Д. Быков― Доброй ночи, дорогие друзья. Очень много сегодня предложений по лекциям, но совершенно очевидно, что самое резонное – будем поговорить о новом романе Пелевина, но проблема в том, что говорить не о чем с точки зрения литературы. Это такая литературная стратегия вполне объяснимая, потому что Пелевин, будучи, безусловно, на мой взгляд, самым крупным и самым симпатичным российским писателем, ведет такой проект буддийского писания романов. У него где-то было сказано, что есть такой буддийский способ смотреть телевизор – он заключается в том, чтобы не смотреть телевизор. Вот это такой буддийский способ писания романов, который заключается в том, чтобы имитировать роман.

Это очень честная по-своему позиция, поскольку, когда реальность не предлагает материала для литературы, можно гнать такой пустой продукт, пустую породу, очень профессионально сделанный, безусловно, в своем жанре это, несомненно, шедевр. Это книга, которая ничем не загрузит, взять ее с собой на курорт мешает только вес – она все-таки 704 страницы, о чем уже все написали. Но поговорить об этом новом жанре пелевинской прозы забавно, почему бы этого, собственно, не сделать? И можно даже стилизовать это под пелевинский роман – пятнадцать минут поговорить ни о чем. Притом, что и я умею говорить о чем-то, и он, если надо, умеет писать о чем-то. То, что он писать умеет, – это совершенно бесспорно. Но вот он предпочитает от этого воздерживаться. Это, если угодно, такой род писательского целомудрия: когда реальность не предполагает серьезного к ней отношения, можно заниматься такой весьма выгодной (я надеюсь) и весьма эпатажной имитацией. То есть он совершенно четко дает понять читателю, за кого он его держит.

Много поступило вопросов о том, почему я считаю, что Навального именно не пытались убить и почему я повторяю фразу некоторых абсолютных подонков «Хотели бы убить – убили бы». Даже Александр Минкин написал, что ему стыдно было меня слушать. Простите, Саша, что я заставил испытать вас это неприятное, смею думать, непривычное ощущение. Но что же тут делать? Я действительно думаю, что была установка расправиться с Навальным не до конца, не попугать, а, понимаете, какая вещь? В чем здесь стилистический нюанс?

Мертвый оппозиционер (не дай бог, конечно) опасен, потому что он действительно вызывает ощущение государственного преступления. А оппозиционер, лежащий в коме, – это, во-первых, унижение для него, потому что он находится в беспомощном состоянии; возникает ощущение, что вся оппозиция лежит пластом, не в силах прийти в себя. Во-вторых, с него можно слупить деньги, как демонстрирует Пригожин; против него можно возбуждать дела, на него можно клеветать. То есть он не может ответить – он беззащитен. Государство ставит его в идеальную для себя позицию: Навальный есть, бить можно, сдачи дать не может. Вот это удивительная легкость. И самое главное, что он действительно не может возразить, мы надеемся, что он придет в себя и будет прежним Навальным, но сейчас он молчит, он находится без сознания. В это время о нем можно врать все, что угодно; врать, как на коматозника, переформулируя известное выражение.

Я думаю, что аналогии с мэром Махачкалы, которого не могли убить, и это лишнее доказательство дилетантизма убийц, – так понимаете, против мэра Махачкалы было не государство, а против Навального – государство, и государство является пока не только монополистом насилия, но оно имеет неограниченные возможности а) совершить любое преступление, понимая, что нравственных барьеров тут нет б) сокрытие любых концов, немедленное упрятывание их в воду. Понимаете, убивать не всегда выгодно. Иногда человека сильного и опасного – а Навальный безусловно сильный человек – очень удобно поставить в беспомощное положение, чтобы потом спекулировать на тему «съел», «выпил». До меня уже дошла великолепная спекуляция, что Навальный принимал некие таблетки для похудания. Видите, спускание таких слухов – это унизительная вещь, вообще обсуждение здоровья – это унизительно. Навальный привык, что обсуждают его расследования, а не его состояние. И перевести его в такую позицию – в этом, безусловно, был смысл.

Из всего, что написано за последнее время об этом, мне самым точным представляется, конечно, маленькое эссе Леонида Каганова о том, что хотели бы распять – распяли бы, что он сам себя распял, что, скорее всего, это римофобские настроения. Каганов лишний раз подтвердил, что из людей, пишущих сегодня, он самый холодный, хладнокровный. А это сейчас бесценная добродетель, потому что человек, который дает гневу увлечь себя, слишком много чести делает этим ничтожествам многообразным, в диапазоне от Пригожина до значительно более его высоких покровителей. Это печально, но здесь надо быть холодным.

Правильно совершенно спрашивают, как я провел День кино. Я провел его правильно, я посмотрел в полной версии, окончательной, фильм Александра Миндадзе «Паркет». Рискну сказать, что это самая зрелищная его картина, самая зрительская, не более понятная, чем остальные. Он не расшифровывал ее самостоятельно, она так подергивает зрителя в нужные моменты, она довольно напряженно смотрится, но из всего, что из всего, что он снял, это, безусловно, самое красивое, самое музыкальное, самое зрелищное кино. Оно гениально придумано. И не столько мысли его (хотя там, в отличие от прежних фильмов с их обрывочными репликами, есть законченные монологи) – он вообще понятный, то есть тот, кто захочет его посмотреть, не должен как-то страшно напрягаться, искать десятый смысл.

Это картина, которая зрителю как раз очень открыта, она от него не защищается. Не столько по мысли, сколько по ощущению эпохи старческой она невероятно точна. Ну и потом, конечно, потрясающая актерская игра, потрясающая операторская работа Олега Муту, – все это вместе делает картину шедевром. Непонятно, какова будет ее судьба, но мне представляется, перефразируя Тэффи: «Я бы на такое представление ломился». Конечно, особенно этот фильм понравится всем, кто раньше упрекал Миндадзе за недостаток мелодраматизма. Вот здесь мелодраматизма много, и он очень качественный. И потом, понимаете, помимо поразительно точного ощущения времени и воздуха, это настолько изящно сделано, это такая профессиональная сценарная работа, как бы повторяющая фигуру танца главную, но полный мой отчет об этой картине можно прочесть в «Во времени танцора-2» – эта статья выйдет в «Новой газете», я надеюсь.

И естественно, я поздравляю Сергея Александровича Соловьева, одного из моих любимых режиссеров. Мне могут припомнить довольно резкие статьи о некоторых его фильмах, и некоторые его картины я действительно не люблю. Но дело не в этом: я люблю Соловьева, понимаете? И самый плохой, самый неудачный фильм Соловьева (если бы он у него был, хотя, в принципе, ниже определенного уровня он не падает) содержит в себе больше формотворчества, таланта, изобретательности, чем самые удачные картины серых, ровных, гладких, профессионально работающих людей. Я всегда думал, что Сергей Александрович больше писатель, чем режиссер. Как ни странно, Татьяна Друбич тоже его литературные опусы ценила выше кинематографических и ценит, я думаю, до сих пор. Но все-таки стоит признать, что творить миры в кино – более азартное занятие, чем их описывать, а он человек азартный. И я очень желаю ему здоровья, желаю ему снять ту картину, по тому сценарию, который лет десять назад был в «Искусстве кино». Вот эта история про двух девушек – русскую и француженку – это очень круто было придумано. Вообще, Сергей Александрович – это такой фонтан идей и таланта, дай бог ему всяческого здоровья.

«Будут ли приниматься предложения на лекции?» Принимаются, конечно; если вы предложите что-то более лихое, чем Пелевин, давайте.

Д.Быков: Проблема нового романа Пелевина в том, что говорить не о чем с точки зрения литературы

«Давно, в одной передаче, вы рассказывали про любовь в вашей жизни, там вы рассказывали про роман с девушкой, которая была зависима от алкоголя, но что-то заставило вас поставить точку в этих отношениях. У меня сейчас практически такая же ситуация: я влюблен в девушку, которая страдает большой зависимостью от алкоголя. Я понимаю, что эти отношения приведут меня в психушку или на кладбище, или я переборю ее и заставлю лечиться. У нее типаж Ксении Качалиной – она добрый и отзывчивый человек, когда не пьет. И в литературе, и в постели, и в жизни все прекрасно, поэтому очень больно расставаться. Как вы расстались тогда?»

Влад, это очень простая ситуация. Вы знаете эту старую формулу Владимира Леви: «Нельзя избавить от зависимости, но можно пересадить на другую зависимость; условно говоря, сделать алкоголика трудоголиком, но еще непонятно, что лучше», – говорил он мне когда-то. Мне представляется, что если у нее есть выбор между двумя зависимостями, условно говоря, между вами и алкоголем, то если все действительно хорошо, то зависимость от вас перевесит, и тогда все будет благополучно. А если зависимость от алкоголя окажется сильнее, мне кажется, надо просто уступить девушку алкоголю: он просто оказался более сильным соперником. У меня вообще какое-то очень скептическое отношение к этой формуле «бороться за». Может быть, я слишком хорошо о себе думаю; может быть, я слишком хорошо отношусь к любой борьбе, но мне кажется, что если человек выбирает не меня, то с этим трудно что-то сделать. Это решение, принимаемое мгновенно, и решение, которое не нуждается в обжаловании. Поэтому уступите и посмотрите, что будет. Если с алкоголем ей лучше, чем с вами (в чем я лично сомневаюсь), значит, она выбрала такой способ самоубийства. А может быть, ей виднее, что зависимость от вас будет еще более тяжелой, может быть, вы настолько невыносимый человек (не дай бог, конечно, я это говорю гадательно); но, может быть, ей с вами страшнее, может быть, она думает, что вы будете оставлять у нее более горькое похмелье. Бывают такие варианты, бывают такие люди, их сейчас называют «токсичными».

Поэтому советую вам просто предоставить ее более надежному спутнику, а если она выберет вас, то, по крайней мере, это будет честный выбор. Тот случай, о котором я говорю, там не было большой любви. Я помню историю, о которой вы говорите, и это была такая очень веселая история, без драматического оттенка, и прекрасно мы потом дружили. Думаю, что у вас случай другой, и думаю, что вы перетянете.

«Что вы думаете о посмертном мире фантастики, не связанном с христианским? Я знаю две книги – Логинов, «Свет в окошке», и Фармер, «Мир реки»». Знаете, единственный вариант загробной жизни или жизни после смерти, представляющийся мне самым убедительным, описан у Нины Катерли в рассказе «Нагорная, десять». Я вообще Катерли очень люблю – и поздние ее сочинения, такие как «Червец», например, и ранние. Ранние были прелестной, акварельной прелестью, и удивительно, что она в 70-е годы умудрялась их как-то печатать, хотя и регулярно вызывала к себе интерес всякого рода контор глубокого бурения. Но ее ранние сочинения, вошедшие в книги «Окно и «Цветные открытки» (особенно «Окно», конечно), – это были такие прекрасные сны, и это очень удачная версия. Просто понимаете, я до сих пор не встречал ни одного текста, который отражал бы мои представления об этом.

Кстати, у Пелевина довольно забавно в последнем романе, но мне кажется, что речь идет о ситуации личного выбора: вы там выбираете участь, она не навязывается. Это не значит, что кто-то выбирает за вас, но вы можете принимать решение: либо не продолжать вообще, стереть как-то себя, либо продолжать, но тогда с разными непредсказуемыми вариантами. Я, кстати, уверен, что ситуация рождения тоже является личным выбором. У меня такие метерлинковские представления, как в «Синей птице». У меня даже стишок такой был когда-то давным-давно:

Ясно помню большой кинозал,
Где собрали нас, бледных и вялых, –
О, как часто я после бывал
По работе в таких кинозалах!

И ведущий с лицом, как пятно,
Говорил – как в застойные годы
Представлял бы в музее кино
«Амаркорд» или «Призрак свободы».

Вот, сказал он, смотрите. (В дыму
Шли солдаты по белому полю,
После били куранты…) «Кому
Не понравится, я не неволю».

…

Помню смутную душу свою,
Что, вселяясь в орущего кроху,
В метерлинковском детском раю
По себе выбирала эпоху,

И уверенность в бурной судьбе,
И еще пятерых или боле,
Этот век приглядевших себе
По охоте, что пуще неволи.

Страшно сказать, это 1994 год, что ли. Но вот я так себе представляю. То есть везде есть момент вашего личного выбора: как в решении жить, так и в решении жить после смерти.

«Действующие лица «Пирамиды» (имеется в виду роман Леонова), но есть ли отдаленные прототипы у Матвея Лоскутова, Скуднова, Шатаницкого? Пани Юлия смеется над режиссером Сорокиным, что тот снимает свинарок – не намек ли это на «Свинарку и пастуха»?»

Нет, конечно. То есть это намек на тренд в кинематографе, но дело в том, что Сорокин – режиссер, каким он там изображен – такой же интеллектуал, ездивший много за границу. Он, скорее, Эйзенштейн. И дело в том, что это общий тренд бесконфликтного кинематографа; кстати говоря, интеллектуалы тоже приняли в этом участие. Кстати, и Пырьев ведь, понимаете, мейерхольдовец, и он этим гордился. Марголит, кстати, отстаивает версию о том, что Пырьев абсолютно сознательно делал лубок, а не желал угодить, как, допустим, Луков. Кстати говоря, очень может быть, что и Луков, снимая «Донецких шахтеров», не только гнался за конформизмом, но и создавал образец нового эстетизма. Но я-то думаю, что Сорокин имеет каких-то более интеллектуальных прототипов типа Пудовкина или Эйзенштейна, который сам напрашивается. Что касается Юлии Бамбалски, то, я думаю, это абсолютно выдуманный персонаж, как-то ни на кого она не похожа.

Насчет Скуднова – это мог быть любой, так сказать… Но не как не Киров, просто любой чекист. А что касается Шатаницкого, то никаких, по-моему, черт Емельяна Ярославского в этом персонаже нет. Это такой абсолютный шайтан, сатана, и если уж я бы верил в то, что Леонов как-то предчувствовал Сатановского, то я подумал бы скорее на это. Но это не более чем замечательный случай художественно предвидения. Матвей Лоскутов – это во многом автобиографический персонаж, потому что его скитания как-то отражают тот страх, который Леонова преследовал всю жизнь. У него был один такой рассказ 1928 года, не помню точно названия, кажется, «Бродяга»: рассказ о человеке, который скитается без крова. И вот этот священник, ночующий в склепах, – это, пожалуй, самое точное, самое страшное, самое эстетически убедительное, что есть в «Пирамиде». Я к «Пирамиде» как к художественному тексту с годами стал относиться более скептично: все-таки его читать практически невозможно, а это не последняя вещь.

Д.Быков: То, что Пелевин писать умеет, – это совершенно бесспорно. Но вот он предпочитает от этого воздерживаться

Понимаете, о чем я хочу сказать применительно к пелевинскому роману? Пелевинская книга вызывает очень часто раздражение, и она должна его вызывать, потому что те авторы, которые знают пелевинские возможности, его масштаб, они, конечно, к этим его играм относятся с некоторым скепсисом, но с другой стороны, понимаете, Пелевин – добрый. Это чувствовалось и в «Тарзанке», это чувствовалось и в «Ухрябе», ранних рассказах. Он всегда жалеет героя, жалеет читателя, он вообще гуманист последний. Роднянская об этом хорошо писала, говоря, что его буддизм – лишь маска, а на самом деле у него христианская душа. В общем, как к нему ни относись, Пелевин не ненавидит мир и не ненавидит читателя.

Его отношение к миру немножко похоже на вот это отношение богомола в финале романа «t» (а, собственно, кроме романа «t» он не проговаривался на эту тему и, собственно, в романе этом, кроме финала, ничего, в общем, и нет хорошего). Но мне кажется, что его отношение к миру скорее доброжелательное, поэтому его тексты не вызывают раздражения. А в леоновской «Пирамиде» все-таки очень чувствуется неприязнь и к миру, и к читателю, и к себе, и к собственной миссии. То есть это книга, вдохновленная далеко не самыми добрыми чувствами, и как-то при всех авторских догадках и безусловной художественной мощи, которая там есть, все-таки, когда читаешь, чувствуешь, как сказал Борис Парамонов, что это роман из антивещества. И весь Леонов из антивещества.

«Вы как-то сказали, что у вас никогда не было иллюзий насчет Владимира Познера, хотя и позже общались с ним в рамках лектория «Прямая речь». Хотелось бы услышать ваше мнение о нем в свете недавних рассуждений об отравлении Навального?» То, что у меня «нет иллюзий», не означает, что я к Познеру отношусь с враждебностью. У меня насчет большинства людей, равно как и насчет себя, иллюзий не очень много. Так получилось. При этом, конечно, Познер делает максимум из того, что он может делать в собственном положении, у меня только вопрос, зачем он это делает. Зачем находиться в этом положении – вот чего я не понимаю. Положение это очень двойственное. Но с другой стороны, мы с ним в том же лектории «Прямая речь» говорили о судьбе Виктора Луи. Виктор Луи тоже находился в двойственном положении, но кому-то надо выступать посредником между известной конторой и интеллигенцией. То есть эта двойственная позиция, но кому-то надо ее занимать. Кто-то хочет ее занимать, а кто-то не хочет.

Я, кстати, с большим очень скепсисом отношусь к письму Михаила Лемхина о Бродском и Евтушенко, которое он опубликовал в «Звезде». Это довольно неприятное письмо, и все разговоры о том, что Евтушенко – это беллетрист от поэзии, гражданский беллетрист, что нельзя его ставить в один ряд с Бродским… Точно такая же рифмованная поэтическая беллетристика встречается у Бродского множество раз, будь то «Стихи о зимней кампании…» или «Письмо генералу Z.». Он весьма талантливый поэт, и Евтушенко весьма талантливый поэт. Процент шлака у Бродского гораздо меньше, процент хороших стихов гораздо выше, но это не повод топтать Евтушенко, изощряться. Это очень легко: да, Бродский дает читателю положительную идентичность. Это далеко не всегда хорошо и далеко не всегда он дает ее чистыми приемами.

Поэзия Бродского – это действительно такой хороший перевод с какого-то языка, для которого он аутентичных слов так и не нашел. Это мне так представляется. Но это никоим образом не принижает его великих заслуг. В отличие от Евтушенко, он не позволял себе пошлостей, он более или менее ровно работал на протяжении всей своей карьеры, а Евтушенко знал немыслимые провалы. Но при всех этих провалов он несколько шедевров написал, и это не «Бабий яр» и не «Наследники Сталина», а несколько вполне классных лирических стихотворений. Вообще, понимаете, если бы от Евтушенко осталось бы только одно четверостишие –

Сосед, ученый Галилея [Ученый, сверстник Галилея],
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья, –

вот если бы от него осталось только это четверостишие, он вошел в историю как большой поэт. Но, к сожалению, даже в стихотворении «Карьера» помимо этого четверостишия есть еще десять совершенно не нужных. Это же касается и Твардовского, который тоже написал огромное количество шлака, и вообще огромного числа советских поэтов, у которых плохо обстояло дело со вкусом.

Но судить поэта надо все-таки по его вершинным достижениям, а в этом смысле, возвращаясь сейчас к проблеме Познера, как ни странно, пинать Познера большого ума не надо. Надо понять, что кто-то на его должности должен находиться. Я не говорю о том, что он обеспечивает связь между ГБ и творческой интеллигенцией (это было бы клеветой), я просто хочу сказать, что он является либералом среди черносотенцев, по характеристике Коржавина в эпиграмме на Симонова (по-моему, это приписывалось Коржавину, но, скорее всего, это он и есть). Он действительно является посредником между Первым каналом и мыслящей частью общества. Зачем ему эта позиция, я не знаю, но, наверное, зачем-то она ему нужна.

«Как вы относитесь к периоду Временного правительства? Наивно ли рассматривать его как вспышку надежды в роковое безвременье, а первого председателя, толстовца Львова, как самого порядочного правителя России?» Он не был, я думаю, самым порядочным правителем России; самое главное, он не был правителем России, вот в чем проблема. Я думаю, что Временное правительство безнадежно запоздало. И потом, «как вы яхту назовете, так она и поплывет». Когда правительство называет себя временным или промежуточным, оно долго не продержится. Да и вообще не с теми потенциями нужно было браться за руководство Россией. А у кого они были в тот момент? У Корнилова, у Савинкова? Я не убежден. Керенский, как мне представляется, в любом случае абсолютно пустая фигура и трагическая, пустая. Хотят правильно, как говорят, КерЕнский.

«С одной стороны, нельзя травить Роулинг, с другой – надо отторгать токсичные идеологии. Бойкот, травля, требование увольнения – это альтернатива уголовному преследованию. Я не вижу других способов, а вы?» А я вижу. Мне кажется, что бойкот и травля ничем не отличаются от уголовного преследования в смысле цинизма, в смысле грязи. Бороться с идеологией вообще бессмысленно. Можно либо закрывать на нее глаза, либо демонстративно в ней не участвовать, либо разоблачать фактические подтасовки. Разоблачать, иными словами, ложь. Мне кажется, что сегодня оппозиция в значительной степени – это люди, которых просто не устраивает уровень государственной лжи, наглой лжи, чудовищной, причем лжи, которая даже не притворяется правдой, которая смотрит на вас прозрачными глазами Пескова и говорит: «А че?». И все, и ничего. Вот это, мне кажется, есть единственное, что разделяет оппозицию и власть. Вы можете мне сказать, что оппозиция тоже врет очень много, но я таких примеров не знаю. Лично в своем случае я гарантирую, что до такого не дохожу. Я могу отвечать здесь только за себя. Да и потом, когда вся государственная мощь обрушивается на очень небольшой отряд оппозиции, нельзя не признать, что оппозиция имеет право на сочувствие в этой ситуации. А то, что государственная мощь обрушивается, – тем, кто этого не видит, я сочувствую. Всякая слепота достойна сострадания.

«Надо ли теперь следить за судьбой летчика, принявшего решение посадить самолет с Навальным?» Да, безусловно, и надо его назвать. Надо вообще назвать всех людей, которые попытались спасти. Я лишний раз повторяю с благодарностью, что Александр Островский – спасибо ему большое – сумел договориться о том, чтобы меня отправили в Бурденко, доктор Ошеров за мной летал, доктора Полупан и Савин меня подняли на ноги чрезвычайно быстро. Всем этим людям благодарность моя безмерна, с ними со всеми я продолжаю дружить, не говоря уже о том, что безупречно абсолютно было их поведение и в этой ситуации. Это я просто знаю.

Д.Быков: Я действительно думаю, что была установка расправиться с Навальным не до конца

«Из «Даров смерти» вырезана сцена, в которой воскрешенному Гарри палочку бросает именно Драко. Говорит ли это о чем-то или сценаристы просто заигрались?» Это говорит, к сожалению, об очень печальной вещи. Другое дело, что они в каком-то смысле действовали в рамках закона, действовали в рамках той традиции, которую исповедует Роулинг и сама. Роулинг, к сожалению (к сожалению для меня, хотя эта тенденция общемировая и давняя) пытается если оправдать зло, то каким-то образом пытается сострадать человечеству, которое вот так не смогло принять Христа. Она не то чтобы оправдывает Иуду, но она в функцию Иуды помещает более или менее приятного человека, Снейпа. И Драко Малфою она находит оправдание.

Иуда – это двойной агент; то, что в моей системе ценностей, в моей интерпретации романа, называется агентом зла в рядах добра, агент Ордена Феникса в рядах Пожирателей смерти, и наоборот. В общем, она пришла к выводу (и в романах это совершенно очевидно), что без двойного агента эта игра не выигрывается. Двойной агент – это та фигура, которая востребована, архетипическая фигура двойного агента. То, что Драко Малфой тоже становится такой оборотнической фигурой… Я не верю, что от Драко Малфой, который подверг Гарри империуму, мог бросить ему палочку волшебную, могу его так спасти. А другие авторы считают, что для бога мертвых нет. Ну и правильно.

Тут хороший вопрос: «Вы говорите о пошлости Евтушенко, а стихи Бродского «На независимость Украины» не пошлость, что ли?» Да, Саша, пошлость. И еще большая пошлость «Подражание Горацию» («Но ты, кораблик, чей кормщик Боря…», и так далее). Другое дело, что пошлости Бродского энергичнее написаны, а у Евтушенко очень много водянистых стихов, совершенно водянистых. Лучшие свои вещи Евтушенко написал до 1968 года. Потом, к сожалению, когда исчезла ниша, ниша человека, сидящего на двух стульях, трагически разрываемого между официозом и интеллигенцией и из этого трагедии делающего стихи, – эта ниша в 1968 году перестала быть возможна, и началась безумная фальшь в его стихах. Но он продолжал и после этого писать недурные вещи. Мне кажется, последнее великое стихотворение Евтушенко – это «Монолог голубого песца», хотя и из него надо было выбросить довольно много.

Я говорил много раз, что пять зоологических и орнитологических портретов на рубеже веков являют собой великолепную галерею: это «Станция кольцевания» Вознесенского («Птицы кричат над Нидой», где он цапля), это «Монолог голубого песца» Евтушенко, «Охота на волков» Высоцкого, «Осенний крик ястреба» Бродского и замечательное стихотворение Окуджавы, где он одновременно и олень, и охотник. И мне кажется, что Окуджава был из них самым расчетливым и самым умным. Вот это более умная позиция, может быть; во всяком случае, зрелая. И конечно, тут же вспоминается другое стихотворение Вознесенского – «Меня, оленя, комары задрали…» Это где «вцепилась в глотку кляпом орава комаров», но это стихотворение уже более позднее и ситуация там другая. Надо бы у Ахмадулиной поискать – может быть, тоже есть какой-нибудь звериный автопортрет. Если кто-то может, присылайте.

«Хотя у меня хирургический профиль, но раздумываю о статье в научное издание «Невроз страха смерти в литературе». Какие у вас ключевые пункты? Можно принимать идею отсутствия смерти – Толстой, Набоков; те, кто боится заглянуть за грань (Кинг) и агностики («Стена» Сартра). Что скажете?» Исследование страха смерти, причем на собственном примере, принято адвокатом Андреевским в «Книге о смерти», и то, что он как не профессионал взялся за эту книгу, делает ее более трогательным и непосредственным свидетельством. Все фазы переживания страха смерти (кроме приятия, потому что приятия он как-то не сумел заставить), все у него отражено.

Что касается типов отношения к смерти, мне представляется, что самый симпатичный и самый человеческий тип предъявлен у Туве Янссон в ее поэтическом эпосе о муми-троллях. Потому что Морра – это и есть смерть, это ясно из ее названии, из имени. Не случайно «морровы дети» – очень частое ругательство в мемуарах папы муми-тролля. Мне представляется, что отношения с Моррой, как они там описаны, – это единственно правильная позиция. Со смертью нельзя подружиться, но можно пригласить ее за стол, можно научиться как-то с ней жить. Тем более что по ходу жизни мы все больше начинаем ей принадлежать, мы все больше становимся собственностью Морры, и можно научиться с этим сосуществовать и даже как-то ее пожалеть, и даже в ее владениях развести какой-никакой огонь. То есть довольно перспективное отношение. Я не знаю, насколько мне самому удастся так встречать старость, как встречала ее Туве, но Туве Янссон, безусловно, – это пример самого поэтического и гуманистического отношения к смерти во всей, пожалуй, скандинавской мифологии, во всей сказочной литературе.

«Рассказ Нагибина «Девочка и эхо», фильм Быкова «Чучело», фильм Жабрюнаса по «Девочке и эху». В основе сюжета обеих лент – предательство, подростковая жестокость. О чем мог бы быть детский фильм сегодня?» Я думаю, о борьбе учителя за талантливого ребенка, который втягивается в секту на его глазах, в секту типа «Китов» или в секту типа АУЕ, не важно. Но этот ребенок на его глазах проваливается под лед, условно говоря, метафорически. Это то, что я пытался написать в рассказе «Неволя», который, конечно, сам по себе не рассказ, а такая глава из будущего эпоса, но мне представляется, что попытки учителя удержать ребенка на краю могли бы быть сегодня интересной темой. Это не обязательно секта, это может быть бездна родительского внимания чудовищная, это может быть подростковый клуб какой-то, это может быть суицидная подростковая сеть, – не знаю, но это будет борьба учителя за ребенка, причем борьба, которую учитель проигрывает, как правило. Это могла бы быть хорошая трагическая история.

«В чем, на ваш взгляд, главное отличие между рок-поэзией и поэзией бардов? Знакомы ли вы с творчеством группы «Зимовье зверей»?» С «Зимовьем зверей», естественно, знаком, но принципиальное отличие в том, что, во-первых, авторская песня предполагает более культурный, более гладкий, более реминисцентный, более полный реминисценциями стих. Люминесцентный, реминисцентный – хорошее слово. Ну и потом, все-таки бардовская песня обычно длиннее, в рок-песне мало слов, она энергичнее.

«В рассказе «Заводь» Моэм отвергает идею культурного и цивилизационного равноправия народов. Верит ли он в конвергенцию Запада и Востока?» Уж Моэм абсолютно в нее не верил. Идея Моэма, если ее рассматривать в принципе, близка идее Янссон сосуществования со смертью. Моэм не верит вообще ни во взаимопонимание между мужчиной и женщиной, ни во взаимопонимание между Западом и Востоком. В рассказе макинтош, в рассказе «Дождь» это совершенно очевидно. Он верит в сосуществовании – не надо пытаться их переделать, надо их любить по возможности, надо им помогать, надо их понимать, но вы не можете изменить другого человека.

«The Razor’s Edge» – роман чрезвычайно откровенного содержания. Это роман о том, что вы не можете понять другого человека, не можете проникнуть в его состояние, вы даже не можете с тем, с кем вы живете бок о бок (с женщиной, которая знакома вам много лет, или с мужчиной, с которым вы двадцать лет женаты, как в «The Moon and Sixpence»). Вы не знаете, что у него внутри. Вы не можете понять, что он всю жизнь мечтал бросить вас, уехать в Париж, бросить профессию брокера и стать художником. Вы не можете переделать проститутку – она может притвориться, а потом вас соблазнить, миссионера, как в любимом моем рассказе «Дождь». Не можете вы этого сделать, а единственное, что вам доступно, – это милосердие.

«Даже в аду есть надежда, но в смерти нет». Нет, это вы напрасно так думаете. В том-то и дело, что смерть – это совершенно не окончательно. Более того, понимаете, огромное количество народа совершенно искренне предпочтут небытие: они устали от жизни, им не хочется никакого посмертия, им и жизнь-то была в тягость. Помните, как Гиппиус говорила: «Где у N бессмертная душа? Фу, и нету». Вот и душа есть не у всех. Это совершенно напрасная абсолютизация, что где-то есть у каждого человека светящаяся точка, бессмертная душа. Бессмертная душа есть у небольшого количества людей, вот их и пусть заботят вопросы вечной, бессмертной жизни. Меня очень смущает, когда некоторые персонажи говорят: «Я с ужасом думаю о бессмертии души». Да не думай, тебе это не грозит совершенно. Помните, как говорил Дали: «Не бойтесь совершенства: вам оно не грозит».

Д.Быков: Мертвый оппозиционер опасен, потому что он действительно вызывает ощущение государственного преступления

«Кого вы видите в роли Мити из «Дикого поля» в идеале?» Вот Митя точно совершенно похож на Луцика, и думаю, что они и его имели в виду, когда это писали. «Кого вы видите в роли Тани из «Дюбы-Дюбы» в идеале?» Самохину, наверное, совсем молодую Самохина. Так бы я сказал, что Глаголеву, но, понимаете, Глаголева была ангелом, а здесь нужна женщина с печатью рока на челе и такая трагическая; такая, которая одновременно может быть и уродиной, и красавицей, которая может преображаться, а Глаголева в любой роли светоносна. Даже в «Искренне ваш», мне кажется.

«Что являет собой финал из «Дюбы-Дюбы» Хвана, где Андрей в хорошем костюме сидит в баре и смотрит финал своей жизни в виде взрыва по телевизору?» У них было написано совершенно другое, у них там этот второй сидит в баре, а что имел в виду Хван, – надо его спросить. Про Веру Хитилову, наверное, я бы с наибольшим энтузиазмом поговорил из всех вами предложенных людей. У меня было большое интервью с ней, я практически все у нее смотрел, что мог найти. У меня детские такие предпочтения – я до сих пор больше всего люблю «Турбазу «Волчья»», но и «О чем-то ином», и «Мы едим плоды райских деревьев» (гениальная картина), и «Картинки-картиночки» [«Силки, силки, силочки»], и «Наследство», и «Копытом там, копытом сям», – все это шедевры. Вера Хитилова, по-моему, гений. Она сама говорила, что по сочетанию замысла и воплощения самая удачная ее картина – это «Маргаритки», но для меня она как-то слишком сюрреалистична, и я боюсь, что я там пытаюсь вычитать то, чего нет. Это сатира на потребительский образ жизни, и не более, но «Турбаза «Волчья»» и «Прага – беспокойное сердце Европы» – это для меня были абсолютно определяющие картины.

«Как вы думаете, почему распались такие известные кинопары, как Вайнона Райдер и Джонни Депп?» Насколько я помню, у Джонни Деппа была история с Ванессой Паради гораздо более яркая, и там интересно, почему это закончилось. Помните:

Итак, расстался Джонни Депп с Ванессой Паради.
Везде бесчинствует Госдеп, куда ни погляди.
У нас в России большинство бежит подобных тем.
Мы если выберем кого, так это насовсем.

Я как-то не лез никогда в чужую личную жизнь, она мне был не особенно интересна.

«Не кажется ли вам, что мода на балканскую и латиноамериканскую литературу вернется, если уже не вернулась?» Нет, я так не думаю. Мне кажется, что мода возникает там, где возникает прорыв. Мода на прежние тексты может вернуться, но все-таки мне кажется, что Латинская Америка привлечен к себе внимание там, где случится что-то подобное Венесуэле. Вот это какой-то шанс. Скоро будет мода огромная на белорусскую литературу, а потом на русскую. Просто говорю, что Россия в скором времени удивит мир приятно. Приятно удивит – может быть, научным мотивом каким-то.

«Какие оперы вы любите?» Больше всего «Кармен». Это у меня примитивный вкус, но Градский меня успокоил, сказав, что это и его любимая опера тоже. Конечно, я люблю «Пиковую даму» очень сильно. Грех сказать, но я люблю «Золото Рейна». «Das Rheingold» – это вообще моя, наверное, любимая вагнеровская опера. Вот «Тристана и Изольду» я не люблю, «Летучего голландца» и «Нюрнбергских мейстерзингеров» мне всегда тяжело было слушать. А вот «Золото Рейна» – я помню, Андрюша Шемякин мне подарил пластинки, комплект, у него от отца остался набор классической музыки, а проигрывателя не было. И он мне подарил эти диски, и я их с наслаждением и благодарностью слушал, вывез это все, и вот «Золото Рейна» – великолепная эта немецкая пластинка – была для меня очень интересным опытом.

«Какой из рассказов из сборника Улицкой «О теле души» вам понравился больше?» Там, где она в бабочку превращается.

«Я давно думаю о самоубийстве, но подозреваю, что этого никогда не сделаю – подлая любовь к жизни. Я учитель русского языка и литературы, мне тридцать лет, жены и детей нет. Я плохой учитель, никому не нужный, кроме матери, одинок, чувствителен, сентиментален до крайности (хотя мне четвертый десяток), неуклюж, робок, смешон, ничтожен. Я очень гнилой человек, а измениться я не могу. Меня не уважают ни коллеги в школе, ни ученики. Я знаю, вы против самоубийства, вы считаете это слабостью, но зачем же мне жить? Лучше умереть с честью, чем жить в позоре».

Знаете, на такое письмо, дорогой dwan, крайне трудно ответить, потому что это тот уровень откровенности, который предполагает такой же встречный уровень открытости с моей стороны. То, что вы написали, больше похоже все-таки на литературу, на литературную маску. Все, что вы сказали о себе, может сказать каждый человек: никому не нужен, кроме матери, сентиментален, одинок, ученики не уважают, учителя не уважают.

Пока я могу дать один совет быстрый: вам не надо заниматься преподаванием в школе, если эта работа не приносит вам счастья. Вам надо попытать, попробовать свои силы в вузовском преподавании – это было бы интересно, потому что студенты, в отличие от детей, проще, они не так молоды и не так жестоки. Попробуйте перейти классом выше, условно говоря, и с ними сложиться. Ну и конечно, вам – даже по этому письму очевидно – надо писать, и писать настоящую, болезненную литературу, такую серьезную, которая прикасается к самой черной язве. Вы не боитесь говорить об этом вслух, а это уже огромная добродетель. Вы не боитесь говорить о себе стыдное, и ваше письмо достаточно бесстыдно, чтобы быть литературой, перефразируя Ахматову. Вам и надо ее писать.

Сейчас большинство людей – мне же много присылают прозы, – большинство прозы современных молодых людей жутко стыдливо, жутко застенчиво. Люди говорят обо всем, кроме того, что их реально волнует, кроме того, что их мучает. Помните, Пастернак говорил: «Книга – это кусок дымящейся совести», «кубический кусок совести», но книга вообще-то – это кровавый сгусток. Надо говорить о том, что мучает вас. Вас мучает то, что вы никому не нужны, – это может стать литературой. А литература такая, как, скажем, уже упомянутая книга Пелевина, – моя главная претензия к ней в том, что это не литература, потому что она скользит по поверхности даже не жизни, а маркетинга. Это очень остроумно, но это не имеет отношения к тому, чем люди живы. А люди живы одиночеством, страхом смерти, ненужностью, любовью, нелюбовью, даже самыми радостными эмоциями, но все-таки о них тоже надо говорить так, чтобы это воспринималось как пожатие дружеской руки, как что-то теплое, что-то горячее.

Поэтому боюсь, что во всем этом стандартном требовании человечности оно единственное; понимаете, человек ничего, кроме человечности, ничего требовать не может, потому что все остальное ему не нужно, как это ни ужасно звучит. Все остальное можно оставить на берегу, все остальное можно оставить в гостинице, когда съезжаешь с курорта: прочел и оставил.

Мне кажется, что единственный способ для работы с травмой для вас – это писать и, конечно, уходить из школы, потому что в школе нечего делать человеку, которому эта работа не приносит наслаждения. Тут, кстати, очень хороший вопрос молодого учителя, я с этого начну, и, может быть, вот об этом стоило читать лекцию. «Дайте пару-тройку практических рекомендаций учителю». Вот практических советов я готов дать энное количество, потому что… Я хорошо помню эту историю, когда знаменитая актриса (не Ермолова, но класса Ермоловой) никак не могла понять, как ей делать роль. Режиссер говорил то, се, пятое, все какие-то абстракции, и никак не могла она понять. И какой-то рабочий сцены, случайно подслушавший, сказал ей: «А ты бы пореже, ты не части». И все получилось. То есть надо дать иногда прагматический совет – «говори медленнее», если угодно. Вот так и здесь. Это из периода молодости этой блестящей актрисы, Ермоловой бы, конечно, ничего подобного не сказал. Мне кажется, что учителю надо дать несколько самых прикладных, самых прагматичных советов. Вот это, пожалуй, я сделать могу. Это то немногое, в чем я действительно специалист.

Д.Быков: Навальный есть, бить можно, сдачи дать не может

«Как получилось, что из тех, кто учил Гарри защите от темных искусств, одним из лучших оказался маньяк Барти Крауч-младший?» Во-первых, хорошие корни, хотя я не люблю разговоров о породе, но было ему кому учиться. Во-вторых, понимаете, нет, Барти Крауч не столько маньяк, но, понимаете, кто вам сказал, что преступник не может быть хорошим профессионалом?» Я много раз говорил о том, что Хогвартс учит профессии, но профессия – не панацея, понимаете? Долго у меня была идея, что совесть нам заменил профессионализм. С годами оказалось, что это не так. Что совесть незаменима.

«Как вы считаете, народ достиг низшей точки нравственного падения, или внизу есть еще дно?» Миша, вот на этот вопрос у меня нет ответа. Кто я такой, чтобы об этом судить? Низшей точки падения, безусловно, достиг значительный процент населения, но это самые крикливые и самые вонючие люди. Говорить о том, что это и есть народ… А они любят себя называть им: «Мы – простые люди». Нет, вы не простые люди. Вы просто плохие люди. Хороший человек себя простым не назовет. Да, есть некоторое количество таких ребят, ничего не поделаешь. Они громкие, но их мало. Не обращайте внимания.

«Назовите лучшую эротическую прозу?» Я говорил уже, что два моих любимых эротических эпизода в мировой литературе, – это любовная сцена в «Замке» Кафки, где он блуждает в лабиринтах чужой плоти, и когда Хома Брут поленом гоняет Панночку: то он на ней, то она на нем. Это, по-моему, самое лучшее.

«Вы назвали Керенского случайным лицом в истории, но ведь он еще до февраля то и дело возглавлял думские комиссии. Он тоже юрист; может быть, он был фигурой вроде Навального для тогдашней общественности?» Нет, он был говорун, слишком собой любовался и, самое главное, он очень хотел попасть в историю, это было для него очень важно. Себя в истории он уважал больше, чем историю в себе. И потом, по его сохранившимся сочинениям, он не производит впечатления интересного человека. Ленин по его сохранившимся произведениям производит впечатление более интересное.

«В свете покушения на Навального и официально позиции Кремля для расследования преступления нужно найти его орудие. Стоит ли представителям нормальных СМИ посещать пресс-конференции Пескова, чтобы слушать «пургу», как называет ее Путин. Не пора ли просто бойкотировать?» Это вопрос личного выбора. Понимаете, некоторые любят наблюдать, как правильно сказал Невзоров, «вместо зоологов в зоопарке».

«Как признание в любви действует на человека? У меня сильные чувства к коллеге, вспыхнувшие после года, после нескольких случайных бесед. Она умна, феноменально начитана, флегматична, кажется, не понимает, что со мной. Чувствую себя загнанным. Пытался пригласить в кино, а она ровным тоном отвечает: «Как-нибудь». Скажите, как поступить. Если нет тяготения, все совсем плохо?» Дам гнусный совет: окружите ее заботой, опутайте ее этой заботой. Нет человека, который не купился бы на тепло. Тепло – это самый большой дефицит. Если вы ее действительно любите, будьте для нее теплым. Вернемся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков― Продолжаем разговор. Знаете, на меня тут же обрушился такой шквал просьб поговорить об учительской профессии, что давайте поговорим о ней в лекции, о каких-то азах. Что касается пелевинской книги, то я могу высказать то, что я о ней думаю. Пелевин в очередной раз создал вариацию на тему; другой вопрос, в какой степени эта вариация актуальна. Тут пришел замечательный вопрос от Марины: «Непобедимое солнце» Пелевина – в какой степени оно актуально?» Да ни в какой, понимаете? Дело в том, что те вещи, которые представляются актуальными Пелевину, актуальны некоторому количеству менеджеров по маркетингу, но они же не являются главными потребителями литературы? И вообще, литература же пишется не ради маркетинга.

Я прекрасно понимаю пелевинскую позицию, вернее, я ее деконструирую. Он гениальный деконструктор закончившихся эпох, гениальный описатель мертвого времени, как он замечательно понял советское время, как он замечательно похоронил девяностые. Он похоронит и эту эпоху, когда она завершится. Но сейчас она от завершения далека, поэтому он занимается вариациями на одну и ту же тему, одна и та же героиня или герой (не важна ее совершенно гендерная принадлежность) проходит через одно и то же, как сказал бы Фаулз, гностическое испытание, гностическую мясорубку, слушает поучения разного рода гуру. Все эти поучения оказываются фальшивыми и взаимоуничтожаются, после чего герой или героиня находят простое счастье.

Конструкции могут быть при этом самые элегантные – и на основе Вавилонской мифологии, на основе мифа о вампирах, иногда просто остроумные (как насчет баблоса, священного напитка, «бабилонского баблоса» – это очень остроумно, babel). Но при этом здесь нет живой эмоции, во-первых, а во-вторых, нет каких-то точных психологических штрихов. Понимаете, у Пинчона – сколь бы абстрактными умствованиями не занимались его герои – эти герои, как правило, живые люди и говорят они о сложных вещах. Ведь понимаете, жизнь, когда из нее выхолощено эмоциональное содержание (представьте себе, что вы или так охладели ко всему, или так продвинулись, или так поумнели), – в ней остаются какие-то интеллектуальные бездны, и вот Пинчон их замечательно находит. В ней остаются какие-то моменты иррационального ужаса, чего-то непознаваемого, а книги Пелевина все больше напоминают изложение эзотерических учений за пять минут для чайников.

Я еще раз говорю: я ничего не имею против такого времяпрепровождения, особенно если оно доставляет читателям пару интересных минут. Я совершенно искренне говорю: если вы собираетесь на курорт или в отпуск, новая книга Пелевина «Непобедимое солнце» будет для вас абсолютным отдохновением. Но, к сожалению, никакого отношения к его ранней прозе, или средней прозе, к «Числам» это иметь не будет. Потому что в «Числах» были эмоции, был живой страх, были живые люди, живая ненависть. Последняя книга, в которой были отзвуки чего-то живого, – это «Священная книга оборотня». После этого лиса улетела, и Битцевский парк опустел.

То, что мы имеем сегодня, – это абсолютно бумажные персонажи, которым невозможно сочувствовать. В сущности, это даже не трактаты, потому что трактат предполагает, по крайней мере, серьезное отношение к описываемому. Можно сказать, что это портрет души гламурной кисы, но зачем описывать гламурную кисость? Это ведь, по-моему, «они не стоит слов: взгляни – и мимо!» Такие себе «пузыри земли». И самое главное: когда я раньше читал Пелевина, попробуй кто у меня отбери книгу, пока я ее не дочитал. Начиная с «Iphuck» для меня стало тяжелым трудом бороться с этим текстом. «Непобедимое солнце» в этом смысле повеселее.

Д.Быков: Если человек выбирает не меня, то с этим трудно что-то сделать

Я очень благодарен Юле Кожановой, Кате Селивановой, Лизе Шукшиной, которые вручили мне книжку за день до выхода, чтобы я мог вам сегодня отчитаться. Я без особенного напряжения этот довольно толстый том, даже широко напечатанный, преодолел. Другое дело, что меня ужасно мучает вот эта ситуация. Представьте себе: у вас (не знаю, что, чтобы избежать физиологизма), как в кафкианском этом рассказе про сельского врача, язва некая. А рядом стоит кто-то и вас очень профессионально, очень весело щекочет. К исцелению язвы это не имеет никакого отношения, но вы за эту щекотку врачу хорошо заплатили, потому что это вас, может быть, развлечет, может быть, развеселит.

Я понимаю, как Пелевину смешны, наверное, все разговоры о том, что мир болен. Он давно уже обитает в тех сферах, где до мира со всеми его вонючими заболеваниями, нет никакого дела. Но он нуждается в том, чтобы в этих сферах чем-то питаться, и поэтому появляется роман за романом. Это реализация давней мечты Саши Черного: «Жить не вершине голой, // Писать простые сонеты, // И брать у людей из дола // Хлеб, вино и котлеты». Если простые сонеты оплачиваются хлебом, вином и котлетами, то почему бы и нет? Еще раз повторяю: для меня Пелевин остается писателем номер один в современной российской литературе еще и потому, что он добрый, что он гуманный, что он относится с нежностью и насмешкой к миру и людям, но, к сожалению, это само по себе не гарант хорошей литературы.

Про Улицкую я ответил, хотя там все рассказы, в общем, чрезвычайно хороши.

«Бегство мистера Мак-Кинли» – это успех и шедевр или провал и халтура?» Если вы говорите о фильме, то фильм – страшно покоцанное произведение, и при всем своем таланте Швейцер не мог поставить эту вещь так, как она написана. И страшно сокращено присутствие Высоцкого в картине, и Банионису нечего играть. Так получилось, что фильм превратился в политический памфлет. А для Леонова это было все-таки не высказывание об активной борьбе за мир и не о необходимости активного участия в мире. Для Леонова это эссе о страхе смерти, которое для западного человека стало тотальным, и эта попытка предложить комфортную смерть – помните гроб «Солитер-эгоист»? – комфорт загробный, воскрешение посмертное, это криогенное будущее, мода на замораживание и воскрешение, – это Леонов предсказал очень точно. Это был философский сценарий. К сожалению, его реализация оказалась однодневкой, и то, что сделал Швейцер в оригинале, могло бы быть прекрасным фильмом, но время было не то.

«В свете последних событий я считаю правильным ваш отказ от публикации «Истребителя». Означает ли это, что содержание романа стало кому-то известно?» Нет, никому известно и, более того, никому неинтересно, кроме нас с вами. Я его все равно напечатаю, только я совершенно не убежден, что это будет завтра. Понимаете, вещи полезно вылежаться, и я там придумал еще одну штуку, которая мне кажется…. Именно последние события меня на нее навели, и это с отравлениями никак не связано. Придумал просто тот кусок паззла, которого не хватало до полной определенности.

«Идея запрета книг в «451 градус по Фаренгейту». Там тоже запретили книги как источник негатива. Что это – эксцесс или источник тенденция?» То, что люди будут меньше читать, – это эксцесс, который затянется на век, наверное, потому что переломить тенденцию к усложнению, к развитию интеллектуального потенциала человечества все-таки невозможно. Но на какое-то время – да, действительно, художественная литература переживет некоторую ретардацию. Это связано с тем, что вся история человечества диверсифицируется и пойдет по двум веткам. Условно говоря, быстрый прогресс и медленный регресс.

Это будет касаться человечества, это будет касаться и литературы, которая поделиться на качественный мейнстрим и увлекательную, интересную, бурно развивающуюся маргиналию. В разных формах, развитие маргиналий пойдет по линии научной литературы, документальной литературы. Возможно, мы переживем вторую волну магического реализма, не знаю. В любом случае, беллетристика будет составлять девяносто процентов, а серьезная литература – десять. То есть то, что человечество разделилось на огромный мейнстрим и маленький модерн, и только этим маленьким модерном все и будет определяться. Ничего не поделаешь, это судьба человечества. Но литература должна отказаться от мейнстрима, она должна шагнуть за пределы именно потому, что соответствовать требованиям большинства – это значит деградировать вместе с ним, может быть, с некоторым опережением. Может быть, сегодня рецепт бестселлера – это деградировать быстрее большинства.

«Вы часто говорите о роли христианства и своем отношении к нему. Имеет ли значение принадлежность к определенной христианской конфессии?» Имеет, Наташа, имеет. Подробнее не буду разбирать эту тему.

«Что вы можете сказать о религиозности Стругацких?» Стругацкие были атеистами. Это совершенно для них естественно. Они могли выдумывать разные фантастические допущения, но в своей жизненной практике они исходили из довольно презрительного отношения к смерти, и отсюда их желание не оставить по себе никаких материальных следов, кроме книг.

«Высказывались ли вы о творчестве Цоя?» У меня была большая лекция о нем, которая вызвала довольно клеветнические и мерзкие статьи со стороны одного постоянно прикрепленного ко мне писаки, но в целом рекомендую вам такую свою статью в журнале «Story» – «Асфальт на закате». Там все высказано, по-моему, довольно уважительно.

«Вы несколько раз говорили о детях элиты, которые и добры, и талантливы, но несколько раз говорили, что новое поколение представлено во всех социальных слоях. Вы поменяли точку зрения?» Нет, почему же, я просто говорю, что у детей элиты больше шансов сохранить эти прекрасные задатки и лучшие условия для развития этих же задатков. Там еще в одном письме спрашивают: «Неужели вы называете элитой не поэтов, не художников, а вот элитных детишек?» Я сразу хочу сказать, что говорю не об интеллектуальной элите, которая далеко не совпадает с финансовой, а об элите материальной. Интеллектуальная элита и ее дети – это довольно сложная тема. Я не думаю, что на детях гениев природа отдыхает, я просто думаю, что у детей гениев, если уж зашла об этом речь, у детей талантливых художников, более высокий процент невротизации, более высокая степень невротизации. Поди-ка поживи с таким папашей или с такой мамашей, которые в жизни больше всего озабочены самореализацией или, точнее, выбрасыванием из себя очередного камня. Это мучительный процесс – жить с такими невротиками, поэтому, когда я говорю о детях элиты, я имею в виду элиту прежде всего финансовую.

«Томское чаепитие» не возбудило Генпрокуратуру. Вроде ничего неожиданного, а все равно, когда узнаешь, это неприятно дергает. Глупо это, как вы думаете? После стольких-то лет?» Нет, надо сохранять живые реакции, надо ценить, как мне кажется, абсолютную наглядность их поведения. Они ведут себя просто с каким-то даже не с цинизмом, а с какой-то трогательной беззащитностью. Они действительно не могут вообразить себя другими. Медный таз не может вообразить себя деревянным.

«Разговор власти и общества сегодня происходит в таком режиме, как в миниатюре Хармса, где один другого лупит по морде. Сколько еще таких ударов по морде осталось и будет ли шанс после этого подняться?» Шанс подняться не будет, сразу говорю. Я уже говорил: произойдет диверсификация, не надо все время натыкаться на прутья решетки, надо ходить между ними. Определенная часть общества будет жить в будущем. Я думаю, что и в Белоруссии будет такое развитие: он будет думать, что он управляет. Они будут думать, что управляют они. Конечно, какое-то время это будет приводит к столкновениям, к ОМОНу, а потом это просто исчезнет, вот и все. Это произойдет, это будет в будущем. Это не значит, что сейчас не надо бороться. Наверное, надо, надо выдумывать какие-то новые стратегии борьбы. Кстати говоря, сейчас заграница могла это проблему, отказавшись от каких-либо контактов с диктатором. Все контакты, все договоры, консультации проводить с оппозицией, а этого как бы нет. Он есть, но он уже ничего не решает, ничего не определяет.

Я же говорил: надо оставить их одних. Никакого сотрудничества, никакого интеллектуального сотрудничества, никакой зависимости. Вы скажете: а как же работа на заводе? Видимо, будут на этих заводах какие-то новые лидеры сопротивления. Его надо оставить одного, его надо оставить в прошлом. Как это сделать – это обсуждается, здесь есть повод для разговоров.

Д.Быков: Пелевин – добрый. Он всегда жалеет героя, жалеет читателя, он вообще гуманист последний

«Что вы думаете о Владимире Орлове? Читал его роман «Альтист Данилов». Я больше люблю «Шеврикуку», но Орлов, конечно, один из замечательнейших представителей позднесоветского магического реализма. Он очень серьезный писатель. Я любил его, знал его хорошо, мы вместе сидели в его любимой рюмочной, которая описана в романе «Камергерский переулок» под названием «Щель». Рюмочной этой больше нет, но я не теряю надежды, и у меня есть авторитетные свидетельства, что скоро ее откупят назад и там опять будет рюмочная. Очень надеюсь, что дух Орлова порадуется.

«Может ли у оппозиции сопротивление с успехом быть без силового крыла, Ордена Феникса? Как бы ни восхищались французы или американцы мирным характером протестов, они заканчиваются репрессиями. Сопротивление имеет эффект и производит изменение там, где звенит стекло и горит огонь». «Дело прочное, – добавлю я, – когда под ним струится кровь». Нет, это не так. Будущее возникает там, где пишутся, выдумываются новые сценарии. Старый сценарий вооруженного противостояния полностью себя изжил. Сейчас надо думать о сценариях ухода из-под этой власти, а не ее ниспровержения. Сценарии ниспровержения заканчиваются трагедиями.

«Можно ли сказать, что в литературе получается куда удачнее записывать постепенное разрушение, нежели развитие? Самый яркий пример – «Будденброки» Томаса Манна». Саша, здесь другая проблема. Литература действительно не универсальный вид искусства, она не все может описывать. Но постепенное разрушение далеко не всегда есть только в романах семейного упадка. Я просто начинаю сейчас читать новый курс в одном интересном месте, и вот там у меня эволюция сюжетов. Я пытаюсь через историю сюжетов показать историю литературы, потому что это более продуктивный путь, нежели вот эта смена литературных формаций, такая марксистская: классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, модернизм, постмодернизм, тупик. Мне кажется, что эта схема устарела, мне кажется, что интереснее смена трикстерского сюжета на фаустианский, а от фаустианского отпочковывается история семейного упадка. Я много раз говорил, что романы семейного упадка, где в названии фамилия или семья плюс фамилия (стандартная модель названия – «Ругон-Маккары», «Семья Тибо», «Семья Ульяновых», «Дело Артмановых», «Семья Оппенгейм», «Братья Лаутензак», «Сага о Форсайтах») – это очень выигрышная тема, это тема постепенно распада семьи, а не постепенно распада империи, хотя распад империи тоже выигрышная тема.

Что касается созидания, то ведь созидание есть усложнение, вот в чем дело. И это можно показать только на уровне личном. Я не очень себе представляю такой мегароман, где показано созидание новой нации, новой страны, формирование нации. А в личном плане – да, безусловно, это богатая традиция. Семейный упадок versus личное развитие. Мне кажется, что романы личного формирования – это очень плодотворные романы, это романы-исповеди, которые начались с «Исповеди» Блаженного Августина, продолжились «Исповедью» Руссо, дальше привели к Прусту, и, безусловно, Пруст – это и есть новый извод Августина. А в наше время – это Кнаусгор с его «Моей борьбой» (вот уж, по-моему, неудачное название замечательной книги), Фурман с «Книгой присутствия». В общем, когда человек выписывает себя, делает свою жизнь предметом анализа. Не очень удачный пример, хотя это не совсем литература – «Самопознание» Бердяева. Вот такой опыт систематического (именно систематического) изложения собственной жизни. Другое дело, что такой роман всегда не окончен.

Сегодня хорошее дело сделал бы тот, кто написал бы такой роман с эпилогом от чужого лица, посмертный, причем этот эпилог (замечательная идея, Саша, возьмитесь, у вас получится) полностью дезавуировал бы все, что написано в остальной книге. Потому что смерть – это такая метка набоковская, приставляемая к жизни. Или как у Сальвадора Дали есть такая коллекция картин, которые должны отражаться в бутылке, причем именно в этой конкретной бутылке. Потрясающая виртуозность – представляешь, там портрет, пейзаж, шарик летает. Вот смерть приставляется к жизни, как разгадка к загадке, и гениальный был бы, на самом деле, в котором была бы вся жизнь героя, рассказанная им, это такие мемуары довольно самодовольного персонажа, который так сформировался и отслеживает подробно историю своих убеждений, влюбленностей, всего – и эпилог, который полностью дезавуирует все сказанное.

Хотя, кстати говоря, по этой схеме построен «Доктор Живаго». Помню, мне говорил Житинский, в чем гениальное композиционное открытие Пастернака? В том, что ты читаешь книгу неудачника, книгу о неудачнике, книгу о человеке, который на всех путях пришел к деградации и тупику, и после этого перед тобой распахиваются тридцать гениальных стихотворений, которые лучше вообще всего, что когда-либо написал Пастернак. И ты понимаешь, что это чмо, грубо говоря, которого ты уже считал лохом, – это гениальный поэт. И переворачивается твой мир. Мы догадывались, что доктор Живаго – великий человек, но только в конце нам даровано это почувствовать. А здесь наоборот: человек жил, боролся, состоял в оппозиции, приносил пользу – и финал, когда он в последние свои минуты повел себя, как абсолютная скотина. Или наоборот, когда его конец был абсолютно малозначимым.

Кстати, вот эта идея с неткой, в сущности, погубила неплохой роман «Жизнь Клима Самгина». Потому что, имея в виду Ходасевича – главного, конечно, прототипа – и желая ему отомстить, Горький не учел главного: сноб не хорошо живет, плохо живет, эгоистично живет, но сноб хорошо умирает, потому что ему не все равно, как он выглядит. Это великая мысль, такая биография Ходасевича. Всю жизнь прожил как эгоцентрик (но выдающийся поэт, конечно), масса поступков очень сомнительных, от поведения с Чулковой, от поведения с Чуковским до статьи о Маяковском. Действительно, муравьиный спирт вместо крови, много наделал всего, а умер как герой, потому что думал о том, как выглядит. Вот это такая «нетка», и роман бы мог называться «Нетка». Вот это роман семейного упадка versus роман-исповедь. Займитесь, это могло бы получиться интересно. Займитесь, может быть, я сам когда-нибудь что-нибудь подобное сделаю, хотя у меня придумана другая история, более красивая.

«Почему повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» не была принята к печати в 60-е годы?» Андрюша, потому что она замахивалась на нечто более серьезное. Она замахивалась на образ советского человека, понимаете, а не на Сталина.

«Должен вам сообщить со всей достоверностью, что смерти нет. Это самая зловредная иллюзия, порожденная сознанием. Душа превечна: то, что никогда не появлялось, не может исчезнуть. С уважением, Владимир». Мне хочется сказать, как, помните, Гоголь написал Аксакову: «Читайте Фому Аквинского», и Аксаков, который изучал Фому Аквинского, ему пишет: «Это вы мне советуете читать Фому Аквинского?» Это вы мне говорите, что смерти нет? Да я с этой идеей ношусь больше, чем вы, кажется. хотя я, безусловно, понимаю, что вообще-то эта идея существовала до нас с вами. Просто идея смерти порождает когнитивный диссонанс, очень точно описанный у Толстого в «Записках сумасшедшего», у Набокова в «Ultima Thule». Мне вообще кажется, что «Записки сумасшедшего» – это самое сильное, что написал Толстой. На фоне этого текста меркнут даже «Записки сумасшедшего» в исполнении Гоголя. Поэтому тут ничего не сделаешь, этот когнитивный диссонанс существовал всегда и будет существовать всегда.

«Почему в последнее время любая высказанная нелюбовь к творчеству Высоцкого вызывает у людей ненависть и ярость? В случае с Окуджавой и Галичем такого нет и в помине». Наверное, потому что поклонники Окуджавы и Галича более интеллигентные люди, но напрасно вы думаете, что это настоящие поклонники Высоцкого устраивают такую ярость. У Высоцкого есть несколько произведений, которые эти фанаты близко не знают. Например, песня «Разговор с палачом», которую вообще знают единицы, и сохранилась единственная ее фонограмма. Или «Райские яблоки», или «Пожары».

Д.Быков: Познер делает максимум из того, что он может делать в собственном положении, у меня только вопрос, зачем он это делает

Понимаете, Высоцкий – сложное, прекрасное явление. Я думаю, что как поэт Высоцкий последних годов, когда он писал мало, но очень сильно – автор песни «Разговор с палачом», – мне кажется, он Бродского превосходит по многим параметрам. «Приговоренный обладает, как никто, // Свободой слова, то есть подлинной свободой». Это гениальный текст, и много у него таких, но он не все это пел. Он понимал, кто его аудитория, поэтому пел хиты. Но, конечно, я думаю, что Высоцкий находился в процессе сложного развития. Те, которые сегодня его фанатами себя считают, просто не читали и не слышали настоящего Высоцкого.

«Откуда появился герой Абдулова в фильме «Гений»? Случайно ли, что его фамилия Ненашев?» Не случайно, конечно. Потом, насколько я помню, там же Агеев сценарист этой картины – человек весьма неглупый, а Сергеев, постановщик этой картины, тоже очень талантливый режиссер с двойным дном, очень интересный. У меня есть ощущение, что герой Абдулова – тайная мечта о таком гении, который научится вписываться в их мир и их победит. Грубо говоря, их мечта об идеальной шарашке, люди из которой в конце концов когда-нибудь что-то такое изобретут, что обернется рано или поздно против их хозяев. Поскольку у меня роман про это, я об этом и говорю и думаю в последнее время очень много. Есть надежда, что люди вроде гения (Абдулова) победят рано или поздно персонажей вроде Смоктуновского, вот этого вора в законе страшного.

«Понравилось ваше интервью с Зузаком, начал читать «Книжного вора». Не посоветуете ли еще какое-нибудь его произведение?» Лучше всего переведен и, по-моему, вообще гениально совершенно задуман «Глиняный мост», но там он как бы затянут. Мне кажется, что сейчас надо писать короткие романы, но это легко сказать.

«Расскажите о творчестве Владислава Реймонта». Я кроме «Мужиков» ничего не читал, и, честно говоря, «Мужиков» я читал в ранней юности. Это нобелевский роман его, и мне кажется, что нобелевская премия там главным образом за масштаб. Матери очень нравится книга, мне же она кажется люто затянутой и сентиментальной, но все равно, что же делать?

«Популярность Грина в СССР понятна, а чем объясняется популярность Апдайка?» Рискну сказать тем, что проза Апдайка очень похожа на большую литературу, но при этом не требует никаких усилий. «Кентавр» – это попытка спроецировать греческую мифологию на жизнь американского школьного учителя, написать мифологический роман, но в десять раз проще «Улисса». «Кролик» (вся тетралогия) – попытка спроецировать драйзеровскую трилогию желания на жизнь американского обывателя. Понимаете, сравните тетралогию Апдайка с романом Хеллера «Что-то случилось», который про то же самое, на том же материале, и Боб Слокум – это тот же Кролик, но роман Хеллера – это великое художественное произведение, а тетралогия Апдайка – это хорошее художественное произведение. Притом, что Апдайк – очень талантливый писатель, разговора нет.

«Герои Платонова презирают физическую сторону любви. Почему?» Они ее не презирают, они ею тяготятся, мучаются, они ненавидят себя за эту необходимость, и им это мешает. Вообще утопическая идея ранней советской власти была в избавлении от телесности. Александр Эткинд очень интересно прослеживает ее у Блока, в главе из «Хлыста», там подробно разбирается статья Блока о Катилине и объясняется, почему в этом стихотворении цитируется катулловский «Аттис» об оскоплении. Мысль Эткинда сводится к тому, что для Блока женщина – это напоминание о смерти, плотская сторона любви – напоминание о смерти, поэтому Христос для Блока не мужчина и не женщина, поэтому Катьку убивают в «Двенадцати». Убийство женщины – это та жертва, которую необходимо принести, потому что пол – это то, что привязывает нас к жизни; то, что делает нас обреченными смерти. Когда я рассказывал эту историю одиннадцатиклассникам, один с «камчатки» сказал: «Львович, но стоит того!». Действительно, стоит того, признайтесь, стоит, но это же и делает нас смертными. Это то, что нам напоминает о жизни.

Вот для Платонова секс – неприятная обязанность. Об этом «Фро», об этом «Река Потудань», об этом «Антисексус» величественный. Для меня некоторая платоновская безуминка заключается именно в том, что он хочет человека расчеловечить. «Счастливая Москва» об этом.

«Прочитал книгу Акунина «Просто Маса». Сквозь детективный сюжет проглядывает апология японской культуры. Принимаете ли вы подобный взгляд на Японию?» Да не культуры японской, это апология японского мировоззрения, самурайского кодекса. Понимаете, Акунин – человек с убеждениями, собственной философской концепцией, собственной жизненной программой, которая наиболее наглядно выражена в «Аристономии» и в «Трезориуме». Но разумеется, это не японская культура, это культура ограничения, самоограничения, рыцарства. Эта Япония представляется ему наиболее буквальным выражением, наиболее удобным осуществлением этих идей. Вообще, я думаю, что он в огромной степени вдохновлен «Хагакурэ», хотя он много раз признавался, что и Цунэтомо, и Мисима его восхищают, но ему не близки, а близок ему Акутагава как более человечный. Но Акутагава – это всего лишь такой европеизированный вариант.

«Сегодня 95 лет со дня рождения Аркадия Натановича Стругацкого». Простите, забыл, да, поздравляю всех. «Можно ли лекцию о нем? Есть ли связь Пелевина со Стругацкими?» Видите ли, у раннего Пелевина эта связь очевидна, но она полемична, скорее, потому что Пелевин уж точно никак не атеист. У нынешнего Пелевина преемственной связи с чьей-нибудь литературой нет совсем. Может быть, только в финале «S.N.U.F.F.» немножко прорезывается прежний, живой и яркий Пелевин. Но я не могу требовать от него, чтобы он соответствовал моим взглядам. У каждого писателя свой способ препровождения вечности.

«Когда услышал про холиэнстеразу, сразу вспомнил «ТАСС уполномочен заявить»: там, когда Винтер эксгумируют ночью на кладбище, есть этот…» Ну это еще пример великого предчувствия писательского, а то, что у Юрия Домбровского героя, журналиста-международника, зовут Семенов, и он такой Штирлиц немножко в «Рождении мыши». Честно говоря, когда я читал, у меня было ощущение, что Семенов читал эту вещь, но он ее не читал.

«Я учусь на журфаке, после школы вопрос «куда идти?» особенно не возникал, я выбором доволен, люблю делать то, что делаю, но растет сознание необязательности моего труда: я не необходим миру так, как ему необходимы инженеры, строители». Напрасно вы так думаете. Все нужны, и хватит оправдываться гуманитариям. «Очень хочется видеть осязаемый результат своей работы, чувствовать нужду, которую во мне испытывают окружающие. В этом смысле мне как раз нравится Живаго как человек, очистивший совесть спасенными им жизнями и при этом пишущий хорошие стихи. Не хочется посезонно чувствовать себя без вины виноватым. Возможность объяснить суть своей работы с простотой детской книги – это большое счастье. Насколько от подобных мыслей спасает работа учителя?»

Не спасает вовсе, в ней очень много рутины, она утомительна, а как посмотришь, что дети, вроде бы все правильно отбарабанив на уроке, ведут себя в жизни ровно противоположным образом, так начинаешь понимать, что эта работа вообще не нужна. Потом это все-таки очень утомительно, как хороший спорт, это выматывает. Слава богу, что у меня мало часов – я могу себе это позволить. Работа учителя – что вы! – никакого морального удовлетворения не приносит. Естественно, когда мне после выписки из больницы толпой хлынули мои студенты и предлагали переделать всю домашнюю работу, сидели около меня часами, развлекая меня какими-то идиотскими разговорами, – да, я был тронут, слезы умиления, все дела. Но совершенно не постоянно это происходит, и количество любимых моих выпускников и количество удачных выпускников матери, – я думаю, это такой же процент, как процент этих с опережением развивающихся люденов. Оно невелико.

Д.Быков: Поэзия Бродского – это действительно хороший перевод с какого-то языка, для которого он аутентичных слов так и не нашел

Но, естественно, работа учителем более осмысленна. Что я могу посоветовать для того, чтобы ваша работа обрела смысл? Сейчас в полной засаде, в полном небрежении находится детская журналистика. Раньше были «Ровесники», были «Там-там новости», были программы и журналы, которые делали дети. Я не менеджер, поэтому попытка сделать журнал «Блин» захлебнулась, и много раз я встречал упреки со стороны ведущего моей странички Леши Евсеева. Леша, ничего не сделаешь, не менеджер я. Найдется человек, который организует такое издание, я организую редколлегию. Но вот вам, Сергей, автор этого письма, я могу сказать: займитесь детской журналистикой. Это компромисс между педагогикой и журналистикой, и это самое интересное занятие. Это самая перспективная сейчас область: дети, которые пять лет (с 12 до 17, позже уже неинтересно) сами делают издание. Это просто чудо, попробуйте. Я не очень понимаю, откуда сейчас взять резерв для современной прессы. Нельзя воспитать журналиста из мальчика на побегушках – ему надо дать делать серьезные очерки, разоблачительные, интересные.

«Мне 21, и, несмотря на то что есть друзья, девушка и много знакомых, я понимаю, что по-настоящему одинок. Что бы вы посоветовали в такой ситуации?» Хорошая подпись: «Автор письма». Я бы вам посоветовал сберечь это драгоценное состояние, потому что человек, который не чувствует себя одиноким, как правило, болван. Он просто то, что по словам Семена Кирсанова, «дум-дум цеппелин». Я всегда таких самодовольных людей, которые не одиноки, всегда презирал. И это притом, что, понимаете, мало кто, наверное, из моих знакомых до такой степени растворяется в партнере, в семье, мало кто из моих знакомых может похвастаться таким феноменальным самопожертвованием, которым я окружен. И было бы неблагодарно в этой ситуации говорить о своем одиночестве, но человек одинок по определению. Помните, как говорил Кормильцев? «Зачем слово «эгоист», когда уже есть слово «человек»?» Человек умирает один, человек воскресает один, человек рождается один. Ничего не поделаешь, есть вещи, которые за вас никто не сделает, как сказано в «Догвилле». Кое-что приходится делать самому, например, рождаться, умирать, влюбляться, рожать.

Дело одинокое – бортничать, удить,
Поле синеокое вброд переходить,
Море синеглазое шлюпкой попирать,
Сочинять, рассказывать, жить и умирать.

Это все дело одинокое, поэтому если вы чувствуете себя одиноким, и при этом у вас есть девушка, родные, друзья, – значит, вы выбрали лучшую часть, поздравляю вас, все у вас в порядке.

«Знакомы ли вы с творчеством Жозе Сарамаго? Что вы о нем думаете?» Катя, мне нравится очень «Слепота». Ну а «Евангелие от Иисуса» мне меньше нравится, хотя у меня о нем лекция была не так давно в Екатеринбурге. Интересно было читать, перечитывать. Вообще из всех текстов, которые как-то обращаются к Евангелию, у Сарамаго и Казандзакиса, пожалуй, наиболее удачные попытки. Скажем, то, что сделал Норман Мейлер, – это, по-моему, вообще никуда не годится.

«Хорошо ли вы знаете свою родословную?» До четвертого колена.

«Мне сложно с родственниками. Все пытаются вербально меня помножить на ноль, я раньше пытался спорить, но теперь стал мудрее: зазомбированность – это неизлечимое заболевание». Слушайте, родственники даны нам не для политических споров. Родственники даны нам для любви, для надежности, для взаимопонимания, а так вообще-то враги человеку домашние его – это в Евангелии неопровержимо, и Евангелие вообще книга довольно резкая, не очень она благостная. «Не мир, но меч». Нельзя с родней спорить на теоретические темы. Наоборот, надо гордиться, радоваться, что у вас с ними есть возможность по-человечески разговаривать. А в принципе, роман «Отцы и дети» про то и написан, что в российских условиях невозможно детям и родителям не вступать в противоречия.

Теперь поговорим наконец про неибежные… Да, вот еще: «В проблеме посмертной жизни упомяните «Розу Мира». Видите ли, была такая эпидемия повальная всеобщих теорий всего в русской литературе. Мы как раз с Олегом Цыплаковым, замечательным новосибирским документалистом молодым обсуждали буквально вчера, он приехал в Москву. Мы хотим делать картину об академике Козыреве, потому что непонятно, каким образом Козырев создал теорию времени, и именно он был научным руководителем Бориса Стругацкого, и именно он прототип Саула Репнина, потому что все знали, что Козырев был в заключении в Норильске и каким-то образом он там выжил, хотя все знали, что он погибает. Но как-то перелетел на два дня, спасся и вернулся (хотя у Стругацких он гибнет), но, в общем, идеи Козырева это вдохновляют. Прологом «Попытки к бегству» был рассказ 1967 года о тридцать седьмом годе. Вот о Козыреве мы говорили и пришли к выводу такому, что тогдашняя реальность была настолько иррациональна, настолько не стыковалась с традиционными представлениями, что заставляла людей создавать всеобщие теории всего. Это «Роза Мира» Андреева, это теория пассионарности Гумилева, это теория «густот» и «пустот» Панина, это многие недодуманные концепции Солженицына (его концепция русской истории со Столыпиным в центре, мне кажется, тоже одной из таких утопических, но близоруких, хотя и по-своему очаровательных теорий).

У людей возникала потребность – помните, как возникала в 1938 году потребность написать о визите нечистой силы (или чистой силы) – создать новую теорию, которая бы объясняла этот чудовищный зигзаг. И поэтому «Роза Мира» вписывается в этот ряд. Надо понимать, что «Роза Мира» – это гениальное фэнтези, а не только историософское, филологическое, мировоззренческое сочинение. Я не думаю, что это духовидение; я думаю, что это гениальная метафора, которую Даниил Андреев действительно придумал. Хотя, возможно, он и переживал какой-то духовидческий опыт, во всяком случае, все, что там сказано о посмертном бытии, – я думаю, это до некоторой степени метафора, как и Шрастры, все эти таинственные страшные времена.

«Каков ваш прогноз ситуации в Белоруссии?» Абсолютно убежден в том, что власть в Белоруссии сменилась уже, а то, что она до сих пор не оформлена законодательно…

«Что вы думаете о фильмах Тодда Солондза?» Как-то он для меня пресноват. Я люблю его, конечно, но Линча люблю гораздо больше.

«Суицидальных мотивов у меня нет, но выгораю, все раздражает – коллеги, клиенты. Работаю менеджером по рекламе, хотя учился на историческом факультете. Быт засосал, единственная отрада – животные». Слушайте, Дима, могу вам сказать одно: займитесь все-таки той темой истории, которая вас серьезно волнует, и занимайтесь ей как можно больше времени. Большинство советских людей так жило: на работе зарабатывало, дома реализовывалось. Пора вернуться к этой модели. Я честно ссылаюсь на опыт моих литературных учителей: Нонна Слепакова на шмуцтитуле одной из своих книг поздних написала: «Поэт Нонна Слепакова благодарит за спонсорство переводчика Нонну Слепакову». Надо быть своим спонсором, ничего не сделаешь, таким лемовским двумтелым: голова работает, а тело ее кормит.

Ну так вот, в преддверие первого сентября, которое наступает. Коллеги, поздравляю всех учителей любимых! Что касается молодых учителей, чувствующих некоторую неуверенность, то я могу дать нескольких практических советов, которые могут существенно облегчить жизнь. Первое: детей надо хвалить за малейшую попытку самостоятельного мышления и вообще всячески повышать самооценку, потому что ребенок начинает этой самооценке соответствовать, он начинает до нее дотягиваться. Внушите ему, что он самый умный, внушите классу, что он состоит из особенных. Это особенно легко, если у вас класс отпетых, сформированный именно по признаку этой отпетости. И если вы видите, что они уже махнули на себя рукой, внушайте им, что они самые лучшие. Это первый педагогический совет, подлый, конечно, но подлый в том смысле, что это манипулятивная технология, но без манипуляции ни режиссер, ни командир, ни учитель не может распоряжаться классом. Помните: вы один, а их тридцать, и если они захотят сделать вашу жизнь невыносимой, они это сделают, и тогда вам надо уходить из профессии. Помните, что вы – факир перед коброй, и эту кобру надо уметь заклинать.

Д.Быков: Судить поэта надо все-таки по его вершинным достижениям

Я могу давать советы в основном гуманитарного плана, преподавателям русского и литературы или языков. Но это распространяется на все – на историю, да и думаю, что и на точные науки. Внушите им, что они умные. Я помню, как я спрашиваю, почему у Достоевского такая подробная картина натуралистического убийства старухи, такая физиологическая, в «Преступлении и наказании»? Один такой тоже, с задней парты: «По приколу ему было». «Да, абсолютно точный ответ – по приколу ему было, он наслаждался, когда это писал, и художественная задача здесь вторична, он реализовывал свои комплексы, так что ты большой молодец». Вот это помогает. Надо их все время укреплять в мысли, что они самые умные, но, разумеется, иногда жестко и с довольной иронией ставить их на место.

Второе, что совершенно необходимо. Дети гениально усваивают новую лексику и очень быстро осваивают языки с погружением. Если вы начинаете говорить с ними в классе на языке, на котором говорили бы с аспирантами, употребляете сложные слова, – дети обожают сложную терминологию, они очень уважают себя за пользование ею. Слова типа «концепция», «тенденция», «трансформация» должны быть самыми легкими, самыми простыми из того, что вы употребляете. Как можно больше сложных терминов, и все время добавляйте: «Как вы, конечно, понимаете» или «Как мы с вами, конечно, понимаем». Или: «учащийся вашего уровня, безусловно, это поймет». Да, кстати, мой совет: не ставьте трояков, ставьте четверки и пятерки. Когда видите трояк, говорите: «Ну, потом пересдашь, потом ответишь». Не говорите «садовая голова», скажите: «Мне кажется, Ваня, что уж вашего уровня учащийся такие проблемы должен щелкать, как не знаю что». Заметьте, это не приведет к панибратству; напротив, они будут больше любить вас за душевную щедрость.

Следующий обязательный пункт: я долго спорил (и с матерью мы до сих пор спорим об этом) о методике Евгения Ильина, то есть привязывание литературы к жизни. Он, конечно, делал это грубовато, но подчеркивание актуальности каких-то литературных текстов неизбежно. Говорите с детьми о проблеме отцов и детей, когда изучаете отцов и детей, говорите о проблеме прокрастинации на примере того, как не хочется вставать в школу, рассматривайте случай Обломова, приводите личные примеры первой любви и их заставляйте об этом думать, но не бойтесь обсуждать проблемы.

Следующее: современный урок – это не лекция и не семинар. Это не десять минут объяснения и тридцать минут опроса. Это непрерывный диалог. Во-первых, они должны говорить больше, чем вы. Во-вторых, я давно уже экономлю себе силы и рекомендую это же делать вам, раздавая доклады. Тема доклада должна быть интересно сформулирована, чтобы им было весело. Они обожают делать презентации, понимаете, как-то эффектно обставлять этот разговор. Придумайте экстравагантную тему доклада, например, «Как я представляю семейную жизнь Базарова и Одинцовой». Дописать финал «Преступления и наказания», потому что роман обрывается на открытой ноте. «Что бы я сказал на военном совете в Филях?», и так далее. Раздавайте доклады, и когда ребенок рассказывает перед классом, то это, во-первых, формирует его речевые навыки, во-вторых, помогает побороть страх публичного выступления; в-третьих, они все-таки любят челленджи, любят вызовы, а если вы возьмете самого серьезного и самого немногословного, самого замкнутого, застенчивого человека в классе и постепенно его раскроете, сделав его не лидером, но хорошим выступальщиком.

Я могу дать еще один подлый манипулятивый совет: мы все с вами – я обращаюсь сейчас к учителям – люди специальные, и мы легко понимаем, где у нас в классе сидит лидер, а где антилидер. Лидер – это тот, кто чаще всего будет срывать вам уроки и пытаться вас подавить. Ребята, его надо сломать. Как хотите, так и делайте. Поставьте его в идиотское положение, подловите его на незнании каких-то азбучных истин, высмейте его манеру поведения и сформируйте альтернативного лидера. Понимаете, по-собачьи предан вам всегда будет человек, которого вы извлечете из ничтожества. Это нужно, потому что всегда есть травимый. Возьмите этого травимого и поднимите его на волну. Найдите то, в чем он силен, и покажите эту его силу. Понимаете, это задача не только для классного руководителя, это задача для педагога: найдите того, кого травят в школе и дайте ему возможность показать всем, что он не ничтожество. Это великая задача и это, в общем, гуманное дело, это хорошая вещь. Травят необязательно самого чмошного.

У крайностей один венок,
Один у них венец,
Дурак бывает одинок,
И одинок мудрец, –

сказал Василий Федоров, посредственный поэт, но сказал верно. Понимаете, травят или лучшего, или худшего. Надо найти то, в чем этот худший потенциально стать лучшим. Обычно травят сильного; того, кто может потенциально вырасти в лидеры, сделайте из него лидера.

Больше читайте в школе. Они шалеют оттого, что вы читаете художественные тексты. Читайте им Мандельштама, даже если они не понимают, а они понимают, кстати. Современный школьник Мандельштама понимает: метод опущенных звеньев – это и есть метод клипа. Читайте Маяковского, Маяковский действует как флейта-позвоночник на кобру. Читайте Блока. Я однажды, помню, собирался рассказывать про Блока, а дети мне говорят: «Почитайте еще». И мать мне сказала: «Ничего, Блоку проиграть не обидно». Больше читайте – они больше будут понимать, когда вы читаете. Да даже и прозаические фрагменты можно. И главное: не бойтесь из озадачивать, потому что потрясенный ребенок – это хороший учащийся. На ваших уроках не должно быть скучно, ваши уроки – это отдых для души. Услышимся, всех с первым сентября, пока.