Зато уж теперь он не понаслышке, а наяву познал, что такое боярское всевластие, и понял, что оно сулит Российской державе: раздробленность и разграбление, призвание иноземцев или переход в вассальную зависимость к соседним властителем. Буквально на глазах молодого царя начался губительный процесс расшатывания единого государства — главного детища его деда — и укрепление боярских вотчин и удельных княжеств. Если бы Иван IV не остановил вовремя разрыхления и эрозии власти, Смутное время на Руси могло начаться не в XVII, а в XVI веке. И он принимает (в 16-летнем возрасте!) единственно правильное решение — стать самодержцем, раз и навсегда покончить с боярским самоуправством. Поставленная цель легкой жизни не сулила и восторга со стороны высокородной знати не встретила. Началась затяжная, полная драматизма борьба — не на жизнь, а на смерть. 16 января 1547 года в Успенском соборе Московского Кремля состоялось венчание Ивана IV на царство (рис. 135), а спустя две недели он женился на Анастасии Захарьиной-Юрьевой из рода боярина Кошки.

Венчание Ивана IV на царство. 1547 г.

Миниатюра Лицевого свода

Был ли Иван IV пассионарной личностью? Безусловно — да! Однако пассионарность может иметь как положительную, так и отрицательную направленность. Царю Ивану пришлось пройти через оба эти этапа. Сначала его жизнь была на подъеме, на взлете — он как бы парил в вышине, обозревая орлиными очами бескрайние российские просторы, и камнем бросался на врагов. Именно в этом порыве он сумел зарядить своей энергией народ и элиту, сподвигнув их на покорение Казанского ханства. Взятие Казани, а вслед за тем и Астрахани, освобождение великой русской реки Волги явилось апофеозом молодого царя, подтвердившим могущество его державы. Летописец с воодушевлением подводил итог славным деяниям государя всея Руси:

«Сицев бе той царь князь великии и многа при себе памяти и похвалы достойна сотвори: грады новыя созда и ветхия обнови, и церкви пречюдныя и прекрасныя воздвижи, и монастыря общежителныя иночествующим устрои; и от юны версты не любляше никакия потехи царьския: ни птичья ловлення, ни песья, ни звернныя борбы, ни гуселнаго звяцания, ни прегудниц крыпениня, ни мусикеискаго гласа, ни пискання прилепнаго, ни скомрах видимых бесов скакания и плясания, и всяко смехотворение от себе отрину, и глумники отогна, и в конец сих возненавиде. И токмо всегда о воинственнем попечении упражняшеся, и поучение о бранех творяше, и почиташе доброконники и храбрыя оружники, и о сих с воеводами прилежаше, и сим по вся дни живота своего с мудрыми советники своими поучашеся, и подвизашеся, како бы очистити землю свою от поганых нашествия, и от частаго пленения их; к сему же тщашеся и покушашеся всяку неправду, и нечестие, и кривосудство, и посулы, и резимание [взяточничество], и разбои, и татбы изо всея земля своея извести, правду же и благочестие в людех насеяти и возрастити. И того ради по всей области великия державы своея, по всем градом и по селом изыскав, устави разумныя люди и верныя сотники и пятдесятники на вере и кроте приведе во всех людех, яко же Моисей во израилтянех: да кииждо блюдет числа своего, аки пастырь овца своя, и разсмотряет изыскует всякаго зла и неправды и да обличает виноватаго пред болшими судьями. И аще не престанет от злаго обычая своего, да той смерть приимет о деле своем неизмолимо. И сим обычаем укрепи землю свою. Коли есть не мощно злыя обычая, издавна застаревшая в человецех, ис корения истребити. И бысть тогда во царьствии его великая тишина во всей земли Русьстей [так в оригинале — В.Д.] укротися всяка беда и мятеж и великия разбои и хищения и татба, и не именовашеся, яко же при отце его бысть…»

.

Русский летописец объективно относится к обеим сторонам конфликта, отдавая дань уважения мужественным защитникам Казани и высказывая особое уважение татарским женщинам:

«Когда собралось 3000 оставшихся в живых храбрых казанцев, то они заплакали и обнимались, и целовались друг с другом, и говорили один другому: „Выедем из этой тесноты в поле и сразимся с русскими на поле широком, пока не умрем или пока не прорвемся живыми!“ И сели на своих коней и прорвались в Царевы ворота на Казань-реку, надеясь на силу рук своих, и хотели пробиться сквозь русские полки, стерегшие беглецов, и хотели убежать к ногайцам. И выскочили они как звери во время облавы, и тут окружило их русское войско в темном месте, и обложили их как пчелы, не давая опомниться: стояли ведь тут на поле два воеводы против Царских ворот, князь Петр Щенятев, а другой князь Иван Пронский-Турунтай. И была большая сеча у казанцев с русскими, и многих русских воинств убили, и сами тут же полегли, храбрые, со славою на земле своей. И как только могли сражаться казанцы с таким большим русским войском, когда на одного казанца приходилось по 50 русских! А русские воины набросились на казанцев так стремительно, как голодные орлы и ястребы налетают на башни, скача, как олени по гетрам, по улицам города, шныряя туда и сюда, как звери по пустыням, и рыкая, как львы на охоте, ища казанцев, скрывающихся в их домах и в комнатах, и в погребах, и в ямах, и если где находили казанца, старого или юного, или средних лет, то здесь его вскоре оружием своим смерти предавали. Отроки щадили только молодых и красивых женщин и девиц, не убивали их повелением самодержца за то, что те умоляли своих мужей сдаться царю. И можно было видеть высокие горы из великой громады трупов убитых казанцев, лежащих внутри града вровень с городскими стенами, и в городских воротах, и в проломах, и за городом во рвах, и в ручейках, и в источниках, и по Казани-реке и по Забулачью, по лугам лежало бесчисленное множество мертвых так, что и сильный конь не мог долго проскакать по трупам мертвых казанцев, тогда воины меняли коней, пересаживаясь на других. По всему городу текли реки крови казанцев и бежали потоки горячих слез, а по низким местам стояли лужи крови, подобные лужам дождевой воды, очервленивая землю, и речная вода смешивалась с кровью, и не могли люди в течение семи дней пить воду из рек, кони же и люди бродили в крови по колени. И была сеча та великая с первого часа утра и до десятого».

(Перевод Ю.К. Бегунова)

Взятие Казани

Казань пала 2 октября 1552 года. Победители вернулись в Москву. Но с той поры начались беды — поначалу в личной жизни царя, затем они, как чума, распространились по всей стране. 1 марта 1553 года Иван тяжело заболел. Много дней он находился между жизнью и смертью, не приходя в сознание, бредил и не узнавал близких. Психологи называют подобную критическую ситуацию пограничной. С человеком, который через нее проходит и остается в живых, как правило, происходят сверхъестественные вещи — в его душе может произойти полный переворот. Действительно, на пороге смерти как бы приоткрывается окно в ноосферу, умирающий приобщается к совершенно необычной для него реальности и становится обладателем невиданной доселе информации. Пройдя через пограничную ситуацию, пережив клиническую смерть, многие становятся ясновидящими и провидцами, получают энергетическую подпитку, совершают непредсказуемые поступки. Последние, к сожалению, могут иметь не только созидательную, но и разрушительную направленность.

Как раз нечто подобное и произошло в жизни царя Ивана. Какая же истина открылась ему в запредельной бездне? Какие грозные предсказания и предупреждения услыхал он? Какого рода информацию получил? Почему, очнувшись от забытья, он вдруг превратился в необузданную и кровожадную бестию? Ответы на поставленные вопросы до сих пор не найдены. Однако именно с той поры Бог как будто отвернулся от него, и после болезни царя точно подменили. Беды продолжали обрушиваться на него одна за другой. В июне трагически гибнет его полугодовалый сын Дмитрий — первенец и наследник престола (в честь него впоследствии будет назван и последний сын Ивана Грозного — Дмитрий Угличский). Смерть обоих была ужасной: первого уронила нянька в воду при переправе через реку, и он утонул; второй, как известно, был зарезан или сам зарезался при невыясненных обстоятельствах. Судьба словно предупреждала Ивана.

Тем временем бояре-олигархи решили взять реванш. Смертельная болезнь ненавистника лишь подтолкнула их, они поторопились поставить крест на еще не умершем царе, и переориентировались не на законного наследника, тогда еще живого Дмитрия, а на царева двоюродного брата Владимира Андреевича Старицкого. Впоследствии Иван Грозный собственноручно сделает приписку на полях официальной летописи: из текста следует, что 12 марта 1553 года в Боярской думе произошел «мятеж велик и шум и речи многия в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити», то есть большинство бояр отказалось присягать на верность царевичу-младенцу (пеленичнику). Так оформился открытый боярский заговор, в котором активное участие приняло московское и новгородское духовенство.

Некоторые историки и публицисты пытаются навязать читателям странный вопрос: кто был прав — царь или бояре? Представляется, что лучшим ответом на него могла бы стать история книгопечатания в России, начало которому было положено именно в эпоху Ивана Грозного (не раньше и не позже!), а царь воистину может считаться крестным отцом первой отечественной печатной книги. Напротив, бояре, духовенство и их ближайшее окружение всячески препятствовали осуществлению великого замысла первопечатника Ивана Федорова, преследовали его и травили, сожгли первую русскую типографию, пока, наконец, не вынудили друкаря-подвижника покинуть навсегда Москву. Иван Федоров прекрасно понимал, кто друг ему, а кто враг, о чем самолично поведал в послесловии к львовскому переизданию «Апостола»:

«По воле отца, с помощью сына и с свершением Святого Духа, повелением благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси и благословением преосвященного Макария, митрополита всея Руси, типография эта создана в царствующем граде Москве в лето 7071 [1563 год], в тридцатое лето его царствования.

Не случайно начал я рассказывать это вам, а потому, что великие беды испытали мы от озлобления людского, не от самого царя, но от многих гражданских и духовных начальников и учителей, которые из зависти обвиняли нас в различных ересях, желая благое превратить во зло и Божье дело вконец погубить, как это бывает у злонравных и неученых и неискусных в разуме людей, не обучавшихся грамматической хитрости, не исполненных духовного разума, а только, как водится, злословящих. Уж такова природа зависти и ненависти не понимающих, куда ведут и на чем основываются. Потому из нашей земли и отечества от рода нашего мы были изгнаны и переселились в иные, неведомые нам страны…».

(Перевод Ю.А. Лабынцева)

Что мог противопоставить Иван Грозный этой сплоченной и разветвленной оппозиции, когда даже ближайшие друзья отвернулись от него? В данной ситуации он принимает нестандартное, но, пожалуй, единственно правильное решение: порывает с былыми, предавшими его сподвижниками и создает военизированный орден по всем правилам европейских рыцарских орденов, но, как говорится, с русской спецификой. 300 лично преданных царю воинов, облаченных в монашеские рясы, под которой носилась кольчуга и оружие, составили ядро новой царской гвардии. Им был придан отряд («приказ») из 500 опричных стрельцов. Опричники беспрекословно подчинялись своему вождю, став безжалостными исполнителями его воли в борьбе с боярской крамолой. Для материальной подпитки ордена в его распоряжение передавались лучшие земли, конфискованные у бояр. Земли эти именовались опричными (от архаичного слова «опричь» что значит «кроме»). По данному понятию и само явление получило название опричнины, а новых царевых слуг прозвали опричниками.

Удивительно, но факт: от опричнины практически не осталось никаких документов, не сохранилось и надежных летописных свидетельств. Лишнее подтверждение, что Иванов орден действовал по принципу других тайных обществ. За примерами далеко ходить было не надо: прибалтийскими сопредельными землями управлял Ливонский орден, образованный, как известно, в 1237 году путем слияния двух других орденов — тевтонов и меченосцев, могущественных военизированных объединений, возникших по образцу древних тайных обществ на волне Крестовых походов. Их отличительная черта — жесткая иерархия, железная дисциплина и беспрекословное повиновение предводителям и вождям.

Военно-религиозная структура опричного монашеского братства царя Ивана вполне могла быть создана по образцу (и даже с учетом уставов) этих мощнейших и полутайных (во всяком случае, закрытых для непосвященных) организаций европейского Средневековья. Лишь цвет плащей был разным: европейские рыцари предпочитали белые с черными (тевтоны, меченосцы) или красными (тамплиеры) крестами, а русские «лыцари» избрали черное монашеское одеяние, в каком выехал перед началом Куликовской битвы черноризец Пересвет на поединок, обессмертивший его имя. Тему можно продолжить, и она приобретает совсем уж неожиданный ракурс.

Русские летописи очень скупо рассказывают об опричных временах, перечисляя в основном казненных и замученных. Главным источником, откуда историки четыре с половиной века черпают все душераздирающие факты, связанные с опричниной, являются мемуары иноземцев. Среди них действительные очевидцы событий, более того — сами служившие некоторое время в опричниках (Иван Грозный не гнушался услугами наемников, набирая их из числа пленных или перебежчиков). Интересные записки оставили дипломаты и купцы.

Однако ко многим из приводимых иностранцами фактов и цифр следует относиться с большой долей осторожности. Мемуары создавались врагами Ивана Грозного, так или иначе пострадавшими от него и мстившими (естественно, оказавшись в недосягаемости) царю при помощи клеветы и баснословных преувеличений. Каковы могли быть эти преувеличения, свидетельствует цифра погибших новгородцев во время опричного погрома зимой 1569–1570 года, приводимая англичанином Джеромом Горсеем в его «Записках о России». Горсей говорит о 700 тысячах погибших — цифра не просто преувеличенная, а абсолютно фантастическая. По беспристрастным и объективным подсчетам историков, она завышена не менее чем в 200 раз! Полностью сохранившиеся в синодиках номинальные записи свидетельствуют, что опричники уничтожили в Новгороде до 2800 человек (цифра тоже немалая, но, конечно же, не сравнимая с английской статистикой). Аналогичным образом большие сомнения вызывает нарисованный иностранными авторами образ опричников, которые якобы разъезжали повсюду с привязанной к крупу коня отрубленной собачьей головой, демонстрируя тем самым свою преданность государю и предупреждая царских недругов об ожидаемой участи. Образ, конечно, колоритный, но, как заметил один историк, собак бы на всех в стране не хватило. Вообще же более чем прискорбно, когда мы вынуждены изучать историю не по собственным летописям, а по не выдерживающим критики иностранным источникам.

Вот под этим углом зрения (то есть с 200-кратной поправкой в сторону уменьшения) следует относиться и к прочим иностранным известиям. Они-то обычно и привлекаются для дискредитации Ивана Грозного и проводимой им внутренней и внешней политики. Тем не менее свидетельства очевидцев (безотносительно к их субъективности и тенденциозности) рисуют душераздирающие картины повседневной опричной действительности. Вот, например, как все это выглядело в Москве, по рассказу Иоганна Таубе и Элерта Крузе — ливонских дворян (первый — из Риги, второй — из Дерпта), оказавшихся сначала в плену, а затем ненадолго взятых на опричную службу:

«…Опричники великого князя должны были в количестве от 10 до 20 человек разъезжать по улицам с большими топорами (стрелецкими бердышами. — В.Д.], имея под одеждой кольчугу. Каждая отдельная рота намечала бояр, государственных людей, князей и знатных купцов. Ни один из них не знал своей вины, еще меньше — времени своей смерти и что вообще они приговорены. И каждый шел, ничего не зная, на работу, в суды и канцелярии. Затем банды убийц изрубали и душили их безо всякой вины на улицах, воротах или рынке и оставляли лежать, и ни один человек не должен был предать их земле. И все улицы, рынки и дороги были наполнены трупами, так что местные жители и иностранцы не только пугались, но и не могли никуда пройти вследствие большого зловония.

Князя Петра Щенятьева и Турунтая-Пронского, воевод и бояр, приказал он [Иван Грозный. — В.Д.] избить батогами до смерти. Князя Петра Серебряного, князя Владимира Курлятева и много сот других (их не счесть) приказал он внезапно изрубить, многих их в домах, и бросить куски в колодцы, из которых люди пили и брали воду для приготовления пищи. Он приказал также повесить многих женщин в воротах их домов, и мужья должны были ежедневно проходить под этими телами и при этом не показывать вида, что с ними произошло. Жену своего шурина Михаила Темрюкова Черкасского, чья сестра была за ним замужем [имеется в виду вторая жена Ивана Грозного — кабардинская княжна Кученя (в крещении Мария), на которой царь женился после скоропостижной смерти Анастасии, которая, скорее всего, была отравлена по наущению Старицких. — В.Д.], дочь богатого и умного князя Василия Михайловича Юрьева, невинную и благочестивую женщину, не старше 16 лет, приказал он изрубить вместе с ее полугодовалым сыном и положить во дворе, где ее муж должен был ежедневно проезжать и проходить. <…>

Но всем этим его кровожадное тиранское сердце еще не насытилось. 19 июля 1568 года в полночь послал он своих ближайших доверенных лиц, князя Афанасия Вяземского, Малюту Скуратова, Василия Грязного, вместе с другими и несколькими сотнями пищальщиков; они должны были неожиданно явиться в дома князей, бояр, воевод, государственных людей, купцов и писцов и забрать у них жен; они были тотчас же брошены в находившиеся под рукой телеги, отвезены во двор великого князя и в ту же ночь высланы из Москвы. Рано утром великий князь выступил со своими избранными в военный поход, сопровождаемый несколькими тысячами людей. Переночевав в лагере, приказал он вывести всех этих благородных женщин и выбрал из них несколько для своей постыдной похоти, остальных разделил между своей дворцовой челядью и рыскал в течение шести недель кругом Москвы по имениям благородных бояр и князей. Он сжигал и убивал все, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак, кошек, лишал рыб воды в прудах, и все, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать. [Картина этого апокалипсического кошмара остается на совести ливонских мюнхгаузенов, ибо описываемое ими с такой тщательностью, не может быть реально осуществлено при всем желании и ненависти. — В.Д.]. Бедный, ни в чем не повинный люд, детишки на груди у матери — и даже и во чреве — были задушены. Женщины, девушки и служанки были выведены нагими в присутствии множества людей и должны были бегать взад-вперед и ловить кур. Все это для любострастного зрелища, и когда это было выполнено, приказал он застрелить их из лука. И после того, как он достаточно имел для себя жен указанных бояр и князей, передал он их на несколько дней своим пищальщикам, а затем они были посажены в телеги и ночью отвезены в Москву, где каждая сохранившая жизнь была оставлена перед своим домом. Но многие из них покончили с собой или умерли от сердечного горя во время этой постыдной содомской поездки».

Джером Горсей дополняет ужасную картину другими подробностями, рассказывая в том числе и о казни придворного врача — того самого знаменитого Бомелия, который выведен в качестве поставщика ядов и любовных снадобий в опере Римского-Корсакова «Царская невеста», написанной по одноименной трагедии Льва Мея.

«Царь жил в постоянном страхе и боязни заговоров и покушений на свою жизнь, которые раскрывал каждый день, поэтому он проводил большую часть времени в допросах, пытках и казнях, приговаривая к смерти знатных военачальников и чиновников, которые были признаны участниками заговоров. Князь Иван Куракин был найден пьяным… [и за это] он был раздет донага, брошен в телегу и засечен досмерти на торговой площади шестью проволочными кнутами, которые изрезали его спину, живот и конечности. Другой, насколько я помню, по имени Иван Обросимов, старший конюх, был подвешен на виселице голым за пятки, четыре палача резали его тело от головы до ног; один из них, устав от этой долгой резни, ткнул нож чуть дальше, чтобы скорее отправить его на тот свет, но сам он за это был тотчас же взят в другое место казней, где ему отрезали руку, а так как ее не залечили как следует, он умер на другой день. Многие другие были убиты ударами в голову и сброшены в пруды и озера около Слободы, их трупы стали добычей огромных, переросших себя щук, карпов и других рыб, покрытых таким жиром, что ничего, кроме жира, на них нельзя было разглядеть. [Еще одна типичная „развесистая клюква“, до которой так охочи были во все времена иностранцы, писавшие о России: карпы, как известно, мясом вообще не питаются, а похожие на крокодилов и заплывшие жиром подмосковные щуки, должно быть, пригрезились автору во сне. — В.Д.]. <…>

Князь Борис Тулпов, большой фаворит в те времена, будучи уличен в заговоре против царя и в сношениях с опальной знатью, был посажен на кол, заостренный так, что, пройдя через все тело, он вышел у горла; мучаясь от ужасной боли и оставаясь живым 15 часов, князь разговаривал со своей матерью, княгиней, которую привели посмотреть на это ужасное зрелище. И она, почтенная добрая женщина, за этот проступок была отдана на поругание сотне стрельцов. Ее раздувшееся, нагое тело приказано было отдать псарям, бросившим ее голодным псам, растащившим его на куски, валявшиеся повсюду. <…>

В это время царь был сильно озабочен разбирательством измены Элезиуса Бомелия, епископа Новгородского и некоторых других, выданных их слугами. Их мучили на дыбе, то есть под пыткой, им было предъявлено обвинение в сношениях письмами, написанными шифром по-латыни и по-гречески, с королями Польши и Швеции, причем письма эти были отправлены тремя путями. Епископ признал все под пыткой. Бомелий все отрицал, надеясь, что что-то переменится к лучшему. <…> Его руки и ноги были вывернуты из суставов, спина и тело изрезаны проволочным кнутом; он признался во многом таком, чего не было написано и чего нельзя было пожелать, чтобы царь узнал. Царь приказал сказать, что его зажарят живьем. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному шесту или вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нем, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и повезли через Кремль. Я находился в числе многих, прибежавших взглянуть на него, он открыл глаза, произнося имя Бога; затем его бросили в темницу, где он и умер. Он жил в большой милости у царя и в пышности. Искусный математик, он был порочным человеком, виновником многих несчастий. Большинство бояр было радо его падению, так как он знал о них слишком много».

Что тут можно сказать? Конечно, оправдания зверствам нет и быть не может! Но, к великому сожалению, такова в те времена (да и не только в те) была действительность. Положа руку на сердце, придется признать, что, доведись противникам царя лишить его власти, боярский кровавый разгул мало бы чем отличался от опричного. Стало бы от этого кому-нибудь легче? Об иноземных же «нравах» вообще говорить не приходится. Конкретные факты — лучшее тому подтверждение. Как известно, те самые шведы, которые зарились на северо-западные русские земли, начиная с Невской битвы и кончая Полтавской баталией, и с которыми царь почти двадцать лет вел малоуспешную Ливонскую войну, неоднократно разоряли и сжигали православный Валаамский монастырь, устраивая при этом настоящую охоту за ни в чем не повинными иноками и убивая пойманных самым изощренным способом. Спрашивается: в чем провинились перед суровыми шведами смиренные иноки, посвятившие свою жизнь Богу?

Ужасы войн и расправ одинаковы во все времена. И Россия вовсе не исключение. Точно так же, как опричники царя Ивана в Москве, вели себя и «благородные» рыцари-крестоносцы на улицах и в домах Константинополя, вероломно захваченного ими в апреле 1204 года, бургундцы Карла Смелого — в кварталах Льежа, после его штурма в 1468 году, испанские конкистадоры — при разграблении столицы ацтекской империи Теночтитлана в 1521 году, солдатня Валленштейна, разорившая пол-Европы во времена Тридцатилетней войны. И так далее. Список можно продолжать в пространстве и во времени до бесконечности.

Затяжная Ливонская война началась в январе 1558 года. За полтора столетия до Петра Великого Иван Грозный попытался прорубить «окно в Европу» и вернуть России по праву принадлежавшие ей земли, отторгнутые алчными иноземцами. Праведность этой многотрудной, кровопролитной и, к сожалению, безрезультатной войны понимали все — от царя до рядового стрельца. Всеобщее воодушевление и надежды в концентрированной форме сумела выразить летописная «Степенная книга»:

«Земля Ливонская, в которой было больше семидесяти городов, в древние времена земля та называлась Чудской, где великий князь Ярослав Владимирович и город основал в честь имени отчего — Юрьев, и многие святые церкви построил, и там были епископы православные, и подчинялись они русской митрополии. А потом богомерзкие немцы, пришедшие из-за моря, поселились в чудской земле и дань стали давать русским государям в Великий Новгород. А когда расплодились и разбогатели, и возгордились самомнением, то не только перестали дани давать Новгороду, но и начали вести войну супротивную и чинить пакости многие Великому Новгороду и Пскову, причем иногда побеждали, а иногда и сами бывали побеждены…»

(Перевод — здесь и далее — Ю.К. Бегунова)

взятие ливонской крепости

Русские воины и многие воеводы, как всегда, когда дело идет о судьбе Отечества, проявляли чудеса героизма. Воистину всенародный отпор получили полчища польского короля Стефана Батория — одного из главных претендентов на «ливонское наследство», — вторгшиеся в русские земли и в 1582 году осадившие Псков. Горожане все как один поднялись на защиту «Брестской крепости» XVI века. Священнослужители и монахи воодушевляли стрельцов, нередко возглавляя атаки и контратаки, дети и женщины вставали рядом с мужчинами, заменяя убитых и раненых. Летописец рисует картины всенародного сопротивления с поистине эпическим и былинным размахом.

«Женщин храброе устремление. Тогда же все оставшиеся по домам женщины Пскова переменили печаль на радость, услышав благовестие, и, оставив свои женские немощи, вооружились мужскою силою, и вскоре все вышли, каждая из своего двора, неся непосильную ношу — оружие. Женщины, молодые и средних лет, обладающие крепким телосложением, взяли оружие, чтобы добивать оставшихся в живых после приступа литовцев, а старые женщины, немощные телом, те несли в своих руках небольшие, короткие веревки, собираясь теми веревками вязать, как им было сказано, литовские пушки и тащить их в город. И все они бежали к пролому, и каждая женщина старалась обогнать другую.

Помощь женщин. Когда очень много женщин сбежалось к пролому, то все они оказали весьма значительную помощь христианским воинам. Одни из них, как я уже говорил, крепкие, вооружившиеся мужскою силою, сражались с литовцами и одолевали их: одни подносили воинам камни и теми камнями убивали литовцев со стены и под стеной, другие же приносили воду уставшим и изнемогавшим от жажды воинам и утолевали их ретивые сердца от жажды. Как я уже говорил, дело было в пятницу, в праздник Рождества Пречистой, наступил вечер, а литовские воины все еще находились в Покровской башне и стреляли по христианам в городе. Государевы же бояре и воеводы, снова призвав на помощь Бога и крикнув христианским кличем, собрались все вместе. Мужчины, а с ними и женщины, устремились на оставшихся в Покровской башне литовцев, кого, как и чем Бог вразумил: одни стреляли из пищалей, другие бросали в литовцев камни, третьи же поливали их горячей водой, четвертые же зажигали ветошь и бросали горящую во врагов; словом, сражались крепко. Также и под ту самую башню подсыпали пороха и подожгли ее, и с Божьей помощью так всех остальных литовцев с Покровской башни прогнали, и так Христовой благодатью снова очистилась каменная псковская стена от скверных литовских ног…»

…Опричнина была упразднена в конце августа 1572 года — так же неожиданно, как в свое время и провозглашена. Политика царя Ивана характеризовалась достаточной непредсказуемостью — впрочем, сия черта была присуща русским политическим деятелям испокон веков, вплоть до нашего времени.

Несмотря на свое прозвище и утвердившийся имидж Иван Грозный был одним из просвещеннейших людей своего времени. Любил петь и сочинял музыку: его стихиры сохранились и исполняются по сей день. Царь был поразительно начитан и владел уникальной библиотекой, многие раритеты которой вместе с сокровищами византийских императоров привезла в Москву его бабка — Софья Палеолог. Библиотека, в которой наряду с другими шедеврами хранилась полностью уцелевшая «История Рима» Тита Ливия (как известно, из 142 ее книг до сих пор было найдено и опубликовано только 35), находилась в тайном кремлевском подземелье, впоследствии следы ее затерялись, а неоднократные попытки отыскать бесценные рукописи и инкунабулы до сих пор не увенчались успехом.

Громадное значение имеет эпистолярное наследие Ивана Грозного. Его письма к разным лицам по праву считаются культурными памятниками и входят в золотой фонд древнерусской литературы. По ним изучают живой язык и мировоззрение эпохи. Царь состоял в переписке со многими монархами Европы, причем в письмах к ним чувствовал себя весьма раскованно и нередко давал полную волю страстям. Так, он однажды надиктовал такой ответ датскому королю, что посол, возвращавшийся в Копенгаген, счел за благо вообще утаить царскую эпистолу от своего верховного сюзерена. А в письме к английской королеве Елизавете он ничтоже сумняшеся обозвал венценосную особу потаскухой за то, что она не смогла повлиять на решение парламента, отклонившего ратификацию договора о военном союзе с Россией. Английских парламентариев Иван обозвал «мужиками торговыми», а Елизавете вообще перестал писать, хотя незадолго перед тем сватался поочередно сначала к ней самой, а затем, получив отказ, к ее родственнице Марии Гастингс.

Семейная жизнь Ивана заслуживает особого разговора. Естественно, все его официальные браки скрупулезно фиксировались в летописях. Что касается бурной внебрачной жизни, то она стала предметом не только бытовых слухов, но и дипломатической переписки. Мемуаристы также не оставили более чем разгульную жизнь царя без внимания. Историки обычно признают семь браков Ивана Грозного. С этой цифрой, однако, согласны не все. Церковь отказывалась освящать последние браки царя, и тот действовал вопреки мнению церковных иерархов. Брал себе очередную жену «просто так», а предыдущую отправлял в монастырь. Так поступил он, к примеру, с четвертой и пятой женами — Анной Колтовской и Анной Васильчиковой. Первые три — народная любимица Анастасия Захарьина-Юрьева, необузданная кабардинка Мария Темрюковна и смиренная Марфа Собакина, отравленная врагами и завистниками (знаменитая «Царская невеста») — померли, оставаясь царицами. Шестой женой без согласия церкви стала совершенно не вписывающаяся в логику событий «вдова дьяка» (?!) Василиса Мелентьева. Хотя великий драматург А.Н. Островский и написал об этом браке царя драму, и она до сих пор не сходит со сцен театров, — некоторые историки подвергают сомнению сам факт существования таинственной Василисы Мелентьевой, считая упоминание ее в летописи чьей-то позднейшей «шуткой».^[25] Последняя и седьмая по счету официальная жена Ивана Грозного — Мария Нагая — стала матерью убиенного царевича Дмитрия и долго еще (уже будучи постриженной в монахини) продолжала играть роль царской вдовы в трагических событиях Смутного времени, публично признавая чудом спасшимся то одного Лжедмитрия, то другого.

Иван Грозный не колеблясь отправил в монастырь не только собственных супружниц, но и первых двух жен старшего сына Ивана, смертельно раненного железным посохом во время приступа ярости в ноябре 1581 года. Считается, что причиной столкновения с сыном стали сексуальные домогательства отца к третей жене царевича Ивана — Елене Шереметьевой. Словом, в царских покоях, в Кремле и Александровской слободе, ставшей временной столицей государства, происходило примерно то же самое, что несколько раньше в Англии времен царствования Генриха VIII: король, как известно, отличался поразительной распущенностью, имел шесть жен (с некоторыми из них он расправлялся еще более безжалостно, чем Иван Грозный, разрешая семейные конфликты с помощью палача) и не побоялся по данному поводу вступить в открытый конфликт с церковью, разорвать всяческие отношения с Папой Римским, положив начало английской Реформации и отправив заодно на плаху строптивого канцлера — великого гуманиста и основоположника европейского утопического социализма Томаса Мора.

Бог точно наказал Ивана Грозного за его грехи: царь умирал долго и мучительно. Считается, что ему помогли отправиться в мир иной раньше времени. Способ отравления выбрали изощренный — под видом лекарств давали снодобье, содержащее смертельную концентрацию ртути. Экспертиза подтвердила это недавно: во время реставрационных работ в Архангельском соборе Кремля среди прочих была вскрыта гробница Ивана IV, и его костные останки отправлены в криминалистическую лабораторию. Анализ подтвердил наличие в них повышенного содержания ртути, могущего привести к преждевременной и насильственной смерти. Одновременно известный антрополог М.М. Герасимов создал скульптурный портрет царя, восстановив по черепу его подлинный облик (рис. 136). Герасимов не поддерживал версию насильственной смерти царя. Впрочем, послушаем его самого: