А. Н.

 

Оглавление

• I. Обличение неверия в загробную жизнь
• II. Голос ученых о Боге, душе и бессмертии
• III. Бессмертие пред судом веры и разума
• IV. Бессилие и блуждание природного разума
• V. О подлинности и Божественности личности Иисуса Христа
• VI. О смысле христианской жизни
• VII. Значение и всеобщность веры в бессмертие
• VIII. Смерть и бессмертие в нас. О самоубийцах
• IX. Состояние души после смерти тела
• X. Христианское отношение к смерти
• XI. О смерти детей
• XII. О поминовении усопших молитвенном (личном и церковном) и добротворении
• Заключение

 

• Дополнение
  • Дополнение
  • Смерть
  • Происхождение смерти
  • Объяснения на некоторые недоумения и возражения
  • Благотворная цель смерти
  • Послесловие

 

Предлагаемый любезному читателю апологетический труд о бессмертии души и загробной жизни[1] впервые был напечатан в «Сергиевских Листках» в 1930-31 гг. как скромный труд бывшего студента Богословского Института в Париже и печатался, согласно существовавшему тогда обычаю, в «Сергиевских Листках», без  обозначения имени автора. Уже в то время статья имела успех, и раздавались голоса в пользу выпуска ее отдельным изданием, что было совершенно невозможно из-за недостатка средств в Братстве[2].

Спустя несколько лет Берлинское издательство «За Церковь» выпустило тот же очерк отдельной книжкой, также без обозначения имени автора. Это второе издание разошлось очень быстро, но далеко не все желавшие иметь эту книжку были удовлетворены.

В 1939 году Сергиевское Братство выпустило, с согласия автора, эту полезную книжку  третьим изданием, с инициалами автора А.Н., но и это, немного дополненное, издание вскоре было исчерпано.

В 1946 году издательство «Милосердный Самарянин» в Мюнхене перепечатало 2-е издание, включая обложку, и таким образом эта книга вышла четвертым изданием, тоже без  обозначения имени автора.

Наконец, наше Издательство, с разрешения автора, преследующего не свои личные цели, а попечение о человеческих душах, издало книжку с благотворительной целью большим популярным тиражом для «Ди-Пи»[3], людей, прибывших к нам из-за «железного занавеса».

Сначала мы поместили труд «Смерти нет!» в двух журналах общим тиражом около четырех тысяч экземпляров, а затем выпустили на средства Издательства «Жизнь с Богом» отдельной книжкой крупным тиражом для раздачи среди «Ди-Пи» и нуждающимся.

Выпуская теперь восьмым изданием книгу «Смерти нет», дополненную Послесловием, изда­тельство «Христианская Жизнь» надеется, что эта книга возбудит прежний интерес среди людей, до­рожащих вопросами духовной жизни, а особенно среди тех, кто серьезно начинает вглядываться в неизменно приближающуюся роковую черту, за кото­рой открывается «неизвестная даль». Эта даль не столь, однако, неизвестна, если отбросить всякую философию «мудрецов мира сего, мыслящих по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол. 11:8), и не столь страшна, если мы живем или пытаемся жить в лоне Православной Церкви.

Те же, кто потерял своих близких, могут найти в этой книге сильные слова утешения в их скорби, слова, основанные не на пустых человеческих догадках, а на непреложных свидетельствах Самого Спасителя нашего и Его Св. Церкви, в лице Ея великих святителей и святых, а также и на подлинно православной богословской науке.

Мы надеемся, что все, кто может, а особенно архипастыри и пастыри Христовой Православной Церкви, окажут содействие возможно широкому распространению этого полезного труда.

В этом же 1956 году будет издана новая книга того же автора, ставшего из скромного студен­та-богослова выдающимся архипастырем, управля­ющим обширной епархией. Книга эта называется «Источник безсмертия»[4].

 

Смерти нет

Жизнь земная — отраженье,
Полузвук и полусвет;
Смерть есть к жизни приближенье,
К жизни той, где смерти нет!

Ратгауз

I. Обличение неверия в загробную жизнь^

Как часто в наше время раздаются голоса, что жизни за гробом нет, что мир потусторонний — выдумка, что для человека все кончается смертью. Кто говорит это? Да, к сожалению, многие из так называемых «людей образованных», которые сознательно или бессознательно содействуют пропаганде воинствующих безбожников — антихристов, которые, отвергнувшись от Христа — Начальника жизни и смерти, тем самым стали на сторону диавола — начальника смерти духовной.

На чем же основано у них такое мнение? Грустно и стыдно отвечать, а надо: на отсутствии опыта, на котором только и основывает свои знания рассудок, и на недостаточности религиозного образования, даже на полном религиозном невежестве: ни знаний нет у таких людей, ни духовного опыта, никто из них не потрудился даже познакомиться (не говорим уже — изучить) и вдуматься в творения и жизнь великих наших подвижников, а сердце их — гордо отрицающих все, что не поддается рассудку, — глухо и слепо к красоте и величию Божьего мира, чтобы созерцание этой красоты — их, как св. великомученицу Варвару, — привело к познанию Творца вселенной. Они, люди эти, верят лишь тому, что признает их разум, что познают наши лишь жалкие пять чувств; люди эти не хотят знать о жизни  духа, лучшей и высшей части человеческой природы. Книг, отрицающих их жалкие, однобокие понятия, они читать не желают, говорят с чужого голоса, злословят то, чего сами не изучали. Ведь, чтобы приготовить какое-либо кушанье или сшить сапоги, и то надо предварительно поучиться, а легко рассуждать о вере берется всякий, кому только пришла охота пофилософствовать, и даже не задается вопросом — честно ли так авторитетно рассуждать о то и отрицать то (мы уже не говорим о диавольских насмешках), о чем ты и понятия не имеешь? Особенно любят неверующие свои рассуждения подкреплять тем бесстыдным и совершенно ложным утверждением, будто все настоящие ученые не веруют в Бога. На эту удочку они поймали и ловят до сего времени многих простецов. А между тем, какая это неправда. Мы потом в беседе этой словами самих ученых докажем, как ложно обвинение это, возводимое на них атеистами.

Можно всю жизнь прожить без Христа и без христианского учения, можно не верить в христианское учение, можно без Христа сделать свою жизнь легкой и приятной; но нельзя без Него пройти мрачную долину смерти и еще менее — чрез Страшный Суд. Неверие старается скрыть это и от себя, и от других, выставляя свои, якобы, убеждения, что «там», на «том свете». не может быть ничего страшного, вроде «ада» и «вечного мучения»… Но, если можно скрыть от людей свой страх и свое опасение пред вратами смерти и будущей жизни, то это еще не значит уничтожить, а тем более доказать, что ни ада, ни вечных мучений не существует. У более откровенных и честных из неверующих  бывают такие часы и минуты, когда они свободно раскрывают перед людьми борьбу и скорбь своего сердца… Из сердца и совести многих тысяч неверов нередко вырывается восклицание: «а что, если то правда, что говорит Евангелие?», и это боязливое восклицание мы слышим в их шумном весели и в их насмешках и глумлениях над религией, и в их убежденных речах неверия. На все это можно сказать только одно: да, евангелие говорит правду, в нем заключается Божественная истина, о которой говорит Иисус Христос: «Мое учение не Мое, но пославшего Меня. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении — от Бога ли оно».

Нужно заметить вообще, что в предметах веры безопаснее меньше участвовать и больше верить: смиренное признание своего невежества иногда лучше знания. Пытливость человеческого ума с его гордыми притязаниями на «разоблачение» тайн веры, собственно, страшна не для небесной истины, ибо она лучше всякого мудрования, а для тех, которые злоупотребляют разумом. Восставать против небесного учения сомнениями и прекословиями — значит метать стрелы в небо: небо не страшится от них ран и поражений и не имеет нужды отражать их: они опасны для тех только, которые пускают их над своими головами…

Заметьте — неверующие всегда желают умереть внезапно, вернее, избежать смерти через смерть бессознательную. Такое желание — или ощущение ужаса, или ощущение тупого отчаяния, скрытого под маской равнодушия. Во всяком случае такая смерть есть результат жизни бессмысленной. Насколько легка, спокойна, радостна смерть истинно верующих хри­стиан (вчитайтесь и вдумайтесь, как умирали наши праведники!), настолько она страшна и мучительна для неверующих или для людей, взявших свою веру не из Божественного Откровения.

Лев Толстой, например, создал свою особую веру, и ему пришлось на 82-м году жизни предстать самому со своей верой пред лицом смерти, и умер он… жестоко и трагично. Это потому, что религия, которую он создал, была непрочная, призрачная религия. Она была лишь временной формой его успокоения. Он и перед смертью все еще искал Бога, не будучи дово­лен в глубине души своей религией. Несомненно, что в последние годы он упорно думал о смерти, но… почвы под собой перед этой надвигающейся на него смертью он не чувствовал. Непрочность его религиозного мировоззрения была характернейшим свойством его рационалистической философии. Так, например, за два дня до ухода своего из Ясной По­ляны, т.е. 26 октября 1910 г., в письме своем Черт­кову, высказывая свои воззрения на настоящую и будущую жизнь, прибавляет: «иногда это мне кажется верным, а иногда кажется чепухой».

Толстой 30 лет трудился над созданием своего религиозного миросозерцания, изучал Конфуция, Сократа, Зороастра, Марка Аврелия и… совсем не знал нашей святоотеческой литературы — целого ряда великих мыслителей, не имел понятия, что была за книга «Добротолюбие», что за философы были св. Исаак Сирин, св. Ефрем Сирин, св. Авва Дорофей и другие, создавшие наших русских святых.

Гордость мешала Толстому открыто приз­нать свои заблуждения, так сказать, покаяться все­народно, но в тайниках своей души он сам не был уверен в том, что писал о Христе и религии, только мужества не хватило сознаться в этом пред лицом всего мира. Учение свое, в котором Толстой называет веру в Св. Таинства «лжеучением», он решил обнародовать в 1897 году, с целью дать «полезное людям», а между тем, в 1904 г., после этого издания, когда умирал его брат Сергий и в предсмертные минуты решил приобщиться, то Толстой, неожиданно для всех, выразил самое горячее сочувствие этому решению и сам хлопотал о приведении этого решения в исполнение.

Перед смертью он бежит не к толстовцам, а к своей сестре — монахине, имея целью «близ нее пожить», и не едет туда прямо, а заезжает в Оптину Пустынь. Зачем? — с целью повидаться с оптинскими старцами. Но тут, в Оптиной, происходит нечто жестокое для Толстого: его к старцу не пускает противящаяся этому порыву более могущественная сила, которую «своими человеческими силами» он не мог победить всю свою жизнь. Сила эта — собственная гордость Толстого. Толстой идет к скиту, подходит к наружным дверям кельи старца, стоит перед дверьми, но не входит, поворачивает назад…

Темна и мучительна была смерть Толстого. Он был духовно одинок, несмотря на то, что толстовцы окружили его попечениями, и когда уж очень при­ставали с этими попечениями и спрашивали, чего ему хочется, он отвечал: «мне хочется, чтобы никто мне не надоедал»…

По словам сестры Льва Николаевича — «от него слышали в последние дни слова: «что мне делать. Боже мой, что мне делать? Руки его были сложены, как на молитву»…

Смерть Толстого была длительная, при полном, сознании, — смерть философа, не обретшего успокоения в своей философии, и при том, что всего мучительнее — философа, находившегося под надзором своих учеников, слепых в своем рабском поклонении его заблуждениям.

Религия Толстого, поставленная перед лицом смерти, не дала ему успокоения; последние дни Толстого были днями мятущегося человека, «не знающего, что ему делать».

Теперь послушаем о другом «властителе дум» — Гейне. Он известен, как неверующий и насмешник, для которого не было ничего святого: яд, который он вливает в сердца незрелых юношей, был бы менее вредоносен, если бы читатели Гейне знали о происшедшей перемене в убеждениях поэта в последние годы его жизни. Гейне заражал и заражает читателей не только религиозным вольномышлением, но и циническими остротами о половых отношениях.

Между тем в параграфе 7-м своего завещания он пишет: «Четыре года уже прошло, как я отбросил всякую философскую гордость и вновь пришел к религиозным идеям. Я умираю с верою в вечного. Бога, Творца мира, и призываю Его милосердие на свою вечную душу. Я скорблю, что непочтительно отзывался о святых предметах, но я к этому увлечен был не столько внутренним расположением, сколько духом времени. За то, что я почти бессознательно оскорблял добрые нравы и целомудрие, Боже, прошу Тебя простить меня». Об этом параграфе завещания умалчивают заграничные и русские издатели сочинений Гейне. Им, ради корыстных и партийных целей, надо сохранить за Гейне репутацию невера и циника, ибо это не переносит его в лагерь «консерваторов» и увеличивает спрос на его сочинения.

Но возвратимся к нашей нечуткости, к нашему индифферентизму. У нас, хотя бы в толще Зарубежной России, царит безграничное невежество в области богословско-религиозного знания; даже есть много интеллигентов, которые наивно хвалятся этим крупным пробелом своего образования. Люди, легко относящи­еся к вере, никогда не читали наших первоисточни­ков; немало людей, которые никогда даже не читали Св. Евангелия; не будем даже говорить о том, что они никогда не пробовали жить жизнью духа, т. е. путем опыта познать наше христианское учение.

Неверы упорны в своем отрицании, но, ведь, нельзя не видеть, что религиозная истина по самой своей природе допускает не рассудочный, а только опытный путь ее усвоения, — и все-таки не делают никакой честной попытки идти к своей цели по пути опыта. Неверующие всегда признают знанием только то знание, которое опирается на опыт, на факты, и если бы кто сказал им, что совсем не верит в выводы химии или физики, то, несомненно, они такому ответили бы, что в химии или физике, конечно, ничего не из­менится от их неверия, вызванного незнанием, что скептик никогда не изучал опытным путем химии и физики.

Физический мир познается физическими опытами, а духовный мир — опытами духовными, а потому, кто позволяет себе судить о христианстве от имени разума, без личных опытов в области христианской, тот идет не путем разума, схолько бы он ни ссылался на разум, а действует, мягко выражаясь, как глупый.

Пора понять, что и в религиозном знании, как и везде, разум должен обратиться к обычному для него опытному пути знания, вне которого он теряет свою правоспособность и осужден на совершенное бессилие. Необходимо обратиться к изучению богословской литературы для ознакомления с учением христианства не из вторых и третьих рук, без по­средства Ренана и Толстого, и не относиться с презрительным невежеством к книгам людей, многие годы своей жизни проведших в служении Богу, очищая и просветляя свой дух, и находивших в этом радость и смысл, и цель своей богатой духовным опытом жизни.

В нашей интеллигенции, невежественной в богословии, отсутствует, кроме того, чувство греха настолько, что слово «грех» звучит для интеллигентского уха почти так же далеко и чуждо, как «сми­рение». Вся сила греха, его влияние на всю человеческую жизнь, — все это остается вне поля сознания интеллигенции, находящейся как бы в религиозном детстве. Покаянное настроение духа должно неизменно сопутствовать человеку во всех стадиях его духовного развития, и если нет его, то человек стоит на ложном и опасном пути и далек от спасения.

Убедиться в Божественном происхождении Священного Писания можно одним средством: надо слушаться этого учения, жить по его правилам, отведать и вкусить этого учения на опыте, тогда убедишься, что оно не простое, а Божественное; тогда узнаешь, как совершен закон Господень, и какая отрада в нем для души. Скажет, быть может, кто: «я тогда стану жить по учению Св. Писания, когда вполне уверюсь, что оно, точно, Божественное”; — но возможно ли так увериться? Если бы вам предложили известную пищу и сказали, что эта пища самая вкусная и здоровая, то, не отведав ее, узнали бы вы, что она действительно вкусна и здорова? Вспоминаются слова одного старца, к которому однажды пришел некто и заявил: «Бога нет!» Старец тихо и смиренно ответил: «А куда же Он девался? До тебя все был, а теперь уже Его нет!»… В простоте слов старца заключен такой глубокий, ясный ответ, что трудно придумать еще другое что-либо, столь, ясное и основательное. Надо помнить: без меня — спасти меня нельзя! Надо, чтобы ты сам пожелал заняться очищением твоего сердца, и тогда начнет в тебе господствовать дух, а не тело. Чтобы дать господство духу, надо побороть то, что ослабляет дух.

Путь Богопознания — во внутреннем, духовном опыте. И люди, отдавшие всю жизнь свою на точное исполнение завета Христова, — здесь еще, на земле, вкушали радость небожителей, невидимый мир для них был реален, близок так же, как земной, они поднимались на такие вершины духа, что им повиновались силы природы.

II. Голос ученых о Боге, душе и бессмертии^

Ведь среди авторов богословских творений были не только простецы-пустынники а и люди глубоко образованные, даже философы, обладавшие сведениями по всем отраслям знания и обладавшие ими в такой полно­те, которая нам, теперешним интеллигентам, и не сли­лась. Для примера укажем хоть на одного из них — св. Василия Великого. Он изучал науки в знаменитой Афинской школе, привлекавшей к себе в то время цвет ума и таланта. Изучил он ораторское искусство, астрономию, философию, физику, медицину, естественные науки. Был красой и гордостью своих профессо­ров. Но все светские знания не могли насытить его ума, искавшего нечто высшее, — небесного оза­рения, и, по окончании курса он отправился в те страны, где жили христианские подвижники, и где бы он мог вполне ознакомиться с истинно христианской наукой. Был в Египте, Карфагене, Сирии и Палестине. Там он нашел и духовное руководство, и большое со­брание богословских творений, прилежно и долго изучал их…

Возвратясь в Афины, он захотел увидеть своего любимого профессора, который был язычником, чтобы обратить его в христианство (что ему потом и удалось) и тем заплатить ему за все доброе полу­ченное от него. Долго искал его, наконец, нашел у городской стены, где по обычаю того времени про­фессор рассуждал с другими философами о каком-то важном предмете, и никак не могли решить некий замысловатый вопрос. Набросив плащ на лицо, св. Василий прислушивается к спору; потом, оставаясь неузнанным, вступает в разговор, блестяще решает затруднявший всех вопрос и, с своей стороны, задает вопрос своему учителю. Все недоумевают, кто бы мог так отвечать, так возражать знаменитому фило­софу, а учитель говорит: «Это или какой либо бог, или Василий!», т. е. он хотел сказать, что св. Васи­лий имел разум, превосходивший обычную человечес­кую мерку ума и в этом отношении приближался к богам. И сочинения таких-то людей находятся в презрении!..

Неверующие гордо заявляют, что разум не приз­нает сверхувственного мира, потусторонней жизни, но они забыли, что мудрейший из смертных — Сократ — сознавал, что все, что человек знает и что может знать, — ничто в сравнении с тем, чего он не знает и не понимает. И это признание Сократа в немощи человеческого ума имеет всю силу убеждения, потому что мудрец приобрел это сознание опытом целой жизни, посвященной исканию истины. До него фи­лософия занималась почти исключительно созерцанием внешней природы, не обращая внимания на мир нравственный. Сократ открывает этот мир, оставляет внешнюю природу, в основание всей мудрости пола­гает самосознание ив глубине человеческой души находит свидетельство о Боге. Он веровал в Бога Единого, Невидимого, Творца и Промыслителя мира. Бог, по учению Сократа, есть Устроитель и Виновник всего. Он один мудр, и пред Его премудростью чело­веческая мудрость малоценна и даже ничтожна. Язычнику, воспитанному в своей чувственной религии, трудно было возвыситься до идеи о Боге Невидимом.

«Да, ты не видишь своей души, — говорил Сократ, — которая, однако, господствует над твоим телом, следовательно, можешь сказать, что в тебе нет и ума, что все ты делаешь случайно. Ясно, что душа цар­ствует в нашем теле, но она невидима. Знай, что невозможно видеть лицо Бога, довольно с тебя ви­деть дела Его, чтобы поклоняться им и чтить их. Тот, Кто устроил и обемлет весь мир, в Ком вся красота и благо, созерцается в Своих великих делах, но не­видим в Своем домостроительстве. Подумай, что и солнце, которое кажется для всех видимым, не поз­воляет, однако же, пристально смотреть на себя, и если бы кто с наглостью устремил на него глаза — потерял бы зрение».

Такое Божество, возражали Сократу, так высоко и величественно, что не имеет никакой нужды в че­ловеческом поклонении.

«Так что же? — отвечал мудрец. — Чем выше То существо, Которое удостаивает тебя приносить Ему поклонение, тем усерднее ты Его должен чтить. Бог, хотя и невидим, — продолжал он, — печется о людях, видит все в мире и все обемлет Своим промышлением». Последнюю мысль Сократ раскрывал с особенной силой и любовью: «Ты согласен, — го­ворил он, — что твой ум, живя в твоем теле, упра­вляет им, как хочет: должен согласиться и на то, что Ум, живущий во всем, — все устрояет так, как Ему угодно. И твое око может простираться на много стадий: а око Божие будто не может обнять все одним взором? И твоя душа может обтекать мыслью и здешние места, и страны Египетские, и Сицилийские — неужели же Божья мысль не в силах обнимать все существующее?»

Высокое мнение имеет Сократ о человеческой душе, возвышает ее над всем видимым и временным и, вместо безотрадного и безжизненного бытия в цар­стве теней, возвещает жизнь бессмертную и лучше настоящей, в союзе с Божеством благим, не таковым, каковы боги, признаваемые языческой религией. «Че­ловеческая душа, — говорит он, — более, чем все другое человеческое, причастна Божеству. Она видимо упра­вляет телом, хотя сама невидима. Посему человек мыслящий не должен презирать невидимое, но, изучая его силу из действий, чтить в душе Божественное».

Самопознание открыло Сократу, что душа по природе есть существо, причастное Божественному естеству. Предсмертные речи Сократа проникнуты верой в бессмертие и во всеблагое Божество, хотя философ по привычке или по иной причине и говорит об этом Божестве языком многобожника: «Если бы я не думал, что пойду к иным богам, мудрым и бла­гим, и к отшедшим людям, которые лучше здешних, — то, конечно, я был бы не прав, равнодушно смотря на смерть. Но теперь знайте, что я надеюсь увидеться с добрыми людьми, хотя этого и не могу доказать решительно; но что я предстану пред могуществен­ными богами, всеблагими, — будьте уверены; это я могу доказать решительнее, нежели что другое, посему я не скорблю, но уверен, что умершие существуют и что добрым там гораздо лучше, чем злым».

Прочитанным легко опровергается ходячее мнение многих, что будто ученые и образованные люди не верят в Бога и бессмертие души. Следя постепенно от древних веков до наших дней, — справедливы ли слова воинствующего атеизма, что образование и ум отвергают веру в Бога и потусторонний мир? Приведем сначала мнение другого язычника — фило­софа Платона; язычника, говорим, и, быть может, неверующие или маловерующие христиане — усты­дятся!

Слово Платона остается последним и заключительным словом древней философии и древнего мира о будущей жизни человека. «Душа человека бес­смертна, — говорит Платон, — все ее надежды и стремления перенесены в другой мир. Истинный мудрец желает смерти, как начала истинной жизни. Потустороннее — предмет его созерцания, всех его помыслов. В том только мире открывается истинная сущность вещей. Здешний мир сам по себе не имеет никакой цены, но имеет значение только по отноше­нию к другому, как его отобраз, подобие». В этом заключается величие Платонова учения, возвышающего и устремляющего душу к свойственной ей свободе, к господству над всеми чувственными ограничениями.

Из туманной дали веков звучат нам эти голоса… Но возьмем другие книги, другое время: прислушаемся к голосу человека, более близкого к нам по времени; человек этот — великий Гете. Вот его слова: «При мысли о смерти я совершенно спокоен, потому что твердо убежден, что наш дух есть существо, природа которого остается неразрушимой и непрерывно, вечно будет действовать; он подобен солнцу, которое захо­дит только для нашего земного сна, а на самом деле никогда не заходит».

Математик Коней говорил: «Я христианин, я верую, что Иисус Христос был Бог, сошедший на землю; верую, как Тихо де Браге, Коперник, Ньютон, Паскаль, Лейбниц, как все великие астрономы, физики и математики. Во всем христианском вероучении я ничего не вижу, что сбивало бы с толку мою голову, было бы ей вредно. Напротив, без этого святого дара веры, без знания о том, на что мне надеяться и что ожидает меня в будущем, душа моя в неуверенности и беспокойстве металась бы от одной вещи к другой, и эта тревога души и неуверенность в мыслях есть то, что нередко производит отвращение к жизни и может в конце концов повести к самоубийству».

«На наших глазах, — пишет французский историк Тэн, — и на виду истории, совершается превращение образованных людей и целых классов — в зверей там, где христианская вера забывается. Христианство — это великая пара крыльев, необходимая для того, чтобы поднять человека выше его самого, выше его пресмыкающейся жизни и его ограниченных кругозоров. Всегда и повсюду, в течение 19 веков, как скоро эти крылья слабеют или их разбивают, общественная нравственность понижается».

«Религиозное обучение, по-моему, — говорит Виктор Гюго, — в настоящее время более необходимо, чем когда-либо. Чем больше человек растет, тем бо­лее он должен веровать. Несчастье и, можно сказать, главнейшее несчастье нашего времени, составляет стремление все ограничить этой жизнью. Ставя для человека конечным пределом и целью земную мате­риальную жизнь, люди увеличивают свои бедствия отрицанием будущей жизни».

Материализм говорит: то, что мы называем духом, душою, мыслью и т. д., — есть произведение мозга; от свойства мозга зависит и свойство мысли; душа есть функция телесного организма. Фохт, например, говорит: «Пусть покажут нам душу». В таком случае мы можем сказать подобным вопросителям: «Пусть покажут они нам свой ум!»

Так как под микроскопом нельзя рассмотреть никакого духа, то будто бы его не существует и сов­сем. Но разве мир микроскопа и есть весь мир? Разве не существует привязанности, верности, сыновней любви, дружбы среди людей, никакой душевности и т. д. только потому, что анатом со своим ножом не находит в человеческом теле никакого следа этих невещественных величин? Материализм исходит из чувственного восприятия и потому все, что называем духом и т. п., — есть деятельность материи. Но оба эти положения — только легкомысленные утверждения.

Почему, например, в преклонном возрасте, часто даже при смерти, когда мозг, следовательно, совер­шенно сморщен и уже начинает отказываться от ис­полнения своего назначения, — могут иметь место поразительнейшие проявления духа, и последним сло­вам умирающего придавалось во все времена особенно важное значение? Это наглядно показывает, что душа не есть просто функция мозга. Конечно, мозг есть орган мышления, орудие духа. Но всякий инстру­мент требует играющего на нем, иначе он будет нем, хотя бы в его струнах и заключались все звуки. Материализм смешивает необходимые условия действи­тельности с причиной ее.

Материалистам можно напомнить глубокую мысль Иннокентия, архиепископа Херсонского, в пользу мнения о бессмертии души: «Если бы душа была одно с телом, — говорит он, — то болезни тела должны были бы отзываться на всех, так называемых, душевных способностях, а мы видим часто, что при совершенной изнеможении тела, в крайних страданиях, сохраняется некоторыми людьми совершенно ясное сознание и совершенно полное владычество над всеми муками телесными».

Что думают о Боге и о бессмертии души современные нам мыслители и ученые? Трудно было бы в отдельности пересказать то, что они дали нам в опровержение ходячего мнения, будто наука отрицает и Бога, и вечную жизнь: лучше расскажем о резуль­татах анкеты по вопросу о бессмертии, с которой Роб. Томсен из Чикаго обратился к ученым и мысли­телям всех стран, в том числе и России, в начале настоящего века. Ответы, размерами от нескольких строк до больших трактатов, были собраны в большую книгу под названием: «Доказательства в пользу за­гробной жизни. Собрание мнений некоторых выдаю­щихся ученых и мыслителей о будущей жизни».

Из 47 ответов подавляющим большинством голосов (39 против 6) даны положительные ответы, притом основательно мотивированные, чего совершенно нельзя сказать об отрицательных ответах двух и уклончивых четырех; двумя же не дано никакого определенного ответа. Среди этих 39 ученых встречаются имена высокого ранга, как химик Крукс, психолог В. Джемс, психофизик Рише, биолог А. Р. Уоллес и др.

III. Бессмертие пред судом веры и разума^

Разлад между верой и разумом наблюдается лишь там, где вера слаба. Если неверующие находят много непонятного в учении о Боге, то это само собой обясняется тем, что само Откровение пришло к нам не из нашей сферы знания и жизни, а из тех беспредель­ных сфер бытия, где живет и открывает Себя Вер­ховное Существо. Все возражения разума против Откровения падут сами собою, потому что они боль­шею частью основываются на том, что разум не хочет поглубже вникнуть в высшее Откровение.

Не с умом имеет непрерывную борьбу Св. Церковь, а   с «превозношением» ума. С умом, сознающим свою силу и немощь, и широту своего разума, и границы познания, — религия не враждует.

Разум далеко не всемогущий царь, он часто слеп и беспомощен: какой рассудок может открыть в цветке запах, когда бывает насморк! Рассудок не может быть единственным условием религиозного познания; для исследования духовных явле­ний нужен и метод духовный, сердечно-сознательный. В  сердце концентрируется жизнь человеческого духа. Идея о тесной связи Богопознания с сердцем выражается в терминологии, как: «разу­меют сердцем», «очи сердца», «несмысленные серд­цем» и т. д. Добрая жизнь, по свидетельству опыта, является одним из лучших средств к познанию Бога и Его откровений. «Добродетель делает богословом», — говорит св. Иоанн Лествичник. Разум — сила испол­нительная, СТОП а сила руководящая принадлежит сердцу. Разум может с помощью своих знаний раздробить скалу, сплющить глыбу металла, но смягчить сердце жестокое, сердце черствое — не в его власти. Если человек по своей природе хищная личность, то образование только изощряет ему зубы и оттачивает когти. Св. Евангелие 20 веков тому назад провозгла­сило: «из сердца исходят помышления злые и благие».

Божественный Сердцеведец Христос Спаситель первый указал миру, что единственный источник общественной, политической и всякой исторической жизни — есть дух человека, и что чем он совершеннее, тем совершеннее будет и все созданное. Если вы хо­тите, чтобы изменилась окружающая вас жизнь, гово­рит христианство, изменитесь сами, воспитайте ваше сердце.

Братская любовная жизнь, царство Божие на земле — возможны, только их надо искать не где-нибудь вокруг, не в чем-нибудь внешнем, а внутри себя, в своем сердце. Сердце же — не область влияния науки, а царство религии. Признавая истинным лишь то, что воспринимается нашими не­совершенными пятью чувствами при освещении ра­зума, наши отрицатели- материалисты гордо и смело отвергают все, что не поддается их наблюдению — мир сверхчувственный, невидимый, таинственный, со­крытый от восприятия внешних чувств, тот мир, ко­торый выходит из пределов нашего знания. А между тем истинная наука отнюдь не отрицает той великой и вечной истины, что человек состоит не из одной только видимой физической природы, или субстанции, но и из особого невидимо таинственного, неосязае­мого, животворного начала, которое мы, верующие, называем душою, созданною Творцом по образу и подобию Своему. Даже многие из материалистов на­зывают эту душу «основой или причиной жизни ор­ганизма»,     «таинственным животворным началом», «источником жизни тела» и т. д.

Отсюда следует, что обектом ведения внешних чувств служит видимый окружающий мир, а об­ектом ведения внутренних чувств духовных, веры сердца — невидимый мир, насколько дано его познать человеку. Ибо даже простая логика говорит нам, что если для внешних чувств и ума человека есть пред­меты ведения и созерцания, то непременно должны быть предметы ведения и для духовных его чувств.

Как есть в человеке высшее духовное начало, то непременно есть сходное ему начало и вне его.

Наше тело почерпает нужные материалы для своего существования из внешней природы и без пищи долго существовать не может. Откуда же почерпаем мы духовную пищу для возвышения и усовершенствования души и сердца по образу и подобию Бога? Разумеется, из сродной нам природы Божества, для чего существуют молитва, чтение Слова Божия и Св. Таинства.

Заметьте, что желание жить, жить всегда, которое находится в сердце каждого человека, дано Созда­телем не без цели. Это есть как бы первое указание на бессмертие души, как бы первое побуждение гото­виться к жизни будущей. Желание жить связано с желанием счастья, которого ждет всякий. Эта жажда счастья не утоляется здесь, следовательно, должна быть жизнь будущая, где бы могло исполниться это пламенное желание нашего сердца. Мы видим, что Бог, влагая в природу человека известные желания, дает вместе с тем и средства к удовлетворению их. Мучимые жаждой, мы можем напиться; голод можем утолить пищей; уставши от труда, мы чувствуем нужду подкрепить и обновить свои силы покоем, и благодетельный сон подкрепляет их и обновляет. Но счастья мы ждем беспрестанно, и никто не может нам дать его. Неужели это счастье нигде не сущест­вует? Ужели Бог вложил в нас это желание, не имея намерения удовлетворить его когда-нибудь? Нет, промысел Божий, который доставляет нашему телу все блага земные, не может навсегда оставить нашу душу, алчущую счастья. И так как счастье не на­ходится здесь, то оно должно существовать за пре­делами нашей жизни, в жизни будущей, в недрах Божиих. Есть другое желание, близкое желанию счастья, это — желание усовершенствования, которое, по кратковременности нашей жизни земной, не может быть удовлетворено здесь. Нам кажется разумным думать, что Бог, даровавший нам это желание, — удовлетворит его в жизни будущей.

Заметьте, что способности нашего сердца и нашего разума не развиваются и не усовершенствуются до такой степени, до какой могли бы развиваться и усовершенствоваться. Но Бог не оставляет Своих произведений неполными, неоконченными.

Следовательно, надо полагать, что по Своей премудрости Он бережет для нашего духа другую жизнь, где человек сделается тем, кем может быть. Человек способен приобретать каждый день новые познания. От детства до старости сколько успехов он может сделать в науках! Как он может усовершенствовать себя в благочестии ! Однако же он умирает, и его умственное и нравственное обра­зование остается неоконченым. Он мог бы еще более усовершенствоваться и в том, и в другом; он мог еще лучше изучить чудные явления мира Божьего; он хочет совершенно искоренить в своем сердце пороки и на место их насадить добродетели, словом — мог бы еще более приблизиться к тому идеалу, который указан Самим Богом, но смерть останавливает чело­века прежде, чем он окончит тот путь, который дол­жен был бы пройти. В таком случае Бог оставил бы Свое дело неоконченным, скажем более, Он попустил бы человеку умереть навсегда в ту минуту, когда человек наиболее способен усовершаться! Но можно ли представить, чтобы Мудрый Строитель, набросал кучу песку на мраморный фундамент, вместо того чтобы окончить здание? Можно ли представить, чтобы отец, давший превосходное начальное образо­вание своему сыну, запер бы его на остальное время жизни в четырех стенах, вместо того чтобы дозво­лить ему продолжать учение и собрать плоды своего воспитания? Так и здесь невозможно, чтобы тот, который любит добро, который стремится к совершенству, идея которого и чувство даны ему Богом, был остановлен на пути своего усовершенствования. У кого из нас нет желания узнать лучше чудесные законы природы, по которым Промысл управляет миром? У кого нет желания узнать лучше Виновника всего существующего? Какое дитя не желает видеть отца, которого он знает лишь по благодеяниям, полученным от него? Разве Бог дал бы нам возможность возно­ситься мыслию к Нему, если мы не должны наслаж­даться более ясным созерцанием Его природы, Его совершенств, конечной цели творения мира и т. п.

Прекрасен образ души, совершенствующейся в истине и добродетели! Ужели Бог уничтожил бы ее прежде, чем это усовершенствование будет окончено? Совершенство, как и счастье, — растение не здешнего мира: оно принадлежит другому царству. Всякое растение имеет почву, климат, ему свойственный, но для совершенства нет здесь родины. Где же оно, если не в будущей жизни? Человек есть венец всего зем­ного творения, но это творение не окончено.

Мы — только камни, предназначенные войти в сооружение великолепного здания, мы находимся в приготовительной школе, где получаются только на­чатки учения, мы проходим только детский возраст того длинного века, которого имя — вечность. Смерть только совлечет с нас земную и грубую оболочку, недостаточную для нашего будущего существования. Когда мы припомним, что люди, имевшие самое чистое сердце, непрестанно боровшиеся с врагами духовными и прославившие себя множеством побед, как, напри­мер, св. Апостол Павел, не были уверены и после непрерывных трудов, что достигли совершенства, к которому стремились, когда подумаем, что Господу должно же быть приятно видеть те успехи, какие делают в благочестии Его создания, приятно видеть, как они все более и более приближаются к уподобле­нию Ему, — тогда нельзя себе представить, чтобы Господь оставил их на половине пути к добродетели, чтобы Он в награду за их заслуги даровал им смерть, уничтожение. Это несообразно с благостью и мудро­стью Божественною.

IV. Бессилие и блуждание природного разума^

Наши «мудрецы» сразу хотят понять мир духов­ный, сверхчувственный, но как они дерзают так вры­ваться в этот мир таинственный, когда даже земное не все для нас понятно? Знаем ли мы, что такое холод, свет, эфир, электричество, сила тяготения? В науке на эти вопросы или X, или туманные шаткие сведения, меняющиеся с каждым пятилетием. Если же земное мы так мало понимаем, как же нам понять небесное? Но гордых сынов века сего ничто не сму­щает, они проповедуют, что вся вселенная произошла сама собою. Мнение это не новое, оно существовало уже в древности. Еще Цицерон говорил, что произ­водить мудрое устройство мира от случая — нелепо; «могу ли, — пишет он, — не удивляться, слыша мнение, будто какие-то тела, увлекаемые неизвестною силою и тяжестью, стремились куда-то и случайным столкновением их — произведен этот благоустроенный мир? Если это возможно, то почему же не допустить и того, что стоит только высыпать на землю бесчи­сленное множество отлитых из золота букв, и из них составится чудесное литературное произведение. Если столкновение атомов могло произвести целый мир — то почему же это не может составить храма, или дома, или города, что было бы гораздо проще и легче?»

Английский философ Бэкон сказал, что нужно ум свой приспособлять к величию Божиих тайн, а не

тайны эти втискивать в тесные рамки ума. Подумайте, как муха может что-либо уразуметь в плане какого- либо архитектора или инженера?

Французский математик Паскаль в этом же смысле высказался, что высший подвиг рассудка — призна­ние, что существует бесконечно много явлений, пре­восходящих человеческий рассудок. Божественные вещи надо сначала возлюбить, а потом можно будет отчасти уразуметь. Где у человека тот масштаб, та мерка, которыми он мог бы проверить Божью беспредельность? Существо Божие выше всякого познания не только человеком, но и ангелов, Он есть «Свет неприступный». Если пред сотворенным светом видимого солнца изнемогает наше око, как не изнеможет око нашего ума пред Светом Вечного Солнца духов, пред Которым и высшие из ангелов закрывают свои лица? Ограниченный ум человека относится к Богу — предмету познания, как горсть к морю и даже ме­нее чем горсть. Но можно ли горстью исчерпать море? И если бы и возможно было это потому, что море имеет пределы и меру глубины, то все же не­возможным оставалось бы малым сосудом разума человеческого исчерпать бездну премудрости Божьей, которой широта беспредельна и глубина безмерна.

Кроме природной ограниченности нашего ума, естественному Богопознанию препятствует греховное помрачение его. «Удивляюсь я тем немалочисленным людям, — говорит Симеон Новый Богослов, — которые не трепещут богословствовать о Боге, будучи исполнены грехов… Мы, незнающие ни самих себя, ни того, что перед очами нашими, с дерзостью и бесстрашием приступаем философствовать о том, что непостижимо для нас, особенно будучи пусты от благодати Св. Духа, просвещающего и научающего всему»…

Будет время, когда многие тайны будут нам открыты вполне, но для этого мы должны пройти долгий и весьма ответственный путь правильного духовного развития.

Ведь и детям кажется многое чудом.

Глубокая вера в один разум есть самое жалкое идолопоклонство! Для чего приходил Христос на землю? Для спасения людей, — не правда ли? Но если для спасения, то, стало быть, самое роскошное «общее образование», каковым кичился древний мир, не было спасительным.

Ко времени Христа человечество умело строить так называемые «чудеса света». Оно имело акрополи и капитолии, дивные храмы, прекрасные театры, бога­тые библиотеки, школы, гимназии, студии, фабрики, мастерские. Ко времени Христа уже давно сказали свое слово Сократ, Платон, Аристотель, Пифагор, Эпикур, Зенон; отгремели великие ораторы, трагики и поэты. Уж если говорить правду, тогдашнее «свет­ское образование» было не ниже нашего, и несравненно благороднее, несравненно ближе к великим инициа­торам поэзии, философии и науки. Тем не менее, мир тогдашний погибал. Потребовалось не светское образование, а некое священное откровение, не­кая небесная тайна, которую обявил Христос миру в очень немногих поучениях. Если выбрать из четырех Евангелистов одни лишь слова Христа, их наберется лишь на десяток страниц. Как же случилось, что тогдашняя тысячелетняя цивилизация вела чело­вечество к гибели, а простой и кроткий закон Христа — к спасению?

Все Евангелие, этот великий факт христианства, есть опровержение чудовищной мысли, будто смысл человеческой жизни лишь в науке и рассудке. Вот, что говорит знаменитый физик Грин: «Господствую­щее в материализме учение “о вечности материи и круговращении миров” — не основано ни на каком факте, ни на одной, самой отдаленной аналогии, соответствующей известным фактам». Того, что можно было бы назвать мировоззрением научным, — нет и не дано наукой: у науки нет единого общеобязательного для всех ученых своего, так сказать, официального миро­воззрения, а если, говорит Роберт Майер, поверхност­ные умы щеголяют отрицанием существования чего-либо высшего, сверхматериального и чувственно воспринимаемого мира, то такое жалкое притязание отдельных умов не может быть поставлено в вину науке.

Полная несостоятельность и лживость естественнонаучных теорий, позитивных мудрований, воюющих против Бога и христианства, — доказывается тем, что многие из этих теорий, как «построенные на песке», совершенно разрушились и пали в глазах ученого мира, хотя прежде считались чуть ли не за общепри­нятую непреложную истину. Односторонность и несостоятельность их, таким образом, высказалась их недолговременным существованием. Только Богооткровенное учение, заключенное в Библии, пережило и переживает века, несмотря на козни многочисленных врагов. Библия написана не одним автором, а про­изошла мало-помалу в течение времени около 1400 лет. Она состоит из 76 отдельных книг; в составлении ее участвовало множество различных авторов, людей самого разнообразного общественного положения, — ученых и неученых, царей и рабочих, духовных и земле­дельцев, государственных мужей и пастухов. Содер­жание Библии составляют: история, пророчества, по­слания, законы или религиозно- нравственное учение, — чрезвычайно разнообразное содержание! Но от первой до последней страницы Библию проникает один и тот же дух, одни и те же основные взгляды. Если бы переплести в один том какие-нибудь другие сочинения, ну, хотя бы лучшие сочинения по меди­цине, появившиеся в течение 1400 лет, и потом лечить по этой книге больного, то никому от такого лечения не поздоровилось бы, и мы не желали бы быть на месте больных… То же самое, и еще более, должно сказать и о других сочинениях, например, по фило­софии. Откуда же происходит удивительное единство Библии и как его обяснить? Эта удивительная гар­мония, проникающая все в Библии, от начала до конца, служила главным доказательством Богодухновенности Священного Писания еще у Бенгеля, одного из великих богословов-библеистов прошлого века.

Опыт духовный свидетельствует о близости на­шему духу Духа Божия, о воздействии Божества на нашу душу, входящую в живое общение с Ним; в этом чувстве присутствия или близости Божества и состоит самая сущность религиозного чувства или веры. Все хорошее в человеке и в человечестве, говорит Влад. Соловьев, только в соединении с Божественным пре­дохраняется от искажения и извращения. Как только нарушена Богочеловеческая связь, так сейчас же на­рушается (хотя сначала и незаметно) нравственное равновесие в человеке.

Темная сила уже во времена Апостолов воздвигала своих борцов против нашей веры, а теперь эти явле­ния еще рельефнее сказываются, особенно в нашей страждущей и далекой родине, да и в нашей эмигрантской среде. Много веков тому назад любимый ученик Христа сказал: «Не всякому духу верьте, но испытывайте духов — от Бога ли они, потому что много лжепророков». Забыли мы эти слова! Многие из нас с жадностью набрасываются на оккультизм, спи­ритизм, теософию, не вдумываясь в сущность этих учений, и, ослепленные, бредут к пропасти, сами того не сознавая.

Возьмем, например, хоть, теософию: она отрицает вечные муки, отрицает Страшный Суд, говорит, что только от самого человека зависит его дальнейший прогресс, что благодать свыше совсем не нужна (древ­нее диавольское искушение: будьте, как боги), учит о перевоплощении, о нескольких жизнях на земле одной человеческой личности, и будто бы в этих существованиях личность постепенно развивается в хорошую сторону, а христианин должен же знать, что учение о перевоплощении осуждено 5-м Вселенским Собором и предано анафеме, ибо сказано в Священном Писании: «однажды смерть, а потом суд».

Надо поражаться этому ослеплению христиан! Хоть бы раз, увлекаясь теософией, задали они себе вопрос: зачем же тогда Иисус Христос сходил на землю и страдал за нас, если так легко можно достичь нравственного идеала своими силами, без помощи свыше, — стоит только пожить, то во времена фараонов, то в эпоху крестовых походов, то среди краснокожих в Америке; да и почему это, переходя из одного воплощения в другое, личность будет про­грессировать только в добре? А ну, как во зле? И ослепленный человек не видит, что теософия — учение диавольское, учение гордости, что все воображаемые циклы перевоплощений и эволюций — совершеннейший и чистый нуль пред всемогущим действием благо­дати Божией. А главное, главное, что упускает из виду (опять-таки, точно глухой и слепой!) бедный теософ — это то, что Спасителя и Господа нашего Иисуса Христа, Второе Лицо Св. Троицы — теософия считает лишь одним из основателей религий, каким был и Магомет, и Конфуций, и Зороастр: она отрицает, что Иисус Христос — Бог, пришедший во плоти на землю. Русские теософы не читали, вероятно, книгу Анни Безант, изданную в Лондоне в 1882 году. Книга называется: «Евангелие атеизма». В ней Анни Безант, ярая проповедница теософии, провозглашает атеизм. «передовым бойцом прогресса, почетным авангардом армии свободы» и в истерическом исступлении в славо­словии атеизму доходит до восклицаний : «честь и слава тем, кто для улучшения земли забыл Бога!» Вот какие убеждения у вождей теософии, а увлекающиеся этим антихристианским учением забыли боже­ственный голос Иоанна Богослова: «испытывайте духов, от Бога ли они., всякий дух, который не ис­поведует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, — не есть от Бога, но это дух антихриста».

Не ясно ли в этом непродуманном увлечении теософией, оккультными науками, спиритизмом — участие «невидимого агента» — диавола?

V. О подлинности и Божественности личности Иисуса Христа^

Для нас, верующих и верных сынов Церкви, сом­нения в Божестве Иисуса Христа, Спасителя нашего, и быть не может, но поговорим с холодным скептиком, — и он заявляет, что Христос был просто человек. Не ново это: много столетий тому назад Арий, нака­занный гнусной смертью, утверждал то же. Теперь пошли еще дальше; сатане мало этой ереси, он спе­шит проявить свою злую силу, и теперь его слуги проповедуют, что вовсе не было Христа, что просто это легенда, миф! Больно и страшно за тех, кто высказывает эти мысли, но будем говорить хладно­кровно: явление великих людей ничем не предварялось так, чтобы их заранее знали и ожидали; — пришест­вие Христа было предрешено за тысячи лет, возвещено с такою ясностью и подробностью, что даже указы­валось место, время и почти год Его явления. Ко времени Спасителя уже весь Восток знал и ожидал, что из Иудеи явится Кто-то необыкновенный, Кому должны покориться все народы. Кроме Иисуса Христа не было на земле лица, на котором бы исполнилась вся совокупность всех прообразов и пророчеств.

Пророчества Исаии о страданиях Христовых настолько ясны, что пророк как бы сам стоял у Креста и описывал Голгофские события, как очевидец, за что и назван отцами Церкви ветхозаветным Евангелистом.

А пророчества царя Давида, возвещенные чуть не за тысячу лет? С какою буквальною точностью испол­нились они!..

Свое великое служение Господь Иисус Христос совершает вполне сознательно, как делает архитектор с предначертанным планом в руках. В Нем нет нетерпеливой поспешности, какая допускается иногда и великими людьми, стремившимися достигнуть намеченной ими цели в ущерб их дела, нет и медлитель­ности, бывающей плодом нерешительности вследствие медлительности будущего: когда ученики хотели Божественного Учителя своего удержать от посещения Иудеи, где ждали Его страдания, то ответом Своим Он дал им знать, что с Ним должно быть, — что будущее для Него ясно, как день, и что в отношении к делу, которое Он пришел совершить, не существует таких случайностей, которых Он не предвидел бы и не смог бы предотвратить. Он знает, что Его ожидает в Иудее, куда они боятся идти, и однако же пойдет туда, чтобы исполнить то, что должен исполнить как волю Отца Своего.

Во время Голгофских страданий трепетала вся природа, скрылся свет солнечный, что было предска­зано за много веков пророком Амосом: «Зайдет солнце в полудне, и померкнет на земле в день свет» (Ам. VIII. 9). Затмение солнца во время Распятия Иисуса Христа — это истооический факт, занесенный тогдаш­ними летописцами-язычниками в хроники. Событие это было так необычайно, против всех законов природы, ибо было полнолуние, — луна не стояла между землею и солнцем, что необычайность и достоверность этой тьмы засвидетельствована была тремя язычниками-писателями того времени: римским историком и астро­номом Флегонтом, Юлием Африканом, историком Фал­лом и еще (не поименованным у историка Евсевия) четвертым языческим историком. В их записях вполне совпадают и часы этой тьмы с апостольскими указаниями. Один из упомянутых летописцев, пораженный сверхестественным явлением, воскликнул: «умер кто-либо из богов!»

Еще что поражает нас в личности и жизни Христа — это величие, о котором говорят с живым, энтузиаз­мом сами противники христианства: «по великой силе в словах и делах, — говорит, например, Ренан. — Иисус стоит одиноким, вне всякого сравнения. Его слава остается полной и всегда будет новой. Величие Христа особенное: оно имеет своей основой одну из прекрасных добродетелей, украшающих человеческую душу, — смирение».

Бесконечная кротость Иисуса Христа, как выра­жение Его внутреннего смирения, истинно поразитель­ная, выше, чем человеческая. И эти две черты, так тесно связанные в Нем, составляют тот отличительный характер Иисуса Христа, при котором Он безбоязненно и решительно указывает на Себя как на Образец для подражания: «научитесь от Меня, потому что Я кроток и смирен сердцем»…

«Ничто меня не поражает в Евангелиях более, — говорит один из христианских писателей, — чем вели­кий характер кротости и любви, внутренней чистоты и нежной симпатии, какая открывается и постоянно царит в словах и делах Иисуса Христа и представляет небесную красоту Его жизни» (Гизо).

Образ Иисуса Христа есть образ высочайшей и чистейшей гармонии, как в физическом, так и в нравственном отношениях. Это вполне гармоническая жизнь человека. Иисус Христос есть весь любовь, весь чувство, вместе с тем Он есть также и совершенный дух, совершенная ясность и высота духа. Чувство и мысль у Него неразрывны. И во всем царствует живость чувства и впечатления, и, однако, эта живость Его духовной жизни никогда не является в страстном возбуждении. Эта жизнь представляет полную картину скромного величия, мирной простоты и возвышенной гармонии (X. Лютард). Поэтому-то Господа Иисуса Христа вполне справедливо и называют величайшим чудом всей Евангельской истории.

Жизнь Иисуса Христа сопровождалась такими великими событиями, какие не встречались в жизни ни одного из великих людей, и столь великими делами, каких не совершал никто из основателей религий, ни из других великих людей. Римский сотник, язычник, стоявший у Креста и видевший знамения, совершив­шиеся во время страдания и смерти Господа, признал в Нем Сына Божия. Император предлагает сенату внести изображение Иисуса Христа в число богов пантеона.

Иисусу Христу, как не прочим людям, служит, как Богу, и повинуется все: море и воздух, ангелы и демоны, смерть и ад. Наконец, Иисус Христос не­сравненно выше стоит всех великих людей, всех про­роков, совершавших силой Божией великие дела, тем, что Он не только обладает Божественной силой для совершения сверхестественных дел, но имел Божест­венную власть сообщать эту силу и другим.

Были на земле великие люди по всем отраслям человеческих знаний и искусства, были основатели религий, отличавшиеся напряженностью религиозного чувства, были великие законодатели, философы, естествоиспытатели, но не было ни одного из них, который бы совмещал в себе совершенства человеческой при­роды. В одном Спасителе нашем, как Богочеловеке, проявилось дивно сочетание совершенств ума, сердца, воли, и в этом отношении на земле не было подобного Ему. Когда Он спросил у ненавидевших Его фари­сеев: «кто уличит Меня в неправде?» — враги молчали, ибо не могли ничего найти, а ведь сердце недруга зорко следит за малейшим пятнышком на не­приятной для него личности.

Христос говорит с поразительной живостью о событиях, как близких, так и отдаленных по месту и времени; возвещает с такою же ясностью о собы­тиях, имеющих совершиться нескоро, с какою предрек о предательстве одного ученика и об отречении другого за несколько часов до события.

Кто из основателей религий Востока и Запада предсказал об отдаленных событиях так, чтобы они исполнились? Где Капернаум, до неба вознесшийся? — следов его не осталось! Где храм Иерусалимский, строившийся почти полвека, красотой и великолепием которого все гордились? — разрушен до основания, и на месте его стоит мечеть Омара, как мерзость запустения; иудеи рассеяны по всей земле, лишенные отечества. Некоторые великие люди обладали даром слова, способностью привлекать к себе сердца людей, но кто из них сравнится с Тем, о Котором слышавшие речь Его сказали: «никогда человек не говорил так, как этот человек». Ни один из основателей религий не выдавал свое учение, как всеобщее, предназна­ченное для всех людей и всех времен. Свое религиозное учение они предназначали прежде всего для своего народа; один только Иисус Христос возвестил о Себе, что Он пришел от Отца, чтобы спасти род чело­веческий, быть светом для всего мира, преподать учение, которое должно быть проповедано от Иерусалима до последних пределов земли…

Кто сказал что-либо выше того, что возвестил Христос миру? Речи Господа обладают удивительным свойством: они так прозрачны и просты, что, по-видимому, доступны всякому пониманию, которое, как будто, исчерпывает их. Но попробуйте коснуться их дна, окажется, что эта прозрачность страшной глу­бины. И чем больше вы всматриваетесь в нее, тем глубже проникаете, тем вернее находите разрешение таких вопросов, которые мучают человечество на са­мых вершинах его развития.

Прошли века со дня явления на земле Прекрасней­шего из всех сынов человеческих и, как никто из современников не мог обличить Его в грехе, так и до нынешнего дня самая строгая критика не может обре­сти в Нем ни малейшего нравственного недостатка.

Что касается способности обладать умами и серд­цами людей, то свидетельством этого обаяния служат миллионы людей, следовавших за Ним с такою любовью и преданностью, что, когда нужно было, они оставляли все ради Возлюбленного и возлюбившего их Христа, не щадя самой жизни своей. Кто укажет такого вели­кого человека, из любви к которому последователи его жертвовали всем своим достоянием и своей жизнью, как делали это мученики и подвижники? И теперь есть много самоотверженных, идущих за Ним, только бли­зорукий взор не хочет их замечать, только уши глухи, чтобы слышать о них.

Самым важнейшим свидетельством для нас в поль­зу несомненной подлинности Личности Христа и Его Божественного Воскресения — мы считаем послания Ап. Павла: он был не простой свидетель, но знаток Писаний, остроумный, хорошо воспитанный диалектик, — ученик знаменитого Гамалиила, а потому со своим светлым умом не мог подчиниться поэтической фик­ции, пустой мечте той секты, которую преследовал как агент синедриона и враг Христа. Ап. Павел со­ставил самое большое число записей о жизни Христа самых ранних (20-30 лет после смерти и Воскресения Христа из гроба).

Что же может быть выше свидетельства Апостола, который не был, как наши критики, удален от событий на расстояние десятков столетий? Он вращался еже­дневно среди людей, видевших своими глазами жизнь Распятого от Вифлеема до Голгофы, жил среди уче­ных и могущественных Его врагов, вел разговоры с теми, кто присудил Христа к Распятию и предавал смерти Его последователей; преодолев в себе невы­разимый ужас, который для всякого ортодоксального еврея заключается в мысли, что Мессия повешен на древе, он постоянно слышал достаточные, по мнению других фарисеев, доказательства, что Иисус Христос был обманщиком народа; события, в которые Апостол уверовал, как в доказательства Божественности Гос­пода Иисуса Христа, совершались на глазах у всех его современников. Для него не существовало не­определенностей и неясностей, обычных при критике; он вопрошал не древние документы, а живых людей; анализировал не отрывочные сказания, а показания живых очевидцев. У него в руках были тысячи средств дознаться о действительности совершившихся событий, в которые он так сильно и с таким презрением не веровал. Принимая опозоренную веру в Распятого, он, в расцвете своей молодой жизни, терял все в мире, подвергался непомерным страданиям и, несмотря на все это, побежденный несокрушимым убеждением, Савл-фарисей стал проповедником Христа и предал за Него свою жизнь.

Христианство доселе не понято и не оценено миром, а оно-то и есть то «сокровище негиблющее», которого с такой жадностью ищут люди. Это сокро­вище есть внутренно реальное общение со Христом, развивающееся в бесконечную радость вечности…

И жаждущему сердцу Христос дает Свой Божественный отклик: благоговейной и смиренной вере. Он решает конечные вопросы бытия. И как Он решает их? — Не отвлеченной логикой, не убедительными словами, не внешним чудом. Он решает их путем следования за Ним по Его стопам, путем усвоения Его совершен­ной жизни, путем духовного и телесного соприкос­новения с Ним. И на этом жизненном пути восхож­дения «в меру полного возраста Христова» — Господь духовно открывает и разясняет те великие тайны, постижение которых было и всегда будет недоступно одному гордому рассудку.

Попробуйте последовать учению Спасителя «до конца», ни на миг не лукавя пред собой и не ослабляя подвига, и вы испытаете столь чистые и светлые радости, что сердце ваше истает от восторга.

Но для вступления в Царство Божие и в осно­ванную Господом на земле Церковь, для исполнения заповедей Христовых и для познания тайн Его уче­ния — необходимо благодатное возрождение от Св. Духа. Если мы решимся идти по стопам Христа, отвергая силу возрождения Св. Духом, то скоро уви­дим всю нищету наших стремлений. Если будем ста­раться исполнять Его заповеди, полагаясь только на свои силы, на своего природного, невоздержанного человека, то на первых порах бремя окажется для нас непосильным, и мы с отчаянием падем, подавленные его тяжестью. Осуществить закон Христов в жизни нашими слабыми и склонными ко греху силами, без­условно, невозможно; единственно только при помощи Св. Духа через обновление нашего есте­ства новой стихией благодатной жизни, закон Христов становится удобопонимаемым…

«Ирод, увидев Иисуса, — повествует св. Евангелист Лука, — очень обрадовался, ибо давно желал видеть Его, потому что много слышал о Нем и надеялся уви­деть от Него какое-нибудь чудо. И предлагал Ему многие вопросы, но Он ничего не отвечал ему»… Сколько среди нас таких же Иродов! Они много, если не слышат, то читают о Христе; желали бы видеть чудо от Него, раз Он Сын Божий и Спаситель мира, и предлагают Ему много своих вопросов и сомнений, ища на них ответа в возвещенном Им Еван­гелии и основанной Им Церкви. И по-видимому — как же не ответить Христу им? как не показать чуда в удостоверение Своей Божественной Личности? Ведь Его спрашивал царь, ведь Его спрашиваем подчас и мы, великие мира умственного и политического, скептики и реформаторы 20-го века! И что же? Он и теперь так же молчит, как молчал некогда и перед Иродом. Он молчит потому, что мы спрашиваем Его только умственно, формально, внешне, а не сгорая от жажды спасения и отчаянного сознания своей не­мощи. Он молчит, потому что одно лишь любопытство сквозит па лицах вопрошающих, любопытство и гор­дыня эгоизма. Да и принесенное Им на землю Царство Божие, царство радости не может быть передано только словами и воспринято одним умом. Не так нужно знакомиться с Господом, как хотел познако­миться с Ним Ирод; не так нам следует спрашивать Его, как некогда спрашивал он.

Царские чертоги гордыни, хотя бы и европейской, и сомнения — хотя бы и научного, — не арена для Его Божественных речей. Он отзывается только на зов сердца и отвечает лишь на безграничное к Нему доверие. Не звать властно к себе на допрос Христа, а самому смиренно прийти к Нему и поучиться от Него; не предявлять Ему гордо свои вопросы и сом­нения, а преклониться перед Ним и доверчиво вручить Ему свою жизнь и душу со всеми ее мятежными тревогами.

Сколько душ, кажется, усердно стремятся ко Христу и не находят в себе полной веры в Него. По­стоянно их тревожат сомнения: многого они никак не могут допустить и понять.

Мы напрасно думаем, что наши сомнения — что-то новое и небывалое: они были еще при жизни Гос­пода и затем повторялись и повторяются непрерывно, ибо враг рода человеческого не дремлет и неустанно работает над гибелью нашей. Побороть его злую силу сами мы, одни, без Христа, не можем, но, воз­рожденные благодатью в общении со Спасителем на­шим, мы получаем возможность бороться и побеждать разяренного врага.

В беседе нашей мы говорили, что истинные ученые и мыслители, лучшие умы человечества, верят в Бога, верят в бессмертие души человеческой и будущую жизнь; доказывали, как слаб наш разум, как несо­стоятельны те жалкие чувства, на которых строят свои заключения атеисты; опровергли взгляд теосо­фов на Господа Иисуса Христа, на Его Богочеловечество; коснулись того ложного мнения, что будто бы Христос — миф. Говорили, что человек состоит не из одного тела, а что он — дух, заключенный в тело. Духовная сторона есть высшая сторона человеческой природы, и ею-то мы и соприкасаемся с Божеством. Христос — Бог, а Бог есть Дух. И пребывает в области свободного духа. Мы устанавливаем свои отношения к Нему лишь настолько, насколько обра­щаемся к Нему именно этой силой. И степень ее сво­бодной энергии определяет степень нашей в Него веры. Область свободного духа раскрывается только свободными усилиями человека, и в этой области Иисус Христос совершает спасение людей. Истинно веровать в Него нельзя, отдавшись стихийным влече­ниям природы. Сколько бы мы ни неслись по ним, как бы ни развивались умственно, в каком бы пункте истории ни находились — будем ли современными Христу евреями, или русскими нашего века, — все равно, мы этими путями к Нему не придем. И это по очень простой причине: они не ведут к Нему, а проходят ниже и мимо Него; они лежат в другой стихии и направляются в другую сторону.

Конечно, Его свет можно ощущать даже и в самых заскорузлых слоях себялюбия, Его теплом можно пользоваться и самым холодным умам, но придти к Нему, признать Его Божественную Личность, отдаться Ему вполне, — можно только на пути духовной свободы.

А вступить на этот путь мы можем везде, в лю­бом месте и в каком угодно времени; он (путь) всегда у нас под рукой — в высотах нашего духа. Теперь понятно, почему мы не можем иногда обре­сти полной веры в Христа и победить своего душев­ного ропота сомнений; почему же между нами и Им какая-то преграда, что-то уводящее нас от Него; — мы ищем Христа совсем не там, где Он есть на самом деле, идем к Нему совсем не той дорогой, которая ведет к Нему. А мы должны войти в тот мир, в котором пребывает Христос.

Для этого мы должны своей свободой подняться вверх над сферами нашей притягивающейся к земле жизни, и вступить в сферу духовную, имеющую своим центром притяжения не землю, а Небесного Отца. Там мы сейчас же почувствуем другие влияния. Там все святое в восторге движется вокруг Духовного Солнца и увлекает с собою каждого всту­пающего. Там в лучезарном эфире мы подпадаем под токи той благодатной притягательной силы, которая и приведет нас непосредственно к Его Святому Лику. Тот, кто искренно желает очистить сердце свое и очищает по мере сил, кто пламенно желает и ищет Бога, тот найдет Его, ибо еще в древности прозву­чал любящий голос Господень: «сыне, отдай Мне сердце твое!».

Старайтесь убедить себя в существовании Бога не большим числом доказательств, а с помощью уменьшения ваших страстей! Тогда мир сверхчувственный, тогда жизнь загробная станут для вас понятны, близки и бесконечно дороги.

Подвигни, Господи, и наши вялые сердца, и греш­ные, расшатанные сомнениями души, — придти к Тебе, преклониться перед Тобою, омочить Твои пре­чистые ноги слезами веры и умиления и всецело от­даться Твоей любви и Твоему отеческому водитель­ству, не мудрствуя лукаво, а с простотой сердечной исполнять Твои Божественные заповеди. Тогда от­кроется нам Твое слово, сами собой разрешатся наши сомнения, и увидим мы великое чудо нашего духовного просветления и примирения.

VI. О смысле христианской жизни^

Наше призвание не здесь на земле, наша родина и наша цель «там» в том мире, к которому призвал нас Господь. Люди,  не сочувствующие Церкви, гово­рят, что церковное учение о той жизни — какой-то тем­ный и беспредметный мистицизм. Так ли это? Правы ли мы? Мы, христиане, — не от мира сего. Это не значит, что наш мир — где-то отсюда за миллиарды верст, где-то за бесконечными звездными мирами. Совсем нет. Он внутри нас же самих, в окружающей нас природе, на всяком месте, в каждой душе. Стре­миться из этого мира в тот не значит нестись и рваться куда-то в беспредельную звездную даль, в неизвест­ные пространства солнц и созвездий. Нет — это значит — просто войти внутрь того, что находится в нас самих и кругом нас. В моей душе, какова бы она сейчас ни была, все же просвечивает нечто выс­шее, благороднейшее и святое, хорошие мысли, чувства и желания, та же душа, но только в более совершен­ной и прекрасной форме бытия. Идти туда, к этому просвету, вживаться в его атмосферу, ткать из нея свои жизненные нити, — это значит идти в тот не­бесный мир, к которому мы призваны Господом. Ста­раться отдавать свое глубокое внимание всему окружающему нас живому, всякой былинке и вещи, входить своим умиротворенным сердцем в то светлое и пре­красное бытие, которое проникает во все и отражается во всем, созерцая все в Боге, отказавшись от себя, — это значит идти в царство «не от мира сего». Тот мир есть лишь просветление, утончение и одухотворенный расцвет этого.

«Милый друг, иль ты не видишь, что все видимое нами
Только отблеск, только тени от незримого очами.
Милый друг, иль ты не слышишь, что житейский шум трескучий
Только отклик искаженный торжествующих созвучий».

(Вл. Соловьев)

Мы смотрим на то же, на что смотрят и другие, но видим в нем тот мир, который для других пока оста­ется сокрытым. Можем ли представить себе, что гово­рил незаметный цветок — лилия — сердцу и очам Господа, когда Он всю славу Соломона повергал перед нею ниц!

Мы не от мира сего. Это, однако же, не значит, что мы должны чуждаться тех людей, с которыми нас сводит действительная жизнь, и мечтать о других су­ществах, которые более бы подходили к нашему идеалу. Да, мы должны быть как можно дальше от всего худого и в нас, и в других, — наш долг бороться с этим не­устанно. Верующий в «то» царство входит в самое внутреннейшее общение с окружающими его людьми, хотя часто и неведомо для них. Не помимо их он ищет того неба, к которому призван, а в них же и через них же. Он идет к тому миру через деятельное общение с ближними, будь оно в сфере мысли, дела или невидимой молитвы и любви. То, что может казаться уеди­нением христианина, только видимость; он ближе к своим ближним, чем сами ближние между собою и к самим себе. Он сквозь них же, в их собственной глубине, видит просветленный чудный мир того царства всякой красоты, жизни и гармонии, который всегда обнимает их, но в который они никак войти не могут, неудержимо скользя по блестящей поверхности этого мира… Наш рассудок склонен протестовать против под­вигов, предпринимаемых нашими подвижниками, как например, уединение, столпничество, пост, частая и долгая молитва.

Приведем очень характерный образчик такого протеста, сказавшийся в отзыве одного русского публициста о преп. Серафиме Саровском. Как известно, преп, Серафим предался столпничеству в конце 18-го сто­летия, в эпоху крупных революционных движений на Западе, и публицист по этому случаю бросает подвиж­нику такой укор : «Дух Божий и дух тьмы столкнулись, как два урагана в крутящемся смерче революции, и ру­шились царства, гибли народы, а он, Серафим, стоял тысячу дней на камне в безмолвной молитве. Люди боролись с людьми за будущность мира, а он боролся с бесами за одного себя»…

Конечно, если оценивать людей со стороны их спо­собности к борьбе за формальное право, стремящееся установить в мире внешнюю правду, в которой до сего времени многие видят единственное лекарство от всех зол, — то преп. Серафим, как такой общественный деятель (с точки зрения «многих»), был явлением отрицательным. Но не следует судить о такой огромной и просветленной силе, как этот праведник Божий, лишь по этой мерке, ибо у него были основания искать дру­гих средств к врачеванию людей, и для этого он стре­мился прежде всего постигнуть внутреннюю духовную жизнь человека, найти правду внутреннюю, во внутренней совести, стремился для этого очистить себя от низменных страстей, а потом помогать людям в этом же направлении. И результаты жизни преп. Серафима, как мы знаем, оправдали его подвиги: преп. Серафим сделал в свое время (и по сие время делает и будет делать), много, о, как много, для страждущего человечества, неизмеримо больше, чем те, которые думают борьбою на баррикадках устанавливать внеш­нюю правду. Тысячи страждущих душею и телом приходили к старцу за помощью, помощью не при­зрачной, а действительной, врачующей людей; при­ходили измученные жизнью, протекшею для многих из них в бесплодной борьбе в среде того самого фор­мального права, в котором малый разум человеческий только и видит свое спасение от всех зол. Всякому св. подвижник давал мир Христов, и все, кто имел с Преподобным общение, ощущали его великую любовь и ее благодатную силу. И чем больше в народе таких «бесполезных эгоистов», борющихся с бесами в самом себе, тем совершеннее делается общественный строй, если не по внешней форме, то по духу своей жизни. Здесь совершается великая тайна воздействия благо­дати Божией чрез избранные «сосуды» — на об­щество людей.

Одиночество подвижника — только путь к выс­шему единению.

Подвижники уходили в пустыню, леса, порывали связь с людьми и всецело отдавались подвигам нравственного совершенствования, но разобщение с миром продолжалось только до тех пор, пока они не чувствовали того, что могут быть полезны людям; почувствовав же это, они с энтузиазмом и настойчивостью отдавались делу духовно-нравственного руководства людьми, искавшими спасения. В этом смысле наши подвижники были общественными деятелями в самом высоком и благородном значении этого слова: отдавшись стремлению к идеалу нравствен­ного совершенства, они шли твердо и неуклонно к этой цели, и лучи этого подвига освещали не их одних, но всех, кто соприкасался с ними.

VII. Значение и всеобщность веры в бессмертие^

Отрицатели думают, что наша святыня — жизнь  загробная — только утешительная мечта, она скра­шивает нашу тяжелую и прозаическую жизнь своими грезами, но сама — только греза, не более: умер человек, истлеет и развеется тело… и все исчезнет, как туман. И эти думы, основанные на нашем полном равнодушии к своему духовному миру, на нашем религиозном невежестве, на потворстве своим жи­вотным страстям, — приводят многих к ужасному концу! Только верой в свое бессмертие человек по­стигает всю разумную цель свою на земле. Многие самоубийцы покончили с собою (и ныне кончают) из-за одной и той же духовной болезни — от отсут­ствия высшей идеи существования в душе их.

В наше тяжелое и ответственное время материа­лизм, «отрицая в человеке человека с душею, с пра­вами на бессмертие, проповедует какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все это делается ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его сло­вам, толпятся, как мошки в жаркую погоду, в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтобы завтра дать место другому такому же столбу. Если это так, тогда не стоит работать над собою, чтобы к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода в несколько десятков лет? Для этого нужно лишь запастись, как муравью, зернами на зиму, практическим умением жить такою честностью, синоним которой — “ловкость”, столь­кими зернами, чтобы хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтобы было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев?» ( Гончаров).

Отнимая от себя небо и делая себя исключительно земным существом, человек волей-неволей прила­гает себя к скотам бессмысленным и уподобляется им. Теперь многие — христиане лишь по паспорту. Многие даже ходят в церковь и молятся, а в бес­смертие души своей едва ли верят, просто, наконец, об этом не думают. Есть и другие натуры: с виду часто грубые и порочные, а между тем природа их, быть может, им самим неведомо, давно тоскует по высшим целям и смыслу жизни.

В семьях наших о высших целях жизни почти не упоминается, а об идее бессмертия не только уж во­все не думают, но даже слишком нередко относятся к ней насмешливо. И это при детях, да даже еще, пожалуй, с нарочитым назиданием. Вопрос о бессмер­тии — самый жизненный: вся наша жизнь, как лич­ная, так и общественная, зиждется на вере в бессмертие души и будущую жизнь.

Бессмертие человека состоит в том, что душа его по смерти тела продолжает жить отдельно от тела, и человек за гробом продолжает свое сущест­вование в другом мире, правда, в другой форме и других условиях. Смерть не прерывает существова­ния человека, а только видоизменяет его. На земле люди называют одних живыми, а других мертвыми. Но кто же мертвый? Это не человек, а часть человека — тело. Оно и предано земле, а главная часть человека — образ и подобие Бога — душа — жива ! Она перешла в мир загробный и живет там. Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых, и зем­ная жизнь наша только есть начало, приготовление к жизни вечной, нескончаемой. Нет и не было ни одного народа, который не ожидал бы будущей жизни — это чувство присуще душе человеческой. Вспомните Египет, Грецию и Рим, Индию… Конечно, форма вы­ражения этой будущей жизни, характер и степень ее развития не у всех народов одинаковы. Языческие религии представляют, большей частью, более или менее ясные гадания об истине бессмертия души, и только христианство сообщило вере в бессмертие и загробную жизнь полную достоверность и истинное выражение, ибо оно не учение человеческое, а Богооткровенная истина. Вспомните древнегреческого писателя, историка Плутарха, который много в своей жизни путешествовал и много видел разных стран и народов и который писал: «Обойдите вы всю зем­лю, вы увидите много во всем различий; вы увидите селения, где нет никаких законов; увидите людей, ко­торые не знают, что такое деньги; встретите города без укреплений; целые племена, не имеющие жилищ, но нигде вы не найдете страны или народа, среди которых не строились бы алтари и жертвен­ники, где не сжигались бы жер­твы и не возносились бы молит­вы к небу». Есть религиозное ощущение, зна­чит, есть и то, что в нем дано, то, что в нем ощущается. Есть Бог в нас, — значит, Он есть. Это чаяние вечной жизни, которое искони существовало в человеческом духе, как нечто свышеприрожденное ему, получило полное и совершенное развитие в христианстве. С поразительною силою убеждения го­ворит, например, апостол Павел о воскресении и бу­дущей жизни в 1-х Посланиях к Коринфянам и Солунянам. Загробная жизнь сделалась у Апостолов пред­метом твердой и непоколебимой уверенности, потому что им дано было зреть воочию эту посмертную жизнь — в лице Воскресшего Христа. Эта благодатная вера воодушевляла первых христиан, она же ярко светилась в жизни Святых Божиих, и почти на наших глазах так ярко проявлялась, например, в жизни преп. Се­рафима Саровского, старца Амвросия Оптинского, о. Иоанна Кронштадтского, которые еще на земле как будто переступили таинственную грань мира сего и жили далеко за его пределами. Они имели только бла­годатное знание о будущей жизни, отблеск которой словно отражается на их всегда детски радостных лицах и в восторженных речах, как людей, подобно Ап. Павлу, испытавших «восхищение до третьего неба» и слышавших там «неиз­реченные глаголы».

Вот и нам, в христианской жизни, необходимо благодатное знание о будущей жизни, или твердая уверенность в вечной жизни, светом и дыханием ко­торой всегда жили и живут истинно верующие хри­стиане. «Заповедь Его есть жизнь вечная!» Между тем для нас «вечная жизнь, большею частью, туман­ный вопрос философии, который материалисты и атеисты совершенно отрицают, основываясь на том, что их царь — рассудок — не принимает этого. Правда, находятся среди них благодетели человечества, кото­рые говорят и заботятся об «общем благе» людей. Но прислушайтесь к речам этих проповедников обще­человеческого благополучия: вы слышите постоянно высокие фразы о самопожертвовании, о свободе, брат­стве и т. д., одного только вы не найдете в этих обманчивых речах — слов «Бог» и «Христос». Оказывается, ни Бог, ни Христос не нужны этим меч­тателям, которые хотят устроить общее благополучие на земле без сверхчувственной помощи и потому соз­нательно отрекаются от христианства. А это отрече­ние от христианской религии равносильно отрицанию в жизни всякого нравственного смысла. Справедливо еще в древности сказано Тертуллианом, что душа наша по природе христианка.

Люди, приближающиеся к совершенству, достиг­шие чистоты сердца, «стяжавшие Духа Божьего», находясь еще в этом мире, имеют дерзновение перед Вседержителем, входят в чертог Его, где ангелы и духи святых. Еще будучи в теле, они твердо знают, что будут царствовать со Христом, потому что еще здесь, на земле, познали сладость Божественного озарения и действие силы Его. Сверхестественные дары Богообщения, получаемые душей, еще находящейся в теле, служат только залогом небесных благ, о которых нель­зя человеку и рассказать, ибо нет у нас образов, нет слов для их изображения. Уже в настоящей жизни, поднявшись на вершины духовной высоты, эти святые люди переживают блаженство и радость, подобные вечной небесной радости в будущем веке. Они были еще здесь ангелами, целя всяческие недуги душевные и телесные; преображались на молитве, сияя Фавор­ским светом: им повиновались стихии, пред ними пре­клонялись люди и звери, растения, вода и воздух.

Свои мысли, свои видения, созерцания они оста­вили нам в своих творениях, и вот, на основании этих творений, как озаренных свыше, мы и будем го­ворить о будущей жизни, жизни по ту сторону гроба.

VIII. Смерть и бессмертие в нас. О самоубийцах^

Человек, как существо, предназначенное к бессмертию, не может не иметь предчувствия о нем, но в иных людях чувство это сильно, а в других так слабо, что оно почти ни в чем не проявляется. Отчего это? Да оттого, что в теперешнем составе человека два начала: одно — бессмертное, которое не исчезает в смерти, другое  — которое живет только до гроба. Каждое из этих начал производит в человеке сродное себе чувство. Оба эти начала так тесно связаны, что составляют теперь одно целое. Поэтому-то и чув­ство бессмертия с чувством смертности сливаются в одно, неопределенное чувство. Если человек живет более тем, что есть в нем истинно бессмертного, т. е. духом, совестью, то чувство бессмертия усиливается, а если сильно предается тому, что есть в нем времен­ное и мертвое, — плоти и крови, то усиливается чувство смертности. Нашу душу, рвущуюся к свету небесному, нельзя удовлетворить земными благами, и потому-то многие люди, по-видимому имеющие все для земного счастья, испытывают нередко великую тоску; недаром бл. Августин, испытав все удоволь­ствия и прелести земные, воскликнул: «Ты создал нас для Себя, и сердце наше неспокойно до тех пор, пока не найдет покоя в Тебе».

А великий Святитель Григорий Богослов сказал: «Ты создал все непостоянным, чтобы мы всегда стре­мились к Тебе Постоянному, Вечнонеизменному!»

Смерть — великое и страшное таинство; и самое  таинственное в ней — момент разлучения души с те­лом, перехождение человека из жизни телесной в жизнь чисто духовную, из временной — в вечную. Люди, говорящие легкомысленно о смерти, люди, сами пре­рывающие свою жизнь самоубийством, — глубоко несчастные и слепые! Ведь самоубийство унич­тожает только тело, но не бессмертный дух его, который, по разрешении от тела, перейдет в веч­ность и некогда вновь соединится с тем же телом, хотя и измененным. И тогда самоубийца даст отчет не только за свое нравственное поведение на земле, но и за насильственное прекращение своей земной жизни посредством самоубийства, так что, следова­тельно, освобождая себя самоубийством от временных страданий, он чрез это самое подвергает себя вели­чайшему страданию в жизни будущей, вечной. Человек не должен оставлять своего поста на земле, пока не отзовет его Тот, Кто послал его сюда.

Даже в дохристианском мире строго каралось самоубийство. В Греции от тела самоубийцы отсекали руку, которой он лишил себя жизни, и полагали от­дельно. В Спарте и Кипре совсем не погребали. В Риме Тарквиний Приск повелел тела самоубийц рас­пинать на крестах и отдавать их потом на седение диким зверям и птицам. Аристотель порицал его как проявление трусости: страдание и терпение — луч­шая школа героизма, вот для страдания-то, для терпения и недостает самоубийце сил и мужества, почему он и бежит от жизни. Много сил нужно, чтобы переносить жизнь, которая нам не обещает ничего, кроме страданий, гораздо больше сил, чем для решения убить себя. И храбрость самоубийц — слепая и только потому кажется некоторым отважной; индий­ская поговорка вещает: «грудной ребенок не боится тигра». И храбрость самоубийцы сильна только до момента смерти, а в момент смерти душа прозревает, и скажи, храбрая душа, будешь ли ты так же сильна и там, пред тем, что тогда увидишь?

IX. Состояние души после смери тела^

Дух человека скорее и легче отрешается от усло­вий временной жизни, — и в то время, когда у тела длится еще борьба со смертью, — дух уже освобож­дается, и еще прежде решительной смерти тела — он уже витает, как будто, вне тела. Вот чем объ­ясняются нередкие случаи, что в час кончины, еще не совершившейся, человек, или, правильнее, дух его в земном образе является в отдалении от тела близ­ким по сердцу людям.

Еще несколько минут — и человек вступает в вечность… Как вдруг изменяется форма его бытия! Дух его видит самого себя, свое собственное существо; он видит предметы (и самые отдаленные) уже не телесными глазами, а каким-то непонятным нам те­перь ощущением. Он говорит слова не членораздель­ными звуками, а мыслью; не руками осязает пред­меты, а чувством. Движется не ногами, а одной силой воли, и то, к чему прежде он мог приближаться с великим трудом, медленно, через большие простран­ства места и времени, теперь он настигает мгновенно; никакие естественные препятствия его не задерживают. Теперь и прошедшее ему видно, как настоящее, и будущее не так сокрыто, как прежде, и нет уже для него разделения и места, нет ни часов, ни дней, ни годов, нет расстояний, ни малых, ни больших, все сливается в один момент — вечность. Что же он видит и чувствует?

Невыразимым ужасом поражает его открываю­щаяся вечность; ее беспредельность поглощает его ограниченное существо; все его мысли и чувства теряются в бесконечности. Он видит предметы, для которых у нас нет ни образов, ни названий; слышит то, что на земле не может быть изображено никаким голосом и звуком; его созерцания и ощущения не могут быть выражены у нас никакими словами. Он находит свет и мрак, но не здешний: свет, пред которым наше яркое солнце светилось бы не более, чем свеча пред солнцем; мрак, пред которым наша самая темная ночь была бы яснее дня. Он встречает там и подобные себе существа и узнает в них людей, также отошедших из зтого мира.

Но какое изменение! Это уже не здешние лица и не земные тела: это одне души, вполне раскрыв­шиеся со всеми их внутренними свойствами, которые и облекают их соответственными себе образами. По этим образам души узнают друг друга, а силою чув­ства узнают тех, с которыми сближались в здешней жизни. Встречаются духу нашему существа, такие сродные ему по естеству, но такие, которых одно приближение дает ему чувствовать неизмеримо выс­шую над ним силу их. Одни из них выходят из бес­предельного мрака, и все существо их мрак и зло; неизобразимы страдания в них самих, скорбь и гибель отличают их каждое движение и действие.

Но это еще в низших сферах духовного мира, ближайших к миру земному.

А там, далее, дух видит бесконечное море непостижимого света, из которого выходят и другие существа, еще более могучие; их природа и жизнь — одно необятное добро, неизобразимое совершенство, невыразимая любовь; божественный свет наполняет все существо их и сопровождает каждое движение…

И так, в этом чудном мире дух человека силою своей духовной природы и неодолимой силой притяжения сродного ей мира летит, летит все далее и далее до того места или, лучше сказать, до той степени, до какой могут достигать его духовные силы, и весь, поразительным для него образом, пере­рождается. Тот ли это дух, который жил в человеке на земле, дух ограниченный и связанный плотью, едва заметный под массою тела, всецело ему служащий и порабощаемый так, что без тела, по-видимому, и жить. и развиваться не мог! Теперь, что с ним ста­лось? Теперь все, и доброе, и худое — быстро, с неудержимою силой раскрывается; его мысли и чув­ства, нравственный характер, страсти, стремления воли, все это развивается в необятных размерах; сам он остановить их, ни изменить ни победить не может; его недостатки и слабости обращаются в положительное зло; его зло делается бесконечным, его скорби обращаются в безпредельные страдания.

Представляете ли вы себе весь ужас такого со­стояния? Ваша душа, теперь не добрая, но еще подавляющая и скрывающая в себе зло, там явится злой до бесконечности; ваше худое чувство, здесь еще чем-нибудь сдержанное, если вы не искорените его здесь, обратится там в бешенство; если вы здесь владеете собою, там вы уже ничего не сможете с собою сделать: все в вас и с вами перейдет туда и разовьется в бесконечность…

Душа человека, отрешаясь от тела, с многократ­ной силой продолжает развивать в себе те качества, которые она приобрела в земной жизни…

Вследствие этого праведники бесконечно утверждаются в добродетелях и преданности святой воле Божией, а нераскаянные грешники — в нечестии и ненависти к Богу. К концу мировой истории и на небе, и на земле будут только две категории людей: беспредельно любящие Бога праведники и так же ненавидящие Его грешники.

Чем же ты сделаешься там, неверующий, грешный человек? Если ты здесь нехорош, то там будешь темным, злым духом. О, тогда ты сам себя не узнаешь, или нет: ты тогда слишком хорошо себя узнаешь, и понесет тебя твое зло собственным своим тяготением туда, где живет вечное, бесконечное зло, в сообщество темных, злых сил. И на этом пути ты ни остановиться, ни возвратиться не сможешь, и во веки веков будешь страдать, — чем? бешенством от твоего собственного зла, которое не даст тебе покоя, и от той злой среды, которая будет вечно окружать тебя и терзать без конца.

А что же душа добрая, что будет с нею?

И добро также раскроется во всей полноте и силе; оно будет развиваться со всей свободой, кото­рой здесь не имело, обнаружит все свое внутреннее достоинство, здесь большею частью сокрытое, неузна­ваемое, неоценяемое, весь свой внутренний свет, здесь всячески затемняемый, все свое блаженство, здесь подавляемое разными скорбями жизни. И понесется эта душа, всей силой своего нравственно-развитого и добродетельно-возвышенного стремления в высшие сферы того мира, туда, где в бесконечном свете жи­вет Источник и Первообраз всякого добра, в область светлых и чистейших существ, и сама сделается ан­гелом, т. е. таким же светлым, чистым блаженным существом. Она будет уже навеки тверда теперь в добре, и никакое зло, ни внутреннее, ни внешнее, не сможет уже ни колебать ее, ни изменить, ни повредить ее блаженному состоянию. Но и не праздно будет действовать своим просвещенным умом в созерцании и постижении тайн, здесь неразгаданных и неизвест­ных: тайн Бога, мироздания, себя самой и вечной жизни (Иоанн, еп. Смоленский: Беседа в день Успе­ния Божией Матери). Состояние наше в будущей жизни не будет состоянием бездеятельного покоя, мертвым квиэтизмом: оно будет представлять гармоническое, всецелое удовлетворение всех потребностей и стремлений нашей души, путем непрерывного, бесконечного развития. Ум, сердце и воля человека найдут для себя много достойных предметов и обиль­ную пищу в этом развитии. Непосредственное общение с Богом, как всеозаряющим Светом, должно раскрыть нам всю беспредельность законов бытия: пред нами откроется такой кругозор, о котором мы в настоящей жизни не можем иметь и понятия. Тогда только удо­влетворится та духовная жажда знания, которой то­мится человек в настоящей жизни. Один Бог — бес­предельное море сущности — будет уже служить неисчерпаемо возвышеннейшим предметом для нашего ума и в его вечном стремлении — постигнуть Винов­ника всего существующего.

Вторым предметом нашего духовного созерцания будет дело нашего искупления, совершаемое Сыном Божиим, то великое и чудное дело, в которое желают проникнуть и ангельские умы, которым наше человеческое естество возведено, в Лице Богочеловека, на престол Божества.

Третьим предметом нашего познавания будет мир ангельский, мир совершенных, чистейших духов.

Само человечество, в его прошедших судьбах и настоящем его состоянии, будет также предметом, размышление о котором будет представлять для нас величайший интерес, как представляет и теперь, при наших ограниченных средствах познавания.

Наконец — преображенный и обновленный мир, во всей его красоте и разнообразии, будет привлекать к себе наш умственный взор и возбуждать чувство удивления и благоговения к Сотворившему все премудростию.

К этому следует прибавить высокое нравственное удовлетворение, которое будут испытывать правед­ники вследствие взаимного сближения между собою. Не будет между ними ни зависти, ни ненависти, ни вражды, ни лжи, ничего такого, чем так полна и по­стоянно отравляется наша жизнь на земле. Братская любовь, ничем не нарушаемый мир, полнейшее согла­сие, чистейшая правда будут царствовать среди бла­женных обитателей Нового Иерусалима на небесах. «Какая необятная область ведения и жизнедеятель­ности! Какой неисчерпаемый источник блаженства!» («Премудрость и благость Божия» — Голубинский).

X. Христианское отношение к смерти^

При виде близкого существа, лежащего в гробу, многие приходят в отчаяние, смотрят на смерть, как на разлуку вечную, и вместо того, чтобы всеми силами помочь дорогому усопшему в его новой жизни, предаются безумной скорби и плачу. Но ведь смерть не есть уничтожение, душа продолжает жить за гробом, в том мире, в который, быть может, сейчас пойдем и мы…

Послушайте, как смотрит на смерть человек, духовным опытом познавший, до чего близко слиты тот мир и наш; человек этот сравнительно еще недавно жил среди нас. Это была личность выдающаяся по уму и образованию; он с любовью изучал природу, изучал как звездное небо, так и анатомию; много путешествовал за границей, был и в Палестине, обла­дал знанием многих иностранных языков. В расцвете сил и деятельности он покинул мир и 28 лет провел в затворе, но его уединение было только кажущееся, и покой его не был бездеятельность, а напротив — полон великого труда. У него была огромная семья его духовных детей; хотя он не видел их в лицо, как и они его, но вел деятельную с ними переписку, и только одни его письма составили 8 книг. Ведя в затворе молитвенно-созерцательную жизнь, он в то же время беспрерывно трудился во славу Божию и оставил нам в наследие неоценимое сокровище — свои творения, которых насчитывается много томов. Последние одиннадцать лет своей жизни он ежедневно причащался, сам служа Божественную Литургию. Мы говорим о епископе Феофане, затворнике Вышенском? имя которого, к сожалению, чуждо слуху многих.

Вот письмо этого праведника, пишущего к своей умирающей сестре:

«Прощай, сестра! Господь да благословит исход твой и путь твой по твоем исходе. Ведь ты не умрешь. Тело умрет, а ты перейдешь в иной мир, живая, себя помнящая и весь окружающий мир узнающая. Там встретят тебя батюшка и матушка, братья и сестры. Поклонись им, и наши им передай приветы и попроси попещись о нас. Тебя окружат твои дети со своими радостными приветами. Там лучше тебе будет, чем здесь. Так не ужасайся, видя приближающуюся смерть: она для тебя дверь в лучшую жизнь. Ангел Хра­нитель твой примет душу твою и поведет ее путями, какими Бог повелит. Грехи будут приходить — кайся во всех и будь крепкой веры, что Господь и Спаситель все грехи кающихся грешников изглаждает. Изглаждены и твои, когда покаялась. Эту веру поживее вос­ставь в себе и пребудь с нею неразлучно. Даруй же тебе, Господи, мирный исход! День — другой, и мы с тобою. Потому не тужи об остающихся. Прощай, Господь с тобой!»

Как трогательно это письмо брата к умирающей сестре! Каким спокойствием, какою крепкой верой, живой уверенностью в будущую блаженную жизнь дышет оно! Будто он провожает сестру в недальний путь- дорогу; путь этот не в неведомую страну; он ведет в дом Отчий, где ждут нас наши близкие, прежде нас туда Богом позванные. Он посылает всем им поклон и привет, просит их молитвенного попе­чения о себе. А любимой сестре желает мирного, доброго пути — христианской непостыдной кончины.

Вот как христианин смотрит на смерть. Вот как он провожает и дорогих сердцу в загробный мир. Не слышатся ли в его словах победные слова: «смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?»

А вот послушайте, что он пишет к скорбному мужу умирающей сестры:

«Я всегда молился и молюсь, чтобы Господь дал сестре пожить, пока последние дети станут на ноги. Но, судя по тому, что вы мне сказали, теперь уже надо молиться о мирной кончине. Что же делать? Что судил Бог, тому надо покориться. Что умирает — ничего необыкновенного нет. Вслед за ней и мы пойдем той же дорогой. Это — общий всех путь. Но все же смерть поражает всех, и ко всем умирающим мы относимся так, как бы они нечаянно умерли.

Вы останетесь доканчивать воспитание и устроение детей, а она отойдет, и там что нужно и можно при­готовит для встречи вас. Будьте мужем силы. Скре­пите силы и мужайтесь. Ведь сестра-то сама не умрет: тело умирает, а личность умирающей остается. Пе­реходит лишь в другие порядки жизни. Вот и вы, пока она отойдет, — в тот же мир переходите со внима­нием. В теле, лежащем под образами и потом выно­симом, — ее нет. И в могилу не ее прячут. Она в другом месте. Так же жива, как и теперь. В первые часы и дни будет около вас. И только не проговорит, да и увидеть ее нельзя, но она — тут. Вникните в это. Мы, остающиеся, плачем об отошедших, а им сразу легче: то состояние отрадно. Те, которые об­мирали и потом вводимы были в тело, находили его очень неудобным жилищем. То же самое будет чув­ствовать и сестра. Ей так лучше, а мы убиваемся, будто с нею беда какая случилась. Она смотрит и, верно, дивится. Я всегда был такого мнения, что по умершим не траур надо одевать, а праздничные наряды. Ну, останкам почившего надо отдать некий почет, что совершенно справедливо, но зачем у нас к этому телу обращаются, как к живому лицу, — удивляться надо. У Господа нет мертвых, у Него все живы. А мы, насмотревшись на тело, — синеватое, глаза впа­ли и т. д. — именно это изображение запечатлеваем, и этот-то обман и раздирает сердце. Потом придет в голову мысль: сырая могила… мрачная… увы!.. бедный, несчастный наш умерший? А на самом-то деле: он в светлом месте, в состоянии, полном от­рады, свободный от всех связанностей… прелесть, как ему хорошо. И все так же жив, как был вчера, накануне смерти! Только ему было хуже, а теперь лучше. Что его не видно, это не потеря, он бывает тут. Отошедшие быстродвижны, как мысль, они еще ближе становятся нам, чем были здесь, ибо здесь мы часто отделены от любимых пространством, а неви­димое бытие сокращает разделение, так что вспомни лишь об умершем (только сердечной, живой памятью) — он тут и есть,

У отошедших скоро начинается и подвиг пере­хода через мытарства. Тут нужна сестре помощь. Думайте об этом, и вы услышите вопль: помоги! Вот на что надлежит нам устремить все внимание и всю любовь к ней. Я думаю, самый действительный показатель любви вашей к усопшей будет то, если вы с минуты отхода души погрузитесь в молитву о ней в новом ее состоянии и новых неожиданных нуж­дах. Начав так, непрестанно молитесь Богу о помощи ей, особенно в продолжение шести недель, да и далее. В сказании Феодоры — мешок, из которого ангелы брали, чтобы отделываться от злых духов, были мо­литвы ее старца. То же будут и ваши молитвы. Не, забудьте так сделать, — вот и любовь! Поскорее и меня известите… и я тоже начну, и дети пусть так делают… А слишком горевать и убиваться — мало имеет смысла».

А вот еще письмо того же подвижника к матери, схоронившей свою дочь и искавшей у него утешения:

«Милость Божия да будет с вами! Плачьте, плачьте! В этом нет ничего неестественного и укоризненного. Диво было бы, если бы мать не плакала о смерти дочери. Но при этом надо знать меру: не убиваться и не забывать тех понятий о смерти и умерших, ко­торые даются нам христианством. Умерла! Не она умерла, а умерло тело; а она жива и так же живет, как и мы, только в другом образе бытия. Она и к вам приходит и смотрит на вас. И, надо полагать, дивится, что вы плачете и убиваетесь, когда ей лучше. Тот образ бытия выше нашего. Если бы вы могли поговорить с ней лицом к лицу и попросили ее опять войти в тело, — она ни за что не согласилась бы. Зачем же вам вступать с ней в такое разногласие, какая уже тут будет любовь? Нельзя не пожалеть, что вам не пришлось лишний раз взглянуть в очи ее, последнее дать ей обятие материнской любви… Ну, вот и поплачьте. Только все немножко. Телес­ные очи ее закрылись, а душевными она смотрит; смотрите и вы на нее душой своею. Не вообра­жайте ее в могиле. Ее там нет, там тело ее, а она вне, и теперь, может быть, около вас стоит. Язык ее замолк, но она не лишена возможности говорить вам в сердце. Внимайте и услышите: «мамочка! не тужи и не убивайся! Я с тобою, и мне очень хо­рошо! Отвечайте же и вы ей: «ну, слава Богу, что тебе лучше!». Обятия ее застыли, не прострутся более, но она собою, как душа, может обнять вашу душу и так же тепло, как теплы обычные обятия. Отвечайте же и вы спокойно, немятущеюся, теплою памятью о ней… Вот и все. Благослови вас, Господи, и утеши!»

Каким благодатным миром веет от этих строк! Но что же значит, что сердце наше часто болезненно сжимается при мысли о смерти и из груди вылетает невольный вздох: а все же страшно умирать!.. Дело понятное: ведь все утешения относятся только к умирающим «о Господе», а «о Господе» умирает только тот, кто здесь живет для Господа по запове­дям Господним.

XI. О смерти детей^

И все же смерть детей переживается нами гораздо острее, чем смерть взрослых. Некоторые родители, при смерти детей, начинают в бессилии грозить небу, иногда даже отходят от Бога и Церкви; другие не доходят до этого, но дерзко вопрошают Вседержи­теля — почему, на каком основании Он отнял у них величайшее сокровище? и так долго остаются с не­затихающим ропотом на Создателя. Третьи — более смиренно вопрошают о том же и, хотя не ропщут, но остаются в недоумении о причине столь тяжкого горя.

И всего менее тех людей, которые, веря в Божью любовь ко всякому человеку, а особенно к детям (помня слова Спасителя: «оставите детей приходить ко Мне, таковых бо есть Царствие Божие» (Мф. 19:14), веря, что Бог все творит только для нашего блага, со смирением покоряются воле Божией и Ему лишь изливают свою естественную тоску по умершим ча­дам, у Него Одного лишь ища утешения. А между тем, Господь ведь не жесткосердный палач или судия. Если Он решает призвать человека в детском или юношеском возрасте, то на это у Него, значит, есть веские причины. Богу видно то, чего мы не можем ни видегь, ни даже предчувствовать. Бывает и теперь очень часто, что при всех добрых качествах юного существа, однако же, оно уже получило какую-нибудь еще невидимую дурную наследственность, которая грозит со временем развиться и заглушить доброе семя Царства Божия в душе этого будущего человека; или Бог предвидит, что добрая душа отрока или отроковицы не выдержит предстоящих искушений и погибнет в пучине греха, или что родители своею жизнью и взглядами могут оказать растлевающее влияние на детей; и — вот, во всех этих случаях, — (не исчерпывающих, конечно, всех поводов для трагического вмешательства Божьего Промысла в жизнь детей) — Бог призывает к Себе «душу младую».

В одной высокопоставленной семье в Петербурге умирал единственный сын, мальчик лет четырех. Положение было таково, что врачи, окружавшие постель больного, обявили его совершенно безнадежным, даже заранее определили час смерти… В эту ужасную ночь мать стала молиться одною из тех молитв, когда от Бога требуют чего-нибудь, как от наем­ника, когда не только умышленно забывают, но на­меренно вычеркивают чувство смирения пред Божией волей. Молитва была услышана. Мальчик остался жив. Но дальнейшие обстоятельства показали, что было бы лучше, если бы мать смирилась и отдала Богу своего ребенка добровольно, когда Он его к Себе при­зывал. Болезнь отозвалась на мозгу мальчика, и он не мог поэтому получить даже скромного системати­ческого образования, а материнское баловство еще усилило его лень. Из него, как говорится, ничего не вышло. Дабы приставить его к какому-либо делу, его поселили в одном из родительских имений, чтобы там он не мог натворить еще больших бед. Но, увы! там он сошелся с одной из девиц, бывшей горничной своей матери, безобразной женщиной лет на 15 старше его, и на ней женился. Какой удар для самолюбия матери, блиставшей в свете и происходившей из громкой титулованной фамилии! Рябая жена при­учила его пить, и немного за 30 лет, никому не нужный, он скончался от болезни почек, приобретенной путем алкоголизма, без ведома матери, которая тогда его вымаливала.

Можно также вспомнить о матери в одном из рас­сказов Л.Н. Толстого, «Легенда о матери». Эта мать, в ночь после смерти маленького сына, которого она отбивала от болезни, ради которого она потрясала не­бо своими молитвами, — засыпает в чувстве жестокого ропота на Бога и видит сон… Видит она отдельный кабинет ресторана, остатки роскошного ужина, бесстыдно разодетых женщин и среди них — ожиревшего че­ловека с тусклым взором, с еле заметными следами человеческих мыслей и чувств. И в этом человеке она с ужасом узнает только что умершего своего ребен­ка…

А вот и другой случай из не столь далекого времени. У госпожи Рылеевой заболел трехлетний сын очень опасной формой дифтерита. Врачи отказались ле­чить его, находя смерть неизбежною. Любящая мать в страшном горе склоняется пред иконою, висевшей у кроватки малютки, и, в пламенной молитве изнемог­ши, впадает в забытие. Ей является Матерь Божия и говорит: «не проси выздоровления малютке, ему луч­ше будет, если он умрет сейчас». Это Пречистая по­вторила дважды. Но мать продолжала умолять Пре­святую Богородицу и во сне. Тогда Богоматерь веща­ет ей: «смотри, что будет с твоим сыном, если он оста­нется жив» и показала ей его будущее. Мать вскрик­нула от ужаса, ибо увидела… виселицу, но все же про­должала умолять о выздоровлении сына. Богоматерь удалилась; мать проснулась и увидала ребенка румя­ным и улыбающимся. Нарыв в горле прорвался, опас­ность миновала, малютка остался жить. Доктора тог­да сочли этот случай чудом. Прошли годы. Сын Ры­леевой вырос, развился, стал умным и красивым юно­шей, но увлекся впоследствии революционными идея­ми, участвовал в заговоре декабристов и кончил свою жизнь… на виселице.

Еще весьма назидательный пример. В 1919 г., во время гражданской войны, при занятии добровольца­ми одного из больших городов Малороссии, гвардей­ский отряд был распределен по всем свободным поме­щениям. Автору этих строк пришлось остановиться в квартире одной вдовы, только что перед этим поте­рявшей своего единственного сына, мальчика лет две­надцати. Она была дочерью революционера-террориста, неверующая, и единственным напоминанием о Боге был «случайно» (как она выразилась) оставший­ся в ее квартире небольшой образок Спасителя, бла­гословение прародителей.

Разговорившись вечером того же дня за стаканом холодного морковного чая, автор выразил удивление, что мать спокойно переносит свою недавнюю тяж­кую потерю. Тогда она поведала ему следующее:

«Сын был у меня замечательным ребенком, необыкновенно способным и привлекательным; естествен­но, что я на нем сосредоточила всю свою любовь. До его смерти я никогда о вопросах веры или вечности не думала.

Вдруг мой мальчик заболел и, несмотря на усилия врачей, стал быстро угасать; я как-то в один из этих страшных дней подошла к нему, прильнула к его ру­ке и почувствовала, что она холодеет… я поняла сра­зу инстинктивно, что он умирает. В эту минуту, в ду­шевной муке, мой взор невольно обратился к тому ма­ленькому образку Спасителя, который висел над из­головьем больного, — и в этот же момент я почему-то вспомнила о старце-прозорливце иеромонахе В., ко­торый жил в монастыре на краю нашего города и был велик в своих молитвах. Мое отчаяние было таково, что я тут же оставила ребенка и отправилась к нему. В монастыре мне сказали, что старец совершает прос­комидию. Он вышел из алтаря, я бросилась к нему и воскликнула: “Я знаю, что ты один лишь можешь спас­ти моего ребенка, ты один лишь можешь его вымо­лить, мой ребенок при смерти…”.

Старец спокойно ответил: “Я могу его вымолить. Но возьмешь ли ты на себя все те грехи, которые совершит твой сын потом? а вдруг он станет разбойником или душегубцем?”.

Эти немногие слова меня поразили; они мгновенно открыли для меня то, о чем я никогда раньше не ду­мала: тайну ответственности родителей за ребенка и взаимную ответственность членов всего рода. Сло­вом, сразу открылась мне целая бездна.

Молча постояли мы несколько минут, как бы испытывая друг друга… Старец ушел в алтарь, а я вернулась домой, где застала своего мальчика уже мертвым…

Эта смерть самого дорогого для меня существа раскрыла для меня двери вечности. Вот почему я так спокойна. Я обрела мир в Боге; я поняла Его милосердие!»

Это воззрение матери на смерть родного сына ведь так согласно с пониманием нашего просто­народья, которое в былое время часто удивляло менее христиански настроенных интеллигентов. Когда кре­стьянка или крестьянин хоронили своего ребенка, интеллигенты смущались их сравнительно полным спо­койствием и невольно спрашивали: «Что же ты не плачешь? Разве тебе не жаль ребенка?» А они отвечали: «О чем плакать? он был чистый; ведь не успел нагрешить, а в нем мы имеем нового, своего и родного молитвенника…».

Разве древния жития святых не поучают нас о том же? После мученической смерти св. Уара одна благочестивая женщина, именем Клеопатра, построила в его честь церковь. В день перенесения тела муче­ника мать молилась, чтобы святой устроил счастье и благополучие ее 12-летнего сына, которого она хотела послать на царскую службу. В этот же день отрок заболел и к вечеру скончался. Два дня мать в горестных слезах припадала к гробу мученика, упрекая его, что, несмотря на все ее труды и просьбы, он обманул ее чаяния и отнял своими молитвами ее единственного сына. В третью ночь св. Уар предстал пред Клеопатрой, держа за руку умершего отрока: «зачем ты упрекаешь меня, о, женщина? — сказал он. — Разве я мог забыть твои благодеяния? ты хотела устроить сына на службу к земному царю, а я взял его в небесные воинства, где он со всеми Ангелами предстоит Вечному Царю!» И отрок сказал своей матери: «Зачем ты хочешь взять меня из Небесного Царствия в земное убожество?» Тогда Клеопатра, увидав своего сына в небесной славе, сказала: «Возь­мите и меня с собой!» Через год эта просьба была исполнена, и она соединилась с сыном в горних оби­телях.

Вот несколько образцов вмешательства неразумной воли человеческой в суд Божественного Промысла. Как часто, при смерти детей, слышны вздохи: «Как жалко! ведь он еще жизни не видел, не узнал счастья!» О, немудрые пророки! ведь умерший только теперь-то узнал вечное, нескончаемое, неизменяемое счастье!

В этих вздохах столь же духовного неразумия и невежества, думающего, что смысл жизни лишь в земных радостях, в земном существовании, — сколько и простого эгоизма! Нередко родители плачут и вы­маливают у Бога для ребенка жизни не потому, что они желают добра ребенку (откуда они знают, что постигнет ребенка в жизни?!), а лишь повинуясь родительскому инстинкту, не хотящему примириться с потерей дитяти; — они жалеют себя, а не думают о ребенке.

Нет, отцы и матери, настоящие и будущие! Если слишком тяжела для вас потеря любимого ребенка, то просите у Бога, и просите дерзновенно, жизни для него, но просите — глубоким сердечным призывом: «Да будет воля Твоя, Господи! И не как я хочу, а как Ты хочешь!» Если молитва ваша не будет ис­полнена и Бог все же призовет ваше чадо в Свое Царство мира, радости и света, — то не следует произносить дерзновенных слов ропота и возмущения, ибо все это бесполезно и принесет лишь страшный вред вам, лично, а усопшему чаду — доставит весьма горькие переживания. Подумайте лишь о том, что ваша гордость, может быть, и является причиною тою, что Господь отнял у вас ребенка, так как Он совершает это иногда для того, чтобы дитя не зара­зилось этой страшной болезнью воли, которая низвергнула даже первоангела — Денницу с высоты Богопознания в вечный мрак богозабвения.

Св. Церковь, своим многовековым опытом, предлагает великое утешение в самом чине отпевания мла­денцев, основываясь исключительно на словах Спасителя: «оставите детей приходить ко Мне, таковых бо есть Царствие Божие» (Мф. XIX. 14), и на по­нимании Ее высоких и духоносных светильников в лице святых мучеников, святителей, пастырей и учи­телей, составивших этот особый умилительнейший чин младенческого погребения. В своих песнопениях Она называет усопшего младенца — блаженным, которого Господь, «по неложному Своему обещанию», сподо­бил Царства Небесного; называет его непорочным, который «водворяется в дивных небесных чертогах» (Канон при Чине Погребения Младенцев).

Св. Церковь вложила в уста усопшего дитяти призыв и такие сильные слова утешения родителям и взрослым, говоря: «о мне не рыдайте, потому что я ничего не начал делать достойного плача». Тро­гательный образ Богомладенца, лежащего в яслях, припоминается и в ту тяжкую минуту, когда дитя полагается во гроб; здесь также мы слышим голос Самого Христа: «аще не будете как дети, не внидете в Царство Божие» (Мф. XVIII, 3). И еще гово­рит умершее дитя: «зачем вы оплакиваете меня умер­шего? я не в таком печальном состоянии, потому что младенцам ведь определена радость всех пра­ведных»…

И какими чудными образами Св. Церковь, как цветами, украшает юнейший гроб! «Из матерних обятий, как птенец ты отлетел и к Создателю всех внезапно отошел… ты как корабль, не имеющий следа, скрылся от глаз…»

Нельзя не обратить внимания на то, что общеморальный закон жизни требует, чтобы самый невинный и самый чистый страдал больше всех и… за всех. Таков христианский смысл понимания жиз­ни, осуществление которого мы видим в лице Самого Христа. За грехи отцов, за тяжкие грехи кого-нибудь в роде или — при общем моральном паде­нии — даже за грехи целого народа и человечества — расплачиваются дети; они заглаждают или иску­пают все грехи и преступления семьи и рода. В страшных войнах мирового масштаба жертвенный, несомненно, характер имеют не могилы воинов, во­оруженных по последнему слову техники, — но маленькие холмики могил тех детей безоружных, которые убиты в этой же бойне и этой же техникой — при разрушении городов орудиями и авионами. Это — высшая искупительная жертва за грехи взро­слых, которые ответственны за грех и зло войны. Невинные стоны и слезы детей — всегда служат величайшим укором и должны доставлять страшное страдание тем, кто несет на себе ответственность всякой войны.

При Рождестве Христовом первыми мучениками за Него, за свет, который Он принес миру, — были 14.000 Вифлеемских младенцев. Безоблачный восход Небесного Светила на первый взгляд как будто бы омрачен кровью этих непорочных страдальцев. И невольно возникает вопрос: почему Господь попустил такое жестокое убийство стольких младенцев, кото­рые могли бы впоследствии стать хорошими людьми и полезными сынами для родного своего народа? Конечно, если бы наша земная жизнь была исклю­чительным назначением человека, — то такое недо­умение имело бы основание; но ведь жизнь христиан­ской души простирается дальше гроба. А потому — блаженны те Вифлеемские и вообще дети-муче­ники, ибо за краткое свое страдание здесь, на земле, Христос увенчал и увенчивает их Сам — неувядаемым и славным венцом в вечном Царствии Своем. Положим, остались бы эти дети живы, — кто знает, быть может, многие из них стали бы в ряды гонителей Господа (как это и ныне часто бывает, в особенности в Советской России), и из их же уст послышались бы страшные слова: «распни, распни Его!»… Не лучше ли рассудил Господь, сотворив их наследниками того Отечества Небесного, которое ведь составляет цель и желание каждого из нас, недостойных?..

Ироды всегда ищут, на ком бы можно было больше всего их злому сердцу выразить самую от­чаянную форму борьбы против света и добра, и они не понимают, что каждый из убитых или почивших детей является тем новым светом, который усиливает, а не ослабляет торжество добра; и всякое мораль­ное безобразие греха и жестокости еще ярче и больше обрисовывается у гроба, именно, каждого младенца.

А не встречаем ли мы ныне и так часто то, что детский гробик не только впервые открывает тайну жизни и смерти родителям, которые до тех пор не задумывались над вековыми вопросами жизни, но и примиряет их, доселе чуждых небу, — с Церковью, а с Нею приводит их к вечности?

XII. О поминовении усопших молитвенном (личном и церковном) и добротворении^

Наша светлая, радостная вера говорит нам, что придет то время, когда мы увидимся с нашими до­рогими умершими и будем жить вместе, неразлучно, вечно. Вот как один из служителей Божиих, извест­ный протоиерей Родион Путятин, говорит об этом: «Связанных союзом любви не разлучит Бог, Который есть беспредельная любовь. Слово Божие ничему нас так не учит, как взаимной любви, вечной любви учит нас. Почему же ты думаешь, что, научая здесь нас любить друг друга, Бог будет по смерти отлу­чать нас от этой любви? Неужели же, соединяя нас здесь узами родства и дружбы, сближая нас мыслями и пожеланиями, Бог будет по смерти разлучать, отделять друг от друга, разрывать всякие наши узы?»

Да, это неестественно, это вовсе несвойственно нашему Богу, Который есть любовь беспредельная. Да, кого мы здесь, на земле, любим, с кем мы делим здесь радости, с теми и там будем радоваться. Родные еще роднее тогда будут нам; близкие к сердцу будут еще ближе, любовь наша взаимная будет еще крепче. А зная эту истину, с каким усердием, с какою готовностью мы должны поминать наших умерших. Может быть, твое временное поми­новение избавит их от вечных мук. И с какою бла­годарностью вспомнят они нас там! Но не все христиане в одинаковой степени молятся о своих умерших: одни молятся истиной молитвой, а другие молятся только на словах, а сердце их далече, по­этому не все молящиеся об умерших получают про­симое, так же и не все умершие удостаиваются чрез чужие молитвы вечного спасения.

Вот что говорит св. Иоанн Дамаскин об избрании Богом живых для ходатайства за умерших, достой­ных такого ходатайства: «По смерти таких Господь возбудит их родственников, ближних и друзей, на­правит мысли их, привлечет сердца и преклонит души их к оказанию им помощи». Чем же мы можем уве­риться, что Господь услышит нашу молитву за умер­ших, что Он простит им грехи, что Он успокоит их со святыми?

«Если вы во время молитвы или после молитвы за умершего, — говорит прот. Р. Путятин, — бываете покойны насчет участи умершего, если сердце ваше уверяет вас, что молитва ваша за умершего услы­шана, — будьте уверены, что молитва ваша дей­ствительно услышана; будьте уверены, что умерший ваш покоен там. Спокойствие ваше во время мо­литвы — есть признак спокойствия того, о ком молитесь. Ты скажешь: “я не имею этого спокой­ствия, я молюсь и сомневаюсь; я прошу об умерших и с беспокойством думаю, услышал ли Бог молитву мою; прошу об успокоении его со Святыми, но все не уверен в его спокойствии там. Что мне делать?”. Скажи мне: продолжишь ли ты молиться об умершем при всей своей неуверенности в силе этой молитвы, и будешь ли, пока жив, молиться об умершем, не­смотря на все твои сомнения и недоумения? Если продолжишь молиться, не перестанешь молиться, то будь уверен, что Господь молитву твою услышит. Да это одно, что ты не перестанешь молиться, что ты не отступаешь просить, — это одно довольно тебя вполне уверит, что Бог молитву твою слышит и по молитве твоей сделает. У тебя нет полной веры при молитве? Но есть постоянство, и за это посто­янство Бог непременно услышит тебя. Иным Бог дает за веру: “по вере вашей будет вам”, а тебе Бог соделает по молитве твоей, за твое постоянство, за то, что ты все просишь Его. Когда Бог не хочет услышать, тогда Он и молиться не дает, тех Он не пускает с прошениями к Себе. Цари и владыки зем­ные могут отказывать тому просителю, которому они сами позволяют являться к себе в дом с про­шениями, но Бог, Отец наш Небесный, так никогда не делает; если уж Он дозволит тебе ходить в церковь молиться, если дозволяет с прошением к Себе яв­ляться, то это так, что рано ли, поздно ли, но непременно услышит твою молитву, исполнит твое прошение. Коли у тебя достает усердия молиться, то будь уверен — у Бога достанет милости помиловать».

Можно быть далеко или близко к умершему. Чем сильнее любовь к покойному, тем сильнее и наша молитва о нем, тем ближе и умерший к нам. Мо­литва веры до такой степени может приблизить к нам умершего, что мы сами почувствуем дыхание души его около нас. Во время молитвы преимущест­венно сердце сердцу весть подает.

«Об умерших молись так (прот. Иоанн Кронштадтский), как будто бы твоя душа находилась в аду, в пламени, и ты сам мучился, чувствуй их муки своим сердцем и горячо-горячо молись об упокоении их в месте светле, где нет печали и слез. “Молитесь друг за друга”, говорит нам святое уче­ние. На каждый день и когда лишь можешь — тверди про себя: “Господи, помилуй всех, днесь пред Тобою представших!”, ибо каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их ста­новятся пред Богом; и сколь многие из них расста­лись с землею никому не ведомо, в грусти и тоске; никто не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе. И вот, может быть, с другого конца земли вознесется и твоя молитва за упокой… Сколь уми­ленно душе, ставшей в страхе пред Господом, по­чувствовать в тот миг, что есть и за нее молитвен­ник, что осталось на земле человеческое существо, и его любящее. Да и Бог милостивее воззрит на обоих вас, ибо если уж ты столь пожалел его, то кольми паче пожалеет Он, бесконечно более мило­стивый, чем ты, и простит его тебя ради».

В нашей Церкви, от дней св. Апостолов, не было времени, когда бы христиане не молились за своих усопших братий, и притом при совершении важней­шего из своих божественных богослужений. Первая литургия была составлена св. Апостолом Иаковом, братом Господним, и в ней находится следующая молитва:

«Господи, Боже духов и всякия плоти, помяни православных, которых мы помянули и которых не помянули, от Авеля праведного и до сего дня; Сам упокой их в селении живых, в Царствии Твоем, в сладостях рая, в недрах Авраама, и Исаака, и Иа­кова, Святых Отец наших, откуда отбегла болезнь, печаль и воздыхание, где присещает свет лица Твоего и освещает всегда».

Молитва церковная есть такая всемогущая си­ла, которая проходит небеса, восходит к самому престолу Вседержителя, нисходит даже до бездны ада и изводит оттуда узников на свободу. Ибо она приносится Отцу Небесному во имя возлюбленного Единородного Сына Его, пред безмерно великою жертвою, принесенною Им за грехи всего мира на Кресте, пред предлежащим на престоле пречистым Телом Его, за нас ломимым во оставление грехов. Она сопутствуется и подкрепляется молитвами всех святых, наипаче же всемогущею молитвою Честней­шей Херувимов, Матери Божией.

Всякий раз, когда приносится умилостивительная жертва Тела и Крови Сына Божия, здесь присутст­вует и с нами молится весь собор Ангелов и Святых Божиих. Всякий раз, когда за литургией вспомина­ются усопшие братья наши, души их сподобляются предстоять здесь вместе с Ангелами и молиться о спасении своем.

С каким притрепетным желанием душа твоего сродника, быть может, ожидает, пока пойдешь ты в храм Божий поручить священнодействующему помянуть ее при великом и страшном священнодей­ствии и сам помолишься о ней вместе со всею Цер­ковью. Ибо таким только образом она мoжeт участ­вовать в приносимой умилостивительной Жертве. Какою отрадой и утешением преисполнится она, когда, призванная во храм Божий поминовением, она предстанет здесь пред престолом Божиим с ликом ангельским, будет умолять Господа со всею Цер­ковью о помиловании, просить о прощении грехов своих и о добром ответе на страшном суде Христо­вом! Какая неизяснимая радость, восторг и блаженство обымут ее, когда и ее часть, вместе с другими, опустится во святую Чашу, погрузится в святейшую Кровь Сына Божия, с молитвою священнодействующего: «отмый, Господи, грехи поминавшихся зде, Кровию Твоею!»

«Ты веришь, что твои молитвы и приношения могут спасительно действовать на живых, но вместе с этим никак не хочешь допустить, чтобы они хотя сколько-нибудь могли быть действительны и в от­ношении к умершим. Почему? Потому ли только, что они умершие, а не живые? Но разве ты забыл уверение Апостола, что “умирающие о Господе переходят от смерти в живот”? Разве ты не помнишь, того, что сказал Небесный Учитель саддукеям, от­вергавшим воскресение мертвых:   “Разве вы никогда не читали в Писании, — сказал Он им, — что Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова не есть Бог мертвых. но Бог живых?”. Что же после этого умер­шие во Христе, как не отсутствующие, разделенные от нас известным пространством времени и места? А сколько примеров действия молитвы и приношений соответствующих представляет нам Св. Писание? (Хананеянка о дочери; Ап. Павел об Онисифоре; Иов о детях; принесшие друзья — о расслабленном; сотник — о слуге, и т. д.). Но, ты снова говоришь, что отсутствующие по крайней мере целы, а умершие тлеют в земле. Как тлеют? Тлеет только тело, но не тлеет душа: “Дух возвращается к Богу, Иже даде его”, говорит Премудрый. Но это видимое тле­ние тела не есть ли зародыш невидимого нетления? “Сеется в тлении, — говорит Апостол, — и восстанет в нетлении; сеется тело душевное, а восстает тело духовное”…

“Безумие! — взывает Апостол. — Ты еже сееши не оживет, аще не умрет”, а если оживет — это значит, что дух жизни сохраняется в самом тлении. Почему же ты умерших почитаешь как бы вовсе несуществующими? Не видишь ли, как далеко завлекло тебя неверие? Думая отвергать только пользу поминовения усопших, ты вместе отвергаешь бессмертие души и воскресение мертвых. Если местные живы для Бога, то живы и для тебя; а если живы, то почему же отказываешь им в той благодетельной помощи, в которой никогда прежде не отказывал им, когда они были с тобою и своею любовью, своим попечением, своими услугами — непрестанно напо­минали тебе о своем присутствии и бытии. Теперь ты их не видишь, не слышишь, не лобызаешь, не принимаешь угождений их, не чувствуешь соприкосновений их — неужели только от того они сделались менее любезны для тебя? Неужели твоя любовь была подобна огню, который погасает тотчас, как отни­мают вещество, питавшее его? Нет, не так любил Господь Своего друга Лазаря, ибо Лазарь был для Него другом и во гробе. Спаситель со слезами мо­лился за Своего друга и в то время, когда тело его испускало уже из себя зловонный запах, и молитва Его вызывает к жизни умершего. Не будьте же жестокосерды и забывчивы и вы к умершим вашим братьям, сродникам и знаемым по плоти, и оросите прахи их не столько слезами сожаления и безутеш­ной скорби, сколько елеем молитв и приношений, да воздвигнет их Господь “в день оный” к блажен­ству нескончаемому и радости непрестающей чрез вас и с вами во веки». (Пояснение Божеств. Литургии. Митр. Арсений Киевский)

Вот безценная услуга, вот незаменимая ничем помощь, которую можешь оказывать умершим срод­никам своим каждый день, если захочешь быть внимательным и сострадательным к их загробной участи. Хотите ли принести что-либо в дар умершим сродникам вашим? — пошлите им туда чрез руки нищих и страждущих, сотворите _ по силе своей милостыню во имя их и будьте уверены, что дар ваш дойдет по назначению, а порукою в том — Сам Господь наш Иисус Христос: «понеже сотвористе единому от братьев Моих сих меньших, — говорит Он, — Мне сотвористе». А Он ли, Всемогущий, может оставаться у нас в долгу, хотя на малое время? Он ли, Премилосердный и Всещедрый, не воздаст сторицею душам отшедших от нас за всякое благодеяние во имя их? Он ли, Сладчайший Утешитель всех скорбящих, не найдет, чем утешить души усоп­ших братий наших, если мы утешим во имя Его хоть одну душу страждущую на земле?

Может быть, духовная алчба и жажда правды Божией снедает душу брата твоего и сродника. Напитай же во имя Его алчущего, напой жаждущего, и Господь насытит ее явлением ей пресветлого для самих ангелов Лица Своего и напоит ее от источ­ника благодати Животворящего Духа Святого. Быть может, обнаженная добрых дел и окалянная нечи­стотами греховными, душа сродника твоего стыдится пред святыми ангелами, укрывается от Лица Божия? Одень во имя ее нагого, омой ноги утомленному путнику, укрой и упокой пришельца, и Господь Ми­лосердный облечет ее одеждою заслуг Своих и омоет нечистоту ее Своею Кровью.

Быть может, преследуемая и гонимая духами злобы, душа брата твоего ищет покрова и защиты, но не обретает их за недостоинство свое? Защити во имя ее гонимого от гонящего, приими и упокой бесприютного сироту или бедствующую вдовицу, и Господь прострет над душею брата твоего покров милосердия Своего, и духи злобы удалятся от нее со страхом, а святые ангелы оградят ее покровам крыл своих.

Быть может, связанная, как узами, пленицами греховными, душа друга твоего томится в невидении Лица Божия, пребывает во тьме и мраке, далеко от светлого лика праведников? Посети во имя ее заключенных в темнице узников, облегчи сердца их состраданием, утеши их возможною для тебя по­мощью, и Господь пошлет светлых ангелов Своих утешить ее в скорби, обрадовать ее обетованием милости Своей.

Быть может, переселившаяся в духовный мир, не переносясь в него прежде богомысленным размышлением, не приучив своего вкуса к его духов­ным наслаждениям, не сблизившись молитвенно с eго святыми обитателями, — душа брата твоего или сродника явилась в него, как в страну чуждую, не находя себе сродников в этом небесном Иеруса­лиме? Укрой во имя ее странника, приими и упокой не имущего где главу подклонити, и Господь дарует ей одну из светлых обителей в дому Отца Небесного, и все ангелы и души праведников примут ее в свое светоносное общество.

Хотите ли когда беседовать с умершими ваши­ми?.. Беседуйте с ними посредством Слова Божия. Это такое всемогущее слово, которого слушает и которому повинуется все, что на небесах и на земли, и под землею, которое слышат и сущие во гробех. Это такое владычественное и царственное слово, которого страшатся и трепещут духи злобы, которому внимают с благоговением св. Ангелы, которые пони­мают самые бессловесные твари, тем паче услышат и с радостью приимут души усопших в вере.

Души умерших, уединенные от мира видимого, удаленные от суеты житейской, жаждут сего слова, как манны небесной. Посещая кладбище, воспойте священные песни Давидовы, разные другие молитвы — это доставит усопшим несказанное удовольствие и отраду, или же прочтите с молитвенным воспоми­нанием об умерших Св. Евангелие, — вы обрадуете их более, нежели радует нас самая приятная весть о неожиданном счастии. Такая небесная беседа с умершими и для нас, живущих, есть лучшее утеше­ние в мире: она оживляет сердце, возвышает душу, просветляет разум, приводит весь дух наш в восторг небесный. О! насколько мы были бы чище, возвы­шеннее и совершеннее и сердцем, и душею, если бы чаще беседовали таким образом с умершими бра­тьями нашими! Какое отрадное и для них, и для себя свидание с ними мы приготовили бы себе на случай собственной смерти! «Вот что мы можем сде­лать умершим сродникам нашим, — говорит Святитель Димитрий Херсонский. — Пребудем в истинной любви к ним, да обрящем и мы духовную помощь в час смерти своей, а по смерти вспомянут и они нас любовью там, как мы с любовью поминаем их здесь; да встретят и они нас с веселием и радостью там, как мы со слезною молитвою проводили отселе…»

Св. Иоанн Златоуст пишет: «Не напрасно уза­конено Апостолами творить пред Страшными Тай­нами поминовение об усопших: Апостолы знали, что велика бывает от сего польза для усопших, ве­ликое благодеяние. Не напрасны бывают моления, не напрасна милостыня: все это установил Дух Свя­тый, желая, чтобы мы получали пользу друг от друга, ибо благотворения живых в память усопших спа­сают тех и других. Если усопший гре­шен, то мы своей любовной заботой много можем ему помочь, из места мрака и скорби перевести его в светлый мир безграничного счастья, а если усоп­ший праведен, то сам он, находясь пред престолом Божиим, ответит на нашу любовь горячей молитвой о нашей душе, находящейся еще в земной жизни». «Перешедшие за гроб, как праведник, так и греш­ник, после частного суда, не получают еще оконча­тельного воздаяния, которое еще предназначается получить полному человеку, т. е. по соединении души с телом, что произойдет в момент воскресения тел человеческих. Неверующие говорят: “как это тело воскреснет, когда оно давно истлело, обратилось в прах?». Богу легче, удобнее собрать прах тела человеческого, рассеянный по лицу земли, нежели нам собрать платье наше, разбросанное по комнате, и никакие частицы наших тел, как бы они ни были рассеяны, хотя бы наши тела истлели, хотя бы мы были сожжены, — не погибают для Бога. «Они переходят в те стихии, из которых взяты рукой Вседержителя» (Августин, архиеп. Нижегор).

По учению нашей Церкви — праведники нахо­дятся в состоянии предначатия блаженства, а греш­ники — в состоянии предначатия мучения. Теперешний век — это промежуточное время между двумя пришествиями Христовыми, и настоящая жизнь каж­дого человека есть, следовательно, то время, в ко­торое Христос пришел спасти мир, а не судить его. Время судить — впереди, то будущий век, в который последует воскресение мертвых и оконча­тельное, последнее решение загробной участи каж­дого человека. Настоящая наша жизнь, несмотря на все скорби, которыми она переполняется, должна возбуждать в живущих на земле — чувство величайшей благодарности к Богу за возможность испросить прощение грехов себе и умершему; — Св. Церковь наша, которая ежедневно сама молится с приношением Бескровной Жертвы о всех православ­ных христианах, — дает нам пример любви и памяти об усопших. Будем же молиться и мы сами о них; но чтобы молитва наша была действительна — не­обходимы, во-первых, благоговение, усердие и сми­рение в самой молитве. Молитва наша, как за жи­вых, так и за умерших, особенно бывает благотворна тогда, когда соединяется с приношением за них Бес­кровной Жертвы. Это самое сильное и действитель­ное средство к испрошению милости Божьей.

Итак, если вы всем сердцем желаете помочь вашему усопшему и делаете все, чему учит св. Цер­ковь, — никак не допускайте сомнения в его спа­сении. Знайте, что это сомнение — это хитрость злого духа, потому что, если бы умерший недостоин был спасения, то вы не допущены были бы к хо­датайству за него, как свидетельствует св. Иоанн Дамаскин, что «за недостойных спасения умерших Бог на молитву за них никого не подвигает: ни родителей, ни жену, ни мужа, ни родных, ни друзей; на таких умерших сбывается пророчество: несчастны те из умерших, о которых не молятся на земле живые!»

До Страшного Суда есть время помогать друг другу и изменять загробное состояние наших отшедших. Всем усопшим, за которых приносится Бес­кровная Жертва, — этим самым приношением заглаждаются грехи, и усопшие получают возможность переходить в лучшее состояние. После Бескровной Жертвы могучим средством к изглаждению грехов усопшего служит милостыня. Св. Иоанн Зла­тоуст говорит: «почти умершего милостыней и благотворениями, ибо это послужит к избавлению от вечных мук». Если вы бедны — не смущайтесь, помните, что лепта бедной вдовы была в очах Спа­сителя дороже всех богатых вкладов.

Один праведник говорит так: «если ты идешь в церковь и у тебя денег мало, и берет тебя раздумье: дать ли нищему, или свечу поставить — то лучше дай нищему, а сам будь свечей Богу: гори верой и свети любовью ко всему Божьему миру. «Бог есть любовь», говорит любимый ученик Христа. Спаситель же Сам о Себе сказал, что Он есть жизнь, следовательно, жизнь есть любовь, а любовь есть жизнь. Как вечна жизнь, так вечна и любовь, — она бессмертна, «она никогда не отпадает», учит Ап. Павел. И она вместе с душею переходит за гроб, в царство любви, где без любви никто не может быть. Любовь, укрепленная и освященная верою, горит и за гробом к Источнику любви — Богу, и к ближним, оставшимся на земле. Какою нежною родительскою любовью любят умершие родители своих оставшихся на земле детей-сирот! Какою крепкою любовью любят переселившиеся супруги оставшихся на земле вдовствующих! Какою ангель­скою любовью любят переселившиеся за гроб дети своих оставшихся на земле родителей! Какой чисто­сердечной и нежной любовью любят отошедшие от жизни сей братья, сестры, знакомые и все истин­ные христиане оставшихся здесь своих сродников и друзей, с которыми соединяла их вера. Какое множество душ ожидает нас там! «Там, — говорит незабвенный Вышенский Святитель Феофан, — душу встречают все, о которых она молилась и которым она молилась в продолжение своей жизни. Как это утешительно! Как милостив Господь к нашей душе, что повелевает встречать ее тотчас же при вступле­нии в еще неведомую ей страну, всем, о ком она ходатайствовала и к кому она сама прибегала за помощью. Эту силу веры, эти ощущения «жизни будущего века», спокойную, радостную смерть при полном примирении с жизнью дает нашим подвиж­никам религия Христа, религия, перерождаю­щая обыкновенных людей — в людей жизни, полной действительных подвигов, действительного самоот­вержения. Все это дала им религия, которую они поз­нали опытным путем чрез свой подвиг. Вот что нам говорят наши Учители Церкви: «человек пока в нерадении (т. е. не в жизни во Христе) боится часа смерти, а когда приблизится к Богу, тогда поглощается сей страх»… «Приобрети чистоту в де­лах твоих, чтобы озарялась душа твоя в молитве, чтобы памятованием о смерти возжигалась радость в уме твоем. А другой говорит: «живущий в любви пожнет жизнь от Бога, и в этом еще мире в ощущаемом здесь обоняет воздух воскресения»… Этим состоянием души, стяжавшей Духа Святого, обяс­няется величие перехода праведника из земного мира в мир духовный, и посмотрите, как спокойно и ра­достно умирает истинно верующий христианин! Чтобы понять религиозные истины, надо испытать на опыте их животворную и спасительную силу. По одному только созерцанию понять их нельзя, их нуж­но пережить, ибо они назначены для жизни.

Заключение^

Беда нашей современной жизни в том, что мы, если ищем искренно религиозные истины, то стре­мимся понять их только разумом, тогда как они познаются только жизнью. Если мы хотим познать христианство, то должны начать жить по-хри­стиански. Тогда только мы познаем Христа. Одним разумом Его понять нельзя. А между тем наша неверующая часть общества ищет Христа только одним рассудочным путем. И немудрено, что не находит. Ведь только чистые сердцем узрят Бога. Надо очиститься, надо начать жить по-христиански, а тогда явится к нам Спаситель, как Он явился Ап. Фоме, и мы узрим Его и уверуем в Него.

Но борьба со страстями! Как она непонятна для людей мира сего, преданных служению плоти, земным кумирам! Между тем, эта борьба, внутрен­няя борьба человека с самим собою, со своими нрав­ственными недостатками и слабостями, с худыми помыслами, со страстными движениями души, со сквернами сердца, с плотскими похотями и пр., — долг каждого христианина. Эта нравственная борьба — закон христианской жизни; в этой борьбе со ­страстями и в одолении их — весь смысл христиан­ской жизни и вероучений, залог одухотворенного счастья человека на земле и блаженства на небесах. Все люди так страстно ищут счастья и не понимают, что это счастье не вне, а внутри нас, в очищенном от страстей сердце, в возвышенном уме, в про­светленной душе, в освобожденном от плотских вож­делений духе… Это счастье достается именно путем нравственной борьбы человека с самим собою — борьбы со страстями.

«Все и всегда во что-нибудь верят, но не всякая вера имеет нравственное значение и может служить основанием для дела Божия; если я верю только в то, что мне приятно или хочется верить, то такая вера, не выражающая собой самоотречения, не имеет нравственного достоинства, — говорит Вл. Соловьев, — она не упраздняет нашей ограниченности, а, на­против, обнаруживает и утверждает ее. Нравствен­ное достоинство принадлежит только такой вере, предмет которой нисколько от моего произвола не зависит, никакого отношения к моим собственным вкусам и мнениям не имеет, который дан мне, и не мне лично, а мне вместе со всеми и для всех. Своими человеческими силами нам не выкрутиться из рабства у дурных сил нашей природы, не уйти из их области в Царство Божие». Раб земли не может владеть ею и, следовательно, не может и делать из нее основание для Царства Божия. Вот социализм иногда заявляет притязание осуществить христиан­скую мораль, но между христианством и социализ­мом только та «маленькая» разница, что христиан­ство требует отдавать свое, а социализм — брать чужое. Так искажается дивное христианское учение в том уме, который надеется лишь на свои силы, отказывается от помощи свыше, от благодати, принесенной нам Христом…

При воздействии благодатной силы от Духа Свя­того наша религия ставит человека на такую высоту самоотречения, в такую близость к небу, что естественному человеку, как бы он ни был одарен богато и всесторонне образован, при наличии только своих естественных сил — это недостижимо: «но невозможное человекам — возможно Богу».

Бог дает верующему, по его вере и любви, силу высшего вдохновения, недоступную никакому фило­софу, художнику, никакому поэту. «Не мерою дает Бог духа», и не исчислить ни на каких весах коли­чественную и качественную содержимость дарований Христова духа. «Верующий в Меня, — говорит Господь, — дела, которыя Я творю, и он сотворит, и больше сих сотворит». Чего же после этого еще может не доставать такому идеально вдохновенному состоянию, которое осуществимо в христианстве?

Великий «Апостол языков», неоднократно исповедавший свою естественную немощь и не забывавший никогда о своем прежнем неверии, и ведь он, всегда искренний и смиренный, в непосредственном переживании высшего благодатного озарения, на­столько глубоко чувствовал в себе прилив творческих сил, что выразил это с необычайным дерзновением: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе».

Напрасно думают, что высшая цель христиан­ства — в аскетическом отречении от этой жизни, нет! А в освящении и очи­щении этой жизни, в подеме ее навстречу нисходящему Богу. Христианство говорит о прео­бразовании естества, о движении, вследствие этого, не вперед (внешняя культура), а вверх, к небу, к Богу: — «будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный». Идеал вну­треннего преображения, а не внешнего прогресса. За многовековое существование человечества ни один человек только своими силами, без помощи свыше, не мог подняться над жизнью в область духа.

Дополнение^

Перенесемся мыслью в апостольские времена.

Вот, св. Павел, великй Апостол языков, в одном из знаменитейших центров язычества, пе­ред именитейшими представителями языческой мудро­сти, — в Афинском Ареопаге, — проповедует избранным мудрецам Премудрость Божию, говорит об общем для всех людей Боге, о Христе вос­кресшем, о будущей жизни…

Каков же был результат его проповеди?

«Услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в следующий раз» (Деян. 17:32).

Не встречает ли и в наше время учение о вос­кресении мертвых и о будущей жизни такой же прием? Не служит ли оно для одних, хотя и выросших на христианской почве, но обратившихся к языческой мудрости, предметом глумления и со­блазна? И не отвращаются ли от него и другие, если не умом, то сердцем развлекаемые разными «заботами века сего» (Мф. 13:22), кто своим «полем», кто своей «торговлею» (22:5)?

А между тем, последняя участь человека должна служить для каждаго предметом глубочайшаго вни­мания, добросовестнаго научения, ибо, так или иначе, а к вопросу о последней судьбе человека сводятся почти все вопросы жизни человеческой и разрешается последний вопрос — о смысле земной жизни.

Предлагаемый очерк, конечно, далеко не соответствует достоинству и важности разсматриваемых в нем вопросов. Но он исполнит свое скромное назначение, если хотя бы несколько удовлетворит потребности ищущих христианской мудрости и находящих ее в том, чтобы, живя на земле, помышлять о небе и готовиться к жительству на небесах; и если принесет некоторое утешение скорбящим о потере родных и близких, отошедших в иной и лучший мир.

Смерть^

Если бы кто-либо из жителей неба, никогда не бывавших на земле, явился на ней и обратил свое внимание на род человеческий, то — как вы думаете — что больше всего моглобы его поразить?

Мне кажется, что его прежде всего удивила бы и поразила наша ужасная смертность. В лице чело­века он тотчас бы узнал владыку земли, которому все подчинено и, волею или неволею, все ему служит; а в смерти он тотчас бы увидел лютого врага и тирана, которому этот владыка земли отдан в жертву наряду с последними из безсловесных. Ибо на земле не проходит ни одной секунды без того, чтобы кто-либо не умер. Почти четвертая часть людей для того только, по-видимому, и рождается, что­бы умереть, не оставив следа своего существования, разве только в растерзанном скорбью сердце ро­дителей; для многих минута их рождения есть и минута их кончины; иные умирают, даже не выходя на свет, имея гробом утробу матери. Из остаю­щихся жить едва третья часть достигает юношеского возраста и едва половина переходит за расцвет жизни в среднем возрасте, а доживающих до глу­бокой старости так же мало, как колосьев, ко­торые ускользнули из-под серпа жателя. Никто не свободен от смерти! Войдите в полуразвалившу­юся хижину — увидите гроб; на горах — смерть; на морях и реках — смерть. Всему есть времена и сроки, только не смерти. Она проходит зачастую мимо старца и похищает юношу; оставляет мла­денца и берет мать; один употребляет все средства, чтобы избавиться от незначительного недомогания, и все же от него умирает; другой же делает все, чтобы расстроить свое здоровье и сократить дни, и — живет Мудрец умирает, не довершив своих открытий, над которыми трудился весь свой век; полководец умирает накануне битвы, которая должна решить судьбу его отечества; возвращающийся с поля брани целым и невредимым умирает за час пути от дома; невеста или жених умирают, едва возвра­тившись из-под венца. Смерти нет никакого дела до чего-либо нашего человеческаго: это — скелет без сердца и души, с косою и серпом. И очень часто она любит предпосылать, как своего вестника и предтечу, различные недуги и болезни. И, как бы любуясь страданиями своей жертвы, замедляет свой приход. Но она же любит поражать и внезапно, «как тать в нощи». И сколько людей не встало от ложа ночного, возлегши на него сь замыслами на мно­гие годы! Сколько уснуло за трапезой последним сном! Сколько не возвратилось в дом, выйдя из него лишь на несколько минут! Тщетно наука здра­воохранения изощряет свое искусство и свои усилия: сила смерти — все та же, и та же ея свирепость и внезапность. Врачи, как бы в отмщение за поку­шение на невозможное, менее всех пользуются долго­летием. Даже религия не спасает от смерти. Вот человек, который всю свою жизнь посвятил Богу, вере, добродетели и человечеству: все желали, как милости Неба, продолжения дней его. Но смерть не вни­мает ничему, и — праведник лежит бездыханен…

Глядя на все это, кто, вместе со св. песнописцем, не воскликнет от всей скорбной души: «Что сие еже о нас бысть таинство? Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти?»

Вопрос — горький и неизбежный. Но кто из лю­дей в состоянии разрешить его? «Нет гласа и ответа из могилы: «несть познан возвративыйся из ада» (Архиеп. Иннокентий, архиеп. Херсонский. Слово о смерти).

«Если бы не признавать безсмертия дѵши и веч­ности, то не справедливо ли было бы всю временную жизнь человека считать только непрерывною смертию, которая, наконец, рано или поздно, перевесив силу рождения, поглотила бы все человечество и всякую жизнь в мире? И было бы последним словом че­ловека на земле его самоотрицание: «я жил и мы­слил, я чувствовал и действовал: но все это — ничто, потому что я умру и буду ничто. Такое самоот­рицание ставило бы нашу духовную жизнь даже ниже телесной, потому что и тело наше по смерти не унич­тожается, а только разлагается и смешивается с другими элементами земли» (Иоанн, еп. Смоленский. Беседы на Успение Б. М.).

Происхождение смерти^

Откуда смерть в людях? На этот чрезвычайно важный вопрос существует два противоположных ответа.

Неверующие всех времен, предоставленные руководству своего бедного разума, признают смерть естественною и неизбежною для человека по самой его природе: мы умираем потому, что такова именно была изначала и ныне есть природа человеческая.

«Случайно мы рождены и после будем, как небывшие; когда тело обратится в прах, — и дух разсеется, как жидкий воздух; и нет нам возврата от смерти» (Прем. Солом. 2:3-5). Умирая, мы отдаем неизбежную дань природе, наравне со всеми животными. Как пожелтевший лист спадает осе­нью с дерева, точно так же и человек, сраженный в свою осень неумолимою косою смерти, исчезает, подобно бедному листу, безследно и безвозвратно…

Таков взгляд на смерть неверующих: смерть — не что иное, как дань природе. К сожалению, и мы все безсознательно подтверждаем этот язычес­кий взгляд, когда, желая сказать, что такой-то умер, говорим, что такой-то заплатил долг или отдал дань природе. Это выражение — языческое, перешед­шее и в христианство.

Но — благодарение Богу милосердному, озарив­шему нас светом Своего Божественнаго откровения, «утаившему от премудрых и разумных и открыв­шему младенцам» (Мф. 11:25) великия истины и спасительныя тайны Царствия Божия. Теперь отрок и младенец знают о цели бытия человеческого и о жизни нашей за гробом больше, чем знали все языческие мудрецы. Теперь мы знаем не только на­чало, но, можно сказать, и конец, т. е. смерть самой смерти.

Божественное Откровение учит, что «Бог не сотворил смерти» (Прем. Солом. 1:13), «не сотво­рил человека для истления» (2:23) и что смерть вошла в мир завистью диавола (2:24). Следователь­но, смерть есть дань не природе, а греху; она втор­глась в нашу безсмертную природу случайно, из-за нашего отпадения от Источника жизни — Бога, через нарушение Его животворной  заповеди. Вот единственно истинный ответ на вопрос о происхож­дении смерти.

Смерти как творения Бога, Существа Всесовершеннаго, не было и не могло быть во вселенной, в Царстве Божием. Она — произведение не Творца, а самих тварей, следствие злоупотребления ими сво­бодой. Тут весьма понятно каждому, что существа разумно  свободныя могли употребить и произвол, и волю, и силы свои, как хотели — на добро или на зло. Могли устремиться по пути правды и жизни веч­ной или, пойдя по противоположному пути зла и не­правды, вопреки законам Своего Творца, — отде­литься от Него, встретиться с падением и, наконец, со смертью. Где и как произошло это ужасное раз­лучение свободных существ с Источником жизни и безсмертия, с Богом? Слово Божие говорит нам, что это ужасное превращение произошло не на земле, а на небе, у самого престола Божия, и виновником был не человек, а один из первых архангелов.

Он был ближайшим зрителем совершенств Бо­жиих, первым восприемником света несозданнаго и, следовательно, блаженнейшим из сотворенных существ. Этот святоносный архангел не устоял в своем чине, не удовлетворился своим достоин­ством и блаженством, возстал против своего Творца, возомнил безумно, что не только может обойтись без Его благоволения, но и вступить открыто с Ним в борьбу. И архангел, с разделявшими его безумие ангелами, не устоял против Всемогу­щего и с неба был низринут в преисподнюю. Вот первый мертвец и первое кладбище в мире! Не имея, как духи, нашего тела, возмутившиеся ангелы не могли иметь нашей смерти; но вместе с возму­щением, с отлучением через грех от Бога, они тотчас потеряли жизнь, силу и блаженство, сдела­лись мертвыми для жизни в Боге. Как духи нетлен­ные, они не могли потерять бытия, не могли истлеть, как тлеет наше тело; но подверглись стократ большей смерти — вечному и невозвратному отлуче­нию от Бога, единственного Источника всякой истин­ной жизни.

Эта первая смерть в мире Ангельском была самой ужасной, ибо она тотчас же сделалась смертию вечною, для которой нет воскресения.

Как ни ужасна была эта смерть, но на нас она не имела никакого влияния, ибо ни рода челове­ческого, ни нашей земли и неба тогда еще не су­ществовало.

Для показания же безпредельного Своего могущества и благости Творцу благоугодно было произвести мир видимый, чувственный и телесный. Во главу его сотворено было и поставлено было такое создание, которое соединяло в себе и дух, и тело, т. е. первый человек, наши прародители. По своей душе и сущности они были подобны ангелам; но эти ангелы облечены были телесностью и в этом от­ношении походили на прочия телесные создания нашей земли. Тело их своим видом, без сомнения, по­ходило на наше тело; но вместе с тем оно имело такие совершенства, которых нет в нынешнем нашем теле. А главное — оно было безсмертно, за­ключало в себе возможность и способность не уми­рать, а жить вечно, чего уже нет в нашем ны­нешнем теле. Эта драгоценная способность зависела от разных причин, и, прежде всего, от того, что невинный человек был образом Божиим, был существенно соединен со своим Первообразом. Вечная жизнь из существа Божия непосредственно стремилась на существо человека, наполняя его душу, а через нее и тело мощью и нетлением. Поэтому телесная природа первых людей была вне господ­ства над нею стихий разрушительных. В природе, окружавшей человека, ничто не вредило его здоровью и силам; поэтому он, несмотря на то, что в состав его существа входило чувственное тело, и обладал способностью не умирать, а жить вечно. Но он мог и умереть. Путь к этому был лишь один — от­деление от Бога, Источника жизни, и тогда человек неминуемо предоставлялся самому себе, но, не имея в самом себе источника жизни, естественно должен подвергнуться безсилию и разрушению того, что в нем разлагается, то есть всей его телесности. Итак, к разлучению с Богом путь был один — укло­нение от Его воли, т. е. грех. И для того, чтобы не впасть в грех и не потерять безсмертия, человек был одарен всем необходимым вполне и с избытком.

Но, увы, в нем была свобода — дар высокий, необходимый для существа разумно-нравственнаго, но и опасный; ибо в силу этой свободы и человек, как прежде архангел на небе, мог из себя сде­лать что угодно: мог остаться в соединении с Источником жизни — Творцом своим; мог и удалиться от Него, к своей пагубе. И вот, чтобы помочь человеку скорее обнаружить свою свободу и волю и утвердиться в добре, Отеческий Промысл Божий дал ему в испытание положительную за­поведь о невкушении плодов одного из райских древ. Этим самым все случаи к падению своди­лись в один случай, всевозможныя искушения не­винного человека на зло сокращались в одно, самое малое искушение, которое преодолеть было весьма нетрудно.

Дабы еще более оградить человека от злоупотребления своей свободою и от всех противных внушений, Всеблагий Творец указал даже на па­губныя последствия нарушения заповеди, данной че­ловеку, и обявил прямо, что непосредственным следствием этого будет смерть. «Въ онь же аще день снесте отъ него (от плодов запрещеннаго древа), смертию умрете» (Быт. 2:17), т. е. по силе этого выражения на славянском языке, — умрете неминуемо, подвергнетесь величайшему бедствию.

Таким образом, первые люди всевозможно и со всех сторон были ограждены Промыслом Бо­жьим от опасности, чтобы испытание их свободы воли прошло для них удачно и счастливо.

Вообразим теперь положение нащих прароди­телей в Едеме, даже поставим сами себя там вместе с ними мысленно: вот перед нами запре­щенное древо с его плодами, а над ним заповедь Божия с угрозой смерти.

Действительно, в Едеме пред нашим лицом была не только жизнь, — ибо ею мы пользовались, — а самое безсмертие и смерть.

Кто бы мог ожидать, что мы будем так не­разумны, так, можно сказать, враждебно ненавистны к самим себе, что отвергнем и безсмертие, и жизнь, и произвольно изберем смерть? Но так именно и случилось (Иннокентий, архиеп. Херсонский. Беседы на Св. Четыредесятницу о смерти).

Кратко и просто сказание Моисеево о падении неловка. Так Св. Дух обыкновенно и изображает в Писании великия события и тайны, в каждом слове заключая неизследимую и неизмеримую глубину смы­сла. Священное Писание не указывает, как долго первобытная Церковь сохраняла свой мир и благоден­ствие в Едеме от козней диавола. И это молчание заключает в себе тайну; оно как бы дает разу­меть, что мрачная эпоха падения должна изгладиться из книги бытия человеческаго, тогда как память Творения и Суббота Божия будут сохраняться и со­вершаться во времена определенные.

Угроза и страх смерти не остановили прибли­жения того страшнаго дня, которым Бог угрожал первому человеку, если он вкусит от запрещеннаго плода. Падший ангел позавидовал блаженству лю­дей (Прем. Солом. 2:24), вошел в змия и соблаз­нил Еву нарушить заповедь Божию.

«И увидела жена, что древо хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз; и дала также мужу сво­ему, и он ел» (Быт. 3:6). И исполнилось Слово Божие: человек смертию умер. За святотатствен­ным вкушением от запрещенного плода последо­вала смерть духа, отчуждение от жизни Божией (Ефес. 4:18), разъединение с Тем. Кто есть жизнь всего живущаго и Свет человеков (Ин. 4), изгнание человека из рая, удаление от древа жизни, осуж­дение на труды, болезни, скорби, смерть и разрушение тела, проклятие из-за него всей твари. «Как одним человеком грех вошел в мир и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили (Римл. 5:12).

Объяснения на некоторые недоумения и возражения^

История падения человека, или — что то же самое — история происхождения смерти,  постоянно вызывала и вызывает со стороны одних возражения, а у других – недоумения.

Как мог, — говорят они, — восстать человек против непреложной и святой воли Всемогущего Бога и совершить такой страшный переворот в Царстве Божием? Как мог человек, существо ничтожное перед Богом, стать во вражду со своим творцом и вместе с собою увлечь и всю тваорь в бездну нестроения и зла? Почему Творец не уничтожил зла в самом его зародыше и допустил ему войти в мир? Зачем дана человеку самая возможность зла? Зачем дан случай или повод ко греху в виде «древа познания»? Зачем был допущен в рай искуситель, столь  хитрый и сильный во зле? Почему были употреблены все средства, чтобы ускорить переход этой несчастной возможности в действительность: зачем открыт был человеку и случай ко греху и дан был и опытный учитель греха?

Говорят: неужели мы признали бы мудрым и добрым такого отца, который намеренно ввел бы сына в искусительно и опасное положение, в котором несчастный и погиб; а отец после этого стал бы уверять, что он вовсе не погубил своего сына, ибо только попустил зло, но не содействовал ему? Ведь сам человек не видит и не может предвидеть, чем кончится испытание, которому он подвергает другого. Если Бог от вечности предвидел, что человек не устоит в испытании, падет и низринет за собою всю тварь, то зачем же он вводил его в испытание? Какую цель могло иметь испытание, когда испытующий, несомненно, знал его гибельный конец?

Нет спора, что решение таких вопросов недоступно малому человеческому разуму, дезкому и кичливому. Не желающий искренно и с благоговением умудриться в этих волнующих вопросах всегда найдет в писании успокоительные на них ответы, вполне доступные разумению человека в этой жизни, «в которой мы ходим верою, а не видением» (2 Кор 5:7), удовлетворительные и для разума, пришедшего «в послушание веры» (Римл. 14:25).

В предвечном совете Триипостасного Божества о сотвеорении человека Бог определяет создать человека «по образу своему и по подобию» (Быт. I, 26-27).

Основной чертой образа Божия в человеческой природе является ее личность, духовность; а существенные черты духовности — самосознание и свобода.

Бог есть Дух самобытный и безконечный; а человеческий дух сотворен и ограничен. Следовательно, между образом и Первообразом — расстояние безконечное. Бог, как безпредельный Дух, имеет в Себе всецелую полноту всевозможных совершенств, без всякаго недостатка и ограничения, а потому, как всесовершенный, Он неизменяем, всегда одинаков в Своем существе, в Своих силах и совершенствах. В Духе безпредельном и неизменяемом — и ум безпредельный, всеведение и свобода совершенная, всегда святая и благая, не могущая быть не-святою и не-благою. Поэтому Бог — всемогущ и в нравственном смысле может сотворить все, что хочет, потому что Он хочет только сообразное Своей совершеннейшей природе и не может хотеть того, что ей противно. Свобода Божия — всесовершенна, неизменяема и не может ни хотеть, ни делать зла. Никакое совершенное су­щество, как бы оно ни было высоко и совершенно и близко к Богу, не может иметь такой всесовер­шенной и неизменяемой свободы. Иначе оно было бы не тварью, не образом Божиим, но существом, со­вершенно равным Богу.

«Малым чим, — по слову пророка, — умален человек от Ангел, венчан славою и честию» (Пс. 8:5). Адам получил из рук Творца могущест­венные силы и великие совершенства. Ум Адама, говорит блаж. Августин, по своей силе и бы­строте был настолько же выше величайшаго из известных нам человеческих умов, насколько птица быстрее черепахи. Но и это сравнение предста­вляется блаж. Августину слабым и недостаточным. Высок был ум Адама, но не был умом совер­шенным и неограниченным, для которого невозможно было бы никакое дальнейшее возрастание и усовершен­ствование. Неограниченное совершенство принадле­жит только уму Божьему.

Постепенное совершенство есть необходимый закон всякаго сотвореннаго духа, какими бы высо­кими силами и совершенствами он ни обладал. Вы­сок был ум Адамов, однако же это совершенство было не более, как младенческое состояние, в срав­нении с тем величием, котораго он мог бы достиг­нуть. И Адаму предлежал путь развития, но путь лег­кий, быстрый, светлый, без тех скорбей и трудов, с которыми пролагают себе и разрабатывают себе путь знания его потомки. Ни одна нечистая мысль или желание не возмущало светлое состояние его ума. Чувственность, с которой у нас непрерывная борьба, которая так часто увлекает и порабощает наш ум и сердце, есть уже порождение греха. Внутрен­няя брань еще не открывалась в душе невинного человека. Свобода первозданнаго была свобода чистая и направленная к добру, не колеблющаяся между добром и злом, но совершенно согласная с нрав­ственным законом, со святою волею Божиею. Тво­рец, как Святый и Благий, не мог вложить в нее искусительнаго влечения ко злу (Иак. 1:13), но вне­дрил в сущность ея закон добра, написал Свой закон в сердце человека (Римл. 2:15). Однако же эта самая свобода сделалась источным началом всего зла. Свобода твари, как бы ни была чиста и совершенна, не есть свобода неизменяемая, обладаю­щая всею полнотою нравственного совершенства. Для ограниченной и сотворенной свободы возможна и естественная изменяемость на лучшее, постепенное воз­растание и укрепление в добре, но есть в ней возможность и удаления от добра, влечение ко злу. Творец создал человеческую свободу чистою, невин­ною, безгрешною, вложил в нее стремление к добру; но, не разрушая свободы, не мог исторгнуть из нея возможности зла. Свобода пережила бы эту возможность и удалилась бы от нее, как пережила ее окрепшая в добре и теперь уже непреклонная ко злу свобода ангелов. Но в сотворенной свободе первоначально должна была быть возможность зла, чтобы самое укрепление ее в добре было свободно и непринужденно. Человек так был создан, на­делен такими могущественными силами и совершен­ствами, что для него гораздо легче была добродетель, чем грех; в нем несравненно сильнее была по­требность добра, чем возможность зла. Блаж. Ав­густин различает в нравственном состоянии ра­зумных тварей возможность не уклоняться от добра и невозможность уклоняться от добра или, иначе: возможность не грешить и невозможность грешить.

Возможность не грешить есть состояние невин­ности, в которое поставлен был Адам; невоз­можность грешить есть состояние ангельское, святых и блаженных в жизни вечной, небесной (Блаж. Августин. О повреждении и благодати. Гл. 12).

Возможность не грешить, при постепенном укреплении в добре, перешла бы в невозможность грешить, как и было со святыми Ангелами. Некото­рые духи пали по своей свободной воле, другие же по той же свободной воле устояли в добре и за это укрепление в добре удостоились получить награду — такую полноту блаженства, которая дает им уве­ренность совершеннейшую, что они навсегда останутся непоколебимыми в добре. Но человек поступил не по- ангельски: вместо того, чтобы возвышаться к невозможности греха, он осуществил возможность эла. Осуществление этой несчастной возможности и есть то преступление, грех, который, как говорит Апостол, человеком вошел в мир, а за ним — смерть и все зло (Римл. 5:12).

Часто задают вопрос: «Зачем Бог дал человеку самую свободу — дар опасный и гибель­ный?»

Движимый безпредельною благостию Бог вызы­вает из небытия к бытию твари. Безмерная Его любовь благоволила, чтобы существовали не одни толь­ко безсознательные носители совершенств Божествен­ных твари бездушныя и неразумныя, но чтобы были и сознательные носители и разумные причастники Его блаженства. Ему благоугодно было в тварях не только рабское, безсознательное служение необходи­мости, но и духовное служение любви. Неприступный и безпредельный, по безмерной Своей благости, Он хочет сблизиться со Своею тварью и, насколько воз­можно для нея, приблизить ее к Себе. И чтобы, на­сколько возможно, возвысить и облаженствовать Свое создание, Бог некоторых из тварей украшает и возвеличивает Своим Образом и в Нем дает им возможность к уподоблению и приближению к Себе, к блаженному соединению с Собою. Нет ничего любезнее для Творца, как видеть образ Своего высочайшаго Божескаго совершенства. Нет ничего выше и блаженнее для твари, как носить в себе образ Творца. Существенныя черты образа Бо­жия и, вместе, величия человеческаго составляют сила ума и сила свободы. Существо разумное не мо­жет быть не свободным. Сознавание себя самого самостоятельною причиной своих действий и стре­млений, без действительной возможности на самом деле быть виною своих действий, — простой при­зрак самообольщения. Поэто.му требовать, чтобы Бог создал тварь сознательную и разумную, но не дал ей свободы, значит требовать, чтобы Бог-Истина оставил Свою тварь в постоянном самообольщении и обмане. Бог мог бы поставить человека в состо­яние необходимости, которой подчинены животные; но, даруя ему свободу, Он возвысил человека над все­ми видимыми тварями и приблизил его к Себе, как священника и царя природы. Следовательно, роп­тать на Бога за дар свободы значит роптать на Него за то, что Он весьма благ и милостив к че­ловеку: зачем Он так возвысил человека и за­чем не уровнял его с животными?

«Но, — говорят нам, — если свобода есть столь высокое и существенное состояние человеческаго духа,, то зачем же Творец дал ей возможность зла? Разве Он не мог создать свободу без этой гибельной возможности?» Кто дерзнет утверждать, что Бог не мог создать свободы, недоступной греху и неодолимой злом? И «из камней Он может воздвигнуть чада Аврааму» (Мф. III, 9). Но чем бы такая свобода отличалась от необходимости? На этот вопрос св. Василий Великий отвечает следу­ющим разсуждением. «Говорят: почему в са­мом устройстве не дано нам безгрешности, так что нельзя было бы согрешить, хотя бы даже и хотели? Да потому же, почему и ты не тогда признаешь слу­жителей исправными, когда держишь их исправными, но когда видишь, что они добровольно выполняют перед тобою свои обязанности» (Творения Св. Отец. Т. VIII). Возможность зла так необходима и естест­венна человеческой свободе, что и по суду разума уничтожить эту возможность в человеке значило бы то же, что пересоздать человека; точно так же, как теперь остановить в человеке возможность греха значило бы то же, что совершать над ним посто­янное чудо.           

Возможность зла представляется нам страшной в невинной свободе Адама потому, что мы сравни­ваем его возможность с нашей, которая перешла в нас почти в необходимость зла или, по крайней мере, в преобладающую наклонность ко злу, в страсть греха. Не следует представлять, что возмож­ность зла, как тень, неотлучно преследовала невин­ную свободу Адама и, как внутренний неумолимый искуситель, влекла его ко греху, подобно тому, как наша чувственность не дает нам покоя и жадно ищет средств и случаев ко греху. Возможность зла в невинной свободе далеко не имела такой страшной силы. Несправедливо представляют себе, что невин­ная свобода носила в себе возможность зла, как плодотворное семя зла, которое точно так же, как и семя вещественное, будучи брошено в землю, уже необходимо совершает раскрытие своих возможностей, необходимо начинает свое развитие. Такая воз­можность есть скрытая необходимость, и вся вина за осуществление такой необходимости возможности падала бы на Того, Кто дал ее. Возможность же зла в свободе невинной — исключительная, единствен­ная и безпримерная во всем царстве сотворенных возможностей. Как проявление свободы, возможность зла не носила в себе необходимости осуществления его, могла не переходить в действительность и на­всегда остаться только возможностью, а, по исте­чении какого-то периода времени, исчезла бы и самая возможность греховной свободы, ибо человеческая воля укоренилась бы непоколебимо в свободном делании только добра. Такая самоопределяемая воз­можность зла, свободная от необходимости осущест­вления, не есть дело невозможное и в нынешней сво­боде человека. Человек имеет полную возможность греха; все условия к ее осуществлению благоприятны: готов и предмет, и средства ко греху; есть даже то, чего не было в свободе невинной: внутреннее сильное влечение ко греху. И при всем этом, чело­век всегда может остановить возможность греха одним лишь усилием воли — не сделать греха. Если свобода, уже нечистая и ослабевшая, может еще подавлять в себе различные греховные возможности, то она, конечно, была несомненно свободнее от греха в человеке невинном, еще чистом и безгрешном.

Еще неестественнее представлять себе состояние невинной свободы как состояние тяжелого колеба­ния, как внутреннюю борьбу между добром и злом. Борьба — это уже состояние свободы падшей или, по крайней мере, начинающей падать. Колебание между добром и злом предполагает уже не одну простую возможность зла, но влечение ко злу, влечение, равно­сильное стремлению к добру, с которым оно борется. Человек, у котораго сердце двоится, по словам Ап. Иакова, подобен волне морской, ве­тром поднимаемой и разбиваемой (Иак. I, 6-8). Состояние, конечно, не райское. Несправедливо, нако­нец, представлять себе состояние невинной свободы равновесием между добром и злом, в котором свобода была бы одинаково доступна и открыта тому и другому, равно подвижна и на добро, и на зло. Та­кое воображаемое равновесие — то же, что застой, неподвижность, недвижимое коснение, возможное только в безжизненном веществе. Адам получил из рук Творца могущественныя силы ума и воли, направленныя к созерцанию и деланию добра; в сердце человека был начертан закон добра, руководитель к Богу. Следовательно, для добра был дан закон, определенное требование: для зла была только возможность. Закон ума, который в падшем человеке является желанием добра, но часто безсиль­ным и безплодным (см. Посл. Римл. 7:14-23), в невинном состоянии человека был, конечно, стре­млением светлым, сильным, безпрепятственным. Сравнивая потребность добра и возможность зла в первобытной свободе, осуществление возможности зла, и по суду разума, признают столь неожиданным и неестественным, что за эту неожиданность и не­естественность называют грех Адамов неизследимою тайною тьмы.

Напрасно сравнивают Бога с отцом, который, чтобы испытать сына, намеренно его вводит в искусительное и опасное состояние. Бог «не искушает никого же» (Иак. 1:13). Напротив, Бог в отно­шении к Адаму подобен отцу, который предвидит и мудро предупреждает самую возможность искуше­ния и всеми средствами укрепляет его и приготовля­ет к подвигу испытания. Независимо от того, что возможность зла в невинном человеке была слиш­ком слаба в сравнении с крепкими силами ума и воли, направленными к добру, и немощна пред си­лою естественнаго закона, ьаписаннаго в сердце человека, независимо от этого, Бог Сам непо­средственно содействует Адаму к укреплению в добре и предохраняет его от зла — конечно, в такой мере, чтобы не стеснять его свободы.

Рай, в который был введен первозданный, многие из Отцов Церкви представляют себе не только вещественным, но и духовным. По вещест­венной стороне, рай был блаженным жилищем на земле; по духовной стороне, райская жизнь была состоянием особенной близости человека к Богу. При такой близости человека к Богу тем ужаснее представляется отпадение от Него. Из несомненных свидетельств Писания известно, что в раю бывали Богоявления. Бог непосредственно являлся прароди­телям, беседовал с ними и вводил их в свет Богопознания. Озаряя ум Адама светом Своих непосредственных явлений и собеседований, Господь не оставил и свободы его без подкрепления все­могущею силою Своей благодати. До своего падения Адам постоянно находился под ея наитием. «Бог, — пишет блаж. Августин, — дал человеку сво­бодную волю; Он дал ему и Свою вспомоществу­ющую силу, без которой Адам не мог бы устоять в добре, если бы и хотел; но самое хотение добра было предоставлено его свободной воле. Следователь­но, он мог бы устоять в добре, если бы хотел, ибо с ним была та вспомоществующая сила, ко­торою он мог и без которой не мог устоять в добре. Но что он не хотел устоять, в этом его и вина. Если бы человек по своей свободной воле не отринул благодатнаго вспомоществования, он навсегда пребыл бы добрым; но он отринул бла­годать, и был отринут ею» (О повреждении и бла­годати. 9, 31-32).

Итак, Адам не мог оправдываться в своем грехопадении тем, чем думают оправдываться в грехах своих его потомки. Прародитель не мог жаловаться ни на тяжесть добродетели, ни на немощь Своих сил. Силы он имел могущественные, на­правление к добру прямое и безпрепятственное. Путь его был райский, светлый, блаженный, не затруд­няемый еще внутренними греховными влечениями. Бла­годать осеняла его всемощною силою. Сам Бог был его Наставником и Воспитателем. Бог сделал все, что только можно, для свободной твари, не стес­няя ее свободы. Со стороны человека требовалось только лишь свободное хотение добра. Богу остава­лось создать в Адаме самое это хотение, т. е. со­крушить в нем свободу или спасти человека без его хотения, против его воли, насильно. Но такое насильственное опасение или облаженствование человека недостойно и Бога, даровавшаго свободу человеку, как созданному по образу Творца, недостойно и человека, как существа свободного, носящего в себе образ Божий. К чему тогда была и самая свобода?   

«Но к чему, — говорят, — тогда заповедь? Зачем среди дня древо познания, искушение, случай греха? Зачем искуситель?»

Что касается древа познания, то оно было самым простым средством, которым свобода могла обна­ружить принятое ею направление к добру или злу. В пустыне, при Синае, евреи, не имея из чего сде­лать идола, отлили его из золотых серег, взятых из ушей жен и дочерей (Исх., гл. XXXII). Не жен­ския же украшения были причиною идолопоклонства. И в раю человек, возмечтавший быть равным Богу и независимым от Него, нашел бы, наверное, иное средство, которым обнаружил бы свое отпа­дение от Бога, если бы и не было запрещеннаго дре­ва. Древо познания само по себе не имело никакой особенно обольстительной и искусительной силы. Рай был полон красивых плодоносных деревьев. Ева, пока не смотрела на древо познания глазами греха, не видела в его плодах какой-нибудь особенной, чрезвычайной красоты. Надо предположить, что в пра­родителях был совершенно детский разум, если их могла прельстить красота древеснаго плода.

«Но зачем же заповедь?» «Нам был вверен рай, — пишет св. Григорий Богослов, — нам дана была заповедь, чтобы, сохранив ее, заслужить славу : дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он поставил закон свободы чело­века; почтив свободою, Бог поставил его в раю. Дает ему и закон для управления свободы. Законом же была заповедь, какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, насажденное в начале не злонаме­ренно и запрещенное не по зависти” (Твор. Св. Отцев. 6, 182, III, 240).

«Для чего было в раю древо познания?» «Для того, — отвечает св. Василий Великий, — что нужна была заповедь для испытания нашего послушания» (там же, 8, 150). Заповедь — это тот же вну­тренний нравственный закон, только в его прило­жении к частному случаю жизни. Общее же требо­вание нравственнаго закона — это  любовь к Богу, преданность Его воле. Но человек не иначе может выразить свою любовь и преданность Богу, как в поступках и в частных случаях своей жизни и деятельности. Заповедь, как частное определенное выражение закона, не только не затрудняла свободу на пути добра, но, напротив, как и все заповеди Божии, была светом, просвещающим очи человека (Пс. 18:9).

Проникая в заповедь, данную Адаму, мы видим в ней свидетельство о великой премудрости и бла­гости Заповедавшаго. Заповедь дана о самом част­ном предмете, но при своей частности она проя­вляет в себе весь дух нравственного закона, всю сущность его требований — любовь, преданность Боту — и этим показывает человеку определенный образ для всей его деятельности; определяет на­правление всей его жизни — послушание, повиновение воле Божией. В таком духе понимал заповедь блаж. Августин: «Древо — доброе, но не касайся его. Почему? Потому что Я — Господь, а ты — раб, вот вся причина» (Размышление на Пс. 70).

Бог ограждает заповедь угрозою: «в онь же аще день снесте от него, смертию умрете». Нрав­ственный закон не подсказывает человеку смерти. В душе еще невинной совесть была светла и покойна. В Своей угрозе Бог открывает Адаму то, о чем еще не могла говорить ему совесть. Бог страхом лишь усиливает в человеке уважение к закону. Наконец, Бог провидит искушение, которому под­вергнется человек от диавола. Любовь и преданность Богу сильны были спасти человека от искушений. Но Бог дает ему еще более сильное оружие против искусителя: страх смерти. Для той же благой цели Он дает заповедь самую легкую и удобоисполни­мую: запрещение плодов только от одного дерева. Запрещенный плод не имел в себе ничего соблазнительнаго. И напрасно многие сетуют на древо поз­нания: оно насаждено было с благою целью и мудрою. Заповедь, хотя и ограждена была страхом смерти, но вела не к смерти, а к жизни.

«Но, — говорят, — известное дело, что запре­щение раздражает желание». «Когда чувствуем по­желание к предмету, — пишет св. Иоанн Златоуст, — и нам запрещают этот предмет, то огонь пожелания разгорается еще сильнее». Еще задолго до Златоуста царь Соломон сделал наблюдение, что ворованныя воды (т. е. запрещенныя удовольствия) сладки и вкусен утаенный хлеб (Притч. 9:17). То же замечает и св. Апостол, что заповедь служит поводом ко греху. «Грех, взяв повод от запо­веди, произвел во мне всякое пожелание: ибо без закона грех мертв» (Римл. 7:8). Правда, что запрещение теперь действует на нас, как раздра­жение желаний. Но так ли оно действовало на чистую и безгрешную волю Адама? Да если бы и так, виновата ли в этом заповедь? «Я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: “«не пожелай”» (Римл., 7:7). Заповедь, указывая чело­веку зло, выводит его из опаснаго неведения зла и предостерегает от указываемого зла. В воле человека — воспользоваться предостережением или найти в нем повод к опытному изведанию запре­щенного. Свобода пала и в заповеди нашла только повод ко греху. Виноват в этом не Дарователь свободы и не заповедь Его, а падшая свобода. «Что же скажем? — спрашивает Апостол: — неужели от закона грех? Никак. Но я не иначе узнал грех, как посредством закона… Когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер, и таким об­разом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти. Потому что грех, взяв повод от за­поведи, обольстил меня и умертвил ею. Посему закон свят и заповедь свята и праведна и добра. Итак, неужели доброе сделалось мне смертоносным? Никак, но грех» (Римл. 7:7, 9-13).

«В худом употреблении лекарства, — объясняет слова Апостола св. Златоуст, — виновен не воач. а больной. Бог не для того дал закон, чтобы им воспламенять похоть, а для того, чтобы угашать ее. Хотя вышло и противное, но виновен в том не закон… Что из того, что грех полу­чил повод посредством закона? Худому человеку и доброе приказание часто служит поводом сделаться еще порочнее. Так диавол погубил Иуду, ввергнул в сребролюбие и сделал вором принадлежащего нищим. Но не вверенный ему денежный ящик был причиной его погибели, а худое расположение воли. Оно же изгнало из рая Адама и Еву, побудив их вкусить от древа. И не древо было в том виною, хотя им дан повод» (Толк, на Посл, к Римл.).

«Но с какою же, — говорят, — целью был допущен в рай искуситель, и притом столь хитрый и сильный во зле?» Разсуждая, что зло не от Бога, св. Василий Великий предвидит и разрешает этот вопрос так: «Откуда диавол, если зло не от Бога? Что скажем на это? Да то, что для ответа на этот вопрос нам достаточно того же разсуждения, что и о лукавстве человека. Ибо почему лукав он? По собственному своему произволению. Почему зол диавол? По той же причине. Диавол не создан злым: он пал гордостию и сделался искусителем и врагом человека по зависти. Отчего у него брань с нами? Оттого, что, став вместилищем всякаго порока, принял на себя и болезнь зависти, и поза­видовал нашей чести, ибо, будучи низринут из Ангелов, не мог равнодушно смотреть, как земно­родный, чрез преуспеяние, возвышается до ангельского достоинства» (Твор. Св. Отцев, т. 8).

Бог не возбраняет диаволу искушать человека потому же, почему не возбраняет и человеку сорвать смертоносный плод с древа познания. Для этого Богу надлежало бы ограничить их свободу, даже отнять ее у них, но «дары Божии непреложны» (Римл. 9:29). Двери рая открыты искусителю, как и путь к древу человеку, потому что и искуситель, и искушаемые — существа свободные, и добро и зло должно быть делом их свободнаго избрания, а не физической необходимости или нравственнаго принуж­дения. Адам не ребенок, чтобы насильно отводить его от искусителя и укрывать от него опасные предметы. Диавол является в рай не как притеснитель человека, готовый употребить против него насилие и принуждение, но как обольститель, который мог действовать хитростью, советом, внушением, т. е. теми орудиями, которые, хотя могут действовать на свободу, но не могут ее принудить, стеснить, приневолить. Бог Сам являлся Адаму, был его Наставником и Воспитателем. После этого, какой же искуситель мог быть опасен для него? Какое ис­кушение могло пересилить его волю, кроме искушения собственною похотью, которая, действительно, зачала и родила грех? (Иак. 1:14-15). Бог, по уверению Апостола, не допускает искушения, которое было бы не по силам искушаемому (1 Кор. 10:13).

Диавол искушением сам начинает вражду и открывает борьбу с человеком. Бог попускает ее, но, по Своей неизследимой мудрости, нисколько не стесняя свободы врагов, направляет в дальней­шем эту борьбу к поражению и уничижению иску­сителя и к торжеству и возвышению человека. В борьбе с диаволом раскрываются нравственные силы человека, крепнет его воля к соблюдению нравст­венного закона, т. е. к исправлению ошибки праро­дителей. Зло, измышленное и введенное в мир диа­волом, не переставая быть злом, служит благим и мудрым целям Мироправителя. Никто не станет спорить, что в общем ходе судеб человеческих добро торжествует над злом. Большинство разум­ных тварей достигает предназначенной им цели, но прочие гибнут. «Зачем же, — говорят, — Бог создал существа, о которых Он знал, что они не устоят в добре и погибнут? Не больше ли было бы благости вовсе не давать им жизни, чем дать ее на погибель?» Подобные вопросы волновали душу одного из мужей, близких к Богу. «Лучше было не давать земли Адаму, — говорит Ездра, — или, когда уже дана, удержать его, чтобы не согрешил. Что пользы людям в настоящем веке жить в печали, а по смерти ожидать наказания? Что пользы нам, если нам обещано безсмертное время, а мы делаем смертныя дела? Нам показан будет рай, но мы не войдем в него» (3 Ездры, 7:46-54). В данном случае необходимо припомнить слова Ап. Павла: «Ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты меня так сделал? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетнаго употребления, а другой для низкаго?» (Римл. 9:20-21). Конечно, человек не мог бы препираться с Богом и требовать у Него отчета даже и в таком случае, если бы он, действительно, создан был на погибель. Но да пройдет мимо нас такая мрачная мысль. В приведенных словах Апо­стол ограничивает только необузданную пытливость человеческаго разума, хотящего проникнуть в глу­бочайшие планы мироправителя, и научает человека смиренной преданности и покорности Богу, мудрому и благому, а вовсе не проповедует нам божество мрачное и безсердечное, подобно судьбе, которую выдумали и перед которой трепетали язычники. Бог, в Которого мы веруем и о Которм возвещает нам Откровенное Слово Его, не есть только всемо­гущая сила. «Если бы у нас кто опросил, — го­ворит св. Григорий Богослов, — что мы чуствуем и чему мы поклоняемся? то ответ готов: мы чтим Любовь. Ибо, по изречению Св. Духа, Бог наш Любы есть (1 Ин. 4:8), и наименование сие благоугоднее Богу всякаго другого имени» (Твор. свв. Отец, т. II). Движимый безпредельной благостью, Бог вызы­вает к бытию существа, Себе близкия и подобныя, сознательные и свободные, назначает целью бытия их — участие в Своем собственном блаженстве, провидит их падение, но предопределяет их спа­сение. В предвечном Совете Триединаго Божества определено и сотворение человека, и искупление его: поэтому Спаситель наш и называется Агнцем, за­кланным прежде сложения мира (Апок. XIII, 8). «Ес­ли бы для тех, — рассуждает Иоанн Дамаскин, — которые, по благости Божией, предназначены к бытию, послужило препятствием к получению бытия то, что они, по собственному произволению, сдела­ются злыми, то зло победило бы благодать Божию» (Точн. изложение правосл. веры). Если провиденная Богом погибель грешников, как рассуждают не­которые, могла бы остановить творческую благодать, восхотевшую создать разумных тварей, то почему же не обратно — блаженство праведных и спасенных, также провиденное Богом, не могло подвигнуть Его к творению? И тогда как погибающие во грехах по своей злой воле, при всех средствах к спасению, дерзают роптать на Жизнодателя и благость Его, миллионы разумных существ ликуют и славословят Творца за радость блаженнаго бытия. Даже по человеческим соображениям было бы не­благо и несправедливо из-за гибели немногих ли­шать блаженства многих. «Бог знал, — пишет св. Иоанн Златоуст, — что Адам падет, но пред­видел, что от него произойдут Авель, Енос, Енох, Ной, Илия, произойдут пророки, дивные Апостолы и богоносныя облака мучеников, источающие благо­честие».

«Но, — скажут, — каждый дорог сам себе». — Не только себе, но и Богу. Сам Господь уверяет нас, что на небе бывает радость и об одном  грешнике кающемся (Лк. 15:7). И чего Бог только не сделал и не делает, чтобы грешник не поги­бал, покаялся и обратился? Но перестанем попра­влять Премудрого. Перестанем доискиваться того, что было бы лучше сотвореннаго Им. Хотя от нас и скрыты причины частных Его действий, однако же да утвердим в душах наших следующее положение: от Благого никогда не бывает никакого зла.

Благотворная цель смерти^

Смерть, будучи следствием и наказанием за грех, вместе с тем, как ни странно, является и благодеянием Божиим к грешнику. Бог, попу­ская ее, делает ее кончиною греха; ею же наказы­вает человека, ею же и милует. Смерть — благо­деяние человеку уже потому только, что она изводит душу из земной суеты, освобождает от скорбей и бедствий, а главное — пресекает и оканчивает путь самого греха. «Человек подвергнулся смерти, — рассуждает св. Феофил, — но и в этом случае Бог оказал ему великое благодеяние, именно тем, что не оставил его вечно пребывать в грехе. Бог изгнал человека из рая, как бы в ссылку, что­бы он в течение известного времени очистил свой грех и, вразумленный наказанием, снова возвращен был в рай. Подобно тому, как сосуд, только что сделанный, если откроется в нем недостаток, пе­ределывается, чтобы был новый и целый, то же бы­вает и с человеком в смерти, чтобы он во время воскресения был чист, праведен и безсмертен» (Твор. свв. Отец. Том III).

Так же рассуждали свв. Василий Великий. Григо рий Богослов, Иоанн Златоуст. И ветхозаветные праведники под грозным видом смерти прозре­вали ее благодетельную силу. Поэтому они называли смерть изведением души из темницы (Пс. 141:7), отпущением души (Лк. 2:29) и не только без страха вступали в долину смертной тени (Пс. 22:4), но и тяжко взыхали о продолжительности своего земного пришествия (Пс. 119:5).

И в благодатном Царстве Христовом, когда держава смерти разрушена Крестною смертью Христа и верующие в Него искуплены от греха первород­ного, смерть равным образом необходима для со­вершеннаго очищения и истребления зла из природы человека, потому что корень его заключается в са­мом плотском зачатии и. следовательно, как бы в союзе, связывающем тело с душею; а потому это зло, т. е. грех, не иначе может быть истре­блено, как только расторжением этого союза. Сколь­ко бы ни очищал себя человек на земле и как бы ни усовершенствовался в святости, однако он не может совершенно истребить в себе самый ко­рень греха и достигнуть такого состояния, чтобы не тяготиться телом и не воздыхать вместе с Ап. Павлом: «Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Римл. 7:24).

Смерть, наконец, извещается, как успокоение от трудов, на которые осужден возделыватель зе­мли, суеты и греха. Св. Тайнозритель пишет: «И услышал я голос с неба, говорящий мне: отныне блаженны мертвые, умирающие о Господе. Ей, гово­рит Дух, они успокоятся от трудов своих» (Апок. 14:13).

Послесловие^

Господ наш Иисус Христос учил Своих учеников не бояться смерти телесной, а бояться того, чтобы после Страшнаго Суда человек не был навеки ввержен в геенну огненную: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь того, кто может душу и тело погубить в геенне» (Мф. 10:28).

Сколь ни страшна на вид телесная смерть, она не вечна; она еще сама по себе не решает веч­ной участи человека. Как и всякое наказание, она неприятна, страшна. Но за смертью тела душа остается жить, а впоследствии будет воскрешено и тело. Значит, не надо бояться этой смерти, от ко­торой, все равно нет спасения на земле. Но нам грозит «смерть вторая» (Апок. II, XXI, 8), т. е. вечная гибель отпавшей от Бога души. Этого мы должны и можем избегнуть, если благоразумно бу­дем эту «жизнь жительствовать», ходя в страхе Божием, руководясь во всех делах наших запо­ведями Его, стараясь во всем и всегда творить волю Господню. «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни. Имеющий ухо слышать, да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающий не по­терпит вреда от второй смерти» (Апок. 2:10-11).

Будем победителями греха в этой жизни и, соединившись со Христом в Св. Таинствах Церк­ви, станем участниками вечной, блаженной жизни в Царствии Божием.

1. Православное Издательство „Христианская Жизнь” 1957 год. Льеж.
2. Братство преп. Сергия Радонежского.
3. «Перемещённое лицо» — от англоязычного термина «displaced person» (аббр. DP, произносится «Ди-Пи»).
4. Вышла ли эта книга – выяснить, к сожалению, не удалось.