Служение Науке (1932)

Николай Олейников ( 5 [17] августа 1898, станица Каменская —24 ноября 1937, Ленинград )
"Пучина страстей: Стихотворения и поэмы" Год издания: 1991



Я описал кузнечика, я описал пчелу,
Я птиц изобразил в разрезах полагающихся,
Но где мне силу взять, чтоб описать смолу
Твоих волос, на голове располагающихся?

Увы, не та во мне уж сила,
Которая девиц, как смерть, косила.
И я не тот. Я перестал безумствовать и пламенеть,
И прежняя в меня не лезет снедь.

Давно уж не ночуют утки
В моем разрушенном желудке.
И мне не дороги теперь любовные страданья -
Меня влекут к себе основы мирозданья.

Я стал задумываться над пшеном,
Зубные порошки меня волнуют,
Я увеличиваю бабочку увеличительным стеклом -
Строенье бабочки меня интересует.

Везде преследуют меня - и в учреждении и на бульваре -
Заветные мечты о скипидаре.
Мечты о спичках, мысли о клопах,
О разных маленьких предметах,


Какие механизмы спрятаны в жуках,
Какие силы действуют в конфетах.


Я понял, что такое рожки,
Зачем грибы в рассол погружены,
Какой имеют смысл телеги, беговые дрожки
И почему в глазах коровы отражаются окошки,
Хотя они ей вовсе не нужны.






Любовь пройдет. Обманет страсть. Но лишена обмана
Волшебная структура таракана.

О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!
Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,
Их очертания полны значенья тайного...

Да, в таракане что-то есть,
Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,
Делившие со мною мой ночной досуг,
Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, -
Куда они девались вдруг?

Иных уж нет. А те далече.
Сгорели все они, как свечи.
А я горю иным огнем, другим желаньем -
Ударничеством и соревнованьем!

Зовут меня на новые великие дела
Лесной травы разнообразные тела.

В траве жуки проводят время в занимательной беседе.
Спешит кузнечик на своем велосипеде.

Запутавшись в строении цветка,
Бежит по венчику ничтожная мурашка.
Бежит, бежит... Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,
Мне тяжко!

Я вспоминаю дни, когда я свежестью превосходил коня,
И гложет тайный витамин меня
И я молчу, сжимаю руки,
Гляжу на травы не дыша...
Но бьет тимпан! И над служителем науки
Восходит солнце не спеша.



Джордж Иннесс "Форель Брук"

Мария Белкина «Скрещение судеб»

Гляжу и вижу одно: конец... (часть вторая)


7 августа Нина и Муля зашли к Марине Ивановне на Покровский бульвар и застали в комнате полный разгром — посреди пола лежали дорожные мешки, и Марина Ивановна совала в них вещи.

Мура дома не было, она была одна. Ее стали уговаривать, успокаивать. Марина Ивановна всегда очень считалась и с Ниной, и с Мулей, всегда с ними советовалась и обращалась к ним в трудную минуту, но тут... Видимо, все решилось внезапно.

Союз эвакуировал несколько писательских семей в Елабугу, это неподалеку от Чистополя. Чистополь был переполнен, и туда пускали только тех, чьи семьи уже находились там.

Муля потом напишет Але в лагерь, в 1942, что он был категорически против отъезда Марины Ивановны и уговаривал ее по телефону и пришел к ней вместе с Ниной, и они просили ее отменить свое решение, подождать, нельзя в такой спешке уезжать, пароходы еще будут уходить, и она успеет. Надо как следует собраться, надо брать с собой хорошие вещи: их можно продать, обменять на хлеб, на продукты. И потом, прежде чем ехать, надо запастись деньгами, надо что-то продать через комиссионный магазин.
— Но я боюсь сдавать вещи на свой паспорт, — сказала она.
— Я сдам на свой паспорт, — сказала Нина, — я к вам завтра приду, и мы все отнесем вместе в комиссионку.

Они долго сидели у Марины Ивановны, казалось, она успокоилась. Они договорились, что завтра с утра к ней придет Муля, а потом Нина. Но когда они уходили, столкнулись с какими-то старухами, одна из которых, как оказалось впоследствии, была женой писателя Бориса Александровича Садовского. Садовского Марина Ивановна могла знать еще в давние годы, еще в молодости они могли встречаться в литературных кругах. Теперь он был болен, разбит параличом и жил у Новодевичьего кладбища, в подвале бывшего монастыря. Наверное, Марина Ивановна была у него в этом его жилище, и ее соблазнила крепость стен, которые могли выдержать любую бомбежку, она отдала ему на сохранение все свои книги, вещи и что-то из архива. Стены монастыря действительно были надежные, но книги из библиотеки Марины Ивановны позже появятся у букинистов. И после войны Тарасенков купит одну из этих книг.
Читать далее...

Импрессионизм


Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.

Он понял масла густоту -
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,-
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.

23 мая 1932


Ламарк

Был старик, застенчивый как мальчик,
Неуклюжий, робкий патриарх...
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну, конечно, пламенный Ламарк.

Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.

Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.

Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет - ты зришь в последний раз.

Он сказал: довольно полнозвучья,-
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.

И от нас природа отступила -
Так, как будто мы ей не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу, в темные ножны.

И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех...

7 - 9 мая 1932



* * *

О, как мы любим лицемерить
И забываем без труда
То, что мы в детстве ближе к смерти,
Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца
Невыспавшееся дитя,
А мне уж не на кого дуться
И я один на всех путях.

Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод,
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот.

Февраль - 14 мая 1932

Фильм о Марине Цветаевой "Зеркала" (2013-2014) Режиссер - Марина Мигунова






По ссылке тоже можно посмотреть - качество получше https://afisha.mail.ru/cinema/movies/786151_zerkala/


К сожалению тихий звук в этой версии фильма (((

Осип Мандельштам


Концерт на вокзале

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.

Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это — сон.

И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках —
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах...

И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!

1921

x x x

Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг,—
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.

Жизнь себя перемогает,
Понемногу тает звук,
Все чего-то не хватает,
Что-то вспомнить недосуг.

А ведь раньше лучше было,
И, пожалуй, не сравнишь,
Как ты прежде шелестила,
Кровь, как нынче шелестишь.

Видно, даром не проходит
Шевеленье этих губ,
И вершина колобродит,
Обреченная на сруб.

1922

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.

Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Словно нежный хрящ ребенка
Век младенческой земли —
Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.

Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.

И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век!
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.

Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
И горячей рыбой мещет
В берег теплый хрящ морей.
И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб
Льется, льется безразличье
На смертельный твой ушиб.

1922

Сергей Антонович Клычков (настоящая фамилия Лешенков)(1889-1937) — сын кустаря-сапожника родился в деревне Дубровки Тверской губернии. Семья была старообрядческой, и свой творческий дар, как считал сам С. Клычков, он унаследовал от «речистых» родителей и предков. Учился в земской школе, реальном училище в Москве, на разных факультетах Московского университета (курса не окончил из-за материальных затруднений). Благодаря поддержке Модеста Ильича Чайковского совершил поездку в Италию.

В 1909 знакомится с писателями круга младосимволистов и в конце 1910 выпускает первый стихотворный сборник «Песни».
На формирование его поэтики сильное влияние оказал Сергей Городецкий, позже он познакомился с творчески и душевно близкими ему писателями — С. Есениным и Н. Клюевым.

Фольклорные стилизации, мифологические образы языческой, дохристианской Руси составили содержание и следующих его книг — «Потаенный сад» (1913-1918); «Дубравна» (1918); «Кольцо Лады» (1919). Сказочные герои населяют условныи мир его стихов; земные, конкретные образы встречаются в поэтической системе Клычкова только в описаниях природы, и никакие катаклизмы времени, — революции, войны — не отражаются в его «вневременных» произведениях.

Клычков служил в Финляндии, на Западном фронте, в Крыму, но военные впечатления отразились только в прозе (в автобиографическом романе «Сахарный немец», 1925). Как и все новокрестьянские поэты, восторженно принял Октябрьскую революцию, работал в Пролеткульте, издавал и переиздавал книги.

В советское время перешел в основном на прозу, переводил грузинских поэтов и киргизский эпос. Поздняя его лирика теряет черты романтической условности, сказочности, наивной мечтательности.

В 1930-е годы подвергается травле как «кулацкий поэт», в 1937 арестован как член «Трудовой крестьянской партии» (несуществующая организация); приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян ( По некоторым предположениям Сергей Клычков убит следователями до "суда").

***
Источник: http://slova.org.ru/klychkov/about/

***

Пылает за окном звезда,
Мигает огоньком лампада;
Так, значит, суждено и надо,
Чтоб стала горечью отрада,
Невесть ушедшая куда.

Над колыбелью - тихий свет
И как не твой - припев баюнный...
И снег... и звёзды - лисий след...
И месяц золотой и юный,
Ни дней не знающий, ни лет.

И жаль и больно мне спугнуть
С бровей знакомую излуку
И взять, как прежде, в руки - руку:
Прости ты мне земную муку,
Земную ж радость - не забудь!

Звезда - в окне, в углу - лампада,
И в колыбели - синий свет.
Поутру - стол и табурет.
Так, значит, суждено, и - нет
Иного счастья и не надо!..

***

Я всё пою — ведь я певец,
Не вывожу пером строки:
Брожу в лесу, пасу овец
В тумане раннем у реки.

Прошел по селам дальний слух,
И часто манят на крыльцо
И улыбаются в лицо
Мне очи зорких молодух.

Но я печаль мою таю,
И в певчем сердце тишина.
И так мне жаль печаль мою,
Не зная, кто и где она...

И, часто слушая рожок,
Мне говорят: «Пастух, пастух!»
Покрыл мне щеки смуглый пух,
И полдень брови мне ожег.

И я пастух, и я певец
И всё гляжу из-под руки:
И песни — как стада овец
В тумане раннем у реки...

1910 -1911

Читать далее...

DISCIPLINA CLERICALIS

Х л о я

Если сок твой неизменен,
Трубадурская душа,
Если песни, как каменья,
Упадают и блестят.
Если даже в этом мире
Чудотворном и крутом
В мавританские псалтири
Скользкой уткой побежал,—
Не надейся и ушами
На сигнал не поводи,
И морщинистый листочек
В рукаве до утра прячь.

Я

Хлоя, Хлоя, тонкой ранкой
Сердце жалуется мне,
И перо в мохнатой банке
Тушью траурной чертит.
Я не волен жизни верить —
Глаз бежит вокруг оси,
И внизу у самой двери
Встал с решеткой Зурбаран.

Х л о я

Положи ярем, бессильный,
Разломи свое перо,
И малиновые крылья
В узелочек запакуй.
У приказчика Евмена
Каша ходит по воде —
Подними ему полено
И кофейню поверти.

Я

Человеки ходят с брюхом,
От него идут лучи,
И мясистые пауки
Машут маслом на него.
А потом, немного треснув,
В ящик бархатный ползет,
И тропическая плесень
Сонным заревом вверху.

Х л о я

Встань, гордец, бумаг водитель,
Развяжи свои глаза:
Розовой водой омыты,
Поднимаются миры,
В бедрах узкая Кастилья,
А в листочке, погляди,—
Приклеились без усилья
Те же Ева и Адам.

Ф и л о с о ф

Пойте, пойте, хвалите, хлещите в ладоши —
Я вещам воспеваю хвалу,
И раструбы веков мой голос множат,
Он, как башня, стоит на юру.
Это в них посредине движенья и громы,
Неприметные глазу пока,
Это в них закрутились на конях фаэтоны,
Перекрестки, моря, берега.
И не доски — а сестры, не железы — а братья.
Где рука твоя, Смерть, покажи!
Пойте, пойте, хвалите, валитесь в объятья,
Целовайтесь, никто не дрожи!
1926
стихи

Я к вам пишу: случайно! право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!
Что помню вас? — но, боже правый
Вы это знаете давно.
И вам, конечно, все равно.


И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды
Да вряд ли есть родство души. -
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и притом что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!

Читать далее...

Даниил Иванович Хармс (на самом деле, Ювачев; alter ego в произведениях — Карл Иванович Шустерлинг) — персонаж авторства самого себя, писатель-суперфантаст, человек-абсурд, мастер рифмованной бессмыслицы, гений бреда, апофеоз неадеквата, образец контркультурного героя.

***
Стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то стекло разобьется.

***
Автобиография

Теперь я расскажу о том, как я родился, как я рос и как обнаружились во мне первые признаки гения. Я родился дважды. Произошло это вот как.

Мой папа женился на моей маме в 1902 году, но меня мои родители произвели на свет только в конце 1905 года, потому что папа пожелал, чтобы его ребенок родился обязательно на Новый год. Папа рассчитал, что зачатие должно произойти 1-го апреля и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка. Первый раз папа подъехал к моей маме 1-го апреля 1903-го года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме: «С первым апреля!». Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года.

В 1904 году, 1-го апреля, папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа ни бушевал, ничего не помогло. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня.
Итак мое зачатие произошло 1-го апреля 1905 года.

Однако все папины расчеты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез.
Присутствующий при этом один наш знакомый, студент Военно-Медицинской Академии, заявил, что запихать меня обратно не удастся. Однако несмотря на слова студента, меня все же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать-то
запихали, да второпях не туда. Тут началась страшная суматоха. Родительница кричит: «Подавайте мне моего ребенка!»
ей отвечают: «Ваш, говорят, ребенок находится внутри вас». «Как! — кричит родительница. — Как ребенок внутри меня, когда я его только что родила!»
«Но,— говорят родительнице,— может быть вы ошибаетесь?»
«Как! — кричит родительница, — ошибаюсь! Разве я могу ошибаться! Я сама видела, что ребенок только что вот тут лежал на простыне!»
«Это верно,— говорят родительнице. — Но, может быть, он куда-нибудь заполз». Одним словом, и сами не знают, что сказать родительнице. А родительница шумит и требует своего ребенка.

Пришлось звать опытного доктора. Опытный доктор осмотрел родительницу и руками развел, однако все же сообразил и дал родительнице хорошую порцию английской соли. Родительницу пронесло, и таким образом я вторично вышел на свет.
Читать далее...

Александр Иванович Введенский
(23 ноября (6 декабря) 1904, Санкт-Петербург — 19 декабря 1941, поезд в Казань)

Родился в семье экономиста. Его отец, Иван Викторович (1870—1939), был сыном священника и окончил юридический факультет Киевского университета. Его мать, Евгения Ивановна Поволоцкая (1876—1935), дочь генерал-лейтенанта, получила медицинское образование. Вначале Александр Введенский вместе со своим братом учился в кадетском корпусе, но в 1917 году (по настоянию матери) братья были переведены в гимназию им. Л. Лентовской, которую окончил в 1921, не сдав экзамена по русской литературе. Именно в гимназии познакомился с Леонидом Липавским — будущим теоретиком литературно-философского содружества «Чинари». Тогда же Введенский начал писать стихи. По окончании гимназии (которая стала к тому времени «трудовой школой») поступил сначала на правовое отделение факультета общественных наук Петроградского университета, затем на китайское отделение Восточного факультета, но вскоре бросил учёбу. Работал письмоводителем, затем в 1921 — 22 на электростанции «Красный Октябрь».
Затем Введенский познакомился с Даниилом Хармсом, который стал его близким другом. В 1925 они выступили в имажинистском сборнике «Необычайные свидания друзей» со своими стихами. В 1924 вступил в Ленинградский союз поэтов, при вступлении причислил себя к футуристам.
В 1927 Введенский и Хармс создали литературно-театральную группу под названием «ОБЭРИУ» — Объединение Реального Искусства. Обэриуты проповедовали абсурдизм, примитивизм в поэзии, утверждая устами основателя движения, что интересны только бессмысленные явления. Введенский не играл в ОБЭРИУ никакой организаторской роли — эти функции взял на себя Даниил Хармс. Участники объединения проводили творческие вечера, самый эксцентричный, известный вечер группы состоялся 24 января 1928 года в Доме печати на Фонтанке и назывался «Три левых часа». Введенский читал на этом вечере свои стихи. В это же время Введенский, Хармс и некоторые другие ОБЭРИУты по предложению С. Я. Маршака начали сотрудничать с детскими журналами «ЁЖ» и «ЧИЖ». Александр Иванович практически постоянно печатался в них. А впоследствии даже перевёл несколько сказок братьев Гримм.
Дистанцируясь от футуристов с их утопиями светлого будущего, Введенский был близок ко многим поэмам Велимира Хлебникова. Он, так же как Хлебников, предпочитал упрощённую рифмовку и метрику, нередко отсылающую к классическим текстам (например, в «Элегии» очевидны ритмические и тематические переклички с Пушкиным и Батюшковым). Так же, как Хлебников, он умышленно то тут, то там сбивается с ритма, переходя на прозаизированный свободный стих. Но, в отличие от Хлебникова, Введенский весьма далёк от романтизации прошлого или будущего. Его интересовали только три вещи: время, Бог и смерть.

«На смерть, на смерть держи равненье,
певец и всадник бедный»
(«Элегия»).

Хлебников верил в законы времени, Введенский считал, что время открывает себя только в смерти. Одно из последних поэтических восклицаний: «Ах! Пушкин, Пушкин» — передаёт крушение цивилизации не только на историческом, но и на метафизическом уровне.
Всегда окружённый влюблёнными в него женщинами, Введенский, по воспоминаниям современников, был тем не менее «абсолютно безбытным».
«Последние левые» довоенного Ленинграда, ОБЭРИУты продержались недолго. В печати появились резкие отклики на их публичные выступления, комсомольская аудитория которых, судя по этим откликам, была скандализирована аполитичностью «непонятных» поэтов. В конце 1931 года Введенский был арестован вместе с другими ОБЭРИУтами (на Введенского поступил донос о том, что он произнёс тост в память Николая II, существует также версия, что поводом для ареста послужило исполнение Введенским на одной из дружеских вечеринок «бывшего гимна»), выслан в 1932 году в Курск (жил там некоторое время вместе с Хармсом), затем жил в Вологде, в Борисоглебске. Приехав с женой в ссылку, он, как рассказывают, тотчас обвёл глазами каморку, нашёл табуретку, единственную мебель, вынул огрызок карандаша и тетрадь из кармана пальто и начал писать.
В 1934 году становится членом Союза писателей. С 1936 года из Ленинграда, куда ему дозволено было вернуться, Введенский переехал к новой жене Галине Борисовне Викторовой (1913, Москва - 1985, Харьков) в Харьков, где жил в полной изоляции от литераторов;
в 1937 году родился сын Пётр Александрович Введенский (1937—1993). Крестными отцом и матерью Петра стали художники Елена Васильевна Сафонова и Владимир Васильевич Стерлигов.
27 сентября 1941 года Александр Введенский был арестован по обвинению в контрреволюционной агитации. По одной из последних версий, в связи с подходом немецких войск к Харькову был этапирован в эшелоне в Казань, но в пути 19 декабря 1941 года скончался от плеврита. Его тело было доставлено в морг Казанской спец. психиатрической больницы МВД Татарской АССР (в архиве этой больницы есть акт о его смерти). Похоронен, предположительно, на Арском или Архангельском кладбищах в Казани.

***

СЕДЬМОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

однажды человек приходит
в сей трехлистный свет
словно птичка в поле бродит
или как могучий ветр
озирает скалы долы
деревянные гондолы
смотрит на приятный Рим
и с монашкой говорим
ты монашка я пятнашка
но услыша пули звук
он упал холодной шашкой
весь рыдая на траву
что за горе
но в окно
смотрит море
и темно
он с горы сидит впотьмах
он ласкает росомах
побеги идет в вокзал
в безоглядную тюрьму
где качается лоза
где создания умрут
быстро падал детский снег
полный ленты полный нег
когда бы жить начать сначала
он молвит в свой сюртук
я б все печатала рычала
как бы лесной барсук
уже казаки убежали
в углу сияет ангел хилый
и мысли глупые жужжали
над этой ветхою могилой
поспешные минуты
как речки потекли
и звезды отдаленно
как тучи расцвели
тогда ребенок молодой
молиться сочиняет
болтает сонной головой
в подушку медную скучает
он плача покидает лес
и южные бананы
колотит точно мутный бес
в сухие жизни барабаны
но скоро вечер наступил
видна пустыня ада
покуда свечкой на пути
не установят сада
что же это стрекоза
нет восток отличный
словно баба егоза
или ветер хищный
и с дворянских сих кустов
нету сумрачных мостов
и в богатой этой печке
все наклонно все как в спячке
о похожие столы
мы сказали ветрено
выбегая из толпы
по дощечке ветреной
сквозь холодное стекло
выставляя лица
замечает рассвело
умерла столица
и ложася на сундук
и сложивши руки
он как утренний бамбук
умер для науки
грохочи отец и мать
светит зябкий уголок
и торопится поймать
однодневный потолок
выходил поспешно дух
огорошенный петух
и на елях на сосне
как дитя лежал во сне
в неслышном оперении
в тоске и измерении
УМЕРШИЙ
уж я на статуе сижу
безбрежною листвой
углы прохожие слежу
любезной головой
на это отвечал судья
в кафтане в простыне
в постель посмертную идя
и думал лежа на спине
что все-таки она уныла
и на подушке спит бескрылый
над всем возносится поток
над всем возносится восток

1927
Читать далее...

Николай Макарович Олейников
1898 - 1937

Графин с ледяною водою.
Стакан из литого стекла.
Покрыт пузырьками пузырь с головою,
И вьюга меня замела.

Но капля за каплею льется -
Окно отсырело давно
Водою пустого колодца
Тебя напоить не дано

Подставь свои губы под воду -
Напейся воды из ведра.
Садися в телегу, в подводу -
Кати по полям до утра.

Душой беспредельно пустою
Посметь ли туман отвратить
И мерной водой ключевою
Холодные камни пробить?

1936

Неуловимы, глухи, неприметны
Слова, плывущие во мне, -
Проходят стороной - печальны, бледные, -
Не наяву, а будто бы во сне.
Простой предмет - перо, чернильница, -
Сверкая, свет прольют иной.
И день шипит, как мыло в мыльнице,
Пленяя тусклой суетой.
Чужой рукой моя рука водила:
Я слышал то, о чем писать хотел,
Что издавало звук шипенья мыла, -
Цветок засохший чистотел.

1937


Родился 23 июля 1898 года в станице Каменской области Войска Донского (ныне город Каменск-Шахтинский Ростовской области). Здесь на берегу Северского Донца, в патриархальной семье потомственного казака провел поэт начало своей жизни.

Его детские и юношеские годы прошли трудно. Николай мечтал стать естествоиспытателем, писал стихи. Но обстоятельства складывались неблагоприятно, и ему удалось окончить только четырехклассное Донецкое окружное училище (его здание до сих пор сохранилось в Каменске).

Сверстник и соученик Олейникова по училищу И.П. Преловский рассказывал: «Николай учился прилежно, с большим старанием и усердием. Особенно любил уроки литературы. Учитель всегда ставил в пример его сочинения...»


После окончания Донецкого окружного и нескольких лет учебы в реальном училище Николай Олейников поступает в 1916 году в Каменскую учительскую семинарию. Пишет стихи и прозу, серьезно занимается изучением литературы и математики.

Когда на Дон пришла весть об октябрьских революционных событиях 1917 года, командование Войскового казачьего круга, во главе которого стоял атаман Каледин, отказалось признать созданный в Петрограде Совет народных комиссаров. В эти дни Николай Олейников вошел в контакт с большевистской группой, проводившей агитацию против «белых» среди солдат и казаков, и в декабре 1917 года стал красногвардейцем Каменского революционного партизанского отряда.

10 января 1918 года в здании бывшей Каменской церковно-приходской школы собрался съезд фронтового казачества, заседание которого ярко описано Михаилом Шолоховым во второй книге «Тихого Дона». Съезд создал Военно-революционный комитет и вручил атаману Каледину ультиматум с требованием передать всю власть в области Войска Донского в руки Ревкома. Не приняв ультиматум, Войсковое правительство обрушило на Каменскую удар офицерского отряда, который после ожесточенного боя овладел станицей. Начались аресты.

И здесь будущему Макару Свирепому – Николаю Олейникову в его жизненных злоключениях довелось испытать на себе один из классических сюжетов Гражданской войны, в которой, как мы знаем, брат встает на брата, а сын на отца.
Читать далее...

Федерико Гарсиа Лорку, вооруженного только поэзией, смяли ветряные мельницы фашизма


Великих поэтов убивают не так часто. Ветряные мельницы предпочитают выжидать, когда они сами умрут от голода и отчаяния. Мало кому хочется такой дурной славы: убить небожителя, песнопевца. Франко, Ленин и Сталин такой славы не убоялись. На счету Ленина — Николай Гумилев, Сталин уничтожил Мандельштама, Франко дал расстрелять Лорку.

Франко, хоть и не отдавал приказа (Лорку убивали тупые региональные фалангисты, хотя за него и заступались гранадские просвещенные аристократы), но потом не покарал убийц, не объявил национальный траур и к тому же запретил произведения поэта.


Лорка писал главным образом в Испании и об Испании. В ее скудной, сожженной солнцем земле он нашел неиссякаемый источник легенд, мифов и прозрачной, хрустальной красоты.
«Люблю тебя в зелень одетой.
Как звезды, иней сияет, как рыба,
Потемки скользки, дорогу заре открывая.
Смоковница трется о ветер,
Как лапой, веткой шершавой,
Гора — дикобраз огромный —
щетинится каждой агавой»
«Сомнамбулический романс»*.
(*Здесь и далее — в переводе Анатолия Гелескула.)
„

Он не занимался политикой, но ходил на митинги.
Большой поэт не может не быть антифашистом. Или антикоммунистом

”

Но этот небожитель, вечный студент, бесспорная к 1936 году испанская знаменитость прекрасно заметил фашизм. Он был членом Мадридского союза антифашистской интеллигенции, созданного Рафаэлем Альберти. Он не занимался политикой, но ходил на митинги. Большой поэт не может не быть антифашистом. Или антикоммунистом, как еще два небожителя: Гумилев и Мандельштам. Что кому достанется, кому как не повезет. Поэтому 5 июня мы отмечаем 115 лет со дня рождения не просто гения Лорки, но товарища по борьбе. Гумилев заплатил жизнью за попытку превратить таганцевские чаепития в антисоветскую организацию. Мандельштама прикончили за антисталинские стихи. А Лорку, последнего Дон Кихота Испании, вооруженного только поэзией, ветряные мельницы смяли за «Романс об испанской жандармерии»: «Их кони черным-черны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп — заплакать жандарм не может, идут, затянув ремнями сердца из лаковой кожи. Полуночны и горбаты, несут они за плечами песчаные смерчи страха, клейкую тьму молчания».

Мы их тоже встречали: в омоновских касках, в судейских мантиях, на трибуне Мавзолея, в следственных кабинетах.

Никто не ждал такой развязки. Федерико Гарсиа Лорка был добрым католиком, что так ценила фаланга. Но исповедаться и получить отпущение грехов ему не дали. 19 августа 1936 года его расстреляли на обочине гранадской дороги, соврав, что везут в лагерь, где Лорка надеялся ставить спектакли. Он ведь был еще и актером, и драматургом. Трагедию «Йерма» ставили даже у нас. Могилу гения так и не нашли. Убийц не искал даже король Хуан Карлос.

«Когда убили Лорку
— а ведь его убили!
— сограждане ни ложку,
ни миску не забыли.
Поубиваясь малость,
Кармен в наряде модном
С живыми обнималась —
Ведь спать не ляжешь с мертвым»
(Е. Евтушенко).

Лорка вообще не любил власть. Он предпочитал жандармам разбойников. «Антоньо Торрес Эредья, Камборьо сын горделивый, в Севилью смотреть корриду шагает с веткою ивы. Лимонов на полдороге нарезал он вдоль канала и долго бросал их в воду, пока золотой не стала. И где-то на полдороге, в тени тополиных листьев, его повели жандармы, скрутив за спиною кисти». Лорка сказал о смерти знаменитого тореро: «Пред последней бандерильей тьмы не пал он на колени». Так погиб и поэт.

В Долине Павших в горах Гвадаррамы возвышается исполинский крест, знак примирения участников Гражданской войны. Лорка бы не уцелел вне зависимости от ее исхода. Давайте не будем мириться с теми, кто убивает поэтов, под какими знаменами это бы ни делалось.

***

Источник: http://www.newtimes.ru/articles/detail/67538/

Виктория Шохина

Поэты, погибшие на Великой Отечественной войне, были в чести и моде в 1960-е годы. Их имена были высечены на мемориальной доске в ЦДЛ, их стихи читали там 9 мая… И это было не только официальное признание. Собиратель и хранитель андеграунда Константин Кузьминский писал: «Символом нашего времени стало поколение погибших. Коган, Всеволод Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Николай Отрада — три выпуска Литинститута погибло в первые два месяца войны».

Но чужая слава (пусть и мёртвых!) для кого-то невыносима. И вот уже Станислав Куняев громит поэтов, объединённых им в «ифлийское братство», — Павла Когана, Михаила Кульчинского, Всеволода Багрицкого, Николая Майорова, Николая Отраду... Он громит их за книжность и за романтику, за максимализм и за интернационализм, за легкомысленное отношение к смерти и за расчёты на коммунизм «с существенным эпитетом «военный».

И как-то так выходит у Куняева, что эти «ифлийцы» не то чтобы все евреи, во всяком случае не из крестьян. А стало быть, не ведая любви к «малой родине», далеки от народного представления о войне. Правда, «еврейский вопрос» открыто не обозначается, но читатели, осведомлённые в литературных «партиях», всё понимают. К тому же только что опубликовано стихотворение Бориса Слуцкого: «Евреи — люди лихие, / Они солдаты плохие: / Иван воюет в окопе, / Абрам торгует в рабкопе...» («Новый мир», 1987, № 10) — ответ на выпады в духе Куняева.

Однако никаких евреев, когда эти поэты жили и творили, в Советском Союзе не было. Евреи были русскими — и по самоощущению, и по отношению к ним. Лишь много позже Александр Галич сделает из Павла Когана еврея — в «Реквиеме по неубитым» (1967), о Шестидневной войне. Там он клеймит «красавчика, фашистского выкормыша» — президента Египта Насера, незаслуженно увенчанного звездой Героя Советского Союза: «Должно быть, с Павликом Коганом / Бежал ты в атаку вместе, / И рядом с тобой под Выборгом / Убит был Арон Копштейн...»

Работа в степени романтики

«Книжный романтизм» действительно присутствовал в их «картине мира». Впрочем, если держать за книжного романтика Николая Гумилёва, чью поэзию боготворил Коган (см. его стихотворение «Поэту», 1937). В стихах Гумилёва стоит искать и истоки знаменитой «Бригантины» (эту песню Коган вместе с Георгием Лепским сочинил в том же 1937-м) — и флибустьеры, и авантюристы, и прочая романтика.

Это потом романтику низведут до агитации и пропаганды. А тогда она воспринималась всерьёз. «Романтика — это будущая война, где победим мы», — говорил их сверстник критик Михаил Молочко, погибший в 1940-м в снегах Карелии. «Работа в степени романтики — вот что такое коммунизм!» — гениально точно определил Михаил Кульчицкий.

****
Читать далее...

Владимир Михаайлович Киршон (6 (19) августа 1902, Нальчик — 28 июля 1938, Москва) драматург и поэт родился в городе Нальчик в семье юриста. Детство прошло в Санкт-Петер­бурге и Кисловодске. Участник Гражданской войны.

В 1918 году вступил в Красную Армию, в 1920 — в РКП(б). Образование получил в Коммунистическом институте имени Я. М. Свердлова (1923). После войны был заведующим учебной частью совпартшколы в Ростове-на-Дону. Выступал с агитационными пьесами, писал комсомольские песни. Организатор Ассоциации пролетарских пи­сателей в Ростове-на-Дону и на Северном Кавказе. Протеже Г. Ягоды. С 1925 году один из секретарей РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) в Москве, был в числе наиболее радикально настроенных коммунистических литфункционеров. Именно Киршон начал борьбу против попутчиков, вместе с В. Билль-Белоцерковским травил М. Булгакова.

Пьесы «Рельсы гудят» (1927) и «Чудесный сплав» (1934) — апологетическое прославление сталинского «социалистического строительства». В 1931 выпустил пьесы «Город ветров» о 26 бакинских комиссарах и «Хлеб» о борьбе партии за социализм на примере хлебозаготовок. В своих произведениях прославлял И. В. Сталина — «тип нового руководителя, стойкого большевика» и воспевал коллективизацию. Киршон выступал за классицистски единую, завершённую по структуре драму, именно на этой почве разворачивалась его полемика с В. Вишневским и Н. Погодиным.
Художественному уровню его пьес с самого начала придавали чрезвычайно мало значе­ния. …пьесы Киршона … написаны по определенному политическому шаблону, облечённому в драматиче­скую форму. ( Вольфганг Казак)
Самое начало тридцатых. «Радикально настроенный певец коммунистических строек и коллективизации», славящий «руководителя нового типа», «стойкого большевика в лице товарища Сталина», ещё только начинает «работать локтями», продвигаясь всё выше и выше по карьерной лестнице. «Киршон, – напишет позднее драматург Александр Афиногенов, близко знавший одиозного начальника рапповцев, – это воплощение карьеризма в литературе. Полная убеждённость в своей гениальности и непогрешимости… Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраиваться, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался…»

Характеристика, судя по всему, верная. Если добавить к ней активное участие Киршона в травле Михаила Булгакова, если вспомнить увенчанные его изящным, чуть ли не аристократическим росчерком многочисленные открытые письма, требующие беспощадно карать «врагов революции», например «троцкистско-зиновьевское отребье», то портрет перед нами создастся вполне определённый. Почему же я всё-таки решил обратиться к столь «отрицательной» фигуре, совершенно и, скорее всего, заслуженно теперь позабытой? Почему решился назвать имя, давно уже исчезнувшее из литературного оборота?

О Владимире Киршоне мало что было написано за последнее время. Почти ничего! Лишь блестящее эссе Валентина Антонова, обнаруженное мной в интернете, да несколько попутных и весьма, к слову, пренебрежительных реплик в связи с судьбой Михаила Булгакова. А ведь пьесы Киршона в своё время гремели. «Город ветров», «Константин Терехин», «Хлеб». В 1927 году драматург создаёт драму «Рельсы гудят», где впервые в «молодой пролетарской драматургии» действие переносится в цех, к станку, а герои изображаются реальными людьми со своими достоинствами и недостатками независимо от социально-классовых характеристик. Это потом, ближе к семидесятым, талантливейшие советские драматурги, такие, как Гельман, будут развивать жанр «производственной драмы», к которой принято ныне относиться насмешливо-скептически, но которая явила зрителю очень даже яркие образцы, хотя бы ту же «Премию». А начиналось-то всё с Киршона!

поэтом Киршон, конечно, не был. Весь его поэтический багаж - несколько песенок к пьесам и еще одно рифмованное произведение, которое тоже оказалось бессмертным: во всяком случае, все, кто пишет о тридцатых годах, его упоминают. На шестнадцатом съезде ВКП(б) 28 июня 1930 года прорабатывали философа Алексея Лосева за «Диалектику мифа», основной доклад делал Каганович, он же обозвал книгу черносотенной. Оправдываясь, пропустивший ее цензор-коммунист сказал, что Лосев представляет «оттенок философской мысли», а Киршон, добивая Лосева и цензора, закричал с трибуны: «Нам пора за подобные оттенки ставить к стенке!» Смех, аплодисменты. Правда, биографы Лосева не без ехидства замечают, что к стенке спустя ровно восемь лет и один месяц - 28 июля 1938 года - встал Киршон, а Лосев отделался ссылкой и прожил 94 года.

Самый яркий и, наверное, художественно выразительный портрет автора бессмертного стихотворения создан Михаилом Булгаковым. Как известно, повторю, Киршон вёл активную пропаганду против «попутчиков», настаивая на «самых решительных» мерах в борьбе с ними. Михаил Булгаков подвергался со стороны секретаря РАППа особенно резкой критике. И вот в рассказе «Был май», завершённый Булгаковым в 1934 году, пред нами предстаёт молодой, щеголеватый, полный апломба, несколько самоуверенный и в то же время не лишённый какого-то демонического обаяния Полиевкт Эдуардович, в чертах которого современники сразу же узнали Киршона. Вот фрагмент этого ёмкого и необъяснимо пронзительного рассказа:

«Я увидел его. Он стоял, прислонившись к стене театра и заложив ногу за ногу. Ноги эти были обуты в кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями были толстые шерстяные чулки, а над чулками – шоколадного цвета пузырями штаны до колен. На нем не было пиджака. Вместо пиджака на нем была странная куртка, сделанная из замши, из которой некогда делали мужские кошельки. На груди – металлическая дорожка с пряжечкой, а на голове – женский берет с коротким хвостиком. Это был молодой человек ослепительной красоты с длинными ресницами, бодрыми глазами. Перед ним стояли пять человек актеров, одна актриса и один режиссер. Они преграждали путь в ворота. Я снял шляпу и поклонился молодому человеку. Он приветствовал меня странным образом. Именно – сцепил ладони обеих рук, поднял их кверху и как бы зазвонил в невидимый колокол. Он посмотрел на меня пронзительно, лихо улыбаясь необыкновенной красоты глазами».

Какой яркий, колоритный типаж! И какое внимание глазам и рукам, становящимся вдруг невидимым колоколом. И эта страшная цветовая деталь – кроваво-красные туфли…

Потихонечку подкрадывается тридцать седьмой. Будучи раньше ставленником Генриха Ягоды (сменённого Николаем Ежовым), Киршон автоматически, если разобраться, попал в чёрный список. Если его руки и складывались тогда в колокол, то, скорее всего, это был крик о помощи. В мае 1937 года Киршона исключают из состава правления Союза писателей, а вскоре, в числе «ортодоксальных коммунистических литераторов» (Л. Авербах, Б. Ясенский) арестовывают, чтобы обвинить в принадлежности «к троцкистской группе в литературе». Это нам, с позиции дня сегодняшнего, легко вершить суд, размахивать руками, определять, кто прав, а кто виноват. Суд вообще вершить всегда легче, чем быть судимым…

Незадолго до ареста Киршон пишет последнюю свою пьесу – «Хлеб». Я прочитал её перед тем, как рассказать о Киршоне. Знаете, а хорошая, зрелая вещь, и главное – полная тревожных предчувствий.

Приговорён ВКВС СССР к смертной казни. Расстрелян как «враг народа» и похоронен на полигоне «Коммунарка».

В 1955 году был реабилитирован, и его пьесы вновь стали приниматься к постановке.

Более всего известен как автор стихотворения «Я спросил у ясеня», положенного на музыку Микаэла Таривердиева в кинофильме Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С лёгким паром!».

Выведен в рассказе Михаила Булгакова «Был май» (опубл. 1978) под именем Полиевкта Эдуардовича, молодого человека, одетого по последней западноевропейской моде.
Жена — Рита Корн (полное имя — Рита Эммануиловна Корнблюм) — литератор, мемуарист.
Иван Пырков,
****

Я спросил у ясеня: «Где моя любимая?» –

Ясень не ответил мне, качая головой.

Я спросил у тополя: «Где моя любимая?» –

Тополь забросал меня осеннею листвой.



Я спросил у осени: «Где моя любимая?» –

Осень мне ответила проливным дождем.

У дождя я спрашивал: «Где моя любимая?» –

Долго дождик слезы лил за моим окном.



Я спросил у месяца: «Где моя любимая?» –

Месяц скрылся в облаке – не ответил мне.

Я спросил у облака: «Где моя любимая?» –

Облако растаяло в небесной синеве…



Друг ты мой единственный, где моя любимая?

Ты скажи, где скрылась, знаешь, где она?

Друг ответил преданный, друг ответил искренний:

«Была тебе любимая, была тебе любимая,

Была тебе любимая, а стала мне жена!»



Я спросил у ясеня,

Я спросил у тополя,

Я спросил у осени…


*****