- noneedit
- International journal on Slavic historical studies “Studia Slavica et Balcanica Petropolitana” has been published sin... moreInternational journal on Slavic historical studies “Studia Slavica et Balcanica Petropolitana” has been published since 2007.
The aim of the journal is to publish the results of the latest research in the history of the Slavic and Balkan nations, introduce new sources, and review the most interesting up-to-date books in the field of Slavic Studies.
Main regulation and our mission: http://slavica-petropolitana.spbu.ru/en/our-mission.html
Ethic code: http://slavica-petropolitana.spbu.ru/en/ethic-code.htmledit - Filyushkin Alexander, the editor-in-chief: [email protected], Alimov Denis, the deputy editor-in-chief: [email protected]edit
Одним из выдающихся открытий, сделанных Е. Н. Носовым на Рюриковом Городище под Новгородом, является обнаружение и исследование в 1989–2010 гг. укреплений эпохи Рюрика. Статья посвящена итогам следующего этапа изучения укреплений —... more
Одним из выдающихся открытий, сделанных Е. Н. Носовым на Рюриковом Городище под Новгородом, является обнаружение и исследование в 1989–2010 гг. укреплений эпохи Рюрика. Статья посвящена итогам следующего этапа изучения укреплений — раскопок 2013–2016 гг. в северной, древ- нейшей, части Рюрикова Городища возле храма Благовещения. Исследования существенно удревнили датировку культурного слоя Рюрикова Городища и помогли наметить дробную стратиграфию поселения VII(?) – начала X в., отражающую сложную историю археологического микрорегиона в истоке Волхова. Автор выделяет на поселении шесть культурно-хронологических этапов, охватывающих период с эпохи раннего металла до начала X в. Несомненно, в дальнейшем предложенная схема будет усложняться, в первую очередь за счет расширения информации о древностях второй половины I тыс. до н. э. – первой половины I тыс. н. э. В ходе раскопок был найден выходящий к Волхову северный фас укреплений второй половины IX в. Оборонительные сооружения, впервые выявленные и описанные Е. Н. Носовым, подковой охватывали холм. На его склоне зафиксирован вал, состоявший как минимум из четырех рядов срубных городней, забутованных песком и дерном. Найденные в забутовке дирхем и гребень скандинавского типа не оставляют сомнений в принадлежности укреплений к ранней эпохе викингов. Главным итогом раскопок стало обнаружение под этими дерево-земляными укреплениями следов более ранних фортификационных сооружений, предположительно датирующихся VIII – первой половиной IX в., и связанных с небольшим славянским городком холмового типа. Ранние укрепления, прослеженные на протяжении 6 м и на высоту около 4 м, представляли собой систему невысоких эскарпов. На террасе одного из них изучена углубленная в грунт постройка столбовой конструкции. Эти фортификационные сооружения и постройка пришли в запустение и были распаханы в VIII – первой половине IX в., что дает основания для предположения о бытовании в истоке Волхова топо- нима Городище (заброшенный городок) уже в этот период. Полученный материал добавляет новые аспекты в дискуссию о начале славянской колонизации Приильменья и о происхождении Новгорода. Давний спор о взаимоотношении топонимов Городище, Новгород, Hólmgarđr и реконструируемого историками и филологами топонима Холмгород получает новую пищу. *******
One of the outstanding discoveries made by E. N. Nosov at the Rurik hillfort (“gorodische”) near Novgorod is the discovery fortifications of the Rurik era. The archeologists studied them in 1989–2010. The article is devoted to the results of the next stage of the study of fortifications — excavations of 2013–2016. The place of excavations was situated in the northern, most ancient, part of the Rurik hillfort near the Cathedral of the Annunciation. It consists of the cultural layer of the settlement of the 7th (?) – early 10th century, reflecting the complex history of the archaeological microregion at the source of Volkhov. The author identifies six cultural-chronological stages in the settlement, covering the period from the era of the early metal to the beginning of the 10th century. Undoubtedly, the proposed scheme will become more complicated in the future, primarily due to the expansion of information about antiquities of the second half of the 1000 BC. e. – the first half of 1000 AD. During the excavation, the northern face of the fortifications of the second half of the 9th century overlooking Volkhov was found. The dirhams and the crest of the Scandinavian type found in the strike indicates to the early Viking era. The main result of the excavations was the discovery under these tree-earth fortifications of traces of earlier fortifications, allegedly dating from the 8th – first half of the 9th century, and associated with the small Slavic town of the hill type. The early fortifications, traced over 6 m and to a height of about 4 m, were a system of low scarp. On the terrace of one of them was situeted the pillar construction deepened into the ground. These fortifications were plowed up in the 8th - first half of the 9th century. It indicated that the toponym “Gorodishche” existed in the source of Volkhov already in this period. The new material adds new aspects to the discussion about the beginning of the Slavic colonization of banks of Ilmen’ Lake and the origin of Novgorod. A long-standing debate about the relationship between the place names “Gorodishche”, Novgorod, “Hólmgarđr” etc. receives new materials.
One of the outstanding discoveries made by E. N. Nosov at the Rurik hillfort (“gorodische”) near Novgorod is the discovery fortifications of the Rurik era. The archeologists studied them in 1989–2010. The article is devoted to the results of the next stage of the study of fortifications — excavations of 2013–2016. The place of excavations was situated in the northern, most ancient, part of the Rurik hillfort near the Cathedral of the Annunciation. It consists of the cultural layer of the settlement of the 7th (?) – early 10th century, reflecting the complex history of the archaeological microregion at the source of Volkhov. The author identifies six cultural-chronological stages in the settlement, covering the period from the era of the early metal to the beginning of the 10th century. Undoubtedly, the proposed scheme will become more complicated in the future, primarily due to the expansion of information about antiquities of the second half of the 1000 BC. e. – the first half of 1000 AD. During the excavation, the northern face of the fortifications of the second half of the 9th century overlooking Volkhov was found. The dirhams and the crest of the Scandinavian type found in the strike indicates to the early Viking era. The main result of the excavations was the discovery under these tree-earth fortifications of traces of earlier fortifications, allegedly dating from the 8th – first half of the 9th century, and associated with the small Slavic town of the hill type. The early fortifications, traced over 6 m and to a height of about 4 m, were a system of low scarp. On the terrace of one of them was situeted the pillar construction deepened into the ground. These fortifications were plowed up in the 8th - first half of the 9th century. It indicated that the toponym “Gorodishche” existed in the source of Volkhov already in this period. The new material adds new aspects to the discussion about the beginning of the Slavic colonization of banks of Ilmen’ Lake and the origin of Novgorod. A long-standing debate about the relationship between the place names “Gorodishche”, Novgorod, “Hólmgarđr” etc. receives new materials.
Research Interests:
Статья посвящена анализу современного состояния исследований по истории Совета экономической взаимопомощи. Анализируя публикации, диссертации и научные доклады за последние два десятилетия, автор показывает, что после самороспуска... more
Статья посвящена анализу современного состояния исследований по истории Совета экономической взаимопомощи. Анализируя публикации, диссертации и научные доклады за последние два десятилетия, автор показывает, что после самороспуска организации в 1991 г. ее история была предана незаслуженному забвению. Новый интерес проснулся в 2010-х гг., чему способствовали формирование социального запроса на понимание экономической природы восточноевропейских стран и появление новых методологических подходов нового поколения историков. Проблемное поле СЭВ переживает новый этап, связанный даже не столько с открытием архивов, сколько с приходом новой волны исследователей, заинтересованных в объективном изучении феномена СЭВ с позиций транснациональной и глобальной истории, ищущих ответы на вопросы сегодняшнего дня о возможных альтернативах капиталистической глобализации, основанной на базе институтов Бреттон-Вудской модели ХХ в. *******
The article is dedicated to analysis of contemporary state of research in the field of institutional history of the Council for Mutual Economic Assistance (CMEA). The author analyzes various publications, dissertations and conference papers over the two last decades. He argues that after dissolution of CMEA in 1991 its history was wrongly forgotten. A new interest appeared in 2010-s as a result of few factors: social request for better understanding of the economic nature of East European countries, the advent of new methodological approaches and a new generation of historians. The CMEA research field passes threw a new stage of discovery what is a result not so much of new evidences and archival opening as with appearance of new wave of historians interested in objective study of CMEA phenomenon with a use of transnational and global history approaches, searching answers to the burning issues of contemporary world about possible alternatives to the capitalist globalization based on the institutions of Bretton-Woods model of the 20th century.
The article is dedicated to analysis of contemporary state of research in the field of institutional history of the Council for Mutual Economic Assistance (CMEA). The author analyzes various publications, dissertations and conference papers over the two last decades. He argues that after dissolution of CMEA in 1991 its history was wrongly forgotten. A new interest appeared in 2010-s as a result of few factors: social request for better understanding of the economic nature of East European countries, the advent of new methodological approaches and a new generation of historians. The CMEA research field passes threw a new stage of discovery what is a result not so much of new evidences and archival opening as with appearance of new wave of historians interested in objective study of CMEA phenomenon with a use of transnational and global history approaches, searching answers to the burning issues of contemporary world about possible alternatives to the capitalist globalization based on the institutions of Bretton-Woods model of the 20th century.
Research Interests:
В статье рассматриваются перспективы разработки методики датировки матриц печатей на основе данных о составах сплавов. Материалом для проведения исследований послужили семь датированных матриц западноевропейских печатей из архива СПб ИИ... more
В статье рассматриваются перспективы разработки методики датировки матриц печатей на основе данных о составах сплавов. Материалом для проведения исследований послужили семь датированных матриц западноевропейских печатей из архива СПб ИИ РАН. Три (образцы М1, М5 и М6) из них являются копиями, выполненными в XVIII–XIX в., остальные четыре (М2, М3, М4, М7) предположительно аутентичны. Методом масс-спектрометрии с индуктивно-вязанной плазмой (МС-ИСП) было определено, что все исследованные матрицы изготовлены из медных сплавов со зна- чительными вариациями основных элементов сплава и примесей. Для определения хронологического контекста в качестве сопоставительной выборки были привлечены опубликованные данные о составе сплавов более 320 мелких литых изделий с точной хронологической привязкой: из Великобритании XIII–XVIII вв., из Германии XV–XIX вв.; из Франции — XIV–XIX вв.; из Польши — XIV–XVI вв. Статистический (кластерный) анализ элементного состава сплавов изучаемых матриц и изделий из сопо- ставительной выборки по основному составу (медь, цинк, свинец, олово) разделила все предметы на две крупные хронологические группы (до XVI в. и после XVI в.), в то время как исследование микропримесей разбило их на более мелкие подгруппы и позволило выделить характерные группы (кластеры) сплавов. Матрицы печатей М2, М4 и М7 входят в кластер, который включает самые ран- ние предметы из Великобритании XIII–XIV вв. Вероятно, данные матрицы могут быть отнесены к этому периоду. Матрица печати М3 вошла в кластер вместе с широким кругом изделий сопоставительной выборки, охватывающим XIII–XIX вв., следовательно, уточнение датировки по данной матрице выполнить невозможно. Матрицы печатей М1, М5 и М6, отнесенные по основному элементному составу к этапу поздней технологии (период после XVI в.), выделяются на фоне изделий сопоставительной выборки крайне высоким содержанием олова (2,26–4,33 %) и свинца (5,0–7,8 %) при содержании цинка 20,8–28,1 %. Поэтому, предположительно, эти изделия являются копиями периода Нового времени. Проведенное исследование позволяет сделать вывод, что использование анализа состава сплавов имеет перспективы в решении проблемы верификации подлинности и уточнении хронологии пред- мета. Однако в ходе работ были выявлены также и сложности, связанные, в первую очередь, с необ- ходимостью привлечения максимально широкого круга сопоставительных данных соответствующего географического, исторического и хронологического контекста. *******
The article discusses the potential of the method of seal matrix dating based on analysis of alloy compositions. Seven dated seal matrices of Western European seals from the St. Petersburg Institute of History, Russian Academy of Sciences, served as the material for the research. Three of them (samples M1, M5 and M6) are copies made in the 18th–19th centuries, the other four (M2, M3, M4, M7) are presumably authentic. It was determined by inductive-plasma mass spectrometry (ICP-MS) that all studied stampsmatrixes were made of copper alloys with significant variations of the basic components and trace elements. In order to set the chronological context, we used published data on the composition of alloys of more than 320 small cast products with an exact chronological reference: from Great Britain (13th–18th), Germany (15th–19th), France (14th–19th), Poland (14th–16th). The joint statistical cluster analysis of the alloys elemental composition was made for both the seal matrices and comparative items collection. As a results, all objects were separated based on the concentration of the basic elements (copper, zinc, lead, tin) into two large chronological groups (up to and after the 16th century), whereas the analysis of the micro- and trace impurities concentrations allowed us divided them into smaller subgroups and allocated characteristic clusters of alloys: The seal matrices M2, M4 and M7 are included in cluster with earliest items from Great Britain 13th–14th centuries. Probably, these matrices can be attributed to this period. The seal matrix M3 is associated in cluster with wide range comparative items, corresponding to the XIII–XIX centuries, therefore, the refinement of the dating of this matrix can not be done. The seal matrices M1, M5 and M6, classified based to the basic elemental composition as the latest technologies (period after the XVI century), are stood out among the comparative items due to extremely high concentration of Sn (2.26–4.33 %) and Pb (5.0–7.8 %) along with Zn content being in the range 20.8–28.1 %. Therefore, presumably, these products are copies of the period of the New time. The study allows to conclude that use of the analysis of alloys is the perspective instrument for verification of authenticity and chronology of an object. However, there were also revealed some difficulties provoked by lack of comparative data of the corresponding geographical, historical and chronological context.
The article discusses the potential of the method of seal matrix dating based on analysis of alloy compositions. Seven dated seal matrices of Western European seals from the St. Petersburg Institute of History, Russian Academy of Sciences, served as the material for the research. Three of them (samples M1, M5 and M6) are copies made in the 18th–19th centuries, the other four (M2, M3, M4, M7) are presumably authentic. It was determined by inductive-plasma mass spectrometry (ICP-MS) that all studied stampsmatrixes were made of copper alloys with significant variations of the basic components and trace elements. In order to set the chronological context, we used published data on the composition of alloys of more than 320 small cast products with an exact chronological reference: from Great Britain (13th–18th), Germany (15th–19th), France (14th–19th), Poland (14th–16th). The joint statistical cluster analysis of the alloys elemental composition was made for both the seal matrices and comparative items collection. As a results, all objects were separated based on the concentration of the basic elements (copper, zinc, lead, tin) into two large chronological groups (up to and after the 16th century), whereas the analysis of the micro- and trace impurities concentrations allowed us divided them into smaller subgroups and allocated characteristic clusters of alloys: The seal matrices M2, M4 and M7 are included in cluster with earliest items from Great Britain 13th–14th centuries. Probably, these matrices can be attributed to this period. The seal matrix M3 is associated in cluster with wide range comparative items, corresponding to the XIII–XIX centuries, therefore, the refinement of the dating of this matrix can not be done. The seal matrices M1, M5 and M6, classified based to the basic elemental composition as the latest technologies (period after the XVI century), are stood out among the comparative items due to extremely high concentration of Sn (2.26–4.33 %) and Pb (5.0–7.8 %) along with Zn content being in the range 20.8–28.1 %. Therefore, presumably, these products are copies of the period of the New time. The study allows to conclude that use of the analysis of alloys is the perspective instrument for verification of authenticity and chronology of an object. However, there were also revealed some difficulties provoked by lack of comparative data of the corresponding geographical, historical and chronological context.
Research Interests:
Historical image studies have been used successfully in analysing, for instance, representations of «otherness». Despite of its certain restrictions, the approach can also be used in studying phenomena that are more complex. In this... more
Historical image studies have been used successfully in analysing, for instance, representations of «otherness». Despite of its certain restrictions, the approach can also be used in studying phenomena that are more complex. In this article, two recent case studies, both concerning Russian historiography and the formation of national narratives, are shortly discussed in order to ponder upon the applicability of the method in examining collective perceptions of the past. The first case is about the formation of the historiographical image of the borderland monastery of Valaam. The second one examines the development of the collective ideas concerning the battle of Kulikovo (1380). It can be said that in the image formation of Valaam, the emphasis is on spatiality, religion and contested frontier, whilst in the case of Kulikovo imagery, the ideas of temporality, national significance and active, unified resistance prevail. What is common for both case studies, however, is that the formation of the imagery has been intertwined with contemporary political issues of each given time. The process has had a full support of the power structures. Also, there is strong undercurrent of National Romanticist thinking connected to both of the cases. Both of the imageries have been formed anachronistically, in hindsight. Especially in the case of Kulikovo this phenomenon has a central role: the idea of the medieval battle as a crucial turning point is a prime example of explaining history in the light of contemporary knowledge and the prevailing ideological undercurrents. In both cases it is possible to analyze and trace the formation of separate images of certain scenes, turns and figures, and on the other hand, examine them as a whole imagery. *******
Методы имагологии — исследования образов — успешно используются при изучении, например, представлений об «инаковости». Несмотря на определенные ограничения, этот подход может быть применен при анализе различных и более сложных явлений. В данной статье мы рассмотрим два тематических исследования, касающихся формирования национальных нарративов в российской историографии, и продемонстрируем возможности этого метода в изучении коллективных представлений о прошлом. Первое исследование касается формирования историографического образа пограничного Валаамского монастыря. Во втором рассматривается развитие коллективных представлений о Куликовской битве (1380 г.). Можно сказать, что при формировании образа Валаама акцент делается на пространственность, религию и спорность границ, в то время как в случае с Куликово преобладают идеи времени, национального значения и активного сопротивления. Оба образа сформированы намного позже времени события. Общим моментом выступает тот факт, что их формирование было переплетено с современными политическими проблемами. Этот процесс также получал полную поддержку со стороны власти. Кроме того, в обоих случаях ощущается сильное влияние национального романтизма. Центральную роль это явление играет в создании образа Куликовской битвы. Идея средневековой битвы как переломного момента становится ярким примером объяснения истории в свете современных знаний и преобладающих идеологических течений. В обоих случаях можно проследить формирование отдельных образов, сцен и фигур, а с другой стороны — изучить их целостное изображение.
Методы имагологии — исследования образов — успешно используются при изучении, например, представлений об «инаковости». Несмотря на определенные ограничения, этот подход может быть применен при анализе различных и более сложных явлений. В данной статье мы рассмотрим два тематических исследования, касающихся формирования национальных нарративов в российской историографии, и продемонстрируем возможности этого метода в изучении коллективных представлений о прошлом. Первое исследование касается формирования историографического образа пограничного Валаамского монастыря. Во втором рассматривается развитие коллективных представлений о Куликовской битве (1380 г.). Можно сказать, что при формировании образа Валаама акцент делается на пространственность, религию и спорность границ, в то время как в случае с Куликово преобладают идеи времени, национального значения и активного сопротивления. Оба образа сформированы намного позже времени события. Общим моментом выступает тот факт, что их формирование было переплетено с современными политическими проблемами. Этот процесс также получал полную поддержку со стороны власти. Кроме того, в обоих случаях ощущается сильное влияние национального романтизма. Центральную роль это явление играет в создании образа Куликовской битвы. Идея средневековой битвы как переломного момента становится ярким примером объяснения истории в свете современных знаний и преобладающих идеологических течений. В обоих случаях можно проследить формирование отдельных образов, сцен и фигур, а с другой стороны — изучить их целостное изображение.
Research Interests:
В 1990-е гг. было само собой разумеющимся рассматривать так называемый лингвистический поворот, баталии «постмодернистов» и «реалистов» вокруг природы, статуса и основных понятий историографии как Настоящее. Сегодня эту бурную полемику,... more
В 1990-е гг. было само собой разумеющимся рассматривать так называемый лингвистический поворот, баталии «постмодернистов» и «реалистов» вокруг природы, статуса и основных понятий историографии как Настоящее. Сегодня эту бурную полемику, нашедшую свое выражение в самых разных дискурсивных формах, было бы интересно рассмотреть как Прошедшее — с точки зрения Истории исторической науки, а точнее истории дискуссий вокруг ее базовых проблем. И в такой исторической перспективе есть свои весомые преимущества. Стратегия историзации предметного поля дискуссии была полноценно реализована в широко известных работах О. Г. Эксле. Отталкиваясь от уже достигнутого в этом направлении, автор статьи обращает внимание на другую возможность анализа того же полемического материала — сквозь призму интерактивного процесса конструирования новых версий, получивших в современной историографии бессодержательное наименование «умеренных», или «компромиссных». В статье дается оценка работы, проделанной ведущими историками этого направления по переосмыслению ключевых проблем исторического познания, включая вопрос об условиях и границах исторического познания в соотношении с вопросом об условиях и пределах научного познания вообще. Наиболее значимым в дискуссиях об объективности и исторической истине автор считает не ставшее традиционным обращение к тому, как думают историки, а более прагматичный подход, направленный на то, что именно делают историки, не только получая позитивные результаты, но также совершая и преодолевая ошибки. При этом акцентируется роль методических правил и норм профессиональной деятельности историка. Речь, как правило, идет именно об исследовательской практике, о необходимости согласия по поводу используемых концептов, подходов и методов, а главное – базовых правил, как в исследовании, так и в изложении полученных результатов. По существу, мы наблюдаем более или менее удачные попытки утвердить позиции истории как академической дисциплины, давая ей актуальное теоретическое обоснование, которое, признавая роль конструктивизма, оставляло место для поиска более адекватных исторических репрезентаций и стимулировало его. Рассмотрев ряд развернутых конструктивных предложений, выдержанных в духе неоклассической, или постнеклассической рациональности, автор приходит к выводу об их перспективности с точки зрения продвижения теории и метода «исторической науки о культуре». *******
In the 1990s it was taken for granted to consider the so-called linguistic turn, the battles of «postmodernists» and «realists» around nature, status and the basic concepts of historiography as the Present. Today, this stormy polemic, which has found expression in a variety of discursive forms, would be interesting to consider as the Past from the point of view of the History of historical science, or rather, the history of discussions around its basic problems. And in such a historical perspective there are significant advantages. The strategy for the historical discussion of the subject field was fully implemented in the well-known works of O. G. Oexle. Based on what has already been achieved in this direction, the author of the article draws attention to another possibility of analyzing the same polemic material — through the prism of the interactive process of constructing new versions, which in modern historiography have received the meaningless name of «moderate» or «compromise». The article assesses the work done by leading historians of this direction in rethinking the key problems of historical knowledge, including the question of the conditions and boundaries of historical knowledge in relation to the question of the conditions and limits of scientific knowledge in general. The author considers the most significant in discussions of objectivity and historical truth not a traditional appeal to how historians think, but a more pragmatic approach aimed at what historians do, not only receiving positive results, but also making and overcoming mistakes. The role of methodological rules and norms of professional activity of the historian is emphasized. Having considered a number of detailed constructive proposals, sustained in the spirit of neoclassical or post-non-classical rationality, the author comes to the conclusion that they are promising from the point of view of advancing the theory and method of «historical science of culture».
In the 1990s it was taken for granted to consider the so-called linguistic turn, the battles of «postmodernists» and «realists» around nature, status and the basic concepts of historiography as the Present. Today, this stormy polemic, which has found expression in a variety of discursive forms, would be interesting to consider as the Past from the point of view of the History of historical science, or rather, the history of discussions around its basic problems. And in such a historical perspective there are significant advantages. The strategy for the historical discussion of the subject field was fully implemented in the well-known works of O. G. Oexle. Based on what has already been achieved in this direction, the author of the article draws attention to another possibility of analyzing the same polemic material — through the prism of the interactive process of constructing new versions, which in modern historiography have received the meaningless name of «moderate» or «compromise». The article assesses the work done by leading historians of this direction in rethinking the key problems of historical knowledge, including the question of the conditions and boundaries of historical knowledge in relation to the question of the conditions and limits of scientific knowledge in general. The author considers the most significant in discussions of objectivity and historical truth not a traditional appeal to how historians think, but a more pragmatic approach aimed at what historians do, not only receiving positive results, but also making and overcoming mistakes. The role of methodological rules and norms of professional activity of the historian is emphasized. Having considered a number of detailed constructive proposals, sustained in the spirit of neoclassical or post-non-classical rationality, the author comes to the conclusion that they are promising from the point of view of advancing the theory and method of «historical science of culture».
Research Interests:
The «Slavic-Macedonian General History», a manuscript from the end of the 19th century, is the object of our interest. The author, Ǵorǵija M. Pulevski, died in 1893 and the manuscript remained unpublished until 2003. The work is comprised... more
The «Slavic-Macedonian General History», a manuscript from the end of the 19th century, is the object of our interest. The author, Ǵorǵija M. Pulevski, died in 1893 and the manuscript remained unpublished until 2003. The work is comprised of three parts: a historical text presenting events from the earliest history through the Ottoman rule, up to the foundation of the national states of the Balkan Slavic peoples; an ethnography of the Balkan population; and a section on grammar. Taking the first steps in writing historiography, the author based his work on concepts of various authors. He glorified Macedonia’s past and highlighted the Slavic element in the Macedonian ethnogenesis, but he also wrote of the Balkan peoples, especially Slavic peoples. Considering representations of the past, we take into consideration the historical circumstances, characteristics of the time, as well as the author’s personal identity and views. In this analysis we try to define the place of this manuscript among contemporary works, analyzing it as a historical display. *******
В статье рассматривается сочинение Георгия Пулевского «Славяно-македонская общая история». Оно не было опубликовано и дошло только в рукописи. Автор скончался в 1893 г., и его труд был напечатан более 100 лет спустя, только в 2003 г. Произведение Пулевского состоит из трех частей: очерк этнографии балканского населения, грамматика и исторический текст, освещающий события на Балканах от самой ранней истории до османского владычества и до основания национальных государств балканских славянских народов. Делая первые шаги в написании историографии, автор прославляет прошлое македонцев и выделяет славянский элемент в македонском этногенезе. Он пишет и о других балканских народах, особенно славянского происхождения. В качестве источников он привлекает труды своих предшественников. В статье делается попытка определить место этой рукописи среди сочинений современников Пулевского, анализируется ее историческая концепция.
В статье рассматривается сочинение Георгия Пулевского «Славяно-македонская общая история». Оно не было опубликовано и дошло только в рукописи. Автор скончался в 1893 г., и его труд был напечатан более 100 лет спустя, только в 2003 г. Произведение Пулевского состоит из трех частей: очерк этнографии балканского населения, грамматика и исторический текст, освещающий события на Балканах от самой ранней истории до османского владычества и до основания национальных государств балканских славянских народов. Делая первые шаги в написании историографии, автор прославляет прошлое македонцев и выделяет славянский элемент в македонском этногенезе. Он пишет и о других балканских народах, особенно славянского происхождения. В качестве источников он привлекает труды своих предшественников. В статье делается попытка определить место этой рукописи среди сочинений современников Пулевского, анализируется ее историческая концепция.
Research Interests:
Территория современной Венгрии (Паннония) расценивалась древнерусскими летописцами как первоначальная «страна славян». Объединения славян, живших в Придунайском крае, были подавлены валахами и венграми. Как на этот сюжет смотрели... more
Территория современной Венгрии (Паннония) расценивалась древнерусскими летописцами как первоначальная «страна славян». Объединения славян, живших в Придунайском крае, были подавлены валахами и венграми. Как на этот сюжет смотрели венгерские средневековые летописцы? Как они описывали славяно-венгерские контакты во времена «обретения родины», завоевания Паннонии? В средневековых венгерских хрониках рассказывается, что славяне, чехи, болгары и валахи сражались против венгров и были жестоко разбиты. Одним из методов завоевания был хитрый обман. Был также мирный способ присоединения земель – династический брак с местным правителем. Имена славянских героев, выступающих против венгров, как Zuatapolug или Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) показывают, что они были связаны с Великой Моравией. В статье доказывается, что в венгерском королевстве сохранилась устная традиция, описывающая историю Великой Моравии, повествующая об этом древнем государстве и моравско-венгерских отношениях. Она сохранилась в рассказах менестрелей. На основе содержащихся в них легенд выстраивалась средневековая венгерская идентичность. Эта гипотеза открывает новые возможности для анализа центрально-европейской и древнерусской традиции о самых ранних этапах формирования государств. *******
The territory of present-day Hungary played an important role for the Rus’ chroniclers as the original land of the Slavs. The so-called Story of the Book Translation (called so by Alexander Shakhmatov) described the fates of the Slavic inhabitants of the Danubian region, which were suppressed by the Valachians and Hungarians. There is a question if the Hungarian medieval chroniclers noted the Slavic-Hungarian contacts in the time of the Conquest of the Land? My article is devoted to this topic. After the presentation of the chronicles (Gesta Hungarorum by an anonymous notary of king Béla III, Gesta by Simon of Kéza and many late medieval chronicles known as the Chronicle composition of the 14th century) I describe the information about the relationship of the Hungarian conquerors with the local inhabitants. They are basing mainly on oppression. The Slavs, Czechs, Bulgarians and Valachians fought against the Hungarians and were cruelly defeated, but they asked also their protection from the fear. Guile and deception was one of the method of the conquest. There was also the peaceful way of connection of the land to the own Hungarian territory – it was the dynastical marriage. The names of the local heroes opposing to the Hungarians as Zuatapolug or Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) show that they were connected to Great Moravia. I think that the Great Moravian oral tradition about the state and the Moravian-Hungarian relationship preserved in Hungarian Kingdom. It was transmitted by minstrels. Their stories were bricks which constructed the Hungarian identity stories noted in the chronicles.
The territory of present-day Hungary played an important role for the Rus’ chroniclers as the original land of the Slavs. The so-called Story of the Book Translation (called so by Alexander Shakhmatov) described the fates of the Slavic inhabitants of the Danubian region, which were suppressed by the Valachians and Hungarians. There is a question if the Hungarian medieval chroniclers noted the Slavic-Hungarian contacts in the time of the Conquest of the Land? My article is devoted to this topic. After the presentation of the chronicles (Gesta Hungarorum by an anonymous notary of king Béla III, Gesta by Simon of Kéza and many late medieval chronicles known as the Chronicle composition of the 14th century) I describe the information about the relationship of the Hungarian conquerors with the local inhabitants. They are basing mainly on oppression. The Slavs, Czechs, Bulgarians and Valachians fought against the Hungarians and were cruelly defeated, but they asked also their protection from the fear. Guile and deception was one of the method of the conquest. There was also the peaceful way of connection of the land to the own Hungarian territory – it was the dynastical marriage. The names of the local heroes opposing to the Hungarians as Zuatapolug or Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) show that they were connected to Great Moravia. I think that the Great Moravian oral tradition about the state and the Moravian-Hungarian relationship preserved in Hungarian Kingdom. It was transmitted by minstrels. Their stories were bricks which constructed the Hungarian identity stories noted in the chronicles.
Research Interests:
Правительство постоянно беспокоилось о «цене империи», которую понимало как финансовые издержки за удержание какой-либо окраины в составе государства. Министерство финансов вычисляло цену как разницу между государственными расходами на... more
Правительство постоянно беспокоилось о «цене империи», которую понимало как финансовые издержки за удержание какой-либо окраины в составе государства. Министерство финансов вычисляло цену как разницу между государственными расходами на содержание администрации и войск, обустройство границ и городов, проведение железных дорог, а также других затрат от казны, с одной стороны, и бюджетными доходами от всех налогов и прибылей, которые государственное казначейство получало, – с другой. Проблема цены империи и ее единства имеет экономическое измерение, но не сводится к экономическим выгодам и потерям. С точки зрения империи, огромную роль играли вопросы ее безопасности, военной, экономической и геополитической власти, мессианизм, культурное и религиозное преобладание, решение внутренних политических проблем, легитимация власти императора, престиж верховной власти и государства и другие. Окраины оценивали «цену» империи со своей точки зрения и также учитывали нематериальные факторы. Степень защищенности, мера цивилизаторской миссии Центра, опасность ассимиляции и утраты этнической идентичности, возможность этнокультурной автономии и др. Однако оценить нематериальные факторы намного труднее и главное – проблематичнее, потому что точки зрения Центра и периферийных регионах различались и консенсус найти часто невозможно. Отношения между Центром и окраинами Российской империи были столь разнообразными, многосторонними и динамичными, что подвести их под какую-то одну формулу или один сценарий невозможно. Этнополитология предлагает три схемы для описания природы отношений центра и периферии: концепции гегемонии, внутреннего колониализма и диффузионизма. Чаще всего российское правительство проводило политику гегемонии и интеграции. Элементы колониализма встречались на ранних этапах освоения окраин. Тесная административная, правовая и экономическая интеграции на основе взаимных выгод постоянно находилась в центре его внимания. Но главная цель верховной власти и его правительства состояла в сохранении целостности империи. Ради этого они готовы были идти на любые жертвы со стороны русских. Однако в экстремальных случаях требовали и со стороны других народов империи поступиться своими интересами.
******* The government constantly fretted over the “cost of empire”, which it understood as the expense of possessing any borderlands as part of the state. The Ministry of Finance calculated the cost as the difference between state outlays for the maintenance of its administration and armed forces, the construction of borders and towns, and the installation of railways, as well as other expenses from the treasury, on the one hand, and budget revenue from all taxes and income the treasury received, on the other.The problem of the cost of empire and the empire’s unity, however, is not confined to economic gains and losses. From the empire’s point of view, the issues that played a huge role were the empire’s security, its military, economic, and geopolitical power, messianism, cultural and religious predominance, the resolution of internal political problems, the legitimization of the emperor’s rule, the prestige of the supreme authority and the state, and other matters. For their part, the borderlands assessed the cost of empire and also took non-material factors into account: the degree of security, the extent of the center’s civilizing mission, the danger of assimilation and of the loss of ethnic identity, the desire for ethno-cultural autonomy, and others. Appraising the intangible factors is much more difficult and, above all, more problematic, because the perspectives of the center and the peripheral regions differ and it is often impossible to find consensus.The relationship between the сenter and the borderlands of the Russian empire was so varied, multifaceted, and dynamic that to express it through a single formula or scenario is impossible. The field of ethnopolitics offers three several such schemes to describe the nature of relations between the center and the periphery: the concept of hegemony, of internal colonization, and of diffusionism. Analysis of the center’s relations with the borderlands in the imperial period shows that at various times and in various regions all three scenarios have been realized, but most often the government followed the concepts of hegemony and diffusion. Occasionally, one encounters elements of colonialism in the early stages of the acquisition of the borderlands. Close administrative, legal, and economic integration on the basis of mutual advantages continuously lies at the center of the government’s attention. But the main purpose of the supreme authority and its government consisted of preserving the integrity of the empire. For this reason, they were prepared to make any sacrifices on the part of the Russians. In extreme cases, however, they required that other peoples of the empire also sacrifice their own interests for a time.
******* The government constantly fretted over the “cost of empire”, which it understood as the expense of possessing any borderlands as part of the state. The Ministry of Finance calculated the cost as the difference between state outlays for the maintenance of its administration and armed forces, the construction of borders and towns, and the installation of railways, as well as other expenses from the treasury, on the one hand, and budget revenue from all taxes and income the treasury received, on the other.The problem of the cost of empire and the empire’s unity, however, is not confined to economic gains and losses. From the empire’s point of view, the issues that played a huge role were the empire’s security, its military, economic, and geopolitical power, messianism, cultural and religious predominance, the resolution of internal political problems, the legitimization of the emperor’s rule, the prestige of the supreme authority and the state, and other matters. For their part, the borderlands assessed the cost of empire and also took non-material factors into account: the degree of security, the extent of the center’s civilizing mission, the danger of assimilation and of the loss of ethnic identity, the desire for ethno-cultural autonomy, and others. Appraising the intangible factors is much more difficult and, above all, more problematic, because the perspectives of the center and the peripheral regions differ and it is often impossible to find consensus.The relationship between the сenter and the borderlands of the Russian empire was so varied, multifaceted, and dynamic that to express it through a single formula or scenario is impossible. The field of ethnopolitics offers three several such schemes to describe the nature of relations between the center and the periphery: the concept of hegemony, of internal colonization, and of diffusionism. Analysis of the center’s relations with the borderlands in the imperial period shows that at various times and in various regions all three scenarios have been realized, but most often the government followed the concepts of hegemony and diffusion. Occasionally, one encounters elements of colonialism in the early stages of the acquisition of the borderlands. Close administrative, legal, and economic integration on the basis of mutual advantages continuously lies at the center of the government’s attention. But the main purpose of the supreme authority and its government consisted of preserving the integrity of the empire. For this reason, they were prepared to make any sacrifices on the part of the Russians. In extreme cases, however, they required that other peoples of the empire also sacrifice their own interests for a time.
Research Interests:
В статье рассматривается система письма, существовавшая в представлениях древнерусских писцов-профессионалов XVI–XVII вв. В своей основе она состояла из двух типов профессионального письма: устава (или «книжного письма») и скорописи, а... more
В статье рассматривается система письма, существовавшая в представлениях древнерусских писцов-профессионалов XVI–XVII вв. В своей основе она состояла из двух типов профессионального письма: устава (или «книжного письма») и скорописи, а также из обычного (обиходного) письма, которое определялось древнерусскими книжниками как «метное письмо» или «обычное, сиречь скорое письмо». Устав («книжное письмо»), скоропись и метное письмо – полноценные древнерусские термины, использовавшиеся в специальной «каллиграфической», учебной и прочей литературе. О категории «метное письмо» мы можем говорить, начиная с 70-х – 80-х гг. XVI в. Устав и скоропись в западнорусской традиции фиксируются с 1540-х гг. В языке Московской Руси употребление термина «скоропись» (как обозначения типа письма) наблюдается в 70-х гг. XVI в., но, возможно, оно началось раньше – в 50-е гг. XVI в., тогда как самые ранние известные нам упоминания «устава» обнаруживаются в документе 1614 г.
Указания на «полуустав» известны с 1630-х гг., однако он не воспринимался древнерусскими пишущими как обозначение самостоятельного типа письма. Анализ примеров употребления слова «полуустав» показывает окказиональность его значения применительно к письму. Для пишущих XVII в. «полуустав» был общим обозначением всех форм неполного соответствия «уставу» (своего рода «недоустав»). В одних случаях речь идет о функционально-качественном несоответствии («полуустав» как форма обычного письма), в других – это указание на меньший размер «уставного» письма. ********
The author discusses the classification of types of writing in the views of professional Russian scribes of the 16th–17th centuries. This classification included two basic types of professional writing: ustav or knizhnoe pis’mo (book writing) and skoropis’. There was also a certain kind of scrittura usuale termed “metnоe pis’mo” by the Russian bookmen. Ustav (“knizhnoe pis’mo”), skoropis’ and metnоe pis’mo were proper professional terms used in specialized books for calligraphers, in manuals and schoolbooks. The term “metnоe pis’mo” appears in the 1570ies – 1580ies. The terms “ustav” and “skoropis’” are attested in Western Russian documents from the 1540ies. In Muscovy the term “skoropis’” referring to the type of writing already existed by the 1570ies, but it may have appeared as early as the 1550ies. The term “ustav” is first encountered in a document dated to 1614. As far as the term “poluustav” is concerned, it is attested from the 1630ies and later. However, it did not mean a special type of writing. As may be proved by the contextual analysis, this term had different occasional usages. In the 17th century muscovite scribal milieu poluustav was a general term designating all forms of writing not properly coinciding with ustav. In some cases it meant some kind of nonconformity to the professional book writing (“knizhnoe pis’mo”) in function or in quality. In other cases it meant just writing in smaller scale in comparison to other manuscripts made in proper ustav.
Указания на «полуустав» известны с 1630-х гг., однако он не воспринимался древнерусскими пишущими как обозначение самостоятельного типа письма. Анализ примеров употребления слова «полуустав» показывает окказиональность его значения применительно к письму. Для пишущих XVII в. «полуустав» был общим обозначением всех форм неполного соответствия «уставу» (своего рода «недоустав»). В одних случаях речь идет о функционально-качественном несоответствии («полуустав» как форма обычного письма), в других – это указание на меньший размер «уставного» письма. ********
The author discusses the classification of types of writing in the views of professional Russian scribes of the 16th–17th centuries. This classification included two basic types of professional writing: ustav or knizhnoe pis’mo (book writing) and skoropis’. There was also a certain kind of scrittura usuale termed “metnоe pis’mo” by the Russian bookmen. Ustav (“knizhnoe pis’mo”), skoropis’ and metnоe pis’mo were proper professional terms used in specialized books for calligraphers, in manuals and schoolbooks. The term “metnоe pis’mo” appears in the 1570ies – 1580ies. The terms “ustav” and “skoropis’” are attested in Western Russian documents from the 1540ies. In Muscovy the term “skoropis’” referring to the type of writing already existed by the 1570ies, but it may have appeared as early as the 1550ies. The term “ustav” is first encountered in a document dated to 1614. As far as the term “poluustav” is concerned, it is attested from the 1630ies and later. However, it did not mean a special type of writing. As may be proved by the contextual analysis, this term had different occasional usages. In the 17th century muscovite scribal milieu poluustav was a general term designating all forms of writing not properly coinciding with ustav. In some cases it meant some kind of nonconformity to the professional book writing (“knizhnoe pis’mo”) in function or in quality. In other cases it meant just writing in smaller scale in comparison to other manuscripts made in proper ustav.
Research Interests:
В статье обсуждается гипотеза петербургского историка Евгения Ляховицкого, поставившего под сомнение традиционную схему развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись). Автор считает полуустав искусственным конструктом,... more
В статье обсуждается гипотеза петербургского историка Евгения Ляховицкого, поставившего под сомнение традиционную схему развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись). Автор считает полуустав искусственным конструктом, придуманным учеными. Участники дискуссии обсудили пять вопросов: 1. Что следует вкладывать в понятие «тип письма»? 2) Насколько схема устав – полуустав – скоропись адекватно отражает эволюцию древнерусского письма? 3. Правомочно ли противопоставление «устава» и «полуустава», как раннего (XI–XIV) и более позднего (XV–XVII) книжного письма? 4. Какие факторы влияли на изменения древнерусского письма? 5. Как соотносится развитие кириллического письма в Древней Руси и югославянских странах? Эволюция письма шла одинаковыми или разными путями? Участники обсуждения приводят разные гипотезы, в которых можно выделить общие принципиальные положения: традиционная схема развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись) является условной, созданной учеными. Однако для отказа от нее необходимо подвести новые эмпирические и теоретические обоснования. Определение особенностей типов письма, понятие «порчи письма» часто являются субъективными. Вместе с тем, изучение типов письма не является чисто палеографической проблемой. Письмо – это индикатор культурных, социальных, экономических процессов. Привлекать при его анализе такие оценочные категории, как «Золотой век», ставить развитие письма в зависимость от представлений о культурном прогрессе вряд ли продуктивно. Эволюция письма в русском и южнославянском книжном контексте шла одинаковым путем, но под воздействием разных факторов, и в итоге получились разные результаты.
******* The article discusses the hypothesis of the St. Petersburg historian Yevgeny Lyakhovitsky, who questioned the traditional pattern of development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’). He considers the poluustav artificial construct invented by scientists. The discussion participants talk about five questions: 1. What should be put into the concept of “type of letter”? 2) To what extent does the scheme: ustav – poluustav – skoropis’ adequately reflect the evolution of Old Russian writing? 3. Is the polarizationof the “ustav” and “poluustav” valid as the early (XI – XIV) and later (XV–XVII) book letters? 4. What factors influenced the changes in Old Russian writing? Was it the influence of other cultures, changes in the old Russian book culture or something else? Is it possible to make direct connections between the evolution of letters and historical factors (the theory of the «Golden Age» and «damage to the letter» in crisistimes?) 5. How does the development of Cyrillic writing correlate in Ancient Russia and the Yugoslav countries? Did the evolution of writing go the same or in different ways? The participants in the discussion cite various hypotheses in which general principles can be singled out: the traditional scheme for the development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’) is a conditional construction, created by scholars. However, to abandon it is necessary to bring new empirical and theoretical studies. Determining the characteristics of the writing types, the concept of «damage to the letter» are often subjective. At the same time, the study of writingtypes is not a purely paleographic problem. A letter is an indicator of cultural, social, economic processes. When analyzing such evaluative categories as the “Golden Age”, it is hardly productive to involve the development of a letter in dependence on the ideas of cultural progress. The evolution of writing in the Russian and South Slavic book context proceeded in the same way, but under the influence of various factors, and in the end there were different results.
******* The article discusses the hypothesis of the St. Petersburg historian Yevgeny Lyakhovitsky, who questioned the traditional pattern of development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’). He considers the poluustav artificial construct invented by scientists. The discussion participants talk about five questions: 1. What should be put into the concept of “type of letter”? 2) To what extent does the scheme: ustav – poluustav – skoropis’ adequately reflect the evolution of Old Russian writing? 3. Is the polarizationof the “ustav” and “poluustav” valid as the early (XI – XIV) and later (XV–XVII) book letters? 4. What factors influenced the changes in Old Russian writing? Was it the influence of other cultures, changes in the old Russian book culture or something else? Is it possible to make direct connections between the evolution of letters and historical factors (the theory of the «Golden Age» and «damage to the letter» in crisistimes?) 5. How does the development of Cyrillic writing correlate in Ancient Russia and the Yugoslav countries? Did the evolution of writing go the same or in different ways? The participants in the discussion cite various hypotheses in which general principles can be singled out: the traditional scheme for the development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’) is a conditional construction, created by scholars. However, to abandon it is necessary to bring new empirical and theoretical studies. Determining the characteristics of the writing types, the concept of «damage to the letter» are often subjective. At the same time, the study of writingtypes is not a purely paleographic problem. A letter is an indicator of cultural, social, economic processes. When analyzing such evaluative categories as the “Golden Age”, it is hardly productive to involve the development of a letter in dependence on the ideas of cultural progress. The evolution of writing in the Russian and South Slavic book context proceeded in the same way, but under the influence of various factors, and in the end there were different results.
Research Interests:
Обсуждаются проблемы, поставленные в статье Е. А. Ляховицкого «К проблеме типологии древнерусского письма». Такие характеристики письма, как тщательность, небрежность, упрощенность и т. д. не определяют тип письма. При определении типа... more
Обсуждаются проблемы, поставленные в статье Е. А. Ляховицкого «К проблеме типологии древнерусского письма». Такие характеристики письма, как тщательность, небрежность, упрощенность и т. д. не определяют тип письма. При определении типа кириллического письма следует учитывать конституирущие признаки, такие как темп движения; «вес» письма; высота и пропорции букв; буквы, выполняющиеся в более, чем две линейки, и их количество (в середине строки); угол наклона; общая форма движения пера; связность движений и др. Графический тип письма задается мировоззренческими, социальными и культурными установками, ценностными ориентациями. Можно говорить о нормативном, регламентированном, письме и системном письме, лишенном регламентации и всяких сдержек с точки зрения поиска оптимальных форм для быстрого исполнения. Схема устав – полуустав – скоропись неверно отражает эволюцию древнерусского письма. Когда возникла скоропись, устав не исчез. Длительное время указанные графические типы письма сосуществовали, будучи распределенными по тем или иным текстам, в зависимости от их предназначения и используемого языка. Противопоставление устава и полуустава как раннего (XI–XIV) и более позднего (XV–XVII) книжного письма не обоснованно. По крайней мере, до середины XVI в. книги писали письмом, называвшимся «устав». Самоценность и самодостаточность скорописи утверждались в условиях расширения области прагматических отношений между индивидами. Авторитет данного письма был обусловлен институционализацией светской письменности, развитием бюрократического способа управления, ростом профессионализации дела, связанного с подготовкой документов, значением деятельности и авторитетом светской власти, его административного аппарата. Фактором возникновения скорописи являлось понимание того, что вековую, авторитетную, осязаемую и созерцаемую традицию письма можно было подчинить, целенаправленно изменять, внести в письмо радикальные новации, и сделать это в рациональных целях. ******* The problems raised in the article by E. A. Lyakhovitskiy «To the problem of the Old Russian writing’s typology» are discussed. The following opinions are voiced. Such script characteristics as accuracy, sloppy, simplicity, etc., do not determine the type of writing. In determining the type of Cyrillic writing, one should take into account such constitutive features as the pace of movement; «Weight» of the writing; height and proportions of letters; letters running in more than two lines, and their amount (in the middle of the line); inclination; general form of the pen movement; connectedness, etc. The graphic type of writing is determined by ideological, social and cultural attitudes, value orientations. It is possible to speak about normative, regulated, writing and about systemicwriting, deprived of regulation and any control in terms of finding the best forms for quick execution.The scheme ustav – poluustav – skoropis’ incorrectly reflects the evolution of Old Russian writing. When the skoropis’ came, ustav did not disappear. For a long time, these graphic types of writing coexisted, being distributed over various texts, depending on their purpose and language used. The polarization of the “ustav” and “poluustav” as the early (XI–XIV) and later (XV–XVII) book letters is not justified. At least until the middle of the XVI century. Books were written by script called the “ustav”. The self-value and self-sufficiency of skoropis’ writing asserted in the conditions of expansion of the pragmatic relations scope between individuals. The authority of this writing was due to the institutionalization of secular writing, the development of the bureaucratic management, the growth of professionalization of activity related to the preparation of documents, the importance of operation and credibility of the secular authorities and its administrative capacity. The factor for skoropis’ script was the understanding that the age-old, authoritative, tangible and contemplative tradition of writing could be subordinated, purposefully changed, incorporated into the writing radical innovations, and do it for rational purposes.
Research Interests:
Статья посвящена проблеме типологии древнерусского письма. Традиционно она представляется, как последовательность сменяющих друг друга трех основных типов письма – устава, полуустава и скорописи. Автор предпринимает попытку показать... more
Статья посвящена проблеме типологии древнерусского письма. Традиционно она представляется, как последовательность сменяющих друг друга трех основных типов письма – устава, полуустава и скорописи. Автор предпринимает попытку показать противоречивость и искусственность этой схемы, созданной в науке второй половины XVIII – первой четверти XIX в. А. Л. Шлецером и Е. Болховитиновым. Понятие «полуустав» представляется неоправданно широким. Оно объединяет несопоставимые по масштабу явления: старший полуустав, являющийся, фактически, сниженной версией современного ему устава XIV в., и младший полуустав, представления о котором не связаны с со степенью небрежности и простоты письма: в него включается и торжественное, крупное письмо, и более мелкое. Совокупность признаков старшего полуустава, описываемых в литературе не оправдывает его выделение, как самостоятельного типа письма, связанного со второй половиной XIV в. Что же касается младшего полуустава, то его резкое отделение от предшествующей истории развития древнерусского письма представляется не оправданным. Свойственные ему новые начертания в большинстве своем не вытесняют старые, а используются наряду с ними. Можно говорить не о разрыве с предшествующей традицией в конце XIV – начале XV в., а о ее обогащении новыми графическими формами. В письменности XV–XVII в. не редкостью, а скорее преобладающим типом являются рукописи, в которых новые начертания используются ограниченно, и не являются стилеобразующими. *******
The article is devoted to the problem of Old Russian writing’s typology. Traditionally, it is presented as a sequence of three main types of letters replacing each other – ustav, poluustav and skoropis'. The article attempts to show the inconsistency and artificiality of this scheme, created in the science of the second half of the XVIII – the first quarter of the XIX century by A. L. Schlezer and E. Bolkhovitinov. The concept of «poluustav» seems unreasonably broad. It brings together incomparable phenomena: the senior poluustav, which appears in the literature, in fact, as a reduced version of the modern Statute of the XIV century, and the junior poluustav, the ideas about which are not associated with the degree of negligence and simplicity of writing: it includes a solemn, large letter, and a smaller one. The set of features of the senior poluustav described in the literature does not justify its allocation as an independent type of writing associated with the second half of the XIV century. As for the junior poluustav, its sharp separation from the previous history of the development of Old Russian writing seems to be unjustified. The new features peculiar to it are for the most part not replacing the old ones, but used along with them. It’s possible to talk not about a break with the previous tradition in the end of XIV – the beginning of XV century, but about its enrichment with new graphic forms. In the writing of the XV–XVII century there are not rare, but rather the predominant type of manuscripts in which new styles are used in a limited way, they are not style-makers.
The article is devoted to the problem of Old Russian writing’s typology. Traditionally, it is presented as a sequence of three main types of letters replacing each other – ustav, poluustav and skoropis'. The article attempts to show the inconsistency and artificiality of this scheme, created in the science of the second half of the XVIII – the first quarter of the XIX century by A. L. Schlezer and E. Bolkhovitinov. The concept of «poluustav» seems unreasonably broad. It brings together incomparable phenomena: the senior poluustav, which appears in the literature, in fact, as a reduced version of the modern Statute of the XIV century, and the junior poluustav, the ideas about which are not associated with the degree of negligence and simplicity of writing: it includes a solemn, large letter, and a smaller one. The set of features of the senior poluustav described in the literature does not justify its allocation as an independent type of writing associated with the second half of the XIV century. As for the junior poluustav, its sharp separation from the previous history of the development of Old Russian writing seems to be unjustified. The new features peculiar to it are for the most part not replacing the old ones, but used along with them. It’s possible to talk not about a break with the previous tradition in the end of XIV – the beginning of XV century, but about its enrichment with new graphic forms. In the writing of the XV–XVII century there are not rare, but rather the predominant type of manuscripts in which new styles are used in a limited way, they are not style-makers.
Research Interests:
Исследования повседневной культуры сегодня стали важной частью исторических и культурологических исследований. Особое место в изучении пространства обыденного занимают детали и частные подробности, которые были важной частью пространства... more
Исследования повседневной культуры сегодня стали важной частью исторических и культурологических исследований. Особое место в изучении пространства обыденного занимают детали и частные подробности, которые были важной частью пространства дома как структурного элемента повседневности. К таким деталям можно отнести произведения мелкой пластики. Изучение комплекса произведений, их стилистических особенностей, места в пространстве дома и связей с культурно-историческими процессами основаны на интеграции исторических, культурологических и искусствоведческих исследований. В центре внимания автора – образы мелкой пластики, вошедшие в пространство быта советских обывателей. Популярными среди них были образы, созданные по мотивам поэмы А. С. Пушкина «Бахчисарайский» фонтан и одноименного балета Б. В. Асафьева. На основе анализа произведений Н. Я. Данько, Е. А. Янсон-Манизер, О.П. Таежной-Чешуиной, А. А. Киселева, В. И. Щербины 1920–1970-х гг. выделяются три направления развития художественных образов в искусстве фарфора, бронзы и чугуна. Первое направление связано с обращением к произведению А. С. Пушкина: фарфоровый триптих («Гирей», «Зарема», «Мария») Н. Данько, две фарфоровые композиции В. Щербины. Второе направление связано с созданием произведений на основе балета Б. Асафьева «Бахчисарайский фонтан»: работы Е. А. Янсон-Манизер и О. Н. Таежной-Чеушиной в 1930–1950-х гг. в разных техниках (фарфор, бронза, чугун). Третье направление представлено произведениями, созданными А. Киселевым без создания портретных образов. Помимо анализа художественных образов и их эволюции, значительный интерес представляет изучение места произведений мелкой пластики в пространстве повседневной культуры. В статье выделяется три аспекта этого изучения: 1) с точки зрения художественной составляющей произведений промышленного искусства, 2) с точки зрения их места в пространстве типичного интерьера, 3) с точки зрения изучения процессов популяризации искусства балета как стратегического направления советской культурной политики. ******* Studies of daily culture today have become an important part of historical and cultural studies. Private details, as structural elements of the home space and everyday life, are in priority in usual area exploring. Works of small plastic are such details. The study of the complex of works, stylistic features, places in the house area and links with cultural and historical processes are based on the integration of historical, cultural and art studies.The images of small plastic, created on the motives of the poem by Alexander Pushkin “Bakhchisarai fountain” and the ballet of the same name by Boris Asafievare the articlefocus.Three trends in the development of artistic images in the art of porcelain, bronze and cast iron are documented on the basis of an analysis of the works by Natalia Danko, Elena Janson-Manizer, Olga Taezhnaya-Chechuina, Anatoly Kiselev, VladislavShcherbiny (1920–1970 years). In addition, the scientific interest is the study of the place of works of small plastic in the space of everyday culture.The article highlights three aspects of this study: 1) the artistic component of industrial art works, 2) their place in the typical interior area, 3) studying the processes of popularizing the ballet art as a strategic direction of the Soviet cultural policy.
Research Interests:
Статья посвящена истории мотоцикла «Ява» как культовой для советских мотолюбителей вещи. Автор выделяет два этапа в развитии отечественного послевоенного мотодвижения. В 1950-е–1970-е гг. в условиях дефицита автомобилей в СССР мотоциклы... more
Статья посвящена истории мотоцикла «Ява» как культовой для советских мотолюбителей вещи. Автор выделяет два этапа в развитии отечественного послевоенного мотодвижения. В 1950-е–1970-е гг. в условиях дефицита автомобилей в СССР мотоциклы стали популярным транспортным средством, пригодным для дальних путешествий и для семейных выездов на дачу. В этот период мотоциклы чехословацкого производства завоевали популярность среди населения, поскольку выгодно отличались от продукции отечественной мотоциклетной промышленности и по внешнему виду, и по техническим характеристикам. Популярности модели «Ява» способствовали упрощенные условия покупки (без предварительной записи) и обслуживания (создавалась сеть гарантийных мастерских, а запасные части можно было заказать по почте). Вместе с тем в статье отмечаются трудности, с которыми сталкивались советские мотолюбители: дефицит как самих мотоциклов, так и их комплектующих, нехватка оборудованных мест для стоянки. К началу 1980-х гг. в советских городах «Ява» стала не только основным средством передвижения для молодежи, но и модным атрибутом. В годы «перестройки» мотоцикл был для молодого поколения символом свободы, перемен и новых возможностей, что привело к появлению движения «рокеров». Автор показывает, что это движение имело основные признаки субкультуры (символы, ритуалы, фольклор). Быть «рокером» в СССР означало быть «неформалом», но движение в целом не носило открыто противоправного характера. Протест большинства его участников проявлялся в стремлении сломать социальные рамки, порвать с обывательской средой, преодолеть формальные запреты. «Ява», выделяясь скоростными характеристиками, маневренностью и спортивным внешним видом, подходила для этой роли как никакой другой мотоцикл из доступных советской молодежи. ******* Article is devoted to history of the Java motorcycle as thing, cult for Soviet motor-fans.The author allocates two stages in development of the domestic post-war motor-movement. In 1950–1970 in the conditions of deficiency of cars in the USSR motorcycles became the popular vehicle suitable for distant travel and for family departures to the dacha. During this period motorcycles of Czechoslovak production won popularity among the population as favourably differed from products of the domestic motorcycle industry both on appearance, and on technical characteristics. The popularity of the Java model was promoted by the simplified purchase conditions (without making an appointment) and service (the network of guarantee workshops was created, and spare parts could be ordered by post). At the same time in article difficulties which the Soviet motor-fans met are noted: deficiency of both motorcycles, and their accessories, the shortage of the equipped places for the parking. By the beginning of the 1980th in the Soviet cities Java became not only the main vehicle for youth, but also fashionable attribute. In the years of «perestroika» the motorcycle was for the younger generation a symbol of freedom, changes and new opportunities that led to emergence of the movement of «rockers». The author shows that this movement had the main signs of subculture (symbols, rituals, folklore). To be «rocker» in the USSR meant to be «nonconformist», but the movement in general had no openly illegal character. The protest of most of its participants was shown in the aspiration to break a social framework, to tear with the narrow-minded environment, to overcome the formal bans. Java, being allocated with high-speed characteristics, maneuverability and sports appearance, was suitable for this role as any other motorcycle from available to the Soviet youth.
Research Interests:
В статье рассматривается как военная техника отражались на психологическом состоянии российского общества в период Первой мировой войны и превращалась в фобические образы. Обращается внимание на то, что война приводила к невротизации... more
В статье рассматривается как военная техника отражались на психологическом состоянии российского общества в период Первой мировой войны и превращалась в фобические образы. Обращается внимание на то, что война приводила к невротизации социума, в котором увеличивалось количество душевнобольных. Общее тревожное состояние способствовало интерпретации войны как признака грядущего апокалипсиса, в соответствии с которым создавались чудовищные образы вооружений – пушек, самолетов, танков. При этом менялось отношение и к техническим изобретениям, давно вошедшим в повседневную жизнь обывателей – биноклям, фотоаппаратам, автомобилям. В условиях разраставшейся шпиономании они превращались в шпионские атрибуты. Ряд образов был заимствован из художественно-фантастических произведений. Среди сельских жителей развивались страхи перед аэропланами, которые обыватели нередко использовали для сведения счетов со своими классовыми врагами: немцами-колонистами и помещиками. ******* The formed phobic images of military equipment in the psychological state of Russian society during the First World War is considered in article. It is emphasized that the war led to the neuroticization of the society, in which the number of mentally ill people increased. The general anxiety contributed to the interpretation of the war as a sign of the impending apocalypse, in accordance with which monstrous images of weapons – guns, aircraft, tanks – were created. At the same time, the attitude towards technical inventions that had long entered the everyday life of the inhabitants – binoculars, cameras, cars - changed. In the conditions of growing spy mania they turned into spy attributes. Despite the fact that a number of images borrowed from art and fantasy works were not known to the peasants, many villagers also developed fears, mainly before airplanes, which the townsfolk often used to settle accounts with their neighbourhood: the German colonists and landlords.
Research Interests:
Пиротское ковроткачество, благодаря своей выдающейся художественной, культурной и исторической ценности, считается высочайшим достижением сербской ткацкой традиции. В статье рассматриваются его основные характеристики, значение и... more
Пиротское ковроткачество, благодаря своей выдающейся художественной, культурной и исторической ценности, считается высочайшим достижением сербской ткацкой традиции. В статье рассматриваются его основные характеристики, значение и исторический путь. Превращению г. Пирота в центр ковроткачества в XIX в. способствовало его выгодное географическое положение и хозяйственно-экономический фактор, заключавшийся в традиционно развитом в этом крае отгонном скотоводстве, обеспечивавшем необходимое для развития ткацкого промысла сырье – высокого качества овечью шерсть. После освобождения юга Сербии в 1878 г. от Османской власти пиротские килимы стали престижным атрибутом оформления домов сербского населения. В конце XIX – начале XX в., в период обновления и конституциализации сербского государства, они вышли в публичное пространство и взяли на себя функцию сербского национального символа. Пиротские килимы стали украшать сакральные объекты, королевские дворы, государственные учреждения, выступать торжественным атрибутом на исторических событиях, соревнованиях, парадах и съездах, демонстрироваться на крупнейших международных выставках. Технология их ручного производства столетиями сохранялась в неизменном виде, поэтому в XXI в. эти изделия представляют собой штучную, эксклюзивную, дорогостоящую продукцию, ценность которой определяется ее географическим происхождением, историчностью и символичностью. Архаичные узоры, традиционная техника, натуральные материалы и история их бытования делают килимы достойными предметами музейного коллекционирования во всем мире, однако самое богатое их собрание хранится в Этнографическом музее в Белграде. ****** Due to its outstanding artistic, cultural and historical value, Pirot carpet weaving is considered to be the highest achievement of the Serbian weaving tradition. Its main characteristics, meaning and historical path is considered in article. The transformation of the city Pirot in the center of carpet weaving in the XIX century was promoted by its advantageous geographical position and economic factor, which consisted in the distant herding traditionally developed in this region, which provided the raw materials necessary for the development of weaving - high-quality sheep wool. After the liberation of southern Serbia in 1878 from the Ottoman Yoke, the Pirotickilims became a prestigious attribute for interior design of Serbian population. At the end of the XIX- the beginning of the XX centuries, during the period of renewal and constitutionalization of the Serbian state, they entered the public space and assumed the function of the Serbian national symbol. Pirotkilims began to decorate sacred objects, royal courts, government offices. They were act as a solemn attribute at historical events, competitions, parades, congresses and major international exhibitions. Their hand-made productiontechnology remained unchangedfor centuries. So in the 21th century these items are single-piece, exclusive, expensive products, which value is determined by the geographical origin, historicity and symbolism. Archaic patterns, traditional techniques, natural materials and the history of their existence make the Kilims worthy objects of museum collections all over the world, but their richest collection is kept in the EthnographicMuseum in Belgrade.
Research Interests:
В конце XX – начале XXI в. одним из объективированных символов сербской национальной культуры стал народный музыкальный инструмент – гусле. Пытаясь понять феномен этого инструмента и содержащуюся в нем духовную компоненту, автор статьи... more
В конце XX – начале XXI в. одним из объективированных символов сербской национальной культуры стал народный музыкальный инструмент – гусле. Пытаясь понять феномен этого инструмента и содержащуюся в нем духовную компоненту, автор статьи акцентирует внимание на исторических условиях его бытования, пытается установить ареал распространения и роль в трансляции духовных ценностей. В статье, в частности, указывается на нераздельную связь гусле с эпическим наследием и фигурой его исполнителя. В работе рассматриваются основные теории происхождения и генезиса этого музыкального инструмента, прослеживаются различные этапы становления связанной с ними исполнительской традиции и ее развития в Новое и Новейшее время. Автор обращает особое внимание на многофункциональное значение гусле в культуре, в том числе их роль в сохранении исторической памяти, формировании национальной идеи, сохранении семейных ценностей и этнического самосознания. Особо подчеркивается свойственная этому музыкальному инструменту особенность выражать коллективную рефлексию этнического сообщества на исторические события, носящие переломный характер. В то же время отмечается, что гусле представляют собой культурный феномен, связанный с традициями многих балканских народов, что подтверждается вариативностью этого инструмента, прослеживаемой по коллекциям музыкальных инструментов Этнографического музея в Белграде. Это обстоятельство приводит автора к выводу о том, что наблюдаемая в последние годы тенденция присвоения «национальных прав» на тот и или иной вид музыкального инструмента странами, образовавшимися после распада Югославии, в целом является заблуждением. ******* At the end of the 20th – the beginning of the 21th century one of the objectified symbols of the Serbian national culture has become the folk musical instrument – the gusle. Trying to understand the phenomenon of this instrument and its spiritual component, the author of the article focuses on the historical conditions of its existence, trying to establish the area of its distribution and its role in the spiritual values dissementation. The article, in particular, points to the inseparable connection of the gusle with the epic heritage and the figure of its performer .The paper examines the main theories of the origin and genesis of the gusle, traces the various stages of the development of the associated performing tradition and its development in the Modern and the Contemporary Times. The author pays special attention to the multifunctional significance of the gusle in culture, including their role in preserving historical memory, shaping the national idea, preserving family values and ethnic self-consciousness. The peculiarity of this musical instrument to express the collective reflection of the ethnic community on historical events of a crucial natureis highlighted. At the same time, it is noted that the gusle represent a cultural phenomenon associated with the traditions of many Balkan peoples, as evidenced by the variability of this instrument, traced through the collections of musical instruments of the Ethnographic Museum in Belgrade. This circumstance leads the author to the conclusion that the observed in recent years tendency to assign “national rights” to this or that type of musical instrument by countries formed after the breakup of Yugoslavia is generally a fallacy.
Research Interests:
Рецензия на книгу болгарского медиевиста Цветелина Степанова «Религии в языческой Болгарии. (Историографические подходы 1980–2015)» (Степанов, Цветелин. Религии в езическа България. (Историографски подходи 1980–2015 г.). София: Парадигма,... more
Рецензия на книгу болгарского медиевиста Цветелина Степанова «Религии в языческой Болгарии. (Историографические подходы 1980–2015)» (Степанов, Цветелин. Религии в езическа България. (Историографски подходи 1980–2015 г.). София: Парадигма, 2017. 255 с.). Новый труд Ц. Степанова представляет религиозную ситуацию в раннесредневековой Болгарии через анализ болгарской историографии 1980–2015 гг. на широком сравнительно-историческом фоне и в свете современных методологических подходов. Рецензент оценивает книгу Ц. Степанова как показатель методологического перехода от «революционной» модели развития знания по Т. Куну к «программной» модели его приращения И. Лакатоса. Рецензент полагает, что такой переход необходим и в изучении религиозной ситуации на той территории, где в VII–IX вв. происходило сложное взаимодействие остатков автохтонного и пришлого населения, древних болгар и славян, результатом которого стало создание раннесредневекового Болгарского государства. ******* It is a review of the book «Religions in Pagan Bulgaria (Historiographical Approaches 1980–2015)» by the Bulgarian medievalist Tsvetelin Stepanov (Stepanov, Tsvetelin. Religii v ezicheska Bălgariya (Istoriografski podhodi 1980–2015). Sofiya: Paradigma Publ., 2017. 255 p.). Ts. Stepanov’s new work represents the religious situation in the early medieval Bulgaria through the analysis of the Bulgarian historiography of 1980–2015 on a broad comparative historical background and in the light of modern methodological approaches. The reviewer considers Ts. Stepanov’s book as an indicator of the methodological transition from the «revolutionary» model of knowledge development according to T. Kuhn to the «program» model of its growth following I. Lakatos. The reviewer believes that such a transition is necessary for the research of the religious situation in the territory where in the 7th–9th centuries there was a complex interaction between the remnants of the autochthonous and alien population groups, including the early Bulgars and Slavs, which resulted in the creation of the early medieval Bulgarian state.It is a review of the book «Religions in Pagan Bulgaria (Historiographical Approaches 1980–2015)» by the Bulgarian medievalist Tsvetelin Stepanov (Stepanov, Tsvetelin. Religii v ezicheska Bălgariya (Istoriografski podhodi 1980–2015). Sofiya: Paradigma Publ., 2017. 255 p.). Ts. Stepanov’s new work represents the religious situation in the early medieval Bulgaria through the analysis of the Bulgarian historiography of 1980–2015 on a broad comparative historical background and in the light of modern methodological approaches. The reviewer considers Ts. Stepanov’s book as an indicator of the methodological transition from the «revolutionary» model of knowledge development according to T. Kuhn to the «program» model of its growth following I. Lakatos. The reviewer believes that such a transition is necessary for the research of the religious situation in the territory where in the 7th–9th centuries there was a complex interaction between the remnants of the autochthonous and alien population groups, including the early Bulgars and Slavs, which resulted in the creation of the early medieval Bulgarian state.
Research Interests:
Mikhail Krom’s new monograph «Rozhdenie gosudarstva. Moskovskaia Rus’ XV ‑– XVI vekov» reconceptualizes the problem of the origins and nature of the Muscovite state, whose existence almost no previous historian had questioned. He disputes... more
Mikhail Krom’s new monograph «Rozhdenie gosudarstva. Moskovskaia Rus’ XV ‑– XVI vekov» reconceptualizes the problem of the origins and nature of the Muscovite state, whose existence almost no previous historian had questioned. He disputes the paradigm of Russian exceptionalism, arguing that by the middle of the sixteenth century Muscovy possessed a sufficient number of the qualifying characteristics of an early modern European state to be called an early modern European state. Although Muscovy differed from other early modern European states in the unlimited authority of the ruler and the servility of the elite, the European model still applies. Krom raises numerous conceptual and substantive questions about Muscovy within a rigorously comparative framework. Although Krom presents his book as a a popularization, it should be read by all specialists as well.
******* Статья посвящена анализу новой монографии Михаила Крома «Рождение государства: Московская Русь XV – начала XVI веков», где переосмысляется проблема происхождения и сущности Москвии — вопросы, которые ни кем из историков ранее не ставились под сомнение. М. Кром оспаривает парадигму русской исключительности, утверждая, что к середине XVI в. Московия уже обладала достаточным количеством характеристик, свойственных государствам ранней модерной Европы, и тоже может называться ранним модерным европейским государством. Проведя тщательный сравнительный анализ, историк приходит в выводу, что несмотря на то что Московия отличалась от других европейских государств неограниченной властью правителя и раболепием элиты, европейская модель может быть к ней применима.
******* Статья посвящена анализу новой монографии Михаила Крома «Рождение государства: Московская Русь XV – начала XVI веков», где переосмысляется проблема происхождения и сущности Москвии — вопросы, которые ни кем из историков ранее не ставились под сомнение. М. Кром оспаривает парадигму русской исключительности, утверждая, что к середине XVI в. Московия уже обладала достаточным количеством характеристик, свойственных государствам ранней модерной Европы, и тоже может называться ранним модерным европейским государством. Проведя тщательный сравнительный анализ, историк приходит в выводу, что несмотря на то что Московия отличалась от других европейских государств неограниченной властью правителя и раболепием элиты, европейская модель может быть к ней применима.
Research Interests:
The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues in Slavic studies. Slovincians, discovered initially as an “ethnic group” (Hilferding, 1862), was 130 years later rejected as a “fiction”... more
The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues in Slavic studies. Slovincians, discovered initially as an “ethnic group” (Hilferding, 1862), was 130 years later rejected as a “fiction” (Szultka, 1992). Assimilating the lessons of the epistemological turn, which suggests shifting the emphasis from “whether” to “how” does anything exist, I critically examine the foundations and significance of the argument that there never was any “ethnic group” of Slovincians (in modern period) since there was no such a tribe in early medieval times. In the first part of the paper, I reveal that Szultka’s claim is supported by very limited evidence following the conceptually limited (“archaeological”) naturalist notion of tribe. In the second part, after familiarizing the reader with an antinaturalist anthropological notion of tribes as “secondary phenomena”, I seek to demonstrate that in the course of history, the Slovincians were constantly tribalized on the material and symbolic level by the Germans and the Poles (and some other actors of Slavic identity). Even if to be a tribe does not entail to be an ethnic group, Slovincians may be a fiction only in terms of social construction or making of.
******* В данной работе авторы сообщают о генетическом исследовании, задачей которого явилось определение гаплогрупп из двух средневековых русских захоронений на месте древнего города Радонеж около г. Сергиев Посад Московской области (археологический памятник «Радонеж», приход Афанасия Великого, раскопки Археологической экспедиции Сергиево-Посадского музея-заповедника (ранее, Загорская археологическая экспедиция, ЗАРЭ, под руковоством д.э.н. В. И. Вишневского). Период времени — XVI–XVII вв., период Русского Царства и последующее Смутное время. Результатами являются выявленный субклад Y-гаплогруппы R1a-M458, типичный для Центральной и Восточной Европы, и митохондриальные гаплогруппы H2a1 и H или JT (типичные для Северной и Восточной Европы). Это позволяет сделать предположение о том, что население западнославянских регионов могло иметь определенную генетическую близость к средневековому населения Подмосковья. Возможный континуум мог включать в себя Балтийский регион (ранее был опубликован один славянский R1a-M458 от Узедома) или Дунайско-Карпатский регион (регион самого раннего славянского присутствия согласно русским летописям и присутствия Y-гаплогруппы R1a еще в эпоху Бронзы). Митохондриальная ДНК также показывает восточно-европейские или балтийские связи. Полученный результат в целом говорит о связи носителей изученных ДНК с северо- и среднеевропейским населением. Для процесса генотипирования был разработан уникальный процесс основанный на модуле перчаточных боксов, который поддерживает азот высокой чистоты, что позволяет извлекать ДНК в ультрачистых условиях.
******* В данной работе авторы сообщают о генетическом исследовании, задачей которого явилось определение гаплогрупп из двух средневековых русских захоронений на месте древнего города Радонеж около г. Сергиев Посад Московской области (археологический памятник «Радонеж», приход Афанасия Великого, раскопки Археологической экспедиции Сергиево-Посадского музея-заповедника (ранее, Загорская археологическая экспедиция, ЗАРЭ, под руковоством д.э.н. В. И. Вишневского). Период времени — XVI–XVII вв., период Русского Царства и последующее Смутное время. Результатами являются выявленный субклад Y-гаплогруппы R1a-M458, типичный для Центральной и Восточной Европы, и митохондриальные гаплогруппы H2a1 и H или JT (типичные для Северной и Восточной Европы). Это позволяет сделать предположение о том, что население западнославянских регионов могло иметь определенную генетическую близость к средневековому населения Подмосковья. Возможный континуум мог включать в себя Балтийский регион (ранее был опубликован один славянский R1a-M458 от Узедома) или Дунайско-Карпатский регион (регион самого раннего славянского присутствия согласно русским летописям и присутствия Y-гаплогруппы R1a еще в эпоху Бронзы). Митохондриальная ДНК также показывает восточно-европейские или балтийские связи. Полученный результат в целом говорит о связи носителей изученных ДНК с северо- и среднеевропейским населением. Для процесса генотипирования был разработан уникальный процесс основанный на модуле перчаточных боксов, который поддерживает азот высокой чистоты, что позволяет извлекать ДНК в ультрачистых условиях.
Research Interests:
The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues in Slavic studies. Slovincians, discovered initially as an “ethnic group” (Hilferding, 1862), was 130 years later rejected as a “fiction”... more
The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues in Slavic studies. Slovincians, discovered initially as an “ethnic group” (Hilferding, 1862), was 130 years later rejected as a “fiction” (Szultka, 1992). Assimilating the lessons of the epistemological turn, which suggests shifting the emphasis from “whether” to “how” does anything exist, I critically examine the foundations and significance of the argument that there never was any “ethnic group” of Slovincians (in modern period) since there was no such a tribe in early medieval times. In the first part of the paper, I reveal that Szultka’s claim is supported by very limited evidence following the conceptually limited (“archaeological”) naturalist notion of tribe. In the second part, after familiarizing the reader with an antinaturalist anthropological notion of tribes as “secondary phenomena”, I seek to demonstrate that in the course of history, the Slovincians were constantly tribalized on the material and symbolic level by the Germans and the Poles (and some other actors of Slavic identity). Even if to be a tribe does not entail to be an ethnic group, Slovincians may be a fiction only in terms of social construction or making of. ******* Вопрос о (не)существовании словинцев был одним из наиболее интригующих в славистических исследованиях. Словинцы первоначально были обнаружены и определены как “этническая группа” (Гильфердинг, 1862), спустя 130 лет их существование было опровергнуто и объявлено «выдумкой» (Szultka, 1992). Усвоив уроки “эпистемологического поворота”, который предполагает смещение акцента с “есть ли” на “как” что-либо существует, автор критически рассматривает обоснования и значение аргументов о том, что никогда не было никакой “этнической группы” словинцев, поскольку в раннее средневековье такого племени не было. В первой части статьи показывается, что категоричное утверждение Szultka подтверждается очень ограниченными доказательствами, вытекающими из концептуально ограниченного («археологического», «натуралистского») понятия племени. Во второй части, ознакомив читателя с антинатуралистским антропологическим понятием племен как «вторичных явлений», автор стремится показать, что в ходе истории словинцы постоянно трайбализировались, обосабливались на материальном и символическом уровне немцами и поляками (и некоторыми другими субъектами славянской идентичности). Даже если быть племенем не означает быть этнической группой, словинцы могут быть фикцией только с точки зрения социального конструирования.
Research Interests:
В статье рассматривается вопрос о появлении славянской этнической идентичности на территории Древней Руси. Пытаясь найти (гипотетический) ответ на этот вопрос, автор фокусирует внимание на контактах, существовавших в Х в. между Киевом и... more
В статье рассматривается вопрос о появлении славянской этнической идентичности на территории Древней Руси. Пытаясь найти (гипотетический) ответ на этот вопрос, автор фокусирует внимание на контактах, существовавших в Х в. между Киевом и державой Пржемысловичей, в которая славянская групповая идентичность была унаследована от Великой Моравии. По мнению автора, славянская идентичность могла проникнуть в Киев (откуда она затем пришла в Новгород) из державы Пржемысловичей по известному торговому пути, связывавшему в Х в. центры Западной и Центральной Европы с Киевом, Волжской Булгарией и Хазарией. При этом ведущую роль в контактах Киева с Центральной Европой автор приписывает племени лендзян, упоминаемому в трактате византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середина Х в.). По мнению автора, лендзяне не только были тесно связаны с державой Пржемысловичей, но и контролировали Плиснеск — важный политический и торговый центр, через который осуществлялись контакты славяноязычных сообществ Центральной Европы со Средним Поднепровьем. По мнению автора, из всех славяноязычных сообществ, тесно контактировавших с русами, лендзяне были наиболее способны к восприятию названия «словене» благодаря надлокальному характеру своей групповой идентичности и возможному влиянию на них Моравского (Оломоуцкого) епископства.Подчеркивая, что появление в Киеве и Новгороде новых неплеменных по своему характеру названий, включая название «словене», было обусловлено изменениями социального и культурного габитуса славяноязычного населения, концентрировавшегося в соответствующих локусах, автор высказывает идею, что именно лендзяне явились ключевым звеном в распространении с запада на восток «социального знания» державы Пржемысловичей («Пражской империи»), которое способствовало усвоению в Восточной Европе славянской идентичности. ******* The article deals with the emergence of the Slavic ethnic identity in the territory of Ancient Rus’. While seeking for a (hypothetical) answer to this question, the author focuses on contacts that existed during the 10th century between Kiev and the empire of the Přemyslids, in which the Slavic identity was inherited from Great Moravia. According to the author, the Slavic identity could penetrate into Kiev (from which it later came to Novgorod) from the Přemyslid realm via the well-known trade route that in the 10th century connected centres of Western and Central Europe with Kiev, Volga Bulgaria, and Khazaria. In doing so, the author attributes the leading role in the contacts of Kiev with Central Europe to the tribe of Lendians (Lendzaninoi / Lędzianie) mentioned in the Byzantine emperor Constantine Porphyrogenitus’s treatise «De administrando imperio» (mid-10th century). In the author’s opinion, the Lendians were not only closely connected with the realm the Přemyslids, but also controlled Plisněsk, an important political and trade center, through which contacts between Slavic-speaking communities of Central Europe and the Middle Dnieper region were made.According to the author, of all the Slavic-speaking communities that had close contacts with the Russes, the Lendians were most capable for embracing the group name Slověnedue to the supralocal nature of their group identity and the possible influence of the Moravian (Olomouc) bishopric.While stressing that the emergence in Kiev and Novgorod of new non-tribal group names, including that of Slověne, was conditioned by changes in the social and cultural habitus of the Slavic-speaking population, which concentrated in the corresponding loci, the author expresses the idea that it was the Lendians who were the key link in the spread from west to east of the the Přemyslid realm’s («Prague empire»’s) «social knowledge», which contributed to the adoption of the Slavic identity in Eastern Europe.The article deals with the emergence of the Slavic ethnic identity in the territory of Ancient Rus’. While seeking for a (hypothetical) answer to this question, the author focuses on contacts that existed during the 10th century between Kiev and the empire of the Přemyslids, in which the Slavic identity was inherited from Great Moravia. According to the author, the Slavic identity could penetrate into Kiev (from which it later came to Novgorod) from the Přemyslid realm via the well-known trade route that in the 10th century connected centres of Western and Central Europe with Kiev, Volga Bulgaria, and Khazaria. In doing so, the author attributes the leading role in the contacts of Kiev with Central Europe to the tribe of Lendians (Lendzaninoi / Lędzianie) mentioned in the Byzantine emperor Constantine Porphyrogenitus’s treatise «De administrando imperio» (mid-10th century). In the author’s opinion, the Lendians were not only closely connected with the realm the Přemyslids, but also controlled Plisněsk, an important political and trade center, through which contacts between Slavic-speaking communities of Central Europe and the Middle Dnieper region were made.According to the author, of all the Slavic-speaking communities that had close contacts with the Russes, the Lendians were most capable for embracing the group name Slověnedue to the supralocal nature of their group identity and the possible influence of the Moravian (Olomouc) bishopric.While stressing that the emergence in Kiev and Novgorod of new non-tribal group names, including that of Slověne, was conditioned by changes in the social and cultural habitus of the Slavic-speaking population, which concentrated in the corresponding loci, the author expresses the idea that it was the Lendians who were the key link in the spread from west to east of the the Přemyslid realm’s («Prague empire»’s) «social knowledge», which contributed to the adoption of the Slavic identity in Eastern Europe.
Research Interests:
Почтовая открытка как исторический источник используется весьма редко. Не менее редко она привлекается в исследованиях феномена национализма и национального сознания. Между тем появление открыток и их «золотой век» пришлись на то самое... more
Почтовая открытка как исторический источник используется весьма редко. Не менее редко она привлекается в исследованиях феномена национализма и национального сознания. Между тем появление открыток и их «золотой век» пришлись на то самое время, когда европейский национализм достиг апогея своего развития-это два-три десятилетия перед Первой мировой войной и ее начальные годы. Речь идет об уникальном комплексном источнике, cочетающем в себе качества носителя информации, чаще всего визуальной, и средства коммуникации. В статье исследуется роль и функции почтовой открытки в Австро-Венгрии на рубеже XIX–XX вв. Рассмотрены содержание визуальных посланий «немецко-национальных» открыток, их социокультурное бытование и связанные с ними практики, реакция на них пользователей. Анализируются использовавшиеся в открытках немецкие национальные символы («Германия», «Немецкий Михель», архангел Михаил, Бисмарк, «немецкий дуб» и др.), а также их инструментализация в национальной борьбе, в частности, против языковых законов Бадени 1897 г. Выявляется роль националистических «ферейнов защиты» в издании, распространении и пропагандистском использовании открыток. Ставится проблема сотрудничества фелькишских организаций Австро-Венгрии и Германии, в котором заметное место занимали открытки, использовавшиеся в качестве средства пропаганды. Делается вывод о социокультурной среде потребителей подобных открыток. Ими в первую очередь являлись образованные немцы, преимущественно протестантского вероисповедания. Значительную долю составляли студенты, а также члены различных неполитических объединений — гимнастов, певцов, стрелков и др. Ярко выраженный национальный и пропагандистский характер открыток стал причиной более четкой и чаще проявлявшейся реакции на них в текстах письменных посланий по сравнению с открытками других жанров. Вместе с тем агрессивность и категоричность подобных визуальных посланий делала круг их адресатов достаточно узким, с одной стороны, а с другой ― побуждала к ответным реакциям затронутые критикой стороны (прежде всего, католиков и чехов). ******* The article explores the role and functions of postcards in Austria-Hungary at the turn of the 19th and 20th centuries. The content of visual messages of «German-national» postcards, their socio-cultural existence and associated practices, and the reaction of users to them are studied. The German national symbols used in postcards (Germany, German Michel, Archangel Michael, Bismarck, German Oak, etc.), as well as their instrumentalization in the national struggle, in particular against the language laws of Badeni, 1897, are analyzed. The role of nationalist organizations in the publication, distribution and propaganda use of postcards is revealed. The problem of cooperation between the Völkisch organizations of Austria-Hungary and Germany is posed, in which postcards used as a means of propaganda took a prominent place. There are conclusions about the socio-cultural environment of consumers of such postcards. They were, first of all, educated Germans, mainly Protestant faith. A significant proportion were students, as well as members of various non-political associations ― gymnasts, singers, shooters, etc. The pronounced national and propaganda nature of postcards caused a clearer and more frequent reaction to them in the texts of written messages compared to postcards of other genres. At the same time, the aggressiveness and categoricity of such visual messages made the circle of their addressees narrow enough, on the one hand, and, on the other hand, encouraged the sides affected by criticism, especially Catholics and Czechs, to respond.
Research Interests:
Статья посвящена малоизвестному посланию, сохранившемуся в единственном списке в составе сборника первой половины XVII века. Послание, адресованное неизвестным монахом из Константинополя православному царю, содержит пространные... more
Статья посвящена малоизвестному посланию, сохранившемуся в единственном списке в составе сборника первой половины XVII века. Послание, адресованное неизвестным монахом из Константинополя православному царю, содержит пространные восхваления царя и его милостей, распространяемых на разные страны, а также просьбу переслать некое поучение о вере и новоизданные печатные книги в Речь Посполитую. В Москву послание должен был доставить русский посол в Константинополе Данила Иванович Исленьев. Таким образом, послание служило сопроводительной запиской. Сопоставление данных и изучение архивных материалов позволяет предположить, что адресатом являлся московский царь Федор Иванович, а послание было написано в 1594–1596 гг., до принятия Брестской унии (1596). Автор послания – православный монах, выходец из Речи Посполитой, собиравшийся продолжить свои дни на Афоне. Возможно, послание было подготовлено Исаакием Борисковичем, учеником Александрийского патриарха Мелетия Пигаса, который перед Брестской унией уехал из Константинополя, посетил Афон, а впоследствии связал свою деятельность с борьбой за православие в землях Киевской митрополии. Остается неизвестным, какое именно поучение о вере просил он доставить православным в Киевскую митрополию, но можно предположить, что это было одно из многочисленных поучений греческих иерархов (возможно, патриарха Мелетия Пигаса). Исследование сопровождается публикацией послания царю Федору Ивановичу. ******* The paper is about a little known epistle which is kept in the unique handwritten miscellanea of the first part of 17th century. This epistle is addressed by unknown monk from Constantinople to orthodox tsar’. It contains wordy praises on tsar’ and his favors to different countries. The author asks to send a sermon about faith and two printed books into Rech’ Pospolitaya. The epistle should be brought to Moscow by Danila Ivanovich Isleniev, a Russian ambassador in Constantinople. So the epistle was a covering letter for unknown sermon. Data comparison and studying of archive documents let us to suppose that the epistle was addressed to Moscow tsar’ Fedor Ivanovich and was written in 1595–1596 before the Brest’s Union (1596). The author of the epistle was an orthodox monk, native of Rech’ Pospolitaya who was going to live in one of the Athos’ hermitages later. Probably the epistle was written by Isaakiy Boriskovich, a follower of Meletios Pigas, the Patriarch of Alexandria. Isaakiy Boriskovich departed from Constantinople before Brest’s Union. He visited Athos but later his life was completely connected with struggle of Orthodox believers against the Union in the Kyiv Metropolia. It is unknown what was the sermon about faith he asked to send to orthodox believers in Kyiv Metropolia. We can suppose that it was one of numerous sermons and epistles of orthodox Greek hierarchs (probably of Meletios Pigas). The epistle addressed to tsar’ Fedor Ivanovich is published in addition to the research.
Research Interests:
В статье поднимается проблема мемориализации истории в объективированных формах культуры. Особое внимание уделяется изучению отражения политических и этнокультурных трансформаций в этнографических музейных памятниках, и каким образом... more
В статье поднимается проблема мемориализации истории в объективированных формах культуры. Особое внимание уделяется изучению отражения политических и этнокультурных трансформаций в этнографических музейных памятниках, и каким образом музейные памятники могут выступать инструментами фиксации и трансляции истории в коллективной памяти этнических сообществ.
*******
The article raises the problem of memorizing the history through objectified forms of culture. Special attention is paid to the study of the reflection of political and ethnocultural transformations in ethnographic museum artifacts. The study shows how artifacts can act as instruments of recording and transmitting the collective memory of ethnic communities.
*******
The article raises the problem of memorizing the history through objectified forms of culture. Special attention is paid to the study of the reflection of political and ethnocultural transformations in ethnographic museum artifacts. The study shows how artifacts can act as instruments of recording and transmitting the collective memory of ethnic communities.
Research Interests:
The article discusses the ethnographic approaches to the study of material culture and the place they have taken within the material turn that has occurred in the social sciences in recent decades. Despite the fact that at the stage of... more
The article discusses the ethnographic approaches to the study of material culture and the place they have taken within the material turn that has occurred in the social sciences in recent decades. Despite the fact that at the stage of its formation, ethnography was understood primarily as a study of the material culture of different nations, however, the material nature of the thing turned out to be poorly problematized. Until now, the conservative line dominates the ethnographic approach to material culture, within which the focus is either «material» (material, manufacturing techniques, utilitarian functions) or «symbolic» (semantics, ritual functions). The object-centric perspective proposed by sociologists, equalizing subject and object, the human being and thing, is hardly fully in the interests of ethnography. For the latter, promising approaches to material study are largely determined by the consideration of its physical features that appeal to human feelings. It is in this «contact zone» of human interaction with a thing — the sphere of human feelings that a thing acquires a human dimension, which, in fact, is the subject field of anthropology / ethnography.
*******
Статья представляет собой анализ этнографических подходов к изучению материальной культуры и их места в рамках онтологического поворота, произошедшего в социальных науках в последние десятилетия. Несмотря на то, что на этапе своего становления этнография понималась прежде всего как наука о материальной культуре разных народов, тем не менее, сама материальность вещи оказалась слабо проблематизирована. До сих пор в этнографическом подходе к материальной культуре доминирует консервативная линия, в рамках которой в фокусе внимания оказывается либо «вещественное» (материал, техника изготовления, утилитарные функции), либо «символическое» (семантика, ритуальные функции). Предлагаемая социологами объектно-центричная перспектива, уравнивающая в правах субъект и объект, человека и вещь, вряд ли полностью отвечает интересам этнографии. Для последней перспективные подходы к изучению материального объекта во многом определяются учетом тех его физических особенностей, которые апеллируют к человеческим чувствам. Именно в этой «контактной зоне» взаимодействия человека с вещью — сфере человеческих чувств ― вещь приобретает человеческое измерение, которое, собственно, и является предметным полем антропологии / этнографии.
*******
Статья представляет собой анализ этнографических подходов к изучению материальной культуры и их места в рамках онтологического поворота, произошедшего в социальных науках в последние десятилетия. Несмотря на то, что на этапе своего становления этнография понималась прежде всего как наука о материальной культуре разных народов, тем не менее, сама материальность вещи оказалась слабо проблематизирована. До сих пор в этнографическом подходе к материальной культуре доминирует консервативная линия, в рамках которой в фокусе внимания оказывается либо «вещественное» (материал, техника изготовления, утилитарные функции), либо «символическое» (семантика, ритуальные функции). Предлагаемая социологами объектно-центричная перспектива, уравнивающая в правах субъект и объект, человека и вещь, вряд ли полностью отвечает интересам этнографии. Для последней перспективные подходы к изучению материального объекта во многом определяются учетом тех его физических особенностей, которые апеллируют к человеческим чувствам. Именно в этой «контактной зоне» взаимодействия человека с вещью — сфере человеческих чувств ― вещь приобретает человеческое измерение, которое, собственно, и является предметным полем антропологии / этнографии.
Research Interests:
A museum is a «world of the things». The article deals with the basic signs of things from philosophical point of view. Using ideas of several thinkers (Russel, Rorty, Husserl, Heidegger, Wittgenstein, Patočka, Maure) article shows that... more
A museum is a «world of the things». The article deals with the basic signs of things from philosophical point of view. Using ideas of several thinkers (Russel, Rorty, Husserl, Heidegger, Wittgenstein, Patočka, Maure) article shows that we should not see a thing as something isolated, but as a piece of some systems, that is typical also for museum collections, especially from thought point of view. The thing exists only with a relation toward other things and different relations. The museum object can be count as a part of the «three worlds» of Karl Popper. Museum object is an authentic witness of previous reality therefore it brakes the recent spreading of hyperreality (Baudrillard). Because a museum collection is a structure, the article deals with the basic signs of a structure (Foucault, Lord, and Stránský). Museum collection is regarded as a structure of some unit and it depends on inner orderliness, inner malleability, the set of relations between parts of the unit, the form of the unit. Museum object has both structural and cultural elements. The first one relates toward the material substance, the second one toward the context of its applications and using. Museum object is something intentionally taken from functioning connections (Beneš). Hence not any institution holding valuable things can be count as a museum. The set of museum objects creates a museum collection. Useable definition of a collection is that it is a set of things, that belongs together, go together well. Just the «belonging together» makes that the value of the collection is higher than the total of values of single pieces. The curator must rise from deep knowledges both relevant science and museology. He must count the collection as a vivid organism, that should be changed at higher quality permanently. Well prepared collection, a structure as a language, shows: there is an empty place and backwards there is somebody missing. The task of museums is not the collecting of things, albeit valuable, but the formation of the real collection, collection as the system and structure.
******
Музей представляет собой «мир вещей». В статье рассматриваются основные характеристики вещи с точки зрения философии. Обращаясь к идеям ряда мыслителей (Руссель, Рорти, Гуссерль, Хайдеггер, Витгенштейн, Паточка, Море), автор показывает, что не следует рассматривать вещь как нечто изолированное, напротив — она является частью неких систем. Данное утверждение верно и для музейных коллекций, особенно с концептуальной точки зрения. Следует принимать во внимание связь определенной вещи с другими вещами. Музейные предметы могут рассматриваться как части «трех миров», выделенных Карлом Поппером. Музейный предмет является аутентичным свидетелем прошлого, следовательно, он разбивает распространение современной гиперреальности (Бодрийяр). Так как музейная коллекция является структурой, в статье рассматриваются базовые характеристики этого понятия (Фуко, Лорд и Странский). Музейная коллекция трактуется как структура определенной целостности, зависящая от внутренней упорядоченности, т. е. как набор отношений между частями этого единства, формирующий само единство. В музейном предмете можно выделить структурные и культурные элементы. Первые связаны с его материальной сущностью, вторые ― с контекстом его применения и использования. Музейный предмет намеренно изъят из функциональных связей (Бенеш). Следовательно, не всякий институт, хранящий ценные предметы, может трактоваться как музей. Совокупность музейных предметов составляет музейную коллекцию. Используемое нами определение музейной коллекции предполагает, что она является набором вещей, связанных друг с другом. Именно эта их взаимосвязь придает музейной коллекции ценность, в отличие от обычной совокупности отдельных элементов. Куратор, формируя ее, должен опираться на глубокое знание как профильных дисциплин, так и музеологии. Он должен рассматривать коллекцию как живой организм, развитие которого связано с постоянным повышением ее качества. Хорошо подготовленная коллекция, будучи структурой, подобной «живой» структуре языка, сама способна указать на то, что в ней имеются пробелы и недостатки, которые следует исправить. Задача музея — не коллекционировать вещи, какими бы ценными они ни были, но формировать подлинную коллекцию как систему и структуру.
******
Музей представляет собой «мир вещей». В статье рассматриваются основные характеристики вещи с точки зрения философии. Обращаясь к идеям ряда мыслителей (Руссель, Рорти, Гуссерль, Хайдеггер, Витгенштейн, Паточка, Море), автор показывает, что не следует рассматривать вещь как нечто изолированное, напротив — она является частью неких систем. Данное утверждение верно и для музейных коллекций, особенно с концептуальной точки зрения. Следует принимать во внимание связь определенной вещи с другими вещами. Музейные предметы могут рассматриваться как части «трех миров», выделенных Карлом Поппером. Музейный предмет является аутентичным свидетелем прошлого, следовательно, он разбивает распространение современной гиперреальности (Бодрийяр). Так как музейная коллекция является структурой, в статье рассматриваются базовые характеристики этого понятия (Фуко, Лорд и Странский). Музейная коллекция трактуется как структура определенной целостности, зависящая от внутренней упорядоченности, т. е. как набор отношений между частями этого единства, формирующий само единство. В музейном предмете можно выделить структурные и культурные элементы. Первые связаны с его материальной сущностью, вторые ― с контекстом его применения и использования. Музейный предмет намеренно изъят из функциональных связей (Бенеш). Следовательно, не всякий институт, хранящий ценные предметы, может трактоваться как музей. Совокупность музейных предметов составляет музейную коллекцию. Используемое нами определение музейной коллекции предполагает, что она является набором вещей, связанных друг с другом. Именно эта их взаимосвязь придает музейной коллекции ценность, в отличие от обычной совокупности отдельных элементов. Куратор, формируя ее, должен опираться на глубокое знание как профильных дисциплин, так и музеологии. Он должен рассматривать коллекцию как живой организм, развитие которого связано с постоянным повышением ее качества. Хорошо подготовленная коллекция, будучи структурой, подобной «живой» структуре языка, сама способна указать на то, что в ней имеются пробелы и недостатки, которые следует исправить. Задача музея — не коллекционировать вещи, какими бы ценными они ни были, но формировать подлинную коллекцию как систему и структуру.
Research Interests:
On the page of Vitaly Ananiev: https://www.academia.edu/38204421/This_Obscure_Object_%D0%BEf_Desire_Object_Photography_Museum_%D0%B0nd_Damaged_Churches_Studia_Slavica_et_Balcanica_Petropolitana._2018._2_24_._P._5-24 The paper focuses on... more
On the page of Vitaly Ananiev: https://www.academia.edu/38204421/This_Obscure_Object_%D0%BEf_Desire_Object_Photography_Museum_%D0%B0nd_Damaged_Churches_Studia_Slavica_et_Balcanica_Petropolitana._2018._2_24_._P._5-24
The paper focuses on a collection of photographs recently (2016) donated to the Museum of Byzantine Culture of Thessaloniki, Greece, by Georges Kiourtzian, a Byzantine scholar associated with the College de France in Paris. The 17 mounted silver-prints date from the October Revolution of 1917 and portray the destruction by bombardments of churches and other monuments in the Kremlin, Moscow. Once part of the archive of Thomas Whittemore, the American Byzantine scholar, the photographs were discarded by the Byzantine Library in Paris, only to be collected by Georges Kiourtzian and then to find their way to the collection of the Museum of Byzantine Culture. This paper sheds light on the complicated itinerary of those photographs: from their production as documentation, to their use as propaganda material, to the Byzantine Library and their eventual discarding, and finally to their new life as museum artefacts in the Museum of Byzantine Culture. The disputed narratives
of the photographs are revealed, along with challenges and potentials that reorganization and integration in this recent museum presents for unravelling contested dynamics of the collection.
*******
В центре внимания статьи коллекция фотографий, относительно недавно (в 2016 г.) переданная в дар Музею византийской культуры (Салоники, Греция) Йоргисом Киурцаном, византинистом, связанным с парижским College de France. 17 фотографий, датированных периодом Октябрьской революции 1917 года, изображают разрушения, нанесенные в ходе бомбардировок церквям и другим памятникам московского Кремля. Некогда бывшие частью архива Томаса Уитмора, американского византиниста, эти фотографии были отвергнуты Византийской библиотекой в Париже, попали в коллекцию Йоргиса Киурцана и в итоге оказались в собрании Музея византийской культуры. В статье рассматривается непростая биография этих фотографий: от создания как документов к использованию в качестве инструмента пропаганды через изъятие за ненужностью из собрания Византийской библиотеки к новой жизни в качестве артефактов в Музее византийской культуры. В статье анализируются неоднозначные нарративы фотографий, а плюсы и минусы, предполагаемые их включением в музейную коллекцию, представлены через анализ конфликтной динамики развития самой коллекции. Конкретный пример анализируется в контексте общих подходов, предложенных современной гуманитарной мыслью для концептуализации предмета как элемента исторического исследования.
The paper focuses on a collection of photographs recently (2016) donated to the Museum of Byzantine Culture of Thessaloniki, Greece, by Georges Kiourtzian, a Byzantine scholar associated with the College de France in Paris. The 17 mounted silver-prints date from the October Revolution of 1917 and portray the destruction by bombardments of churches and other monuments in the Kremlin, Moscow. Once part of the archive of Thomas Whittemore, the American Byzantine scholar, the photographs were discarded by the Byzantine Library in Paris, only to be collected by Georges Kiourtzian and then to find their way to the collection of the Museum of Byzantine Culture. This paper sheds light on the complicated itinerary of those photographs: from their production as documentation, to their use as propaganda material, to the Byzantine Library and their eventual discarding, and finally to their new life as museum artefacts in the Museum of Byzantine Culture. The disputed narratives
of the photographs are revealed, along with challenges and potentials that reorganization and integration in this recent museum presents for unravelling contested dynamics of the collection.
*******
В центре внимания статьи коллекция фотографий, относительно недавно (в 2016 г.) переданная в дар Музею византийской культуры (Салоники, Греция) Йоргисом Киурцаном, византинистом, связанным с парижским College de France. 17 фотографий, датированных периодом Октябрьской революции 1917 года, изображают разрушения, нанесенные в ходе бомбардировок церквям и другим памятникам московского Кремля. Некогда бывшие частью архива Томаса Уитмора, американского византиниста, эти фотографии были отвергнуты Византийской библиотекой в Париже, попали в коллекцию Йоргиса Киурцана и в итоге оказались в собрании Музея византийской культуры. В статье рассматривается непростая биография этих фотографий: от создания как документов к использованию в качестве инструмента пропаганды через изъятие за ненужностью из собрания Византийской библиотеки к новой жизни в качестве артефактов в Музее византийской культуры. В статье анализируются неоднозначные нарративы фотографий, а плюсы и минусы, предполагаемые их включением в музейную коллекцию, представлены через анализ конфликтной динамики развития самой коллекции. Конкретный пример анализируется в контексте общих подходов, предложенных современной гуманитарной мыслью для концептуализации предмета как элемента исторического исследования.
Research Interests:
About International Scientific Forum, which St Petersburg State University was held 13–16.09.2017. ***** Рассказ о международной конференции историков-славистов, которая прошла в Санкт-Петербургском государственном университете (Россия)... more
About International Scientific Forum, which St Petersburg State University was held 13–16.09.2017.
*****
Рассказ о международной конференции историков-славистов, которая прошла в Санкт-Петербургском государственном университете (Россия) осенью 2017 года.
*****
Рассказ о международной конференции историков-славистов, которая прошла в Санкт-Петербургском государственном университете (Россия) осенью 2017 года.
Research Interests:
Dr. Anna Eugster-Weber graduated from University of Bern. She specialized in Baltic and Slavic studies, Soviet literature and Russian culture. Anna Weber taught Russian for a long time in the educational institutions of Bern, Interlaken,... more
Dr. Anna Eugster-Weber graduated from University of Bern. She specialized in Baltic and Slavic studies, Soviet literature and Russian culture. Anna Weber taught Russian for a long time in the educational institutions of Bern, Interlaken, Burgdorf and Langenthal. At the end of
1980s she took part in international exchange programme with Leningrad State University, studying the heritage of Konstantin Paustovsky. She worked in many European institutions as specialist in Russian affairs and spent the last three years in Moscow with her family. Husband: Simon Eugster - military attaché of Switzerland in Russia from 2011 till 2014. Daughters: Margalith, Alba and Minna Eugster-Weber.
*****
Доктор Анна Наталья Ойгстер-Вебер окончила Бернский университет, специализировалась в изучении балтийских стран и славянских исследований. Долгое время преподавала русский язык и литературу в учебных заведениях Берна, Интерлакена, Бургдорфа и Лангенталя. В конце 1980-х годов стажировалась в Ленинградском государственном университете по программе обмена, изучая творческое наследие К. Паустовского (1892–1968). В качестве специалиста и эксперта по российским делам сотрудничала со многими европейскими учреждениями, проведя последние три года с семьей в Москве. Муж: Симон Ойгстер – военный атташе Швейцарии в Российской Федерации с 2011 по 2014 гг.; дочери – Маргалит, Альба и Минна Ойгстер-Вебер.
1980s she took part in international exchange programme with Leningrad State University, studying the heritage of Konstantin Paustovsky. She worked in many European institutions as specialist in Russian affairs and spent the last three years in Moscow with her family. Husband: Simon Eugster - military attaché of Switzerland in Russia from 2011 till 2014. Daughters: Margalith, Alba and Minna Eugster-Weber.
*****
Доктор Анна Наталья Ойгстер-Вебер окончила Бернский университет, специализировалась в изучении балтийских стран и славянских исследований. Долгое время преподавала русский язык и литературу в учебных заведениях Берна, Интерлакена, Бургдорфа и Лангенталя. В конце 1980-х годов стажировалась в Ленинградском государственном университете по программе обмена, изучая творческое наследие К. Паустовского (1892–1968). В качестве специалиста и эксперта по российским делам сотрудничала со многими европейскими учреждениями, проведя последние три года с семьей в Москве. Муж: Симон Ойгстер – военный атташе Швейцарии в Российской Федерации с 2011 по 2014 гг.; дочери – Маргалит, Альба и Минна Ойгстер-Вебер.
Research Interests:
This article analyzes the image of Ivan IV (Ivan the Terrible) and Muscovites in the chronicles written by Livonian Germans during the Livonian War: Johannes Renner’s Livonian History, Balthasar Russow’s Chronicle, and Salomon Henning’s... more
This article analyzes the image of Ivan IV (Ivan the Terrible) and Muscovites in the chronicles written by Livonian Germans during the Livonian War: Johannes Renner’s Livonian History, Balthasar Russow’s Chronicle, and Salomon Henning’s Chronicle of Courland and Livonia. Although these authors came from different backgrounds, supported different policies, and disagreed with each other in many ways, they all presented Ivan IV and Muscovites in extremely negative terms, focusing on the atrocities committed by the despot and tyrant Ivan IV and the barbaric Muscovites, consistent with the sixteenth-century Muscovite
Discourse of German pamphlets identified by Cornelia Soldat, a stereotype copied directly from the fifteenth-century discourse about the Ottoman Turks. However, in addition each chronicler presents fewer and less graphic incidents in which Livonians committed atrocities and equally rare instances in which Ivan IV and Muscovites acted virtuously or honorably. Such positive portrayals of Ivan and Muscovites, were inconsistent with that Muscovite Discourse. This constitutes the first level of the Livonian chroniclers’ double standard in describing Ivan IV and Muscovites. The second level of the double standard of the chronicles consists in not letting episodes of “good” behavior by Ivan or Muscovites influence their identity as barbarians, and not letting episodes of “bad” behavior by Livonians or other peoples influence their identity as civilized. Warfare between Livonians and Muscovites was a contest between civilization and barbarism, between good and evil. Evidence of Livonian vice or Muscovite virtue by definition could not overturn the essentialist stereotypes, propagated without qualification in the anti-Muscovite pamphlets, underneath the chroniclers’ perception of Ivan and the Russians. This essentialist argument finessed behavioral ambiguities and permitted the chroniclers to present in their narratives examples of virtuous behavior by Ivan and the Muscovites without sacrificing their prejudices. The bias of the Livonian chroniclers was more complicated than has been appreciated, but its two levels permitted the chroniclers to include in their narratives a modest number of episodes which show Ivan and the Russians in a favorable light. Just as these episodes do not make the numerous atrocity stories from the chronicles deriving from the same anti-Muscovite discourse that informed the pamphlets any more credible, they do not transform the chroniclers from biased partisans into unbiased objective observers.
*****
В этой статье анализируется образ Ивана IV (Иван Грозный) и московитов в хрониках, написанных ливонскими немцами во время Ливонской войны: «Ливонская история» Иоганна Реннера, «Хроника» Бальтазара Руссова и «Хроника Курляндии и Ливонии» Соломона Геннинга. Хотя эти авторы происходили из разных слоев общества, представляли разные политические круги и имели свой взгляд на происходящее в Ливонии, все они представляли Ивана IV и московитов в крайне отрицательном свете, негативных терминах, уделяя особое внимание зверствам, совершенным «деспотом и тираном» Иваном IV и варварами-московитами. Этот дискурс изображения Московии XVI в., который присутствует также в немецких памфлетах того времени, соответствует указанному Корнелией Зольдат стереотипу, скопированному из османского дискурса XV в., негативно изображающего турок. Каждый хронист редко упоминает аналогичные военные преступления, совершенные ливонцами, и еще реже на страницах их хроник встречаются случаи, когда Иван IV и московиты действовали добродетельно или честно. Такие позитивные изображения были бы несовместимы с дискурсом, определявшим оптику изображения Московии. Данный аспект составляет первый уровень двойного стандарта ливонских хронистов при описании Ивана IV и московитов. Второй уровень двойного стандарта хроник заключается в том, чтобы не позволить эпизодам «хорошего» поведения Ивана или московитов влиять на их сущность как варваров, и не приводить примеры «плохого» поведения ливонцев или других народов, имеющих цивилизованную сущность. Война между ливонцами и московитами определяется как противостояние между цивилизацией и варварством, между добром и злом. Свидетельства пороков ливонцев или добродетелей московитов по определению не могли отменить эссенциалистские стереотипы, распространяемые в антимосковитских памфлетах под влиянием изображения в хрониках русского царя и его подданных. Этот эссенциалистский аргумент примирял противоречия, и позволял в хрониках приводить рассказы и примеры добродетельного поведения Ивана и московитов, при этом не меняя стереотипа их восприятия как варваров и агрессоров. Предвзятость ливонских хронистов имела более сложную структуру, чем до сих пор считалось в историографии. Два уровня восприятия и трактовки событий позволили хронистам включить в свои рассказы скромное количество эпизодов, которые показывают царя Ивана и русских в благоприятном свете. Эти эпизоды не делают многочисленные истории о зверствах московитов, представленные в памфлетах, более достоверными, поскольку вытекают из того же антимосковитского дискурса, они также не превращают хронистов из предвзятых авторов в объективных наблюдателей.
Discourse of German pamphlets identified by Cornelia Soldat, a stereotype copied directly from the fifteenth-century discourse about the Ottoman Turks. However, in addition each chronicler presents fewer and less graphic incidents in which Livonians committed atrocities and equally rare instances in which Ivan IV and Muscovites acted virtuously or honorably. Such positive portrayals of Ivan and Muscovites, were inconsistent with that Muscovite Discourse. This constitutes the first level of the Livonian chroniclers’ double standard in describing Ivan IV and Muscovites. The second level of the double standard of the chronicles consists in not letting episodes of “good” behavior by Ivan or Muscovites influence their identity as barbarians, and not letting episodes of “bad” behavior by Livonians or other peoples influence their identity as civilized. Warfare between Livonians and Muscovites was a contest between civilization and barbarism, between good and evil. Evidence of Livonian vice or Muscovite virtue by definition could not overturn the essentialist stereotypes, propagated without qualification in the anti-Muscovite pamphlets, underneath the chroniclers’ perception of Ivan and the Russians. This essentialist argument finessed behavioral ambiguities and permitted the chroniclers to present in their narratives examples of virtuous behavior by Ivan and the Muscovites without sacrificing their prejudices. The bias of the Livonian chroniclers was more complicated than has been appreciated, but its two levels permitted the chroniclers to include in their narratives a modest number of episodes which show Ivan and the Russians in a favorable light. Just as these episodes do not make the numerous atrocity stories from the chronicles deriving from the same anti-Muscovite discourse that informed the pamphlets any more credible, they do not transform the chroniclers from biased partisans into unbiased objective observers.
*****
В этой статье анализируется образ Ивана IV (Иван Грозный) и московитов в хрониках, написанных ливонскими немцами во время Ливонской войны: «Ливонская история» Иоганна Реннера, «Хроника» Бальтазара Руссова и «Хроника Курляндии и Ливонии» Соломона Геннинга. Хотя эти авторы происходили из разных слоев общества, представляли разные политические круги и имели свой взгляд на происходящее в Ливонии, все они представляли Ивана IV и московитов в крайне отрицательном свете, негативных терминах, уделяя особое внимание зверствам, совершенным «деспотом и тираном» Иваном IV и варварами-московитами. Этот дискурс изображения Московии XVI в., который присутствует также в немецких памфлетах того времени, соответствует указанному Корнелией Зольдат стереотипу, скопированному из османского дискурса XV в., негативно изображающего турок. Каждый хронист редко упоминает аналогичные военные преступления, совершенные ливонцами, и еще реже на страницах их хроник встречаются случаи, когда Иван IV и московиты действовали добродетельно или честно. Такие позитивные изображения были бы несовместимы с дискурсом, определявшим оптику изображения Московии. Данный аспект составляет первый уровень двойного стандарта ливонских хронистов при описании Ивана IV и московитов. Второй уровень двойного стандарта хроник заключается в том, чтобы не позволить эпизодам «хорошего» поведения Ивана или московитов влиять на их сущность как варваров, и не приводить примеры «плохого» поведения ливонцев или других народов, имеющих цивилизованную сущность. Война между ливонцами и московитами определяется как противостояние между цивилизацией и варварством, между добром и злом. Свидетельства пороков ливонцев или добродетелей московитов по определению не могли отменить эссенциалистские стереотипы, распространяемые в антимосковитских памфлетах под влиянием изображения в хрониках русского царя и его подданных. Этот эссенциалистский аргумент примирял противоречия, и позволял в хрониках приводить рассказы и примеры добродетельного поведения Ивана и московитов, при этом не меняя стереотипа их восприятия как варваров и агрессоров. Предвзятость ливонских хронистов имела более сложную структуру, чем до сих пор считалось в историографии. Два уровня восприятия и трактовки событий позволили хронистам включить в свои рассказы скромное количество эпизодов, которые показывают царя Ивана и русских в благоприятном свете. Эти эпизоды не делают многочисленные истории о зверствах московитов, представленные в памфлетах, более достоверными, поскольку вытекают из того же антимосковитского дискурса, они также не превращают хронистов из предвзятых авторов в объективных наблюдателей.
Research Interests:
The article for the first time analyzes innovative and traditional trends in the works of modern art devoted to the image of Ivan the Terrible. On the basis of art history and cultural-historical approaches the author reveals and... more
The article for the first time analyzes innovative and traditional trends in the works of modern art devoted to the image of Ivan the Terrible. On the basis of art history and cultural-historical approaches the author reveals and analyzes the continuity of art of XIX and XX centuries in formal and substantive aspects. The subject of the study are the following trends: the similarity of the figurative language of the works of the Russian school of painting XIX and XX centuries; allusively as the iconic feature of the artistic thinking, the coexistence of the salon-academic and democratic lines of painting for two centuries, interest in the heritage of the “Russian style”, leading from the origins of the middle Ages; the interaction of religious and secular origins; themed community art, past and present. Particular emphasis is placed on the search for new themes in modern historical painting. The author considers as works of the leading masters of a modern era, and beginning painters and sculptors. The article analyzes the relationship between fine arts and historical science. The article is based on works of art kept in various museums (fine arts, local history, historical, military, Museum-reserves), private collections displayed at temporary exhibitions.
*****
В статье впервые анализируются новаторские и традиционные тенденции в произведениях современного искусства, посвященных образу Ивана Грозного. На основе искусствоведческого и культурно-исторического подходов автор выявляет и анализирует преемственность искусства XIX и ХХ веков в формальных и содержательных аспектах. Предметом исследования выступают следующие тенденции: схожесть образного языка произведений русской живописной школы XIX и
XX веков; аллюзивность, как знаковая черта художественного мышления, сосуществование салонно-академической и демократической линий живописи на протяжении двух веков; интерес к наследию «русского стиля», ведущего истоки от Средневековья; взаимодействие религиозного и светского начал; тематическая общность искусства прошлого и настоящего. Особый акцент сделан на поиске новых тем в современной исторической живописи. Автор рассматривает как произведения ведущих мастеров современной эпохи, так и начинающих живописцев и скульпторов. В статье анализируется взаимосвязь изобразительного искусства и исторической науки. Статья основана на произведениях искусства, хранящихся в разнообразных музеях (изобразительного искусства, краеведческих, исторических, военных, музеях-заповедниках), частных коллекциях, демонстрируемых на временных
выставках.
*****
В статье впервые анализируются новаторские и традиционные тенденции в произведениях современного искусства, посвященных образу Ивана Грозного. На основе искусствоведческого и культурно-исторического подходов автор выявляет и анализирует преемственность искусства XIX и ХХ веков в формальных и содержательных аспектах. Предметом исследования выступают следующие тенденции: схожесть образного языка произведений русской живописной школы XIX и
XX веков; аллюзивность, как знаковая черта художественного мышления, сосуществование салонно-академической и демократической линий живописи на протяжении двух веков; интерес к наследию «русского стиля», ведущего истоки от Средневековья; взаимодействие религиозного и светского начал; тематическая общность искусства прошлого и настоящего. Особый акцент сделан на поиске новых тем в современной исторической живописи. Автор рассматривает как произведения ведущих мастеров современной эпохи, так и начинающих живописцев и скульпторов. В статье анализируется взаимосвязь изобразительного искусства и исторической науки. Статья основана на произведениях искусства, хранящихся в разнообразных музеях (изобразительного искусства, краеведческих, исторических, военных, музеях-заповедниках), частных коллекциях, демонстрируемых на временных
выставках.
Research Interests:
Zhdan Ivanovich Kvashnin set out for his diplomatic mission to the Holy Roman Empire in 1577 as a second-rank ambassador with official and secret goals, especially in general to the maintaining of Ivan the Terrible’s peaceful relations... more
Zhdan Ivanovich Kvashnin set out for his diplomatic mission to the Holy Roman Empire in 1577 as a second-rank ambassador with official and secret goals, especially in general to the maintaining of Ivan the Terrible’s peaceful relations with Emperor Rudolph II and to advocate a military alliance with the latter to draw him into the war against the Polish-Lithuanian Commonwealth. Crossing Europe Zhdan and his comrades, representatives of the Muscovite ruler, also had to hire European artisans for Ivan IV. Secret contacts of the ambassadors with Albrecht Laski and Hans Rueber were aimed at the military alliance with the Emperor to prepare a war against Stefan Batory and the restitution of the Moldavian throne. A wide range of sources led the authors to the conclusion that the mission was for the most part successful. The materials concerning the Muscovite embassy are added as appendices of the present article. These materials found in Vienna Archive and commented consist of Kvashnin’s „speech“, two credentials and Rudolph II’s recommendations letter for Johann Paulus for his travel to Ivan the Terrible. Besides, all available evidence on Zhdan Kvashnin’s biography has been collected and interpreted.
*****
Ждан Иванович Квашнин был отправлен в 1577 г. в Священную Римскую империю в чине посланника с официальными и тайными заданиями, которые сводились к поддержанию мирных отношений Ивана Грозного с новоизбранным императором, Рудольфом II, и втягиванию его в войну против Речи Посполитой. Проезжая по Европе, представители московского правителя должны были также нанимать на государеву службу мастеров и ратных людей. Тайные контакты посланников с Альбрехтом Ласким и Хансом Рубером призваны были развить планы Ивана IV по заключению
военного союза с императором, подготовке войны против польского короля и восстановлению молдавского трона. Сохранившийся обширный комплекс источников о посольстве позволяет судить о том, что миссия была отчасти выполнена. В работе анализируются причины, характер и состав миссии, а в приложении публикуются документы из Венского архива с источниковедческим комментарием (столбец с „речью“ Квашнина, верительная и опасная грамоты Ивана Грозного, рекомендательная грамота Рудольфа II Иоганну Паулусу для проезда к царю Ивану).
*****
Ждан Иванович Квашнин был отправлен в 1577 г. в Священную Римскую империю в чине посланника с официальными и тайными заданиями, которые сводились к поддержанию мирных отношений Ивана Грозного с новоизбранным императором, Рудольфом II, и втягиванию его в войну против Речи Посполитой. Проезжая по Европе, представители московского правителя должны были также нанимать на государеву службу мастеров и ратных людей. Тайные контакты посланников с Альбрехтом Ласким и Хансом Рубером призваны были развить планы Ивана IV по заключению
военного союза с императором, подготовке войны против польского короля и восстановлению молдавского трона. Сохранившийся обширный комплекс источников о посольстве позволяет судить о том, что миссия была отчасти выполнена. В работе анализируются причины, характер и состав миссии, а в приложении публикуются документы из Венского архива с источниковедческим комментарием (столбец с „речью“ Квашнина, верительная и опасная грамоты Ивана Грозного, рекомендательная грамота Рудольфа II Иоганну Паулусу для проезда к царю Ивану).
Research Interests:
Title: To the history of transfer of the Hermitage’s «Szczerbiec» to Poland in 1928: response of the curator А. А. Avtonomov to the articles of Polish memorandum. Abstract: This article is devoted to the transfer of the Polish coronation... more
Title: To the history of transfer of the Hermitage’s «Szczerbiec» to Poland in 1928: response of the curator А. А. Avtonomov to the articles of Polish memorandum.
Abstract: This article is devoted to the transfer of the Polish coronation sword, known as «Szczerbiec» (the Jagged Sword), from the Hermitage to Poland in 1928. The author refers to the facts concerning the XI Article of the Treaty of Riga as well as to the previously unknown document in the historiography of the sword, from the State Hermitage Archive, which is a draft copy of the response of A. A. Аvtonomov, the custodian of the Hermitage’s Arsenal, to the articles of the Polish Memorandum. The document, cited in the article, is an expert assessment of the authenticity of «Szczerbiec», made by the Soviet arms and armor historian. The purpose of the article is to introduce this source into the scholarly use and to fill the gaps in the national historiography.
Abstract: This article is devoted to the transfer of the Polish coronation sword, known as «Szczerbiec» (the Jagged Sword), from the Hermitage to Poland in 1928. The author refers to the facts concerning the XI Article of the Treaty of Riga as well as to the previously unknown document in the historiography of the sword, from the State Hermitage Archive, which is a draft copy of the response of A. A. Аvtonomov, the custodian of the Hermitage’s Arsenal, to the articles of the Polish Memorandum. The document, cited in the article, is an expert assessment of the authenticity of «Szczerbiec», made by the Soviet arms and armor historian. The purpose of the article is to introduce this source into the scholarly use and to fill the gaps in the national historiography.
Research Interests:
For citation: Крапивин М.Ю., Шапошник В.В.«Вам дается возможность открыть библиотеку Ивана Грозного»: оперативные материалы Главного управления государственной безопасности НКВД СССР об очередной попытке обнаружения легендарного... more
For citation: Крапивин М.Ю., Шапошник В.В.«Вам дается возможность открыть библиотеку Ивана Грозного»: оперативные материалы Главного управления государственной безопасности НКВД СССР об очередной попытке обнаружения легендарного библиотечного собрания (июль–август 1937 г.) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2018. № 1. С. 115-125.
Title: «You are given the opportunity to open a library of Ivan the Terrible»: operational materials Main Directorate of State Security NKVD another attempt Detection of the legendary library collection (July– August 1937)
The archival publication is devoted to history of investigations of “library” of Ivan the Terrible. Many prominent scientists who believed that it could remain so far have been convinced of existence of the unique book collection which was presumably including works of antique authors yet not known to science. Proofs that imperial “library” really existed are provided in introductory article. Also history of her searches which have concentrated mainly in the territory of the Moscow Kremlin is described. In the 19th century the Kremlin vaults were investigated by E. Tremer and N. S. Shcherbatov, and in 1933-1934 I. Ya. Stelletsky. However during searches nothing connected with imperial “library” has been found. In the published documents it is told about events of summer of 1937 when addressed to I. V. Stalin a certain I. E. Mayorov’s letter with the instruction on the possible location of a book meeting of the Moscow sovereigns has arrived. It was talked of the underpasses beginning in cellars being at home princes Yusupov in Moscow. The case has been submitted for trial to Head department of state security of the People’s Commissariat for Internal Affairs of the USSR. As it is possible to understand from documents, everything was limited to “paper work”, real searches weren’t carried out.
*****
Архивная публикация посвящена истории разысканий «библиотеки» Ивана Грозного. В существовании уникального книжного собрания, предположительно включавшего в себя еще не известные науке труды античных авторов, были убеждены многие видные ученые, которые полагали, что она могла сохраниться до настоящего времени. Описывается история ее поисков, сконцентрировавшихся главным образом на территории московского Кремля. В XIX в. кремлевские подземелья исследовали Э. Тремер и Н. С. Щербатов, а в 1933–1934 гг. И. Я. Стеллецкий. Однако в ходе поисков ничего связанного с царской «библиотекой» найдено не было. В публикуемых документах рассказывается о событиях лета 1937 г., когда на имя И. В. Сталина поступило письмо некоего И. Е. Майорова с указанием на возможное место нахождения книжного собрания московских государей. Речь шла о подземных ходах, начинавшихся в подвалах бывшего дома князей Юсуповых в Москве. Дело было передано для разбирательства в Главное управление государственной безопасности НКВД СССР. Как можно понять из документов, все ограничилось «бумажной работой», реальные поиски не проводились.
Title: «You are given the opportunity to open a library of Ivan the Terrible»: operational materials Main Directorate of State Security NKVD another attempt Detection of the legendary library collection (July– August 1937)
The archival publication is devoted to history of investigations of “library” of Ivan the Terrible. Many prominent scientists who believed that it could remain so far have been convinced of existence of the unique book collection which was presumably including works of antique authors yet not known to science. Proofs that imperial “library” really existed are provided in introductory article. Also history of her searches which have concentrated mainly in the territory of the Moscow Kremlin is described. In the 19th century the Kremlin vaults were investigated by E. Tremer and N. S. Shcherbatov, and in 1933-1934 I. Ya. Stelletsky. However during searches nothing connected with imperial “library” has been found. In the published documents it is told about events of summer of 1937 when addressed to I. V. Stalin a certain I. E. Mayorov’s letter with the instruction on the possible location of a book meeting of the Moscow sovereigns has arrived. It was talked of the underpasses beginning in cellars being at home princes Yusupov in Moscow. The case has been submitted for trial to Head department of state security of the People’s Commissariat for Internal Affairs of the USSR. As it is possible to understand from documents, everything was limited to “paper work”, real searches weren’t carried out.
*****
Архивная публикация посвящена истории разысканий «библиотеки» Ивана Грозного. В существовании уникального книжного собрания, предположительно включавшего в себя еще не известные науке труды античных авторов, были убеждены многие видные ученые, которые полагали, что она могла сохраниться до настоящего времени. Описывается история ее поисков, сконцентрировавшихся главным образом на территории московского Кремля. В XIX в. кремлевские подземелья исследовали Э. Тремер и Н. С. Щербатов, а в 1933–1934 гг. И. Я. Стеллецкий. Однако в ходе поисков ничего связанного с царской «библиотекой» найдено не было. В публикуемых документах рассказывается о событиях лета 1937 г., когда на имя И. В. Сталина поступило письмо некоего И. Е. Майорова с указанием на возможное место нахождения книжного собрания московских государей. Речь шла о подземных ходах, начинавшихся в подвалах бывшего дома князей Юсуповых в Москве. Дело было передано для разбирательства в Главное управление государственной безопасности НКВД СССР. Как можно понять из документов, все ограничилось «бумажной работой», реальные поиски не проводились.
Research Interests:
On the author`s page: https://www.academia.edu/37208919/A_FEW_WORDS_ABOUT_THE_IDENTITY_OF_THE_SLAVS_YESTERDAY_TODAY_AND_TOMORROW This paper brings together the considerations that for many years the author has gathered on the origin,... more
On the author`s page: https://www.academia.edu/37208919/A_FEW_WORDS_ABOUT_THE_IDENTITY_OF_THE_SLAVS_YESTERDAY_TODAY_AND_TOMORROW
This paper brings together the considerations that for many years the author has gathered on the origin, identity and successful expansion of the Slavs throughout the world. The author notes that although the issue of post-Roman social self-identification has been discussed for several decades not only in Europe but also worldwide, a deeper understanding of the apparition and expansion of the Slavic identity has not yet been achieved. In the author’s opinion, the success of the Slavic identity was the result of the quality and attractiveness of the Slavic cultural memory, whose evolution shows three basic stages following the necessary starting point, i.e. the revolutionary decision taken by the military community at the Low and Middle Danube to adopt the name Slav. The first phase is the formation of their cultural memory, which just like that
of other barbarian military communities (gentes) in the aftermath of the fall of the Roman Empire, was built on the literary (oral) transmission of the narrative that told the glorious deeds of the community and its elite (ruler, dynasty, retinue). The second and third stages of the development of the Slavic identity constitute the historically relatively short period of the Great Moravia, beginning and ending in the 9th century. On a political level, the increased attractiveness of the self-identification concept of the Slavic elites resulted in the vastest territorial expansion of the land of the Danubian Slavs during the reign of Svatopluk I and the formal constitution of the Slavic Kingdom, which was recognised by both, Rome and the Empire. On a cultural level, however, the success of the Moymirid dynasty was outperformed by the missionary work of St. Constantine the Philosopher and his brother St Methodius, who created the Slavic alphabet and the Slavonic liturgical language, translated the Sacred Scriptures, wrote some original literature works, etc. The author considers the Christian concept of self-identification, built on the identical wording of the word Logos, i.e. Slovo (Word) and Slovan (Slav)— which was developed by St. Constantine the Philosopher — to have become the nomen est omen of the past, the present and the future of the Slavs.
******
В статье обобщены итоги многолетних размышлений автора о происхождении славян, славянской идентичности и ее успешном распространении в Средние века. Автор отмечает, что хотя вопрос о пост-римской социальной самоидентификации десятилетиями обсуждался не только в Европе, но и во всем мире, более глубокого понимания того, как появилась и распространилась славянская идентичность, так и не было достигнуто. По мнению автора, успех славянской идентичности был обусловлен качественностью и привлекательностью славянской культурной памяти, в эволюции которой наблюдаются три основные фазы, последовавшие за важной отправной точкой, каковой было революционное решение воинского сообщества, образовавшегося на Нижнем и Среднем Дунае, принять имя славян. Первой фазой было формирование культурной памяти, которая, так же, как и других варварских воинских сообществ (gentes), образовавшихся после падения Римской империи, была построена на литературной (устной) передаче традиции, повествовавшей о славных деяниях сообщества и его элиты (правителя, династии, дружины). Вторая и третья фазы развития славянской идентичности относятся к исторически относительно краткому периоду существования Великой Моравии, начинаясь и заканчиваясь в IX в. На политическом уровне увеличившаяся привлекательность концепции самоидентификации славянских элит привела к масштабной территориальной экспансии страны дунайских славян во время правления Святополка I и формальному образованию «Славянского королевства», которая было признано как Римом, так и Империей. На культурном уровне, однако, успех династии Моймировичей был превзойден миссионерской деятельностью св. Константина Философа и его брата Мефодия, которые изобрели славянскую азбуку и славянский литургический язык, перевели Священное Писание, создали некоторые оригинальные литературные произведения и т. д. Автор рассматривает основанную на сближении названия «словене» с понятием «Логос», то есть «Слово», христианскую концепцию самоидентификации славян, которая была разработана св. Кириллом и стала nomen est omen применительно к прошлому, настоящему и будущему славян.
This paper brings together the considerations that for many years the author has gathered on the origin, identity and successful expansion of the Slavs throughout the world. The author notes that although the issue of post-Roman social self-identification has been discussed for several decades not only in Europe but also worldwide, a deeper understanding of the apparition and expansion of the Slavic identity has not yet been achieved. In the author’s opinion, the success of the Slavic identity was the result of the quality and attractiveness of the Slavic cultural memory, whose evolution shows three basic stages following the necessary starting point, i.e. the revolutionary decision taken by the military community at the Low and Middle Danube to adopt the name Slav. The first phase is the formation of their cultural memory, which just like that
of other barbarian military communities (gentes) in the aftermath of the fall of the Roman Empire, was built on the literary (oral) transmission of the narrative that told the glorious deeds of the community and its elite (ruler, dynasty, retinue). The second and third stages of the development of the Slavic identity constitute the historically relatively short period of the Great Moravia, beginning and ending in the 9th century. On a political level, the increased attractiveness of the self-identification concept of the Slavic elites resulted in the vastest territorial expansion of the land of the Danubian Slavs during the reign of Svatopluk I and the formal constitution of the Slavic Kingdom, which was recognised by both, Rome and the Empire. On a cultural level, however, the success of the Moymirid dynasty was outperformed by the missionary work of St. Constantine the Philosopher and his brother St Methodius, who created the Slavic alphabet and the Slavonic liturgical language, translated the Sacred Scriptures, wrote some original literature works, etc. The author considers the Christian concept of self-identification, built on the identical wording of the word Logos, i.e. Slovo (Word) and Slovan (Slav)— which was developed by St. Constantine the Philosopher — to have become the nomen est omen of the past, the present and the future of the Slavs.
******
В статье обобщены итоги многолетних размышлений автора о происхождении славян, славянской идентичности и ее успешном распространении в Средние века. Автор отмечает, что хотя вопрос о пост-римской социальной самоидентификации десятилетиями обсуждался не только в Европе, но и во всем мире, более глубокого понимания того, как появилась и распространилась славянская идентичность, так и не было достигнуто. По мнению автора, успех славянской идентичности был обусловлен качественностью и привлекательностью славянской культурной памяти, в эволюции которой наблюдаются три основные фазы, последовавшие за важной отправной точкой, каковой было революционное решение воинского сообщества, образовавшегося на Нижнем и Среднем Дунае, принять имя славян. Первой фазой было формирование культурной памяти, которая, так же, как и других варварских воинских сообществ (gentes), образовавшихся после падения Римской империи, была построена на литературной (устной) передаче традиции, повествовавшей о славных деяниях сообщества и его элиты (правителя, династии, дружины). Вторая и третья фазы развития славянской идентичности относятся к исторически относительно краткому периоду существования Великой Моравии, начинаясь и заканчиваясь в IX в. На политическом уровне увеличившаяся привлекательность концепции самоидентификации славянских элит привела к масштабной территориальной экспансии страны дунайских славян во время правления Святополка I и формальному образованию «Славянского королевства», которая было признано как Римом, так и Империей. На культурном уровне, однако, успех династии Моймировичей был превзойден миссионерской деятельностью св. Константина Философа и его брата Мефодия, которые изобрели славянскую азбуку и славянский литургический язык, перевели Священное Писание, создали некоторые оригинальные литературные произведения и т. д. Автор рассматривает основанную на сближении названия «словене» с понятием «Логос», то есть «Слово», христианскую концепцию самоидентификации славян, которая была разработана св. Кириллом и стала nomen est omen применительно к прошлому, настоящему и будущему славян.
Research Interests:
The article shows that the perception of the Slavs appearing in German literature in the 13th century was dominated by two factors. The first of these was the ancient tradition, which considered all the peoples inhabiting areas of... more
The article shows that the perception of the Slavs appearing in German literature in the 13th century was dominated by two factors. The first of these was the ancient tradition, which considered all the peoples inhabiting areas of northern Europe to be Barbarians. With the takeover of the Roman empire tradition by the German rulers, the official German writings associated with the imperial court as a rule created by the clergy, treated all peoples of Central and Eastern Europe escaping the power of the Reich as worse than peoples inhabiting Western part of the continent. Sometimes, especially in the situation of political conflicts, this manner took on the character of hostility towards the Slavs. This kind of manner was foreign to the literature created by lay people, especially epic but also historiography, or quasi-encyclopedic works. In this case, the decisive factors were not antique but the empiricism of mutual contacts between Slavs and Germans, which were various and were in no way permanently hostile.
*****
В статье показано, что в том, как воспринимались славяне в немецкой литературе в XIII в., преобладали два фактора. Первым из них была древняя традиция, согласно которой все народы, населявшие северную часть Европы, считались варварами. С восприятием традиций Римской империи немецкими правителями официальные немецкие сочинения, связанные с императорским двором и, как правило, создававшиеся духовенством, обращали внимание на то, что все народы Центральной и Восточной Европы, избегшие власти империи, являются «худшими» в сравнении с народами, населявшими западную часть континента. Иногда, особенно в ситуации политических конфликтов, такое восприятие ситуации приобретало характер враждебного отношения к славянам. Однако, такое восприятие славян было чуждо литературе, созданной мирянами, особенно эпическим произведениям, а также историографии или трудам энциклопедического характера. В этом случае решающим фактором была не античность, а эмпирический опыт взаимных контактов между славянами и немцами, которые были различными и никоим образом не были постоянно враждебными.
*****
В статье показано, что в том, как воспринимались славяне в немецкой литературе в XIII в., преобладали два фактора. Первым из них была древняя традиция, согласно которой все народы, населявшие северную часть Европы, считались варварами. С восприятием традиций Римской империи немецкими правителями официальные немецкие сочинения, связанные с императорским двором и, как правило, создававшиеся духовенством, обращали внимание на то, что все народы Центральной и Восточной Европы, избегшие власти империи, являются «худшими» в сравнении с народами, населявшими западную часть континента. Иногда, особенно в ситуации политических конфликтов, такое восприятие ситуации приобретало характер враждебного отношения к славянам. Однако, такое восприятие славян было чуждо литературе, созданной мирянами, особенно эпическим произведениям, а также историографии или трудам энциклопедического характера. В этом случае решающим фактором была не античность, а эмпирический опыт взаимных контактов между славянами и немцами, которые были различными и никоим образом не были постоянно враждебными.
Research Interests:
The study of the history of University education in Russia is one of the most important and actively developing direction in modern Russian historiography. Special importance in the context of this kind of research have the works of L.... more
The study of the history of University education in Russia is one of the most important and actively developing direction in modern Russian historiography. Special importance in the context of this kind of research have the works of L. P. Lapteva (2005 and 2012), dedicated to the history of Slavonic studies in Russia in the 19th – the first third of the 20th century. The specific of the Slavic specialization in the University educational process and the history of Slavonic studies in Russia analyzed by researcher in detail. However, a number of issues that are of direct relevance to the teaching and research activities of the St. Petersburg Slavic scholars, requires more detailed study. The important fact to note is that the state of historiography and archival collections testifies to the insufficiency of elaboration of the creative heritage of Slavic scholars such as P. I. Preuss or V. I. Lamansky. Besides that still out of sight of historians are, for example, the printed works of N. I. Kareev, devoted to Polish history, which can not be analyzed outside the context of Russian-Polish scientific contacts. When setting problems in the study of the history of the St. Petersburg Slavic studies separately should be said about the necessity for special study of works created by members of the interdepartmental Slavic sector, which successfully operated on the historical faculty of Leningrad University since the late 1950s. Among other things, the priority tasks of modern Slavic studies, including the history of Slavonic studies, should include the revision / rethinking of some key concepts that the Slavist and historian of Slavonic studies currently operate, without which there is hardly possible a more adequate understanding of past and present Slavonic studies.
*****
Изучение истории университетского образования в России является одним из важных и активно развивающихся направлений в современной отечественной историографии. Особое место в контексте такого рода исследований занимают труды Л. П. Лаптевой (2005 и 2012), посвященные истории славяноведения в России в XIX – первой трети XX в., в которых изучение специфики
славистической специализации в учебном университетском процессе и история славистических исследований в России нашли подробное освещение. Вместе с тем ряд вопросов, которые имеют непосредственное отношение к преподавательской и научной деятельности петербургских славистов, требует более детального исследования. Важно подчеркнуть, что состояние историографии и архивных фондов свидетельствует о недостаточной разработанности творческого наследия таких славистов,
как П. И. Прейс или В. И. Ламанский. В то же время во многом вне поля зрения историографов по-прежнему остаются, например, печатные труды Н. И. Кареева, посвященные польской истории, которые невозможно анализировать вне контекста русско-польских научных контактов. При постановке задач по изучению истории петербургских славянских исследований отдельно следует
говорить о необходимости проведения специального исследования трудов, созданных сотрудниками межкафедрального славянского сектора, который успешно действовал на историческом факультете Ленинградского университета с конца 1950-х гг. Кроме всего прочего, к первоочередным задачам современных славянских исследований, включая изучение истории славяноведения, следует отнести пересмотр / переосмысление ряда ключевых понятий, которыми в настоящее время оперирует славист и историк славяноведения, без чего вряд ли возможно более адекватное понимание прошлого и настоящего славистики.
*****
Изучение истории университетского образования в России является одним из важных и активно развивающихся направлений в современной отечественной историографии. Особое место в контексте такого рода исследований занимают труды Л. П. Лаптевой (2005 и 2012), посвященные истории славяноведения в России в XIX – первой трети XX в., в которых изучение специфики
славистической специализации в учебном университетском процессе и история славистических исследований в России нашли подробное освещение. Вместе с тем ряд вопросов, которые имеют непосредственное отношение к преподавательской и научной деятельности петербургских славистов, требует более детального исследования. Важно подчеркнуть, что состояние историографии и архивных фондов свидетельствует о недостаточной разработанности творческого наследия таких славистов,
как П. И. Прейс или В. И. Ламанский. В то же время во многом вне поля зрения историографов по-прежнему остаются, например, печатные труды Н. И. Кареева, посвященные польской истории, которые невозможно анализировать вне контекста русско-польских научных контактов. При постановке задач по изучению истории петербургских славянских исследований отдельно следует
говорить о необходимости проведения специального исследования трудов, созданных сотрудниками межкафедрального славянского сектора, который успешно действовал на историческом факультете Ленинградского университета с конца 1950-х гг. Кроме всего прочего, к первоочередным задачам современных славянских исследований, включая изучение истории славяноведения, следует отнести пересмотр / переосмысление ряда ключевых понятий, которыми в настоящее время оперирует славист и историк славяноведения, без чего вряд ли возможно более адекватное понимание прошлого и настоящего славистики.
Research Interests: Russian and Slavonic Studies, история университетов, Slavonic Studies, история, History of University, and 8 moreистория Санкт-Петербургского университета, Slavic scholars of St. Petersburg University in the 19th – the first third of the 20th century, P. I. Preuss, V. I. Lamansky, N. I. Kareev, П. И. Прейс, В. И. Ламанский, and Н. И. Кареев
History is a separate subject that is taught at all levels of Slovak schools. This subject is taught at primary (5–9th grade) and secondary schools in accordance with the state educational program issued by the State Pedagogical Institute... more
History is a separate subject that is taught at all levels of Slovak schools. This subject is taught at primary (5–9th grade) and secondary schools in accordance with the state educational program issued by the State Pedagogical Institute and subsequently approved by the Ministry of Education, Science, Research and Sports of the Slovak Republic for each type of school. State thematic programs include thematic units,
including the history of Slavic states. A special category is represented by Slovak university colleges, which offer more space to teach the history of Slavic states. The aim of the paper is to present the content of the subject of history at primary and secondary schools in the Slovak Republic with an emphasis on the history of Slavic states. Attention is also paid to the teaching of subjects related to the history of Slavic states at Slovak universities.
*****
История представляет собой самостоятельный предмет, который преподается на всех уровнях обучения в словацких образовательных учреждениях. Данный учебный предмет изучается в базовых (V–IX классы) и средних школах Словакии в соответствии с основами Государственной образовательной программы, изданной Государственным педагогическим институтом и утвержденной Министерством образования, науки, исследования и спорта Словацкой Республики для каждого типа образовательных учреждений. В Государственной образовательной программе выделены отдельные тематические блоки, частью которых является также история славянских государств. Особую категорию составляют словацкие высшие учебные заведения, в которых существует больше возможностей для углубленного изучения истории славянских государств. Цель данного научного исследования заключается в выявлении специфики содержания учебного предмета «История» в базовых и средних школах Словакии с акцентом на истории славянских государств. Внимание также уделяется содержанию и особенностям преподавания дисциплин, связанных с историей славянских государств, в высших учебных заведениях Словакии.
including the history of Slavic states. A special category is represented by Slovak university colleges, which offer more space to teach the history of Slavic states. The aim of the paper is to present the content of the subject of history at primary and secondary schools in the Slovak Republic with an emphasis on the history of Slavic states. Attention is also paid to the teaching of subjects related to the history of Slavic states at Slovak universities.
*****
История представляет собой самостоятельный предмет, который преподается на всех уровнях обучения в словацких образовательных учреждениях. Данный учебный предмет изучается в базовых (V–IX классы) и средних школах Словакии в соответствии с основами Государственной образовательной программы, изданной Государственным педагогическим институтом и утвержденной Министерством образования, науки, исследования и спорта Словацкой Республики для каждого типа образовательных учреждений. В Государственной образовательной программе выделены отдельные тематические блоки, частью которых является также история славянских государств. Особую категорию составляют словацкие высшие учебные заведения, в которых существует больше возможностей для углубленного изучения истории славянских государств. Цель данного научного исследования заключается в выявлении специфики содержания учебного предмета «История» в базовых и средних школах Словакии с акцентом на истории славянских государств. Внимание также уделяется содержанию и особенностям преподавания дисциплин, связанных с историей славянских государств, в высших учебных заведениях Словакии.
Research Interests:
On the author`s page: https://www.academia.edu/34901283/TEACHING_SLAVIC_HISTORY_IN_ROMANIA_IN_2017 Abstract: The teaching of Slavic History in Romania has a tradition of over one century. It started systematically with the opening of the... more
On the author`s page:
https://www.academia.edu/34901283/TEACHING_SLAVIC_HISTORY_IN_ROMANIA_IN_2017
Abstract:
The teaching of Slavic History in Romania has a tradition of over one century. It started systematically with the opening of the first chairs of «Slavic Philology» at the Bucharest and Iaşi Universities (Professors Ioan Bogdan, Ilie Bărbulescu) in 1891, respectively in 1905. Since then, Romanian universities have always had chairs and departments of Slavic Studies and Slavic History. At the University of Cluj, a Chair of Slavic and South-East-European History was founded in 1919. Today, Slavic languages, cultures and literatures are taught at Babeş-Bolyai University in Cluj, at the Faculty of Letters. At the Faculty of History and Philosophy of the same university I have been teaching a course entitled «Slavs and Slavonism in Romanian History» since 2005. My paper will discuss the cultural context for teaching Slavic history, language and cultures in today’s Romania, as well as several concrete teaching approaches I have adopted in this area. The students’ cultural and educational background is important: it is an interesting consequence of a larger cultural context and the teacher must adapt his discourse to it. I will also discuss the topics of the lectures, their structure, the sources we discuss in the seminars, and the literature offered to the students for reading.
*****
Изучение истории славян в Румынии имеет вековую традицию. Оно берет начало с открытия первых курсов «Славянской филологии» в университетах Бухареста и Ясс профессоров Иоана Богдана (1891) и Или Бэрбулеску (1905). С тех пор в румынских университетах всегда были кафедры славяноведения и славянской истории. В Университете Клуж-Напока в 1919 г. была основана кафедра славянской и юго-восточно-европейской истории. В настоящее время славянские языки, культуры и литература преподаются в Университете Бабеш-Боляй в Клуж-Напоке, на филологическом факультете. На факультете истории и философии того же университета с 2005 г. я преподаю курс «Славяне и славянизм в румынской истории». В статье обсуждается культурный контекст преподавания славянской истории, языка и культуры в современной Румынии. Преподаватель должен адаптировать свой дискурс к культурному и образовательному опыту студентов.
https://www.academia.edu/34901283/TEACHING_SLAVIC_HISTORY_IN_ROMANIA_IN_2017
Abstract:
The teaching of Slavic History in Romania has a tradition of over one century. It started systematically with the opening of the first chairs of «Slavic Philology» at the Bucharest and Iaşi Universities (Professors Ioan Bogdan, Ilie Bărbulescu) in 1891, respectively in 1905. Since then, Romanian universities have always had chairs and departments of Slavic Studies and Slavic History. At the University of Cluj, a Chair of Slavic and South-East-European History was founded in 1919. Today, Slavic languages, cultures and literatures are taught at Babeş-Bolyai University in Cluj, at the Faculty of Letters. At the Faculty of History and Philosophy of the same university I have been teaching a course entitled «Slavs and Slavonism in Romanian History» since 2005. My paper will discuss the cultural context for teaching Slavic history, language and cultures in today’s Romania, as well as several concrete teaching approaches I have adopted in this area. The students’ cultural and educational background is important: it is an interesting consequence of a larger cultural context and the teacher must adapt his discourse to it. I will also discuss the topics of the lectures, their structure, the sources we discuss in the seminars, and the literature offered to the students for reading.
*****
Изучение истории славян в Румынии имеет вековую традицию. Оно берет начало с открытия первых курсов «Славянской филологии» в университетах Бухареста и Ясс профессоров Иоана Богдана (1891) и Или Бэрбулеску (1905). С тех пор в румынских университетах всегда были кафедры славяноведения и славянской истории. В Университете Клуж-Напока в 1919 г. была основана кафедра славянской и юго-восточно-европейской истории. В настоящее время славянские языки, культуры и литература преподаются в Университете Бабеш-Боляй в Клуж-Напоке, на филологическом факультете. На факультете истории и философии того же университета с 2005 г. я преподаю курс «Славяне и славянизм в румынской истории». В статье обсуждается культурный контекст преподавания славянской истории, языка и культуры в современной Румынии. Преподаватель должен адаптировать свой дискурс к культурному и образовательному опыту студентов.
Research Interests:
Since the 19th century, the history of East Central Europe was shaped by antagonistic perspectives. Whereas German historians claimed German cultural and political hegemony since the Middle Ages or even earlier, the Slavic nations... more
Since the 19th century, the history of East Central Europe was shaped by antagonistic perspectives. Whereas German historians claimed German cultural and political hegemony since the Middle Ages or even earlier, the Slavic nations referred to their autochthony and in a Herderian view to the civilization of these territories. Despite refined and interdisciplinary research methodologies referring to the German Slavic territorial overlap, national perspectives prevailed even until the post-war era after 1945. Among those notions that changed the perception of the German-Slavic interactions in East Central Europe was the concept Germania Slavica with a focus on medieval history during the German expansion towards East Central Europe. This paper discusses, whether the research on the history of East Central Europe with a focus on mutual relations, on ethno-cultural substrate and migration, and on transfer and adaptation can be expanded towards the mid-20th century. The notion of Germania Slavica would thus be accompanied by the concept of Slavia Germanica.
Arguments in such a direction refer to the fundamental change of the social and cultural situation as German vs. Slavic cultural substrate and Slavic vs. German migration. Despite the obviously different political framework and the time gap of several centuries, one might argue that perspectives on interactions and adaptation are comparable and can on the basis of their respective methodologies contribute to a scholarly
interpretation of social and cultural processes in Polish and Czech regions.
*****
В ХIХ в. в истории Центрально-Восточной Европы проявлялись антагонистические тенденции. Немецкие историки утверждали, что в регионе со времен Средневековья господствовала германская культурная и политическая гегемония. Славянские народы отстаивали свои позиции, ссылаясь на свое автохтонное происхождение и на гердерскую точку зрения о цивилизационной
принадлежности этих территорий. Дискуссия между этими подходами продолжалась и после 1945 г., несмотря на усовершенствование научных подходов и рост числа междисциплинарных исследований. Концепцией, которая изменила восприятие германо-славянских взаимодействий в Восточной Центральной Европе, была концепция Germania Slavica с упором на средневековую историю во время немецкой экспансии в Центрально-Восточной Европе. В статье рассматривается проблема, можно ли расширить исследования по истории Центрально-Восточной Европы так, чтобы понятие Germania Slavica сопровождалось понятием Slavia Germanica. Для этого необходимо
изучать аспекты межнациональных взаимоотношений, соотношений этнокультурных субстратов, особенности миграции в середине XX в. применительно к социальным и культурным процессам в польском и чешском регионах в исторической ретроспективе.
Arguments in such a direction refer to the fundamental change of the social and cultural situation as German vs. Slavic cultural substrate and Slavic vs. German migration. Despite the obviously different political framework and the time gap of several centuries, one might argue that perspectives on interactions and adaptation are comparable and can on the basis of their respective methodologies contribute to a scholarly
interpretation of social and cultural processes in Polish and Czech regions.
*****
В ХIХ в. в истории Центрально-Восточной Европы проявлялись антагонистические тенденции. Немецкие историки утверждали, что в регионе со времен Средневековья господствовала германская культурная и политическая гегемония. Славянские народы отстаивали свои позиции, ссылаясь на свое автохтонное происхождение и на гердерскую точку зрения о цивилизационной
принадлежности этих территорий. Дискуссия между этими подходами продолжалась и после 1945 г., несмотря на усовершенствование научных подходов и рост числа междисциплинарных исследований. Концепцией, которая изменила восприятие германо-славянских взаимодействий в Восточной Центральной Европе, была концепция Germania Slavica с упором на средневековую историю во время немецкой экспансии в Центрально-Восточной Европе. В статье рассматривается проблема, можно ли расширить исследования по истории Центрально-Восточной Европы так, чтобы понятие Germania Slavica сопровождалось понятием Slavia Germanica. Для этого необходимо
изучать аспекты межнациональных взаимоотношений, соотношений этнокультурных субстратов, особенности миграции в середине XX в. применительно к социальным и культурным процессам в польском и чешском регионах в исторической ретроспективе.
Research Interests:
In my paper, I describe the discussion on the ethnogenesis of the Slavs in the Polish historiography. The interest to the origins of the own community is strongly connected with the historical way of thinking and was not alien to the... more
In my paper, I describe the discussion on the ethnogenesis of the Slavs in the Polish historiography. The interest to the origins of the own community is strongly connected with the historical way of thinking and was not alien to the founders of the Antic civilisation: the Greeks and the Romans. This way of thinking was taken over by the «Barbarians», who tried to prove their participation in the world of Antic civilization and inherited by the medieval and modern intellectuals. The development of the critical historiographychronologically overlapped with the birth of modern nationalisms. It determined the ethnogenetical discussions, which had the old task to glorify the own nation and to give the arguments in the conflicts on disputed territories. The Polish discussion on the Slavic ethnogenesis with participation of historians, archaeologists, philologists, anthropologists and ethnologists stood in shadow of the conflict with the Germans on the «historical rights» to the (West-Polish / East German) territories of Great Poland, Pomerania, Silesia, Mecklenburg, Lusatia. The Indigenous conception of the ethnogenesis of the Slavs dominated in the discussions, according to which it were the Polish lands which were the cradle of Slavs and a basis for the Slavic expansion to the greater part of Europe. This conception with some changes and nuances still prevails mainly in the discourse of the humanists from Poznań and Wrocław. The Allochtonic conception was developed in research centre of Cracow and is now popular also among the Slavists from Warsaw and Lublin. According to them, the Slavs originated in the Dnieper basin and Polesie and expanded to Central Europe only in the 6th century. The present-day discussion is dominated by the disputes between the supporters of both groups, which are often full of personal emotions, which make the consensus almost impossible.
*****
В статье анализируется проблема этногенеза славян в польской историографии. Интерес к изучению истоков своего народа связан с развитием исторической мысли, и возник еще в античной цивилизации. Античные идеи переняли «варвары», которые пытались доказать свою принадлежность к античному миру. В дальнейшем она перешла к средневековым и современным интеллектуалам. Развитие критической историографии остановилось с рождением современного национализма. Начались этногенетические дискуссии, главными задачами которых оказалось прославление своей нации и поиск аргументов в территориальных спорах. Польская дискуссия об этногенезе славян, в которой приняли участие историки, археологи, филологи, антропологи и этнологи, состоялась в тени конфликта с немцами об исторических правах на западно-польские / восточно-немецкие земли: Великую Польшу, Померанию, Силезию, Мекленбург, Лужицу. В дискуссии доминировала автохтоническая концепция этногенеза славян. Согласно ей, польские земли были колыбелью славянства и базисом его экспансии на большую часть Европы. Эта концепция с некоторыми изменениями и нюансами фигурирует в польской историографии до сего дня, особенно в концепциях специалистов, относящихся к научным школам
Познани и Вроцлава. Аллохтонистическая концепция развилась в краковском научном центре, и она популярна среди славистов из Варшавы и Люблина. Согласно ей, славяне сформировались в бассейне Днепра и в Полесье, а в Центральную Европу они прибыли только в VI в. Сейчас дискуссия продолжается между представителями обеих групп, в ней часто преобладают личные эмоции, что делает достижение научного консенсуса почти невозможным.
*****
В статье анализируется проблема этногенеза славян в польской историографии. Интерес к изучению истоков своего народа связан с развитием исторической мысли, и возник еще в античной цивилизации. Античные идеи переняли «варвары», которые пытались доказать свою принадлежность к античному миру. В дальнейшем она перешла к средневековым и современным интеллектуалам. Развитие критической историографии остановилось с рождением современного национализма. Начались этногенетические дискуссии, главными задачами которых оказалось прославление своей нации и поиск аргументов в территориальных спорах. Польская дискуссия об этногенезе славян, в которой приняли участие историки, археологи, филологи, антропологи и этнологи, состоялась в тени конфликта с немцами об исторических правах на западно-польские / восточно-немецкие земли: Великую Польшу, Померанию, Силезию, Мекленбург, Лужицу. В дискуссии доминировала автохтоническая концепция этногенеза славян. Согласно ей, польские земли были колыбелью славянства и базисом его экспансии на большую часть Европы. Эта концепция с некоторыми изменениями и нюансами фигурирует в польской историографии до сего дня, особенно в концепциях специалистов, относящихся к научным школам
Познани и Вроцлава. Аллохтонистическая концепция развилась в краковском научном центре, и она популярна среди славистов из Варшавы и Люблина. Согласно ей, славяне сформировались в бассейне Днепра и в Полесье, а в Центральную Европу они прибыли только в VI в. Сейчас дискуссия продолжается между представителями обеих групп, в ней часто преобладают личные эмоции, что делает достижение научного консенсуса почти невозможным.
Research Interests: History, Polish Studies, Slavs, Ethnogenesis, история, and 4 moreПольша, этногенез, славистика, and славяне
The article constates that the questions of migration history and economical position of Bulgarian migrants in scarcely populated steppe areas of Circum-Pontic region and South Bessarabia in the eighteenth-nineteenth centuries were many... more
The article constates that the questions of migration history and economical position of Bulgarian migrants in scarcely populated steppe areas of Circum-Pontic region and South Bessarabia in the eighteenth-nineteenth centuries were many times examined in monographs and numerous essays, however, the studies of material heritage of this ethnic group still haven’t received deserved attention. The article emphasizes importance of studying artifacts that characterize material and spiritual culture of Bulgarian migrants in the museums of Russia, Moldova and Ukraine. It is planned to publish the results of ethnographic expeditions of 2015–2017 and the materials prepared by the specialists in Bulgarian studies from Russia, Moldova, Ukraine and the Republic of Bulgaria in course of the project «Bulgarians of Moldova, Ukraine and Russia. Experience of Life in Diaspora» in the monograph «Bulgarians» in the series «Peoples and Cultures».
*****
В статье отмечается, что вопросы истории переселения болгар в малонаселенные степные пространства Причерноморья и Южной Бессарабии в XVIII–XIX вв. и экономического статуса болгар-переселенцев неоднократно освещались в монографиях и многочисленных публикациях, однако изучению материального наследия этого этноса пока еще не уделялось достаточного внимания. В статье акцентируется важность исследования артефактов, сохраняющихся в музеях России, Молдовы и Украины и характеризующих материальную и духовную культуру болгар-переселенцев. Результаты, полученные во время этнографических экспедиций 2015–2017 гг., а также материалы, подготовленные учеными-болгаристами России, Молдовы, Украины и Республики Болгария в рамках проекта «Болгары Молдовы, Украины и России. Опыт жизни в диаспоре» планируется опубликовать в монографии «Болгары» в рамках серии «Народы и культуры».
*****
В статье отмечается, что вопросы истории переселения болгар в малонаселенные степные пространства Причерноморья и Южной Бессарабии в XVIII–XIX вв. и экономического статуса болгар-переселенцев неоднократно освещались в монографиях и многочисленных публикациях, однако изучению материального наследия этого этноса пока еще не уделялось достаточного внимания. В статье акцентируется важность исследования артефактов, сохраняющихся в музеях России, Молдовы и Украины и характеризующих материальную и духовную культуру болгар-переселенцев. Результаты, полученные во время этнографических экспедиций 2015–2017 гг., а также материалы, подготовленные учеными-болгаристами России, Молдовы, Украины и Республики Болгария в рамках проекта «Болгары Молдовы, Украины и России. Опыт жизни в диаспоре» планируется опубликовать в монографии «Болгары» в рамках серии «Народы и культуры».
Research Interests:
On the author`s page:... more
On the author`s page: https://www.academia.edu/35712326/%D0%9C%D0%B0%D0%BA%D1%81%D0%B8%D0%BC_%D0%93%D1%80%D0%B5%D0%BA_%D0%93%D1%80%D0%B5%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C_%D0%B8%D0%BB%D0%B8_%D0%BC%D0%BE%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B6%D0%BD%D0%B8%D0%BA_-_Studia_Slavica_et_Balcanica_Petropolitana_2017_No._2_22_c._85-98
Among the main discoveries concerning the literary activity of Maxim the Greek is the identification of the series of items written by him in Greek. By now we can be quite sure that our Hagiorite even during his sojourn in Muscovy composed a great number of his works simultaneously in Greek and in Church Slavonic. Basing on the newly discovered facts several specialists have made an ill-founded conclusion that the total corpus of Maxim’s writings should be considered as the phenomenon of post-Byzantine literary activity. However during the years the Hagiorite was kept in Muscovy the self-identification of the writer changed considerably. By the end of the 1530th when Maxim the Greek was allowed to continue his literary work his purpose was to declare his orthodoxy in every possible way. Therefore he started to compose one after another the volumes of his selected works. Doing it he tried to imitate the patristic tradition and at the same time he tried to be in the mainstream of the Muscovite ideology of his time. The popularity of the manuscripts composed of his writings and the authority of his personality prove Maxim’s opera were
considered to be the natural part of Muscovite literary tradition.
*****
К числу важных открытий, касающихся творчества Максима Грека, относятся находки, существенно пополняющие грекоязычный раздел его наследия. Теперь можно утверждать, что, уже находясь в России, афонский старец многое писал параллельно на греческом и на славянском языках. Отсюда некоторые исследователи сделали опрометчивый вывод, что творчество Максима Грека в целом нужно рассматривать в русле поствизантийской традиции. В действительности, в течение долгих лет, пока писателя насильно удерживали в Московском государстве, его авторское самосознание претерпело эволюцию. Когда в конце 1530-х гг. Максима Грек вновь получил возможность писать, он подчинил свое творчество апологетическим задачам, прямому и косвенному доказательству своей ортодоксии. Для этого он усиленно комплектует одно за другим собрания своих сочинений, которые ориентированы как на патристическое наследие, так и на запросы современной ему московской идеологии. Свидетельством того, что труды ученого старца были
признаны органической частью московской письменности, является исключительная популярность рукописных сборников его сочинений и высокий авторитет их сочинителя.
Among the main discoveries concerning the literary activity of Maxim the Greek is the identification of the series of items written by him in Greek. By now we can be quite sure that our Hagiorite even during his sojourn in Muscovy composed a great number of his works simultaneously in Greek and in Church Slavonic. Basing on the newly discovered facts several specialists have made an ill-founded conclusion that the total corpus of Maxim’s writings should be considered as the phenomenon of post-Byzantine literary activity. However during the years the Hagiorite was kept in Muscovy the self-identification of the writer changed considerably. By the end of the 1530th when Maxim the Greek was allowed to continue his literary work his purpose was to declare his orthodoxy in every possible way. Therefore he started to compose one after another the volumes of his selected works. Doing it he tried to imitate the patristic tradition and at the same time he tried to be in the mainstream of the Muscovite ideology of his time. The popularity of the manuscripts composed of his writings and the authority of his personality prove Maxim’s opera were
considered to be the natural part of Muscovite literary tradition.
*****
К числу важных открытий, касающихся творчества Максима Грека, относятся находки, существенно пополняющие грекоязычный раздел его наследия. Теперь можно утверждать, что, уже находясь в России, афонский старец многое писал параллельно на греческом и на славянском языках. Отсюда некоторые исследователи сделали опрометчивый вывод, что творчество Максима Грека в целом нужно рассматривать в русле поствизантийской традиции. В действительности, в течение долгих лет, пока писателя насильно удерживали в Московском государстве, его авторское самосознание претерпело эволюцию. Когда в конце 1530-х гг. Максима Грек вновь получил возможность писать, он подчинил свое творчество апологетическим задачам, прямому и косвенному доказательству своей ортодоксии. Для этого он усиленно комплектует одно за другим собрания своих сочинений, которые ориентированы как на патристическое наследие, так и на запросы современной ему московской идеологии. Свидетельством того, что труды ученого старца были
признаны органической частью московской письменности, является исключительная популярность рукописных сборников его сочинений и высокий авторитет их сочинителя.
Research Interests:
Title: Possibilities to have the Slavic Identity preserved and strengthened under the circumstances of the Slavic countries dissolution (on the example of Montenegro’s regained independence) Abstract: It has been found that the end of... more
Title: Possibilities to have the Slavic Identity preserved and strengthened under the circumstances of the Slavic countries dissolution (on the example of Montenegro’s regained independence)
Abstract:
It has been found that the end of the Cold War conflicts and the victory of liberal democracy and market economy models negatively affected the Slavic cultural identity values, through the process of the creating new nation states originating after the collapse of the USSR and the dissolution of both the former Soviet Empire in the Eastern Europe and the Socialist Federal Republic of Yugoslavia. The new nation states, which originated at that time, were created on the principles contrary to their up-to-then historical traditions that had emerged from the Slavic cultural values-based elements. Besides, the attention has been
given also to the globalization process consequences, previous advent of the global information technology revolution, i. e. the creation of new purported networked societies. Eventually, the foregoing processes outcome was that creating new nation states induced the change in their respective earlier internal systems of social values. Instead of the Eastern Orthodox and Slavic culture, the West became: «…the only true region to take as the model». The new states’ political efforts essence — specifically «joining Europe» and the drift from the Eastern Civilization values — has been illustrated by the example of Montenegro whose identity values had for centuries been unquestionably Slavic. Nevertheless, in the commenced EU integration and the NATO membership, while through the internal nation identity strengthening process as a way to drift from both the Serbian culture corpus and the Eastern Civilization, the said values started to gain the elements of modernity the development of which will inevitably be furthered by «joining Europe». Only time will tell to which extents Montenegro’s earlier Slavic identity and the Western Civilization value system will be
preserved and accepted respectively.
*****
Окончание холодной войны и победа модели либеральной демократии и рыночной экономики негативно отразились на ценностях идентичности славянской культуры в процессе создания новых национальных государств, возникших после развала СССР, прежней советской империи, существовавшей в Восточной Европе, и СФРЮ. В новых национальных государствах, возникших в тот период, идентичность была построена на принципах, противоречащих их прежним историческим традициям, сформировавшимся на основании элементов ценностей славянской культуры. Кроме этого, обращается внимание и на последствия процесса глобализации, произошедшей в результате революции информационных технологий, т. е. создание новых форм так называемого сетевого общества. В конечном счете, результат этих процессов был таковым, что при создании новых национальных государств изменилась существующая в них система внутренних общественных ценностей. На смену восточной православной славянской культуре пришел Запад, ставший «единственной истинной образцовой территорией». Сущность политических усилий новых стран ― «вхождение в Европу» и удаление от ценностей восточной цивилизации ― показаны на примере Черногории, которая в течение последних веков, бесспорно, имела славянскую идентичность. Однако интеграция в ЕС и присоединение к НАТО, укрепление внутренней национальной идентичности как способ удаления от сербского культурного круга и восточной цивилизации приводят к ее ослаблению. Время покажет, в какой степени в Черногории будет сохранена ее славянская идентичность, а в какой степени будет принята система ценностей западной цивилизации.
Abstract:
It has been found that the end of the Cold War conflicts and the victory of liberal democracy and market economy models negatively affected the Slavic cultural identity values, through the process of the creating new nation states originating after the collapse of the USSR and the dissolution of both the former Soviet Empire in the Eastern Europe and the Socialist Federal Republic of Yugoslavia. The new nation states, which originated at that time, were created on the principles contrary to their up-to-then historical traditions that had emerged from the Slavic cultural values-based elements. Besides, the attention has been
given also to the globalization process consequences, previous advent of the global information technology revolution, i. e. the creation of new purported networked societies. Eventually, the foregoing processes outcome was that creating new nation states induced the change in their respective earlier internal systems of social values. Instead of the Eastern Orthodox and Slavic culture, the West became: «…the only true region to take as the model». The new states’ political efforts essence — specifically «joining Europe» and the drift from the Eastern Civilization values — has been illustrated by the example of Montenegro whose identity values had for centuries been unquestionably Slavic. Nevertheless, in the commenced EU integration and the NATO membership, while through the internal nation identity strengthening process as a way to drift from both the Serbian culture corpus and the Eastern Civilization, the said values started to gain the elements of modernity the development of which will inevitably be furthered by «joining Europe». Only time will tell to which extents Montenegro’s earlier Slavic identity and the Western Civilization value system will be
preserved and accepted respectively.
*****
Окончание холодной войны и победа модели либеральной демократии и рыночной экономики негативно отразились на ценностях идентичности славянской культуры в процессе создания новых национальных государств, возникших после развала СССР, прежней советской империи, существовавшей в Восточной Европе, и СФРЮ. В новых национальных государствах, возникших в тот период, идентичность была построена на принципах, противоречащих их прежним историческим традициям, сформировавшимся на основании элементов ценностей славянской культуры. Кроме этого, обращается внимание и на последствия процесса глобализации, произошедшей в результате революции информационных технологий, т. е. создание новых форм так называемого сетевого общества. В конечном счете, результат этих процессов был таковым, что при создании новых национальных государств изменилась существующая в них система внутренних общественных ценностей. На смену восточной православной славянской культуре пришел Запад, ставший «единственной истинной образцовой территорией». Сущность политических усилий новых стран ― «вхождение в Европу» и удаление от ценностей восточной цивилизации ― показаны на примере Черногории, которая в течение последних веков, бесспорно, имела славянскую идентичность. Однако интеграция в ЕС и присоединение к НАТО, укрепление внутренней национальной идентичности как способ удаления от сербского культурного круга и восточной цивилизации приводят к ее ослаблению. Время покажет, в какой степени в Черногории будет сохранена ее славянская идентичность, а в какой степени будет принята система ценностей западной цивилизации.
Research Interests:
In the 1960s, national consolidation of society became one of the most important directions in the internal policy of socialist Yugoslavia. And at that time the project of eliminating national differences and turning all the peoples of... more
In the 1960s, national consolidation of society became one of the most important directions in the internal policy of socialist Yugoslavia. And at that time the project of eliminating national differences and turning all the peoples of Yugoslavia into a single «Yugoslav nation» for national peace and equality began to be implemented. Josip Broz Tito himself propagated a new identity in official speeches. However, in the 1980s this project failed because of the activities of the Serbian national intellectual opposition and because of the long struggle of the Union of Communists of Yugoslavia and the Union of Communists of Serbia with «Great Serbian nationalism and chauvinism». Against the backdrop of the systemic crisis that hit the SFRY in the 1980s, in the Republic of Serbia (as in other republics) the movement towards national self-determination prevailed. The failure of the project of create a Yugoslav nation became one of the most important causes of wars in the territory of the former Yugoslavia in the 1990s.
*****
В 60-е гг. XX в. одним из важнейших направлений внутренней политики социалистической Югославии стала национальная гомогенизация общества. Именно тогда началась реализация проекта по стиранию национальных различий, превращения всех народов социалистической Югославии в единую «югославскую нацию» ради национального мира и равноправия. Сам Иосип Броз Тито в официальных речах и выступлениях пропагандировал новую идентичность. Однако уже в 1980-е гг. из-за активной деятельности сербской национально-ориентированной оппозиционной интеллигенции и из-за многолетней «борьбы» СКЮ и СКС с «великосербским национализмом и шовинизмом» этот проект провалился. На фоне системного кризиса, поразившего СФРЮ в 1980-е гг., в республике Сербия (впрочем, как и в других республиках) возобладало движение в сторону национального самоопределения. Провал проекта по созданию югославской нации стал одной из важнейших причин войн на территории бывшей Югославии в 1990-е гг.
*****
В 60-е гг. XX в. одним из важнейших направлений внутренней политики социалистической Югославии стала национальная гомогенизация общества. Именно тогда началась реализация проекта по стиранию национальных различий, превращения всех народов социалистической Югославии в единую «югославскую нацию» ради национального мира и равноправия. Сам Иосип Броз Тито в официальных речах и выступлениях пропагандировал новую идентичность. Однако уже в 1980-е гг. из-за активной деятельности сербской национально-ориентированной оппозиционной интеллигенции и из-за многолетней «борьбы» СКЮ и СКС с «великосербским национализмом и шовинизмом» этот проект провалился. На фоне системного кризиса, поразившего СФРЮ в 1980-е гг., в республике Сербия (впрочем, как и в других республиках) возобладало движение в сторону национального самоопределения. Провал проекта по созданию югославской нации стал одной из важнейших причин войн на территории бывшей Югославии в 1990-е гг.
Research Interests:
The model of cultural transfer, which came from comparative literary studies, is now applied to a wide range of borrowings (adaptations) of institutions, ideas and practices. In other words, the dissemination of the new term in the spirit... more
The model of cultural transfer, which came from comparative literary studies, is now applied to a wide range of borrowings (adaptations) of institutions, ideas and practices. In other words, the dissemination of the new term in the spirit of the theory which explains it should be seen as the result of intersectoral and transnational transfer. In addition, its propagandists note the difficulties in adapting of the borrowing in the Russian scientific tradition. The migration of the term beyond literary criticism led to different interpretations. The theoretical grounds of the transfer model differ in terms of the recognized conflict and hierarchy of the cultural space, as well as its dependence on economic (political) dominance. Differences are revealed in comparing the cultural transfer with adjacent theoretical constructions (the ideas of Y. M. Lotman, P. Casanova, F. Moretti). «Slavic reciprocity» in the light of such a paradigm can be viewed as a result of a multidirectional transfer (and I. G. Herder became the most significant adapter) or a number of re-inventions. This complicated understanding of the dynamics of multiple processes corresponds more closely to the «histoire croisée» (intertwined, intersecting, related history). In the second part of the article the author,
relying on A. N. Robinson’s comparative study and some amendments to its methodology, demonstrates the probable sources of the Herder’s Slavic characterology. They are found in the Slavic historiography of the late Renaissance, Baroque and early Enlightenment, when there already was an intensive interchange. As shown in the article, institutional initiatives of Kollar’s «literary reciprocity» also relied on that available, rapidly spreading and mutated experience.
*****
Модель культурного трансфера, пришедшая из сравнительного литературоведения, применяется теперь к широкому кругу заимствований (адаптаций) институтов, идей и практик. Иными словами, само распространение нового термина в духе стоящей за ним теории следует рассматривать как результат межотраслевого и транснационального трансфера. Закономерно, что его пропагандисты отмечают трудности адаптации заимствования в российской научной традиции, а миграция термина за пределы литературоведения привела к разночтениям. Теоретические основания модели трансфера различаются по уровню признаваемой конфликтности и иерархичности культурного пространства, а также его зависимости от экономического (политического) доминирования. Различия выявляются в сравнении культурного трансфера со смежными теоретическими построениями (Ю. М. Лотмана, П. Казановы, Ф. Моретти). «Славянская взаимность» в свете такой парадигмы может рассматриваться как результат разнонаправленного трансфера (где наиболее значимым адаптором стал И. Г. Гердер) или ряда переизобретений. Такое усложненное понимание динамики множественных процессов в большей степени соответствует «histoire croisée» (переплетенной, пересекающейся, связанной истории). Во второй части статьи с опорой на давнее компаративное исследование А. Н. Робинсона и поправками в ее методологию продемонстрированы вероятные источники славянской характерологии Гердера. Они обнаруживаются в славянском историописании позднего Возрождения, барокко и раннего Просвещения, где уже существовал интенсивный обмен. Институциональные инициативы колларовской «литературной взаимности», как показано в статье, также опирались на уже имевшийся, быстро распространявшийся и мутировавший опыт.
relying on A. N. Robinson’s comparative study and some amendments to its methodology, demonstrates the probable sources of the Herder’s Slavic characterology. They are found in the Slavic historiography of the late Renaissance, Baroque and early Enlightenment, when there already was an intensive interchange. As shown in the article, institutional initiatives of Kollar’s «literary reciprocity» also relied on that available, rapidly spreading and mutated experience.
*****
Модель культурного трансфера, пришедшая из сравнительного литературоведения, применяется теперь к широкому кругу заимствований (адаптаций) институтов, идей и практик. Иными словами, само распространение нового термина в духе стоящей за ним теории следует рассматривать как результат межотраслевого и транснационального трансфера. Закономерно, что его пропагандисты отмечают трудности адаптации заимствования в российской научной традиции, а миграция термина за пределы литературоведения привела к разночтениям. Теоретические основания модели трансфера различаются по уровню признаваемой конфликтности и иерархичности культурного пространства, а также его зависимости от экономического (политического) доминирования. Различия выявляются в сравнении культурного трансфера со смежными теоретическими построениями (Ю. М. Лотмана, П. Казановы, Ф. Моретти). «Славянская взаимность» в свете такой парадигмы может рассматриваться как результат разнонаправленного трансфера (где наиболее значимым адаптором стал И. Г. Гердер) или ряда переизобретений. Такое усложненное понимание динамики множественных процессов в большей степени соответствует «histoire croisée» (переплетенной, пересекающейся, связанной истории). Во второй части статьи с опорой на давнее компаративное исследование А. Н. Робинсона и поправками в ее методологию продемонстрированы вероятные источники славянской характерологии Гердера. Они обнаруживаются в славянском историописании позднего Возрождения, барокко и раннего Просвещения, где уже существовал интенсивный обмен. Институциональные инициативы колларовской «литературной взаимности», как показано в статье, также опирались на уже имевшийся, быстро распространявшийся и мутировавший опыт.
Research Interests:
The article analyzes and researches into the views of Russian conservators and nationalists of the second half of the 19th – the early 20th century on one of the most important aspects of the national question — «Russian question». The... more
The article analyzes and researches into the views of Russian conservators and nationalists of the second half of the 19th – the early 20th century on one of the most important aspects of the national question — «Russian question». The author attempts to characterize the ideas of the most prominent representatives of the pre-revolutionary conservative camp (M. N. Katkov, K. N. Leontiev, A. A. Kireev, V. M. Purishkevich, N. E. Markov, M. O. Menshikov etc.) about criteria of the notion of «Russians» and its content. Based on many sources, particularly under-reported publications in the pre-revolutionary press as well as studies of the foremost present-day academic specialists in the Russian conservatism and nationalism, the author provides a variety of opinions on the notion of «Russians» existed in Russia in the late-imperial period. The author proves that the representatives of the conservative camp, though not having a unified position about boundaries of the notion of «Russians», by and large were alien to the primitive ethnic nationalism. The notion of «Russians» was never limited to the concept of «Great Russians», but by absorbing it, was comprised of a significant number of subjects of the Russian Empire who identified themselves with the Russian culture. Even those among Russian conservators and nationalists who restricted the right of affiliation with Russian people only by Great Russians, Little Russians and Belarusians, did not deny the possibility of widening the criteria of the notion of «Russians» for account of the representatives of other ethnic groups who blended into Russians. Therefore, even within the most narrow interpretations of the notion of «Russians» the conservators of the second half of the 19th – the early 20th century never reduced it to the principles of ethnic purity, blood ties or racial-biological criterion, alien to the orthodox tradition.
*****
В статье исследуются и анализируются взгляды русских консерваторов и националистов второй половины XIX – начала XX в. на один из важнейших аспектов национального вопроса — «русский вопрос». Автором предпринята попытка охарактеризовать представления наиболее видных представителей дореволюционного консервативного лагеря (М. Н. Каткова, К. Н. Леонтьева, А. А. Киреева, В. М. Пуришкевича, Н. Е. Маркова, М. О. Меньшикова и др.) о критериях понятия «русские» и его содержании. Основываясь на широкой источниковой базе, включающей малоизвестные публикации в дореволюционной периодической печати, а также на работах крупнейших современных исследователей русского консерватизма и национализма, автор представляет широкую палитру мнений относительной понятия «русские», существовавшую в России в позднеимперский период. Автор доказывает, что представители консервативного лагеря, хотя и не были едины в представлении о границах понятия «русские», в большинстве своем были чужды примитивного этнического национализма. Понятие «русские» никогда не ограничивалось понятием «великороссы», а поглощая последнее, включало в себя значительное число подданных Российской империи, отождествлявших себя с русской культурой. Даже те из русских консерваторов и националистов, кто ограничивал право принадлежности к русскому народу великороссами, малороссами и белорусами, не отрицали возможности расширения критериев понятия «русские» за счет слившихся с русским народом представителей других этнических групп. Таким образом, даже в самых узких трактовках понятия «русские», консерваторы второй половины XIX – начала XX в. никогда не сводили его до принципов этнической чистоты, кровного родства или расово-биологического критерия, чуждых православной традиции.
*****
В статье исследуются и анализируются взгляды русских консерваторов и националистов второй половины XIX – начала XX в. на один из важнейших аспектов национального вопроса — «русский вопрос». Автором предпринята попытка охарактеризовать представления наиболее видных представителей дореволюционного консервативного лагеря (М. Н. Каткова, К. Н. Леонтьева, А. А. Киреева, В. М. Пуришкевича, Н. Е. Маркова, М. О. Меньшикова и др.) о критериях понятия «русские» и его содержании. Основываясь на широкой источниковой базе, включающей малоизвестные публикации в дореволюционной периодической печати, а также на работах крупнейших современных исследователей русского консерватизма и национализма, автор представляет широкую палитру мнений относительной понятия «русские», существовавшую в России в позднеимперский период. Автор доказывает, что представители консервативного лагеря, хотя и не были едины в представлении о границах понятия «русские», в большинстве своем были чужды примитивного этнического национализма. Понятие «русские» никогда не ограничивалось понятием «великороссы», а поглощая последнее, включало в себя значительное число подданных Российской империи, отождествлявших себя с русской культурой. Даже те из русских консерваторов и националистов, кто ограничивал право принадлежности к русскому народу великороссами, малороссами и белорусами, не отрицали возможности расширения критериев понятия «русские» за счет слившихся с русским народом представителей других этнических групп. Таким образом, даже в самых узких трактовках понятия «русские», консерваторы второй половины XIX – начала XX в. никогда не сводили его до принципов этнической чистоты, кровного родства или расово-биологического критерия, чуждых православной традиции.
Research Interests:
In the Middle Ages the theme of Slavic unity was not developed. It was discussed by intellectuals of that time in two directions: 1) the unity of origin; 2) unity of faith. In the Early New Time, in the period of the formation of the... more
In the Middle Ages the theme of Slavic unity was not developed. It was discussed by intellectuals of that time in two directions: 1) the unity of origin; 2) unity of faith. In the Early New Time, in the period of the formation of the Slavic early modern nations, these ethnogenetic legends were connected with the history of local national herous, dominated over the discourse of the Slavic Unity. The idea of Slavic unity gets explosive development in the late XVIII±XIX centuries. It was connected with the growth of the national liberation movement. The twentieth century with two world wars, two Balkan wars, a Soviet-Polish war, etc., when the Slavic peoples found themselves on different sides of the front, and a short period of existence of national states Eastern Europe (1918±1939) brought disunity to the Slavic world. About his imaginary unity only cultural memory remained. Then a brief outburst of the unification of the Slavs was associated with the Soviet project of the “belt” of socialist countries (or “cordon countries”, as it was called in the West), was kept at the will of the USSR and quickly ceased to exist with its disintegration in 1991. Medieval symbols and images in the 20th cHnt. worked more for national projects than on the idea of Slavic integration. The 21th century brought the Slavic idea by postmodern deconstruction. The Slavic idea today has lost its positions and holds a secondary existence as an idea of a cultural and shrinking memory of the past.
*****
В Средневековье тема славянского единства не получила развития. Она разрабатывалась мыслителями того времени в двух направлениях ― единство происхождения и единство веры. В раннее Новое время, в период становления славянских раннемодерных наций, этногенетические легенды, связанные с историей развития отдельных народов, доминировали над дискурсом славянского единства. О нем помнили в основном в контексте легенд о происхождении, но эта тема была явно не главной. Идея славянского единства получает взрывообразное развитие в конце XVIII–XIX вв. в связи с ростом национально-освободительного движения. ХХ век с двумя мировыми войнами, двумя Балканскими войнами, советско-польской войной и т. д., когда славянские народы оказались по разные стороны фронта, и кратковременным периодом существования национальных государств Восточной Европы (1918–1939) принес разобщение славянскому миру. О его воображаемом единстве оставалась только культурная память. Кратковременный всплеск объединения славян был связан с советским проектом пояса стран «народной демократии» (или «стран кордона», как его именовали на Западе), держался на воле СССР и быстро прекратил существование с его распадом в 1991 г. Средневековые символы и образы уже во второй половине ХХ в. больше работали на национальные проекты, чем на идею славянской интеграции. XXI век принес славянской идее ее модернистскую деконструкцию и утрату представлений о возможных позитивных сценариях
будущего славянского мира. Славянская идея сегодня утратила свои позиции и влачит второстепенное существование как идея культурная и усыхающая память о былых временах. Славяне по-прежнему непримиримо воюют друг с другом, причем не только в «горячих войнах», но и в «войнах памяти», бушующих на постсоветском пространстве. Прошлое славян «разоблачается» демистификаторами и деконструкторами, выступает источником символов для современной исторической политики и образов для исторически ориентированной индустрии развлечений.
*****
В Средневековье тема славянского единства не получила развития. Она разрабатывалась мыслителями того времени в двух направлениях ― единство происхождения и единство веры. В раннее Новое время, в период становления славянских раннемодерных наций, этногенетические легенды, связанные с историей развития отдельных народов, доминировали над дискурсом славянского единства. О нем помнили в основном в контексте легенд о происхождении, но эта тема была явно не главной. Идея славянского единства получает взрывообразное развитие в конце XVIII–XIX вв. в связи с ростом национально-освободительного движения. ХХ век с двумя мировыми войнами, двумя Балканскими войнами, советско-польской войной и т. д., когда славянские народы оказались по разные стороны фронта, и кратковременным периодом существования национальных государств Восточной Европы (1918–1939) принес разобщение славянскому миру. О его воображаемом единстве оставалась только культурная память. Кратковременный всплеск объединения славян был связан с советским проектом пояса стран «народной демократии» (или «стран кордона», как его именовали на Западе), держался на воле СССР и быстро прекратил существование с его распадом в 1991 г. Средневековые символы и образы уже во второй половине ХХ в. больше работали на национальные проекты, чем на идею славянской интеграции. XXI век принес славянской идее ее модернистскую деконструкцию и утрату представлений о возможных позитивных сценариях
будущего славянского мира. Славянская идея сегодня утратила свои позиции и влачит второстепенное существование как идея культурная и усыхающая память о былых временах. Славяне по-прежнему непримиримо воюют друг с другом, причем не только в «горячих войнах», но и в «войнах памяти», бушующих на постсоветском пространстве. Прошлое славян «разоблачается» демистификаторами и деконструкторами, выступает источником символов для современной исторической политики и образов для исторически ориентированной индустрии развлечений.
Research Interests:
Concept of the Czech ethnic, state and historical identity had been formed in the 11th–12th centuries, earlier than that of the other European nations. Czech society was realized as integral ethnic-state organism based on the historical... more
Concept of the Czech ethnic, state and historical identity had been formed in the 11th–12th centuries, earlier than that of the other European nations. Czech society was realized as integral ethnic-state organism based on the historical legend about Czech genesis and building of the state power (fore-father Czech and so called vocation of Přemysl the Ploughman). This legend is unique in the European state ideology. Saint Václav cult added the aspect of unity of the sacral, church and state spheres to Czech identity. In the 14th century, the Charles IV epoch, Czech kingdom became the new state and religious center of the Hole Roman Empire and Europe. This elevation transformed Czech self-consciousness to higher level. New feature of Czech ideology was formed it is the idea of God-elect Czech nation. The hussite ideology in the 15th century transformed this idea to the ethnic-confessional form. The Hussite revolution disrupted Czech society into two confessional groups and delivered a blow to the Czech identity as integral medieval nation. Recatholisation of the Czech Lands in the Baroque epoch transformed Czech identity again and much more. Czech mentality was changed. New idea of the returning of the hussite prodigal son to Catholicism was formed. In the conditions of the integration into Habsburg Empire, developing of the so called land patriotism and people catholic Christianity created Jan Nepomucký as a new Czech national saint, Czechs preserved their language and ethnic and cultural identity.
*****
Идеологема чешской этно-государственной и исторической идентичности формируется несколько раньше, чем у других средневековых этносов, — в XI–XII в. Чешский социум понимается как единый этно-государственный организм, в основе которого лежит историко-генетическое и этатизационно-национальное предание («призвание Пршемысла-пахаря»), не имеющее аналогов в идеологии этатизационных процессов в остальной Европе. Культ святого князя Вацлава придает чешской идентичности сакрально-государственный аспект. В XIV в. при Карле IV Чехия становится
новым государственным и сакральным центром Европы, формируется идеологема чешской богоизбранности. Гуситское движение XV в. трансформирует эту идеологему в этно-конфессиональную. Гусизм расколол чешское общество, что отразилось в его идентичности: возник «раздвоенный народ». Рекатолизация Чехии в XVII в. вновь трансформирует чешскую идентичность. Возникает идеологема «возвращения блудного сына» от реформации в лоно католицизма, что приводит к формированию особого типа чешского самосознания. Оно детерминировано утратой чешской государственности, барочной религиозностью и «народным католицизмом», земским патриотизмом и стремлением сохранить этно-культурную идентичность в универсуме империи Габсбургов.
*****
Идеологема чешской этно-государственной и исторической идентичности формируется несколько раньше, чем у других средневековых этносов, — в XI–XII в. Чешский социум понимается как единый этно-государственный организм, в основе которого лежит историко-генетическое и этатизационно-национальное предание («призвание Пршемысла-пахаря»), не имеющее аналогов в идеологии этатизационных процессов в остальной Европе. Культ святого князя Вацлава придает чешской идентичности сакрально-государственный аспект. В XIV в. при Карле IV Чехия становится
новым государственным и сакральным центром Европы, формируется идеологема чешской богоизбранности. Гуситское движение XV в. трансформирует эту идеологему в этно-конфессиональную. Гусизм расколол чешское общество, что отразилось в его идентичности: возник «раздвоенный народ». Рекатолизация Чехии в XVII в. вновь трансформирует чешскую идентичность. Возникает идеологема «возвращения блудного сына» от реформации в лоно католицизма, что приводит к формированию особого типа чешского самосознания. Оно детерминировано утратой чешской государственности, барочной религиозностью и «народным католицизмом», земским патриотизмом и стремлением сохранить этно-культурную идентичность в универсуме империи Габсбургов.