Виталий Миронов

 

Итак, лагерные песни: «На Колыме где тундра и тайга кругом», «На заливе тает лед весною», «Этап на Север», «Пятьсот километров тайга», «Черные сухари», «Седой» и т.д. Ах, чуть не забыл! На популярнейшую в 40-е годы мелодию «Брызги шампанского» (соперничать с ней могла только «Рио-Рита») уголовный мир откликнулся очередным своим шлягером:

Новый год, порядки новые
Колючей проволокой лагерь обнесен,
И всюду чудятся глаза суровые –
То смерть голодная глядит со всех сторон…

Как-то сразу вспоминаются строки бывшего «тройного зэка» (слова писателя В.Каневского) – советского поэта Ярослава Смелякова («Если я заболею», «Хорошая девочка Лида» и т.д.):

Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой.
Мы прямо лезем, словно танки,
Неотвратимы, будто рок.
На нас – бушлаты и ушанки,
Уже прошедшие свой срок…

Какая емкая картина! Бери кинокамеру и снимай: вот тебе общий план – снежная столбовая дорога и в бушлатах два встречных этапа, вот тебе крупный план – рвущиеся «с жарким храпом» овчарки и напирающая толпа замерзших зэков в трижды отслуживших бушлатах и ушанках…
«Рука мастера!» - глубокомысленно скажет скептик. И, возможно, добавит: - «А ведь зря автор привел эти строки: на их фоне лагерные воровские песни будут выглядеть совсем примитивно!»
Согласен, что многие из этих песен – не шедевры, но и в этой специфической среде было немало талантливых личностей с незаурядными литературными и музыкальными способностями.
Например, одну из самых известных лагерных песен «По тундре, по железной дороге» написал зэк с неплохими поэтическими задатками. Начинается она лирическим пейзажем:

Это было весною, зеленеющим маем,
Когда тундра надела свой зеленый наряд…

Есть вариант первой строки более сильный: «одуряющим маем»… Это прекрасно! Весна, все вокруг зазеленело, сорвал зэк какую-то травинку, растер заскорузлыми пальцами, вдохнул аромат и решил: «Все. Надо бежать!»

Мы бежали с тобою, замочив вертухая (вариант: «опасаясь погони» - В.М.)
Опасаясь тревоги и криков солдат.

Побег с убийством охранника – дело серьезное. Тут уже некогда любоваться пейзажем, но поэт и в зоне поэт:

Лебединые стаи нам навстречу летели
Нам на юг, им – на север – каждый хочет в свой дом…

И пара емких, лаконичных мастерских строк:

Эта тундра без края, эти чахлые ели,
Этот день бесконечный, ног не чуя бредем.

Есть вариант тоже неплохой:

Этот день бесконечный, эта тундра без края
Мы бежали как волки. Ног не чуя бредем.

Погода, вроде бы, на стороне зэков:

Дождь нам капал на рыло,
Им – на дуло наганов.
ВОХРа нас окружила
«Руки вверх», - говорят.
Но они провернулись: окруженье пробито.
Нас теперь не догонит револьвера заряд.

Есть более геройский вариант последних строчек:

Кто на смерть смотрит прямо –
Пули брать не хотят.

Но перевес явно на стороне охранников:

Лай овчарок все ближе, автоматы слышны

И обычное для воровских песен запоздалое:

Я тебя не увижу, моя родная мама

А сопротивляться уже бесполезно:

ВОХРа нас окружила: «Руки вверх» - и кранты.

Но и в этот момент поэт есть поэт – он успевает заметить, что

В черном северном небе,
Ворон каркая кружит.

Прямо как в народном эпосе: начинали побег – «летели лебеди», попали в переплет – «ворон кружит».
Припев песни:

По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд «Воркута-Ленинград».

 

Однажды я слышал такое исполнение припева: слова те же, но после слов «Воркута-Ленинград» поется протяжно, как гудок паровоза: «Ленинград-Воркута-а-а-а…»
Поселок Воркута возник в 1931 году, городом стал с 1943 года. Следовательно, песня не может быть сочинена раньше 30-х годов, но, как это бывает нередко с народными песнями, над ее текстом работали не один год. Есть в ней куплеты, написанные в 1953 году:

Рано утром проснешься – на поверку построят.
Вызывают: «Васильев» - и выходишь вперед.
Это Клим Ворошилов и братишка Буденный
Даровали свободу и их любит народ.

Действительно, 5 марта 1953 года за подписью Ворошилова вышел указ об амнистии. Буденный к нему никакого отношения не имел, но благодаря песне Дмитрия Покрасса на слова Д’Актиля «Марш Буденного» в народной памяти эти две фамилии давно слились в одно целое:

Буденный – наш братишка
С нами весь народ.
Приказ: «Голов не вешать
И глядеть вперед!»
Ведь с нами Ворошилов,
Первый красный офицер…

С другими указами можно связать появление еще одной популярной лагерной песни:

Этап на Север. Срока огромные.
Кого не спросишь – везде указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые
Быть может видишь их в последний раз.

У читателей может возникнуть немало вопросов: - «Что за указ?», почему «срока огромные?» и почему так мрачно настроен бывалый зэк: «Быть может видишь их в последний раз»?
А потому, что 4 июня 1947 года вышло два указа Верховного Совета СССР, согласно которым незначительные сроки – до 2-х лет за кражу были резко увеличены (в зависимости от тяжести преступления) от 4 до 25 лет. Воры, которые раньше отделывались легким испугом, теперь получали «на всю катушку». Вот герой песни и загрустил: увидит ли он еще свою любимую?
И совсем уже профессионально написана широко известная лагерная песня «За вагоном вагон»:

Чередой за вагоном вагон
С мерным стуком по рельсовой стали
Спецэтапом идет эшелон
В колымские дали.
Заметает пурга паровоз
Кроет окна морозная плесень,
И порывистый ветер унес
Из вагона тоскливую песню.

А каким контрастом звучат строки:

Здесь на каждой ступеньке конвой
Ощетинил свои пулеметы…

и

Две доски вместо мягкой постели…

И вдруг совсем лирические:

И, укутавшись в синий дымок,
Нам кивают угрюмые ели.

 

По популярности с упомянутыми песнями могла соперничать, пожалуй, разве что лагерная песня «На заливе тает лед весною». У нее типичное начало лагерной песни: где-то весна, а нас с тобой увезут куда-то на север:

На заливе тает лед весною
И в садах деревья зацветут (вариант «ромашки» - В.М.)
Только нас с тобою под конвоем
Далеко на север увезут.

Песня не блещет поэтическими находками, но отдельные куплеты очень крепенькие:

Снова эти крытые вагоны,
Стук колес неровный перебой,
Снова опустевшие перроны
И собак конвойных злобный вой. (вариант: «По которым нас водил конвой» - В.М.)

Да и заунывная мелодия песни (помните, как у поэта Дмитриева: «Еще щемящая такая и непонятная тоска») как нельзя лучше подходит к этим словам.
Есть оголтело-воровское направление в некоторых песнях:

Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня!

 

Но мы ведь уже вспоминали, что в лагерях, особенно сталинских, сидели не только закоренелые уголовники.
Тем более интересно лирическое направление в лагерной песне.
Теме лагерной любви (и такое бывало) безымянный автор посвятил очень известную в СССР песню – «На Колыме где тундра и тайга кругом».
Тут вам и первая встреча:

Шел крупный снег
И падал на ресницы вам
Вы северным сияньем увлеклись.
Я подошел к вам и руку подал,
Вы встрепенувшись поднялись.

Из лагерной песни «Полюбил я тебя, кареокую» мы можем узнать, что такое лагерная любовь:

В лагерях не имеем мы права
Откровенно друг друга любить.
Только с риском попасть под облаву
Будем ночью друг к другу ходить.

В песне «На Колыме»… любимая освободилась раньше («пришла весна и кончился твой срок»), а герой песни отсидел еще не один год пока «по актировке», не покинул лагерь. И вот финальная встреча героев песни:

Огни Ростова поезд захватил в пути.
Вагон к перрону тихо подходил.
Тебя больную, совсем седую
Наш сын к вагону подводил.
Так здравствуй, поседевшая любовь моя!
Пусть кружится и падает снежок.
На берег Дона, на ветку клена,
На твой заплаканный платок.

Из этих строк ясно, что песня написана ростовским зэком и это, конечно, тешило самолюбие ростовского преступного мира: известно, что «Одесса-мама, а Ростов-папа». В то же время одесских песен полным-полно, а известных бесспорно ростовских две-три.
Запоздалое сыновье чувство звучит в уже упомянутой песне «На заливе тает лед весною»:

Скажет: «Может сын еще вернется
А кто любит – долго будет ждать»
Может быть и вам кому прийдется
Эту боль как матери узнать?»

Звучит в уже упомянутой песне «На заливе тает лед весной».
А тема материнской любви звучит в лагерной песне «Я по тебе соскучилась, Сережа». Казалось бы – простенькая, самодельная песенка. И рифма в ней простенькая, но как точно передана подлинность чувств простой рязанской старушки:

Я по тебе соскучилась, Сережа,
Истосковалась по тебе, сыночек мой,
Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже
И в сентябре воротишься домой.

А что волнует каждую мать?

Позавчера была я у гадалки
Она ворожит на тебя, сыночек мой,
Что эта дева с русою косою
Она верна тебе и ждет тебя домой.

Есть похожий вариант куплета:

Ах эта дева с русою косою
Она гадала, Сережа, на тебя,
А у самой поблескивала в ухе
Серебряная с камешком серьга.

Эта – «серебряная с камешком серьга» звучит несколько фальшиво. Стала бы простая сельская женщина в письме к сыну в лагерь подчеркивать такую деталь? Поэтому я выбираю предыдущий куплет.

Песня написана под явным влиянием творчества Сергея Есенина: тут тебе и «вишневый сад расцвел как белый дым», и события описываются из рязанской глубинки, и не случайно имя героя песни – Сережа.

Интересна переписка зэка с женой. В песне «А на дворе чудесная погода» он жалуется ей на жизнь и просит прислать «хоть черных сухарей». Очень интересен песенный ответ жены, в котором она прямо в лоб спрашивает:

Ты получил амнистию большую.
Так напиши, вернешься ли? Когда?
А может быть, нашел себе другую,
И я навек остануся одна?

И нельзя не восхититься, когда она, с чисто женской хитринкой, добавляет:

Так знай, что и у нас тут, в нашем крае
Жизнь не стоит на месте, все течет,
Учти, на всякий случай, Колька-фраер
Мне день и ночь покоя не дает.

Тема любви сына к матери прекрасно описана в очень любимой зэками песне «Седой». Действие ее разворачивается «где-то на Севере дальнем в местах отдаленных». Молодой зэк по кличке Седой получил от матери весточку:

Милый сыночек, я тяжело заболела
И, не увидев тебя, не хочу умирать.

Седой совершает побег, в котором и погибает, а на зону приходит запоздалое письмо, в котором мать пишет:

Милый сыночек, теперь я здорова,
Ведь не увидев тебя, не могу умирать…

А вот какое совершенно теплое и светлое чувство ожило в груди зэка в песне «Иволга»:

Помню, помню мальчик я босой
В лодке колыхался над волнами,
Девушка с распущенной косой
Мои губы трогала губами…

Из большого количества лагерных песен особняком выделяется одна. Назвать ее политической нельзя, так как в отличие, допустим, от песни Алешковского «Товарищ Сталин – вы большой ученый…» в ней не фигурируют слова «марксист», «левый уклонист» и т.д., но, с другой стороны, полное отсутствие воровского песенного налета указывает на то, что песня была написана каким-то несчастным из миллионной армии тех, кто был сталинскими щепками:

Я помню тот Ванинский порт
И гул парохода угрюмый
Как шли мы с этапа на борт
В холодные мрачные трюмы…

Есть вариант: «вид парохода угрюмый», есть «рев парохода угрюмый». Это уже детали, картина в обоих случаях такая: идет бесконечная толпа заключенных в «холодные мрачные трюмы», как в преисподнюю. В следующем куплете этот «гул – рев» еще более усиливается – «хрипел пароход, надрывался». Это «надрывался» хорошая находка безымянного автора. Общая беда сближает зэков, хотя бы в момент погрузки:

От качки стонали зека,
Обнявшись, как родные братья,
Лишь только порой с языка
Слетали глухие проклятья.

Есть вариант “от качки стонали борта”, что тоже неплохо – даже металл и тот еле-еле выдерживает свирепую морскую стихию.
Шли в трюмы, проклиная Колыму, ту самую, что в уголовном фольклоре названа “чудной планетой”, потому что там ”девять месяцев зима – остальное лето”. Многие искренне были убеждены:

Сойдешь поневоле с ума
Возврата назад больше нету.

Далее следует куплет, давший второе название песне “500 километров тайга…” и имеющий (кроме неизменной первой строки), большое количество вариантов:

“Пятьсот километров тайга,
И нет никаких там селений.
Машины не ходят туда,
Бредут спотыкаясь олени”

Варианты второй строки: “в тайге этой дикие звери”, “где нет никаких там селений”, “качаются люди как тени”; вариант третьей строки: “не ходят туда поезда”, но во всех вариантах куплет заканчивался словами – “бредут, спотыкаясь олени ”. Последние введены, наверное, для северного колорита, вряд ли олени “бредут, спотыкаясь…”. Вариант “качаются люди как тени” в следующем куплете объясняется:

“Там смерть подружилась с цингой
Забиты битком лазареты”

и вытекающее из этих строк:

Быть может вот этой весной
И вы не дождетесь ответа.

К смерти на Колыме привыкли. Самое страшное для зэка, если его уже не ждут близкие. И вместо двух предыдущих строк есть вариант:

Напрасно и этой весной
Я жду от любимой привета.

В те годы было немало случаев, когда от отца (матери) отказывались другие члены семьи (пример: сын-отказник в фильме «Холодное лето 53 года». И такое это было ужасное сталинское время, что это – увы! – не было единичным явлением. Вот как по-будничному описывается такой эпизод в книге Натальи Тушновой «Валентина Серова. Круги отчуждения» из биографии советской кинозвезды Валентины Серовой (отец ее был инженером гидротехнических сооружений, первый раз «сел за растрату» в 1930-м году, а в 1937-м попал на Соловки): «Правда он (отец – В.М.) не проходил по статье «враг народа», не был политическим. Тем не менее Роднуша (так звали близкие маму Валентины) посоветовала – хуже не будет, и Валя публично отреклась от отца на собрании, когда вступала в РАБИС (профсоюз работников искусств)». Вот так.
Но вернемся к песне. Есть вариант заключительного куплета песни:

Я знаю, меня ты не ждешь,
В широкие двери вокзала
Встречать ты меня не придешь,
Об этом мне сердце сказало.

Но известна другая, безжалостная концовка:

Я знаю, меня ты не ждешь,
И писем моих не читаешь,
Встречать ты меня не придешь,
А если придешь, не узнаешь.

«А если придешь, не узнаешь…» - это в песне не для красного словца. Одна из самых титулованных узниц сталинских лагерей графиня Мария Ростиславовна Капнист сидела дважды (с 1941 по 1949 по статье 58-1-а – связь с подозрительными людьми и с 1951 по 1958 по статье 58-10 – антисоветская агитация), причем, последний год отбывала в страшных рудниках Степлага – жилье в шахте на глубине 30 метров под землей, а работа – на глубине 60 метров.
В различных источниках описывалась шокирующая сцена возвращения амнистированной графини. Перескажу ее своими словами.
После освобождения графиня прибыла в Киев поездом. Встречавший ее мужчина, влюбленный в красавицу-графиню с 1917 года, не узнал в вышедшей из вагона старухи свою прежнюю любовь.
Представьте себе ужасное состояние женщины, когда на перроне осталось два человека: она, постаревшая в сталинских лагерях, он – еще неплохо сохранившийся мужчина и он говорит ей: «Вас не встретили и я не встретил – возьмите эти розы».
Гордость настоящей графини не позволила ей подойти к нему первой. И стала бывшая красавица-графиня с успехом играть в советском кинематографе то ведьм, то старух.
Вот вам и подтверждение строки: «А если придешь – не узнаешь».

© Copyright: Виталий Миронов, 2013
Свидетельство о публикации №213082301478

___________________________________________________________

P.S.

Обращение к XIX партсъезду  Николай Колодезный

Как хороша вечерняя столица! Как много света, тысячи огней, Как поневоле сердце будет биться, Когда увидим красный Мавзолей. Проснись, Ильич! Взгляни на наше счастье Послушай 19-й партсъезд! Как мы живем под игом самовластья И сколько завоевано «побед»! Взгляни на сцену, как поют артисты, Литературу тоже не забудь, Но за железные кулисы, Прошу, Ильич, не вздумай заглянуть! Там страшно! Там страдают люди! Там жизнь не та, что ты им завешал. Там нет святых советских правосудий, Там власть штыка, насилий и кандал. От тяжкого труда согнулись спины, Кровавые мозоли на руках. Живут по быту тягловой скотины И спят под пломбой на сырых досках. Они построили все стройки коммунизма, Канал Москвы и Волго-Дон — За это благодарность скажет им Отчизна И поколения услышат их кандальный звон. Опутана колючкой вся страна. Я лагерей представлю список длинный, Чего, Ильич, ты сроду не видал, Их не охватит и твой взгляд орлиный. Взгляните на Урал, на Крайний Север, По трупам их железные дороги пролегли, На карте лагери раскинулись, как веер, И в затуманенной теряются дали. Караганда, Норильск, Тайшет и Воркута Пред грозной Колымой склоняются невольно. Везде течет немая жизнь, не та, Как завещал ты жить свободно и привольно. Там ходят люди с номерами на спинах И тяжкое влачат ярмо неволи, Клянут судьбу, стеная и скорбя И содрогаясь от стыда и боли. Не верь, Ильич, что это всё враги, Их просто этой кличкой окрестили, Кто не хотел лизать чекистам сапоги, Того схватили, в лагерь посадили.

Там девяносто человек из каждых ста Совсем, совсем ни в чем не виноваты, Их Берия сажает неспроста: Ему нужны дворцовые палаты. Продаст Россию он, чтоб в Грузии Царем остаться смело, А Сталин стар и глуп — Погубит он тобою начатое дело. И если Берия захватит власть, Погубит он все дело коммунизма, Придет в страну к нам новая напасть, Заплачет, кровью изойдет Отчизна. Уж кровь народная потоками течет Все тюрьмы полны до отказа. Никто не думает, куда это влечет, Когда излечится садистская зараза. Везде царит ужасный произвол, По тюрьмам пытки, стоны, плач, И, если б даже ты туда зашел, Там зубы вышибет любой чекист-палач. Твоих соратников в подвалах задушили, Пришили им изменников клеймо. Иных в Сибирь на каторгу угнали, Навек надев позорное ярмо. Тщеславием твой Сталин заразился И гением себя изобразил, Стеной чекистов от народа отделился И все твои заветы позабыл. Детей и стариков он пачками ссылает В холодные сибирские края, Республики совсем уничтожает, И СССР как вотчина своя. Недавно он на что-то рассердился И шесть народов стер с лица земли. Он хочет, чтоб народ ему молился, И этот геноцид в заслуги записал свои. Слепой силач когда-то дом разрушил, Чтобы на крыше поразить врагов! Но этим жизнь свою безвременно нарушил И славы не добился от веков. И Сталин как слепой силач! Кромсает и калечит... В Кремле ему не слышен плач, А уши он свои не лечит.

Презренный трус, своей боится тени. Врагов он видит всюду и во всем. Все это от ничтожных мыслей и от лени. Нет! Невозможно дальше жить при нем. Ильич! Ильич! За то ли ты боролся, Чтобы рабочий гнулся в три дуги, За черный хлеб слезами обливался И целовал чекистам сапоги. Чтобы переносил насилия и муки И жизнь свою он ставил на туза, Чтобы рубил свои родные руки И в двадцать лет выкалывал глаза. Послушай, съезд! Взгляни на вещи смело. Слепому старику глаза открой, Возьмись за дело Ленина умело И разгони чекистов грязный рой! Они позорят званье коммуниста, Страной торгуют оптом и вразнос, Ведь на Лубянке далеко не чисто, Так надо вычистить оставшийся навоз. А Сталину сказать: «Иди в отставку, Ты не способен больше управлять, И не на то берешь ты, старец, ставку. Иди, под старость надо погулять!» А Берию в тюрьму отправить надо, Его соратников повымести как сор, Чтоб не казнил народ сей новый Торквемада И не накладывал на партию позор. Невинных выпустить немедля на свободу, Простить тому, кто в чем-то виноват, Свободу слова полностью отдать народу И сократить чекистский аппарат. Тогда народ сплотите Вы на деле. Забудется и горе и беда, Наш каждый гражданин останется при деле, И не страшны тогда любые господа! Народная волна поднимет Вас высоко, К вершинам счастья наш народ пойдет, А позади останется далеко Садизм и как кошмар пройдет. Проснись, Ильич! Приди на съезд партийный И помоги задачи им решить. Ведь, если Берии останутся на воле, Все дело коммунизма могут погубить!