Радость ушла

Самой большой и светлой любовью моего детства был дедушка. Первые воспоминания о нем очень ранние, я помню огромную тахту, его большие колени и как он меня подсаживает на руки, помню, как я не нагибаясь шла под столом, бабушка смеялась – «ребенок в подземном переходе» а он звал меня : «Иди сюда , путешественница». Его руки казались мне огромными, вся моя тощая детская попка помещалась у него на одной ладони. Он сажал меня на ладонь, придерживал второй рукой и поднимал высоко. У меня захватывало дух.

Дед был мужчина рослый и могучий. Бабушка, высокая и статная , не доходила ему до плеча. С самого моего рождения дед беспрестанно со мной возился, гулял, кормил, баловал . Бабушка дразнила нас сладкой парочкой.

Все мое раннее детство было заполнено светлой радостью. Я засыпала с радостью, уже во сне дослушивая сказку, которую читал мне дед. Утром я просыпалась с ощущением счастья, с воспоминанием о чем- то хорошем, свершившимся накануне. Я вспоминала о том, что мы катались с дедом на карусели или о том, что он принес мне что-то вкусненькое, как он говорил " от зайчика", или о красивой кукле, которую дед где то умудрился купить. Каждый день с ним приносил мне новое и светлое.

Наверно мы весьма странно смотрелись. Высокий, крупный, темноволосый мужчина с большими зелеными глазами, молчаливый, спокойный и степенный и очень маленькая (я в детстве была мельче своих сверстников) шустрая , вертлявая, поющая и беспрестанно что-то рассказывающая светловолосая девочка.
Мы были вполне довольны обществом друг друга. Ни ревность бабушки, ни обида моих родителей ничего изменить не могли. Горшок нашел крышечку. Мы ходили вместе в лес, разглядывали стрекоз, радовались цветам, зимой лепили снежных баб и строили крепости. Любовались рассветами и закатами. Восхищались зарницами. Мы гуляли по Ленинграду, заходили в "Север", он покупал мне эклеры, которые я любила больше других пирожных. Могли разговаривать или молчать, это не имело значения.

Я помню, что когда дед меня умывал, он никогда не вытирал мне лицо, он аккуратно и нежно промокал кожу мягким полотенцем. Мои платьица всегда были трудолюбиво им наглажены, обувь починена и сверкала начищенная, мои бантики были самыми пышными, вырезанные из белой бумаги снежинки самыми затейливыми.

Помню, что дед брился всегда утром и вечером опасной немецкой бритвой, и смеясь говорил, что он утром бреется для начальника, а вечером для Полинки. Полинкой он называл мою бабушку.

Такие глаза, как у моего деда были только у моей матери. Таких больших глаз, цвета весенней зелени, опушенных длинными густыми черными ресницами, глаз с какой-то особой поволокой я не видела больше нигде и никогда.

Я подрастала, но наши отношения оставались прежними. Дед рассказывал мне о своей юности, о том, что влюбился в бабушку, когда ей было 13 лет и пять лет ждал, пока она вырастет, изредка рассказывал о войне. Рассказы его были такими яркими и запоминающими, как будто я своими глазами видела все то, о чем он говорил. Юную черноволосую бабушку, с косой до пят, страшные эпизоды войны, его счастливое возвращение домой, шалости моей матери. Он словно пытался отдать мне ту любовь, которую не смог дать в полной мере своим детям, потому что был на войне, а я скрашивала его приближающуюся старость. В маленькой двухкомнатной квартире, где проживала большая семья, у нас был словно свой особый мир, мир двух любящих и радующих друг друга людей. И казалось, что эта наша общая радость будет долгой.

Но накануне моего пятого дня рождения, когда мы только переехали от деда и бабушки, он неожиданно приехал в гости, поздравил меня и подарил куклу. На удивленные вопросы матери, почему он не дождался 5 дней, сказал , что смерть за его спиной. Под утро раздался звонок телефона. Мама подняла трубку и услышала: «Отец умер». На такси мы поехали к бабушке. Гроб с телом деда стоял в большой комнате на столе. Съезжалась многочисленная родня, кто-то плакал, кто-то даже кричал. Галдящие, горюющие и плачущие люди были вокруг меня. День был страшным и суматошным, к вечеру все устали и притихли, начали искать место, где притулиться. Заполнили маленькую комнату, кухню, оба коридорчика, везде были люди.

Мать позвала меня лечь с ней в коридоре. «Нет, - сказала я, - я останусь с дедом!» «Ты не боишься»,- спросила она. Я очень удивилась такому странному вопросу. Как можно было бояться своего родного деда? «Но он же умер», - сказала мать. «Да умер, но он же мой дед», - ответила я.

Я осталась одна в большой комнате, где на столе стоял гроб с телом моего деда. Я залезла на старую тахту, где дед часто читал мне сказки и рассказывал истории. Была глубокая ночь, шел дождь, под шелест капель я заснула. Мне снился мой дед.

Он пришел и сказал : "Здравствуй Леся" Оба веселые и счастливые мы гуляли под осенним дождем, дед держал над головой свой большой старый черный зонт, я шлепала по лужам резиновыми сапогами, мне было радостно. А потом дед сказал: «мне пора уходить, если хочешь, пошли со мной». «Да, хочу», -сказала я и побежала к нему от лужи, по которой шлепала сапогами. Я бежала и краем сознания понимала, что если пойду с ним, то потеряю навсегда тот большой и пёстрый мир, в котором живу, с посиделками за столом, шумными ссорами родственников, бабушкиными пирогами и деревянной азбукой, купленной матерью.

Но что мне был целый мир, из которого уходил мой дед, уходила радость. Пока я бежала, он улыбался и манил меня ладонью, мол иди ко мне, иди. Но когда я добежала, он вдруг стал серьезными и сказал: «Нет, оставайся, тебе еще рано уходить». Поцеловал меня, повернулся спиной и пошел.
Падали капли дождя, а дед уходил все дальше и дальше, мои ноги словно приросли к земле, и как я ни старалась, я не могла побежать за ним. Прошло несколько секунд и он исчез. Меня охватило глубокое горе, острое, словно резавшее мое сердце, я не могла ни плакать, ни кричать. Я поняла, что дед ушел навсегда. Он никогда, ни-ког-да не вернется ко мне. Я проснулась, но горе осталось со мной. Я не плакала, у меня не было слез. Как будто часть моей души покинула меня.

Задеревеневшая, я стояла на похоронах под ливнем, струи воды текли по лицу. Вытирала слезы поседевшая в одночасье бабушка, плакали мама и тети, рыдала многочисленная родня, любившая и уважавшая деда. Все вокруг было засыпано цветами. Запах роз смешивался с запахом лилий, запахом хвои от венков, запахом мокрой зелени и сырой земли. Шум проливного дождя, стук лопаты, людские крики и всхлипы, обращения родителей, все проходило мимо меня. Я смотрела на все как будто из-за стекла, откуда-то издали. Я была абсолютно одна. Одна. Наедине со своим страшным, первым в жизни горем. Неисправимым. Со своей безвозвратной утратой.

Эта смерть в одно мгновение изменила весь мой теплый крошечный мир, он разрушился навсегда. Я вдруг стала серьезной и печальной, моя веселая жизнерадостность исчезла, я больше не пела, не рассказывала свои маленькие детские истории. У меня были родители, брат, бабушка, друзья. Но между нами словно стояла невидимая стена. Ощущение ежедневного восторга и счастья пропало.

Бабушка увяла и постарела, потеряли шутливость обе тети. Мать, любившая деда безмерно, озлобилась и вымещала свою боль на мне, бесконечно попрекая тем, что дед умер из за меня. Говорила, что это я довела его до смерти своей неистребимой неугомонностью. Так ей было легче. Ей нужно было найти виноватого. Она не могла смириться со случившимся. Отец, раньше друживший с дедом хорошей мужской дружбой, как-то поник и все больше отдалялся от семьи, пропадая на работе.

А что было делать мне? Маленькая и одинокая, брошенная в своем горе близкими людьми, я продолжала жить дальше, и во мне крепло понимание того, что я навсегда потеряла единственного человека, который любил меня просто так. За то, что я есть. Любил всем сердцем до последних своих минут, до невозвратной черты.

И никогда больше я не проснусь от прикосновения его теплых, шершавых пальцев к моим щекам, я не проснусь наполненная радостью и светом его чистой любви. Он умер. Радость ушла.