Петр Саруханов — «Новая»

Предисловие от редакции

Отправка этого текста из пострадавшего от «Сэнди» Нью-Йорка превратилась в испытание. В течение многих часов автор безуспешно пытался передать его разными способами. Наконец, удалось:

Александр Генис:

Пробиться и имейлу невозможно — пока. Но я поставил текст на «Фейсбук».

Вы бы видели, что здесь творится: крыши летают, дубы корнями вверх, провода порвались, туннели залиты, метро затопило, но это не помешало нам устроить грандиозный пир при свечах. Съели с Загданскими один холодильник — чтоб добро не пропало. Одних пельменей — полведра. Не знаю, когда это кончится, но текст уже отправлен. И я могу спокойно предаваться безделью.

Нью-Йорк после урагана «Сэнди»

Лучшее, что можно сказать об американских выборах, сводится к тому, что никто не знает, чем они кончатся. Неопределенность защищает нас от фанатиков-фаталистов и параноиков-конспирологов.

Это и есть свобода — не только политическая, но и религиозная: свобода выбора, которую ты никому не можешь спихнуть или доверить.

Демократия — задачник без ответов, что делает ее истеричной и дорогостоящей. Шесть миллиардов долларов, потраченные на выборы, никому не дали преимущества. Даже сегодня у истории по-прежнему открытый конец. И в следующий вторник я отправлюсь к урне (на самом деле — к избирательной машине), чтобы вмешаться в будущее страны, не зная, каким оно будет. Что я знаю наверняка, так это за кого проголосуют мои соотечественники: за Митта Ромни.

Почему? Ответ на этот вопрос важен уже потому, что «эмиграция, как говорила Марья Васильевна Розанова, капля крови, взятая на анализ». Раз так, то наш опыт участия в настоящих выборах поможет понять, какими они могли бы быть в России, если бы они там были.

Подавляющее большинство выходцев из России (думаю, что процентов 90, хотя этническая статистика не ведется) голосует даже не столько за республиканцев, сколько против Обамы. Легче всего это объяснить примитивным расизмом, но делать этого не хочется: стыдно. Об этом писал еще Фолкнер, говоря о батраках старого Юга: «Пусть я нищ, гол и пьян, пусть нет работы, жена ушла, дети не признают, соседи не пускают, власти смотрят косо и надеяться больше не на что, зато я белый, а не негр, и это преимущество никто не отберет», — объяснял великий южанин худших из своих земляков.

Не то что таких нет среди наших. Есть. Они считают президента мусульманином, не верят, что он родился в США, называют его «Абамой», верят, что он делит казенные деньги среди черных братьев, которых они ненавидят, боятся и зовут «шахтерами».

Спорить с ними — как с Жириновским: противно и не о чем.

Но есть другие русские американцы — интеллигентные, успешные, образованные и убежденные, каким был мой отец. Для них республиканцы были партией сильных, смысл существования которой заключался прежде всего в отпоре СССР.

Я видел, как происходит трансформация демократов в республиканцев в газете «Новое русское слово», главным редактором которой был тогда Андрей Седых. Как все либеральные евреи Нью-Йорка, Яков Моисеевич полвека голосовал за Демократическую партию, боровшуюся против дискриминации. Но когда я в тот день зашел в кабинет главного, у жовиального старика тряслись губы. Он смотрел на снимок, где Картер (его даже соперники считали глубоко порядочным человеком) слился в поцелуе с Брежневым, которого старые эмигранты считали монстром, как, впрочем, всех советских вождей. Овладев собой настолько, чтобы набрать номер, Седых при мне позвонил в штаб-квартиру Демократической партии и объявил, что сам из нее выходит и читателей уведет. С тех пор единственная в те времена газета русской Америки прививала поколению эмигрантов уверенность в том, что только республиканцы способны защитить свободный мир.

Правы они были только отчасти. Демократом был и Трумэн, принявший доктрину сдерживания, заменившую «горячую» войну холодной, и Кеннеди, который заставил отступить Хрущева, и Клинтон, при котором Восточная Европа стала Европой просто. Это — правда, что республиканец Рейган затеял «Звездные войны», справедливо рассудив, что они быстрее разорят «Империю зла». Но правда и то, что республиканец Буш-младший заглянул в глаза Путина и разглядел там душу, которую с тех пор никто не видел, кроме патриарха. Дело не в стратегии, а в партийной риторике. Нашим нравится, что республиканцы звучат жестче, кричат громче и больше напоминают Старшего брата, от которого мы сбежали в Америку.

Важнее, впрочем, не внешняя политика, а внутренняя. Понятно, что выходцы из России панически боятся социализма, и демократы им представляются одним большим Шариковым, который хочет все взять и поделить среди бедных. Но наши в бедных не верят, ибо прибыли в Америку не богаче пассажиров «Мэйфлауэра». Советская власть поступила со своими евреями в 70-е примерно так же, как немецкая в 30-е: за границу выпускала, но имущества лишала.

Я-то ладно: к 24-м годам я ничего не нажил, кроме тех пустых бутылок, что не успел сдать. Но как быть с моим отцом, прожившим полвека в стране, для которой он строил локаторы, налаживал ЭВМ, изучал изотопы и готовил специалистов по кибернетике, когда ее перестали считать лженаукой? Нажитое им добро власть обменяла на 90 долларов. С этой суммы начиналась новая жизнь каждого эмигранта, но нам не приходило в голову жаловаться. Привыкнув верить пропаганде прямо наоборот, мы думали, что в Америке — не пропадешь, и не пропали, став одной из самых преуспевающих эмигрантских общин.

Успех награждает гордостью и карает высокомерием. Опыт бедности (точнее — нищеты: первое пальто я добыл в Армии Спасения, первый телевизор подобрал на обочине) мешает сочувствию. Вырвавшиеся из бедности презирают тех, кто в ней остался. Такой комплекс превосходства резонирует с идеологией Республиканской партии: из грязи в князи. Это, кончено, и есть американская мечта, которая обязательно подразумевает обе части формулы. Наверх можно подняться только снизу, поэтому богатством хвастают реже, чем бедностью. В ней нет ничего зазорного, если она преходяща. Хуже, если нет.

Демократы хотят помочь неудачникам, республиканцы стремятся им не мешать. Первые хотят взвалить бедных на плечи государства, вторые ему вообще не верят — как и те, кто жил в стране, где правительство определяло цены на масло, глубину патриотических чувств и уровень художественного реализма.

«Все, что тебе государство дает, оно может отобрать», — говорил мне отец, вступая в Республиканскую партию и вешая на холодильник подписанную фотографию Рейгана.

Тогда я отцу не верил, сейчас вроде бы пора прислушаться. Говорят, с годами каждый вменяемый человек становится консерватором, которые мне начинают все больше нравиться. Я, скажем, люблю Честертона. «Чтобы белый столб оставался белым, — говорил он, объясняя свои консервативные взгляды, — его надо каждый день красить». Еще больше я люблю Черчилля, защищавшего старомодную политику, требовавшую от избирателя твердо знать, за что он голосует. И уж совсем блестящим мне кажется афоризм Хомякова: «В Англии каждый дуб — тори».

Как это дуб, я уже готов стать «тори», но не могу найти в Америке настоящих консерваторов. Беда в том, что Республиканская партия претендует на это место, запрещая правительству, с чем я еще могу согласиться, вмешиваться в экономику, но она же позволяет себе учить нас, как жить, и уж этого мне ей никак не простить.

Политика должна судить не выше сапога, не доходить до пояса, не трогать сердце и не морочить голову. Голосуя за президента, мы позволяем ему руководить страной, а не нами. Никакая власть не смеет меня учить, как верить — или не верить — в Бога. Она не должна вмешиваться в интимную жизнь, мешая взрослым людям любить, кого и как хочется. И уж точно, что рвущиеся к власти мужчины не могут решать за женщин, делать им аборты или нет. Если им приспичило вмешиваться в домашние дела, пусть отберут скорострельное, да и всякое другое, оружие у фетишистов ствола, чтобы не плодить берксерков.

Всего этого, однако, мы не найдем в платформе республиканцев, и я не стану за них голосовать, пока они со мной не согласятся.

Четыре года назад, отдав свой голос Обаме, я чувствовал, что участвую в истории. Но очень скоро мы забыли, что впервые выбрали чернокожего президента. Безалаберная политика младшего Буша, две войны, из которых одна точно была лишней, и всемирный кризис привел страну в такое состояние, что телекомик Джон Стюарт спросил Обаму, хочет ли он все еще быть ее главой.

Обама захотел, за что я ему благодарен. Я-то помню, что четыре года назад мы с женой взяли в банке наличные, запаслись бензином и боялись открывать газету, каждый день ожидая катастрофических новостей. Я не знаю, что сделал Обама, а с чем справилась сама Америка, но сегодня ей бесспорно лучше, чем тогда, когда 44-й президент принял страну от 43-го, и мне этого достаточно, чтобы помешать 45-му прийти на смену. «Усама мертв, General Motors жив», — суммировал вице-президент Джон Байден достижения босса.

Не так мало: я — за Обаму.