единственными? Другое дело, что в нашем фильме это метафора. Хотя, казалось бы, почему не могло бы быть мировой армии, мировой полиции, почему нельзя прекратить войны, чего требуют пришельцы? Но мы настолько искалеченные, что очень трудно нам взять и измениться.

Я наблюдал, как на театральных фестивалях идут ожесточенные политические дискуссии с коллегами из других стран, взгляды не совпадают. Но потом мы приходим в зрительный зал и видим, что люди все вместе смотрят спектакль и плачут! Они забыли все, о чем говорили. Потому что все попало в сердце, и мы понимаем друг друга. Мы же все одинаковые: боимся смерти, одиночества, хотим жить и хотим мира. Все! Есть много вещей, ради которых стоит жить и бороться. Но существует ли сегодня возможность разрешить эту проблему без вмешательства неких высших сил – тех же инопланетян? В фильме это, конечно же, радикальная метафора. Она необходима для того, чтобы подчеркнуть: чудовищное высокомерие, взаимные амбиции народов и государств, которые, несмотря ни на какие катастрофические прогнозы, сталкиваются друг с другом, приводят к гибели всего и вся.

– Основная часть фильма из-за пандемии снята в Москве в павильоне картинга-центра, где построили одну из самых масштабных декораций в истории нашего кино…

– Я доволен, что так произошло, ведь в период пандемии мы не остановились. И самое главное, что благодаря вынужденному отказу от натурных съемок и переносу действия в павильон появилось совсем другое решение. Герой идет по коридору своей памяти. И может попасть в эту комнату, в другую, третью. Может оказаться вдруг на японском кладбище, на море, у океана. Эта условность, может быть, отчасти театральная, дала фильму новое развитие. Все транслируется из его головы – он вспоминает.

– Ваш сын является автором повести «Огонь», затем он написал пьесу для театра, а потом киносценарий. Расскажите о нем. Что он закончил?

– Сначала – истфак МГУ, поступив туда в 16 лет. Потом поступил в магистратуру, а затем в Высшую школу экономики на политологию. Недавно защитил диссертацию по политологии. Самое главное, что он востребованный человек. Это не тот случай, когда автор комплексует по поводу того, что его пьесы не ставят.

– Давайте вернемся к проблеме актуальности фильма. Еще недавно подобные темы казались далекими, ненастоящими, а теперь…

– Ну, мы вообще так устроены, что, пока нас лично не зацепит, это нас не касается. А когда это происходит, все переворачивается. Когда мы снимали картину, чувствовали, что проблема висит в воздухе, но не до такой степени, как сейчас. Был целый ряд тем, намеков, на которых мы не зацикливались. Например, есть фраза, с которой начинается фильм. Героя спрашивают: знаете, почему вы здесь? И сами спрашивающие отвечают: потому что будет война. Такая простая фраза сегодня звучит по-новому. Люди отзываются на эти слова, и становится сразу больно.

– Вообще-то фильм фестивальный. Но сегодня это, видимо, малоактуально?

– В процессе постпродакшена у нас были предложения от Токийского фестиваля, от режиссерской программы в Каннах, от некоторых других киносмотров. Но спустя короткое время предложения отпали.

– Понятно: российские фильмы перестали приглашать. Вы говорили в одном интервью, что главная тема в этом фильме – тема доверия друг другу. О каком доверии вы говорите?

– Это прежде всего доверие человеческое и доверие между странами. Нам всем друг от друга никуда не деться. Вопрос только в том, как всё разрулить, как выйти из этой ситуации. Потому что мы – Евразия. Как бы «они» не говорили: вы такие-сякие, вы нам не нужны, – без нас ничего не получится. Культура зиждется на нашем взаимодействии. С Европой в том числе. Это историей доказано. В отличие от американской культуры, мы не расплавляем пришедших к нам в себе, а наоборот, взаимодействуем, берем от них. Так было всегда. Я думаю, что об этом доверии и идет речь.

– В вашем фильме доверия не возникает, и потому Земля погибает.

– И пришельцам земляне не доверяют, и друг другу не доверяют. Поэтому все гибнет.

– У вас в «Петрополисе» главный герой жалеет, что предпочел любви науку, общение с пришельцами. Признается, что счастлив был только со своей женой. В итоге и любовь потерял, и Землю не спас. Вы считаете, что любовь и счастье важнее спасения Земли, ответственности перед обществом?

– Ну конечно, любовь важнее. И никакая работа не может сравниться с милосердием и с любовью. Что касается ответственности перед обществом, то иногда она таит в себе и любовь к этому обществу. Поэтому как посмотреть.

– Почему фильм называется «Петрополис»?

– Это самое первое историческое название Петербурга. А сказать я хочу вот что: хотя того, старого Петрополиса уже нет, в будущем возникнет новый город. Тот, пустой, прекрасный Петербург, по которому герой идет в конце, возродится. И навстречу ему движется жена героя с сыном, который так и не родился в прошлой жизни. Любовь правит миром и дает надежду.