Юрий Алексеевич Кукин

17 июля 1932 года, Сясьстрой - 7 июля 2011 года, Санкт-Петербург

Сергей Антонович Клычков (настоящая фамилия Лешенков)(1889-1937) — сын кустаря-сапожника родился в деревне Дубровки Тверской губернии. Семья была старообрядческой, и свой творческий дар, как считал сам С. Клычков, он унаследовал от «речистых» родителей и предков. Учился в земской школе, реальном училище в Москве, на разных факультетах Московского университета (курса не окончил из-за материальных затруднений). Благодаря поддержке Модеста Ильича Чайковского совершил поездку в Италию.

В 1909 знакомится с писателями круга младосимволистов и в конце 1910 выпускает первый стихотворный сборник «Песни».
На формирование его поэтики сильное влияние оказал Сергей Городецкий, позже он познакомился с творчески и душевно близкими ему писателями — С. Есениным и Н. Клюевым.

Фольклорные стилизации, мифологические образы языческой, дохристианской Руси составили содержание и следующих его книг — «Потаенный сад» (1913-1918); «Дубравна» (1918); «Кольцо Лады» (1919). Сказочные герои населяют условныи мир его стихов; земные, конкретные образы встречаются в поэтической системе Клычкова только в описаниях природы, и никакие катаклизмы времени, — революции, войны — не отражаются в его «вневременных» произведениях.

Клычков служил в Финляндии, на Западном фронте, в Крыму, но военные впечатления отразились только в прозе (в автобиографическом романе «Сахарный немец», 1925). Как и все новокрестьянские поэты, восторженно принял Октябрьскую революцию, работал в Пролеткульте, издавал и переиздавал книги.

В советское время перешел в основном на прозу, переводил грузинских поэтов и киргизский эпос. Поздняя его лирика теряет черты романтической условности, сказочности, наивной мечтательности.

В 1930-е годы подвергается травле как «кулацкий поэт», в 1937 арестован как член «Трудовой крестьянской партии» (несуществующая организация); приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян ( По некоторым предположениям Сергей Клычков убит следователями до "суда").

***
Источник: http://slova.org.ru/klychkov/about/

***

Пылает за окном звезда,
Мигает огоньком лампада;
Так, значит, суждено и надо,
Чтоб стала горечью отрада,
Невесть ушедшая куда.

Над колыбелью - тихий свет
И как не твой - припев баюнный...
И снег... и звёзды - лисий след...
И месяц золотой и юный,
Ни дней не знающий, ни лет.

И жаль и больно мне спугнуть
С бровей знакомую излуку
И взять, как прежде, в руки - руку:
Прости ты мне земную муку,
Земную ж радость - не забудь!

Звезда - в окне, в углу - лампада,
И в колыбели - синий свет.
Поутру - стол и табурет.
Так, значит, суждено, и - нет
Иного счастья и не надо!..

***

Я всё пою — ведь я певец,
Не вывожу пером строки:
Брожу в лесу, пасу овец
В тумане раннем у реки.

Прошел по селам дальний слух,
И часто манят на крыльцо
И улыбаются в лицо
Мне очи зорких молодух.

Но я печаль мою таю,
И в певчем сердце тишина.
И так мне жаль печаль мою,
Не зная, кто и где она...

И, часто слушая рожок,
Мне говорят: «Пастух, пастух!»
Покрыл мне щеки смуглый пух,
И полдень брови мне ожег.

И я пастух, и я певец
И всё гляжу из-под руки:
И песни — как стада овец
В тумане раннем у реки...

1910 -1911

Читать далее...

Фильм о Марине Цветаевой. Программа "Круги на воде"

Великий русский поэт Марина Цветаева и её трагическая жизнь.
Её трое детей и их испытания: Ирина умерла от голода в Кунсовском приюте, Аля (Арианда) сидела в сталинских лагерях, сын Георгий в 19 лет погиб на фронте в Белоруссии в 1944 году. А муж Сергей Эфрон был расстрелян 16 октября 1941 года (через два месяца и 17 дней после самоубийства Марины Цветаевой 31 августа 1941 года).

Разговор с Родиной (Фрагмент)

Гнала меня и клеветала,
Детей и славу отняла,
А я не разлюбила – знала:
Ты – дикая. Ты – не со зла.
Служу и верю неизменно,
Угрюмей стала и сильней.
…Не знай, как велика надменность
Любви недрогнувшей моей.

1940

Ольга БЕРГГОЛЬЦ 1910, Петербург – 1975, Ленинград

В искусстве есть сила, которая порой сильнее самого искусства. Именно ее имел в виду Борис Пастернак, когда с преклонением писал о «неслыханной простоте». К ней с трудом прорываются даже гении. Но Ольге Берггольц она покорялась.

«Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова,
я тоже – ленинградская вдова.

Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном…

И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка».

С какой целомудренной чистотой написано в 1942 году это начало «Февральского дневника» Ольги Берггольц о самой страшной за всю историю человечества блокаде, унесшей до полутора миллиона жизней.

Не было тогда в нашей стране ни одного мало-мальски читающего стихи человека, который не прочел бы «Февральский дневник». И, может быть, образ этой одинокой стоически не гаснущей свечки помог Пастернаку написать: «Свеча горела на столе, свеча горела». Ведь Гражданская война для доктора Живаго тоже была блокадой бесчеловечного братоубийства, а свеча – символом негасимой человечности и ее высшего проявления – любви.

Да и сам Пастернак столько лет был, по сути, дачным блокадником, окруженным после войны фальшивой общественной жизнью, от которой как мог, чисто по-пастернаковски, с вежливой брезгливостью, уклонялся. Но с нежной радостью года за два до смерти он принимал у себя на даче Ольгу Берггольц, и там для нее играли Генрих и Станислав Нейгаузы.

Ольга Федоровна писала (неожиданно для меня на «ты») Пастернаку, прочитав стихи из его романа: «И как музыка равна сама себе, так и ты… Я очень благодарна судьбе за то, что у меня есть твоя поэзия, что моя любовь к ней владеет новыми подтверждениями – рождественской звездой, горящей свечой, Гамлетом…»

(Здесь и далее я опираюсь на безыскусно благородную, трепетную книгу харьковчанки Ольги Максимовны Оконевской «'…И возвращусь опять': страницы жизни и творчества О.Ф. Берггольц», выпущенную петербургским издательством «Logos» в 2005 году. Эта книга неоценимо помогла мне сводом свидетельств и сведений.)
Читать далее...

Тунеядец, эмигрант, лауреат Нобелевской премии, гений, поэт с идеальной судьбой, «Пушкин ХХ века» — о том, как сегодня в России относятся к Иосифу Бродскому и его наследию, «Лента.ру» поговорила с литературоведом Виктором Куллэ.

«Лента.ру:» Почему Бродский сейчас — безусловный классик, а его ровесники — Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Евтушенко, Айги, Кушнер, Рейн и другие — при всем уважении и почитании, занимают в нашем сознании все же какое-то иное место?

Куллэ: Законы складывания прижизненных и посмертных репутаций — дело достаточно тонкое.

Первое и главное: Бродский ввел в русскую поэзию иную систему отношений автора и текста. После этого писать, как прежде, нельзя. Некогда Луи Арагон сказал о Владимире Маяковском: можно хорошо к нему относиться, можно дурно, но он лег поперек литературы, как бревно, и обойти его нельзя. То же с Бродским. Весь современный поэтический язык создан отчасти Бродским, а отчасти поэтами Лианозовской школы (тем же Всеволодом Некрасовым). Но главное, что он отечественному стихотворчеству сделал прививку интонации английской поэзии.

Русская поэзия все-таки в большей части своей истории была поэзией чрезвычайно эмоциональной. Она не стыдилась, а иногда стремилась вызвать в читателе, слушателе голую эмоцию и сопереживание. Для Бродского это был минус. Ему было важно сделать стихи максимально монотонными, приблизить их к звучанию маятника. Сохранилось довольно много записей чтения стихов уже зрелым Бродским — это действительно такое довольно нудное чтение. Кстати, такая манера читать — общая питерская черта. Тот же Александр Кушнер читает похоже. Не так, конечно, как Иосиф Александрович, но тоже избегает актерского чтения, свойственного шестидесятникам.

Правда, надо сказать, что люди, которые слышали чтение раннего Бродского, утверждают, что это была какая-то неимоверная псалмодическая вокабула. В те времена было два стихотворца, во время выступления которых женщины буквально впадали в экстаз: это юный Бродский и Губанов. И никакой Евтушенко и прочие шестидесятники рядом не стояли.
Читать далее...

Музей пока открылся на один день.
Планируют открыть музей-квартиру в Доме Мурузи в декабре 2015- го года. Пока три комнаты музея и кухня выглядят голыми.
Но важно, что люди могут прикоснуться к реальной жизни поэта.



Невские просторы



В честь юбилея Бродского пустили старый трамвай ... на фоне Большого дома, который вычёркивал людей из жизни
Читать далее...

Я ПИШУ ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН


В.Аксёнову

В склянке темного стекла
из-под импортного пива
роза красная цвела
гордо и неторопливо.
Исторический роман
сочинял я понемногу,
пробиваясь как в туман
от пролога к эпилогу.

Были дали голубы,
было вымысла в избытке,
и из собственной судьбы
я выдергивал по нитке.
В путь героев снаряжал,
наводил о прошлом справки
и поручиком в отставке
сам себя воображал.

Вымысел - не есть обман.
Замысел - еще не точка.
Дайте дописать роман
до последнего листочка.
И пока еще жива
роза красная в бутылке,
дайте выкрикнуть слова,
что давно лежат в копилке:

каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит,так и пишет,
не стараясь угодить...
Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить.
1975

***
Поэт и прозаик, переводчик, драматург, композитор и исполнитель собственных песен Булат Шалвович Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве.
Булат Окуджава смог сохранить честь в продажное время, и создавать настоящую Поэзию.

стихи

Александр Иванович Введенский
(23 ноября (6 декабря) 1904, Санкт-Петербург — 19 декабря 1941, поезд в Казань)

Родился в семье экономиста. Его отец, Иван Викторович (1870—1939), был сыном священника и окончил юридический факультет Киевского университета. Его мать, Евгения Ивановна Поволоцкая (1876—1935), дочь генерал-лейтенанта, получила медицинское образование. Вначале Александр Введенский вместе со своим братом учился в кадетском корпусе, но в 1917 году (по настоянию матери) братья были переведены в гимназию им. Л. Лентовской, которую окончил в 1921, не сдав экзамена по русской литературе. Именно в гимназии познакомился с Леонидом Липавским — будущим теоретиком литературно-философского содружества «Чинари». Тогда же Введенский начал писать стихи. По окончании гимназии (которая стала к тому времени «трудовой школой») поступил сначала на правовое отделение факультета общественных наук Петроградского университета, затем на китайское отделение Восточного факультета, но вскоре бросил учёбу. Работал письмоводителем, затем в 1921 — 22 на электростанции «Красный Октябрь».
Затем Введенский познакомился с Даниилом Хармсом, который стал его близким другом. В 1925 они выступили в имажинистском сборнике «Необычайные свидания друзей» со своими стихами. В 1924 вступил в Ленинградский союз поэтов, при вступлении причислил себя к футуристам.
В 1927 Введенский и Хармс создали литературно-театральную группу под названием «ОБЭРИУ» — Объединение Реального Искусства. Обэриуты проповедовали абсурдизм, примитивизм в поэзии, утверждая устами основателя движения, что интересны только бессмысленные явления. Введенский не играл в ОБЭРИУ никакой организаторской роли — эти функции взял на себя Даниил Хармс. Участники объединения проводили творческие вечера, самый эксцентричный, известный вечер группы состоялся 24 января 1928 года в Доме печати на Фонтанке и назывался «Три левых часа». Введенский читал на этом вечере свои стихи. В это же время Введенский, Хармс и некоторые другие ОБЭРИУты по предложению С. Я. Маршака начали сотрудничать с детскими журналами «ЁЖ» и «ЧИЖ». Александр Иванович практически постоянно печатался в них. А впоследствии даже перевёл несколько сказок братьев Гримм.
Дистанцируясь от футуристов с их утопиями светлого будущего, Введенский был близок ко многим поэмам Велимира Хлебникова. Он, так же как Хлебников, предпочитал упрощённую рифмовку и метрику, нередко отсылающую к классическим текстам (например, в «Элегии» очевидны ритмические и тематические переклички с Пушкиным и Батюшковым). Так же, как Хлебников, он умышленно то тут, то там сбивается с ритма, переходя на прозаизированный свободный стих. Но, в отличие от Хлебникова, Введенский весьма далёк от романтизации прошлого или будущего. Его интересовали только три вещи: время, Бог и смерть.

«На смерть, на смерть держи равненье,
певец и всадник бедный»
(«Элегия»).

Хлебников верил в законы времени, Введенский считал, что время открывает себя только в смерти. Одно из последних поэтических восклицаний: «Ах! Пушкин, Пушкин» — передаёт крушение цивилизации не только на историческом, но и на метафизическом уровне.
Всегда окружённый влюблёнными в него женщинами, Введенский, по воспоминаниям современников, был тем не менее «абсолютно безбытным».
«Последние левые» довоенного Ленинграда, ОБЭРИУты продержались недолго. В печати появились резкие отклики на их публичные выступления, комсомольская аудитория которых, судя по этим откликам, была скандализирована аполитичностью «непонятных» поэтов. В конце 1931 года Введенский был арестован вместе с другими ОБЭРИУтами (на Введенского поступил донос о том, что он произнёс тост в память Николая II, существует также версия, что поводом для ареста послужило исполнение Введенским на одной из дружеских вечеринок «бывшего гимна»), выслан в 1932 году в Курск (жил там некоторое время вместе с Хармсом), затем жил в Вологде, в Борисоглебске. Приехав с женой в ссылку, он, как рассказывают, тотчас обвёл глазами каморку, нашёл табуретку, единственную мебель, вынул огрызок карандаша и тетрадь из кармана пальто и начал писать.
В 1934 году становится членом Союза писателей. С 1936 года из Ленинграда, куда ему дозволено было вернуться, Введенский переехал к новой жене Галине Борисовне Викторовой (1913, Москва - 1985, Харьков) в Харьков, где жил в полной изоляции от литераторов;
в 1937 году родился сын Пётр Александрович Введенский (1937—1993). Крестными отцом и матерью Петра стали художники Елена Васильевна Сафонова и Владимир Васильевич Стерлигов.
27 сентября 1941 года Александр Введенский был арестован по обвинению в контрреволюционной агитации. По одной из последних версий, в связи с подходом немецких войск к Харькову был этапирован в эшелоне в Казань, но в пути 19 декабря 1941 года скончался от плеврита. Его тело было доставлено в морг Казанской спец. психиатрической больницы МВД Татарской АССР (в архиве этой больницы есть акт о его смерти). Похоронен, предположительно, на Арском или Архангельском кладбищах в Казани.

***

СЕДЬМОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

однажды человек приходит
в сей трехлистный свет
словно птичка в поле бродит
или как могучий ветр
озирает скалы долы
деревянные гондолы
смотрит на приятный Рим
и с монашкой говорим
ты монашка я пятнашка
но услыша пули звук
он упал холодной шашкой
весь рыдая на траву
что за горе
но в окно
смотрит море
и темно
он с горы сидит впотьмах
он ласкает росомах
побеги идет в вокзал
в безоглядную тюрьму
где качается лоза
где создания умрут
быстро падал детский снег
полный ленты полный нег
когда бы жить начать сначала
он молвит в свой сюртук
я б все печатала рычала
как бы лесной барсук
уже казаки убежали
в углу сияет ангел хилый
и мысли глупые жужжали
над этой ветхою могилой
поспешные минуты
как речки потекли
и звезды отдаленно
как тучи расцвели
тогда ребенок молодой
молиться сочиняет
болтает сонной головой
в подушку медную скучает
он плача покидает лес
и южные бананы
колотит точно мутный бес
в сухие жизни барабаны
но скоро вечер наступил
видна пустыня ада
покуда свечкой на пути
не установят сада
что же это стрекоза
нет восток отличный
словно баба егоза
или ветер хищный
и с дворянских сих кустов
нету сумрачных мостов
и в богатой этой печке
все наклонно все как в спячке
о похожие столы
мы сказали ветрено
выбегая из толпы
по дощечке ветреной
сквозь холодное стекло
выставляя лица
замечает рассвело
умерла столица
и ложася на сундук
и сложивши руки
он как утренний бамбук
умер для науки
грохочи отец и мать
светит зябкий уголок
и торопится поймать
однодневный потолок
выходил поспешно дух
огорошенный петух
и на елях на сосне
как дитя лежал во сне
в неслышном оперении
в тоске и измерении
УМЕРШИЙ
уж я на статуе сижу
безбрежною листвой
углы прохожие слежу
любезной головой
на это отвечал судья
в кафтане в простыне
в постель посмертную идя
и думал лежа на спине
что все-таки она уныла
и на подушке спит бескрылый
над всем возносится поток
над всем возносится восток

1927
Читать далее...

Сергей Аверинцев Часть IV

Вернемся, однако, к проблеме акмеистического бунта против символизма. Если суть — не в вещности, не в наглядности и выпуклости, то в чем? Пытаясь ответить на этот вопрос в своей «Второй книге», Н. Я. Мандельштам рисует примерно следующую картину. Главы символистского движения, прежде всего Вяч. Иванов и Брюсов, «соблазнители» и «ловцы душ», разрушили или подменили христианскую моральную традицию, увели от вечных ценностей и ясных критериев, явившись предтечами грядущего одичания. Переосмысленный Вяч. Ивановым идеал «соборности» вел к отказу от личного начала, его же мечта об «орхестрах и фимелах» всенародного действа материализовалась чуть ли не в лагерной самодеятельности, и прочая. Дело символистов было в более брутальных формах продолжено футуристами, получившими от своих предшественников благословение. Однако в защиту отринутого «христианского просвещения», как некие рыцари, выступили акмеисты. Поскольку ни Зенкевич, ни Нарбут, не говоря уже о Городецком, в рыцари, тем более христианские, не годятся, рыцарей оказывается трое: Гумилев, Ахматова, Мандельштам. Что сказать о такой концепции? В том виде, в котором она высказана у вдовы поэта, она представляет собой просто миф, имеющий, как всякий миф, определенное отношение к действительности — но весьма специфическое. По частностям можно много возражать (1), но это едва ли было бы адекватным подходом к мифу. Попробуем лучше перевести его на более рациональный язык.

1) Например, сознанию Н. Я. Мандельштам свойственно видеть в особенно черных красках Вяч. Иванова. Благодаря этому в ее интерпретации исчезает то здоровое и естественное соединение притяжения и отталкивания, которое испытывал к старшему поэту Мандельштам.

Если существует общий знаменатель, под который можно не без основания подвести и символизм, и футуризм, и общественную реальность послереволюционной России, то знаменателем этим будет умонастроение утопии в самых различных вариантах — философско-антропологическом, этическом, эстетическом, лингвистическом, политическом. Подчеркиваем, что речь идет не о социальной утопии как жанре интеллектуальной деятельности, а именно об умонастроении, об атмосфере. «Человек есть нечто, что следует преодолеть». Вместо человека — сверхчеловек: всепроникающее влияние Ницше, прослеживаемое от Вяч. Иванова до Максима Горького, — да ведь и Маяковский неспроста назвал себя «крикогубым Заратустрой» («конец гуманизма» по Блоку относится, конечно, туда же). Вместо искусства — сверхискусство, — для теории «теургии» это очевидно, однако и заостренное против этой теории акцентирование прав артистизма, скажем, у Брюсова, само собой переходило в абсолютизацию артистизма; уж если «все в жизни лишь средство для ярко певучих стихов», значит, стихи — уже не просто стихи, не веселое пушкинское «для звуков жизни не щадить», а предмет квазирелигиозного культа. Но ведь и непосредственное слияние искусства с жизнью на улицах и площадях, в неожиданном согласии предсказанное и Вяч. Ивановым, и Маяковским и отчасти осуществленное в массовых действах первой послереволюционной поры, в экспериментах «жизнестроителей», — тоже вариант сверхискусства. Соответственно вместо языка — сверхъязык: если жреческая речь Вяч. Иванова отчасти приближалась к сфере лексической утопии, то «заумь» футуристов уже всецело принадлежала этой сфере... И здесь мы вправе сказать, что если понятие акмеизма более или менее сводится к понятию творчества двух столь несхожих поэтов, как ранняя Ахматова и ранний Мандельштам (1), то акмеизм действительно был вызовом духу времени как духу утопии. Ахматова и Мандельштам подхватили импульс антиутопизма, среди символистского поколения воплощенный с достаточной чистотой, пожалуй, в одном Иннокентии Анненском. Недаром имя Анненского выделялось акмеистами с полемическим ударением.
Читать далее...

Сергей Аверинцев - III часть


Недаром замечательный немецкоязычный поэт Пауль Целан, хорошо знавший стихи Мандельштама, много их переводивший, в собственном стихотворении связал дух мандельштамовской поэзии с идеей «конечного»: «Da hört ich dich, Endlichkeit, singen, // Da sah ich dich, Mandelstamm... Das Endliche sang, das Stete» («Я слышал, как поешь ты, о конечное, я видел тебя, Мандельштам... Пело то, что конечно, то, что пребывает»). Подумаем о том, как расходились пути поэтов. Цветаева шла к тому, чтобы сделать «без-мерность» одновременно темой и принципом своего творчества. Путь Мандельштама к бесконечному — противоположный: через принятие всерьез конечного как конечного, через твердое полагание некоей онтологической границы.

Стускленный, «матовый» колорит ранней мандельштамовской поэзии не наделен никакой специфической многозначительностью во вкусе символизма или его эпигонов — это не «лиловые миры» Блока и еще того менее «некто в сером» из ненавистного Мандельштаму Леонида Андреева. Но дело здесь обстоит вдвойне непросто, и оба осложняющих фактора — черты нового сравнительно с символистской эпохой.

Во-первых, колорит этот решительно не поддается интерпретации в терминах, носящих оценочный характер, более того, делает любую попытку однозначной интерпретации «со знаком плюс» или «со знаком минус» — просто абсурдной. Истолковать его только как выражение мудрости и целомудрия («...Есть целомудренные чары») — чересчур благостно; увидеть в нем только знак уныния, безлюбия, юношеской меланхолии («...О, позволь мне быть также туманным») — уж слишком бедно. То есть на поверхности одно как будто сменяется другим — в одних стихотворениях речь идет о «высоком ладе», а в других — о «сумрачной жизни»; но внимательный читатель скоро заметит, что на глубине истинным предметом остается одна и та же отрешенность, которую было бы крайне неосторожно отождествить с тем или иным ее аспектом — утешительным или неутешительным. Притом отметим, что если тема «высокого лада» не имеет частого у символистов проповеднического, учительного звучания («Ничему не следует учить...»), — то тема «сумрачной жизни» не выливается в сарказмы, не приводит ни к обвинениям Бога и мира, ни к самообвинениям или, напротив, самооправданиям. Никаких порывов по примеру персонажа Достоевского «возвратить билет» Богу. Никаких поползновений объявить войну Солнцу, как в стихах Федора Сологуба, который до известной меры являлся для раннего Мандельштама образцом. В семнадцать лет поэт скажет, что «ничего не приемлет» от жизни, через два года поправит себя: «Твой мир, болезненный и странный, // Я принимаю, пустота!» — и уж после никаких разговоров ни о «приятии», ни о «неприятии» мира, столь характерных для символистской и послесимволистской поры, нет как нет. Нет и попыток отделить себя самого от «сумрачной жизни», от болезненного и странного мира пустоты, укоризненно противопоставить себя «всему кругом», как сказано в заглавии одного стихотворения З.Гиппиус, — и поэт такой же, как всё и как все: самое его одиночество — не какой-то удел избранника, а попросту норма в мире, «где один к одному одинок». При этом экстатическое слияние со всем сущим как патетический жест или особо формулируемая тема — будь то на ноте Уитмена, подхваченной у нас Маяковским, будь то в духе программы соборности, теоретически сформулированной Вяч. Ивановым, — абсолютно исключено. Лишь на самом исходе своего пути Мандельштам скажет о себе: «Всех живущих прижизненный друг», — но это будет честно оплаченный итог, вывод из всего сказанного, сделанного и выстраданного, а не исходная презумпция «радости предвзятой», от которой поэт отказался в самом начале и навсегда. Факт собственной единоприродности с невнятицей «тусклого пятна» сырой и серой природы, с «мировой туманной болью», с жизнью разобщенных людей не внушает молодому Мандельштаму энтузиазма, он может только сказать этой безликой стихии: «О, позволь мне быть также туманным // И тебя не любить мне позволь», — но это не гнев, которого было предостаточно у той же Гиппиус и которым будут звенеть стихи зрелой Цветаевой; человеку не за что любить аморфную тусклость, которой так много в мире и в людях, но ее же он ощущает и внутри себя, так что тяжбу вести не с кем. Ситуация самого поэта перед лицом мира не описывается ни в радужных тонах, как у Бальмонта, но также порой, скажем, у Кузмина («•...Новые дороги, всегда весенние, чаются...» и т. п.), ни в мрачных тонах, как отчасти у Блока («Молчите, проклятые книги...») и стольких других; поэт не лучше и не хуже других людей (в отличие от «литератора», обязанного быть «выше» общества, как Мандельштам заметит в статье 1913 года «О собеседнике»), он относится к самому себе просто — какой есть. «Какая есть. Желаю вам другую», — скажет через десятилетия Ахматова; но и в этих словах есть педалирование темы, у Мандельштама отсутствующее. Он даже не скажет о себе: «какой есть», настолько это самоочевидно. Вибрация личного самоощущения, со всеми муками «разночинской» неловкости, со всеми эксцессами самоутверждения и стыда, обиды и неуверенности, которая была весьма свойственна личной психологии Мандельштама как человека и которая нашла впоследствии выражение в прозе, например в «Египетской марке», с самого начала и довольно последовательно изгнана из мандельштамовских стихов. «Я забыл ненужное «я».
Читать далее...

Роберт Фрост (1874-1963) считается в США поэтом № 1 для всего XX века
(как для XIX столетия - Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного читателя несколько озадачивает.
Тем более что американская поэзия заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра Паунд, Томас Стирнс Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден, Эдгар Ли Мастере, прославленная плеяда так называемой "южной школы", и многие, многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Его же, кстати, считал своим любимым поэтом (правда, называя при случае и другие имена) Иосиф Бродский.
Но, пожалуй, еще более впечатляет та дань, которую отдал Фросту на редкость ревнивый к чужой славе, особенно поэтической, В. В. Набоков.
Поэма из написанного по-английски романа "Бледное пламя" явно восходит к Фросту и пронизана стремлением перещеголять знаменитого американца, обыграть его, так сказать, "в гостях"... Правда, этот замысел Набокова нельзя признать удавшимся
(а по большому счету - и понятым современниками), да и не был сам В. В. Набоков ни в английских стихах, ни в русских
по-настоящему крупным поэтом, но к посредственностям не ревнуют, а Набоков к Фросту, вне всякого сомнения, ревновал. Меж тем величие стихов Фроста открывается читателю далеко не сразу: поэт, на первый взгляд, простоват, а при более углубленном прочтении оказывается, наоборот, чересчур сложным, чтобы не сказать темным.
На протяжении всей творческой жизни Фрост писал как рифмованные, так и белые стихи. Рифмованные были, как правило, невелики по размерам и традиционны по форме, белые - насчитывали порой по много сотен строк.
Забегая вперед, отметим, что славой своей Фрост обязан пяти-шести рифмованным стихотворениям, попадающим во все антологии англоязычной поэзии, и всем без исключения белым.
Белые стихи Фроста написаны в форме драматического монолога (или иногда диалога), восходящей к английскому поэту XIX века Роберту Браунингу, учившемуся, в свою очередь, у Шекспира. Порой перед нами монолог автора (лирического героя), порой - персонажа, порой - диалог или последовательные монологи нескольких персонажей.
Тот же Бродский освоил фростовскую технику в ряде стихотворений, первым в ряду которых следует назвать "Посвящается Ялте". Образ рассказчика, обстоятельства места, времени и образа действия, наконец, рассказываемая или обсуждаемая в стихотворении история проступают не сразу; часто читатель вообще не понимает поначалу, о чем идет речь, а порой - как в знаменитом "Страхе" или в не вошедшем в наш сборник "Черном коттедже" - так и остается если не в неведении, то в полузнании, остается в сомнении. Читатель колеблется, как принц Гамлет, и питая подозрения, и не решаясь проникнуться ими до конца. Но те же сомнения, то же полузнание или, если угодно, полупознание - базовая предпосылка философии экзистенциализма, к которой Фрост пришел стихийно и уж в любом случае не читая ни французских экзистенциалистов, ни немецких. Впрочем, до сомнения в ресурсах языка как средства познания (сомнений, предвосхищенных Федором Тютчевым и актуализованных прежде всего "франкфуртской школой") Фрост не доходит: изреченная мысль не становится для него ложью, но попадает в двусмысленное положение неполной правды.
А чтобы дойти до правды... нет, не дойдешь, но никто не мешает тебе искать разгадку, разрабатывать гипотезу, интуитивно нащупывать нечто важное... Сегодня мы можем назвать поэзию Фроста интерактивной - более того, можем признать интерактивность одним из главных ее достоинств.
Ну и, конечно, магия стиха. Теряется ли она в переводе? Фроста у нас печатали много, а переводили мало, переводили не все, кому следовало бы переводить его, переводили и те, кому переводить Фроста не следовало бы. Вчитываясь в переводы стихотворения "В лесу снежным вечером" , особое внимание надо уделять двум последним строкам, вернее, одной и той же, но повторенной дважды.

"Пройти долгие мили, прежде чем я усну,
Пройти долгие мили, прежде чем я усну"
(Подстрочный перевод)

В первый раз эта бесхитростная строка имеет конкретный смысл, во второй - метафорический, в совокупности конкретный и метафорический смыслы слагаются в метафизический. Точно так же (хотя, может быть, и не столь наглядно) дело обстоит и со всей поэзией Роберта Фроста.

Виктор Топоров
***

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Мы и не знали, что навстречу шли
Вдоль изгороди луга: я спускался
С холма и, как обычно, замечтался,
Когда заметил вдруг тебя. В пыли,
Пересеченной нашими следами
(Мой след огромен против твоего!),
Изобразилась, как на диаграмме,
Дробь - меньше двух, но больше одного.
И точкой отделил твой зонтик строгий
Десятые от целого. В итоге
Ты, кажется, забавное нашла...
Минута разговора протекла.
И ты пошла вперед по той дороге,
Где я прошел, а я - где ты прошла.

Перевод Г. Кружкова


ПЛЕННАЯ И СВОБОДНАЯ

Любовь Земле принадлежит,
Привычен ей объятий плен,
Уютно под защитой стен.
А Мысль оград и уз бежит,
На крыльях дерзостных парит.

В снегу, в песках, в глуши лесной
Проложены Любви следы,
Ей не в обузу все труды.
Но Мысль, избрав удел иной,
С ног отряхает прах земной.

На Сириусе золотом
Она, умчав, проводит ночь;
А на заре стремится прочь -
Сквозь пламень звездный напролом,
Дымя обугленным крылом.

Но, говорят, раба Земли -
Любовь - таит в себе самой
Все то, чего, враждуя с тьмой,
Взыскует Мысль, бродя вдали
В межгалактической пыли.

Перевод Г. Кружкова
Читать далее...

Уильям Батлер ЙЕЙТС 13.06.1865 ..............................28.01.1939


Ирландский англоязычный поэт, драматург, писатель.
Брат известного ирландского художника Джека Батлера Йейтса.
Окончил школу в Дублине и поступил в художественное училище. Рано начал писать стихи, и его талант был замечен довольно быстро. Среди поэтов, благосклонно отнесшихся к его раннему творчеству, можно назвать Уильяма Хенли, Джерарда Хопкинса, Уильяма Морриса и Оскара Уайльда. В 1885 г. познакомился с Джоном О`Лири, членом ирландского тайного общества «фениев», после многолетнего заключения и изгнания вернувшегося в Дублин. Под влиянием нового знакомого начинает писать стихи и статьи в патриотическом ключе, в его поэтике появляются многочисленные образы древнеирландской кельтской культуры. Также рано проявился интерес поэта к оккультизму. Еще в художественной школе он познакомился с Джорджем Расселом, впоследствии известным поэтом и оккультистом, писавшим под псевдонимом А. Е. Они и еще несколько человек основали Герметическое общество для изучения магии и восточных религий под председательством Йейтса. В середине 1880-х гг. он ненадолго присоединился к теософскому обществу, но вскоре разочаровался в нем. 30 января 1889 г. познакомился с Мод Гонн, которая стала его любовью на долгое время. Она была деятельным участником движения Ирландии за независимость, и вовлекла его в политическую борьбу. Не оставлял он и своего увлечения оккультными дисциплинами, так, в 1890 г. вступил в Орден Золотой Зари, основанный незадолго до этого его знакомым Мак-Грегором Мэтерсом. В 1899 г. вышел его стихотворный сборник «Ветер в камышах», по мнению критики, главное достижение раннего этапа его творчества. Образный ряд его поэзии в это время насыщен персонажами кельтской мифологии и фольклора. Получает репутацию певца «кельтских сумерек», времени упадка национальной культуры Ирландии, ищущего силы лишь в возрождении забытого наследия прошлого. Начало двадцатого века ознаменовалось его повышенным интересом к театру. Он принимает активное участие в работе первого ирландского национального театра «Театра Аббатства», чьим многолетним директором он вскоре становится. Пишет несколько пьес, на стилистику которых заметное влияние оказал японский театр Но. В это же время знакомится с начинающим тогда поэтом-модернистом Эзрой Паундом, оказавшим определенное влияние на стилистику Йейтса. Весной 1917 г. он купил свою знаменитую «башню», много раз упомянутую в его позднем творчестве как символ традиционных ценностей и духовного развития. Это усадьба с заброшенной нормандской сторожевой башней, находящаяся в ирландском графстве Голуэй. Он прикладывает много сил для того, чтобы сделать из этого полуразрушенного сооружения свое родовое гнездо. Ведь осенью того же 1917 г. он наконец женится. Брак с двадцатипятилетней Джорджи Хайд-Лиз оказался удачным, у пары было двое детей, сын и дочь. В 1925 г. выходит плод его многолетних размышлений на тему – книга «Видение», в которой он связывает этапы развития человеческого духа с фазами Луны. В более зрелом возрасте переживает второе рождение как поэт, и выпускает два стихотворных сборника, являющихся вершиной его творческого развития – это «Башня» (1928) и «Винтовая лестница» (1933). Лауреат Нобелевской премии по литературе (1923).

Творчество

Первый сборник его стихов, «Странствия Ойсина» («The Wanderings of Oisin»), вышел в 1889 г. В том же году вышла его книга по фольклору Ирландии, «Волшебные и народные сказки», с примечаниями, составленными Йейтсом на основании собственных его исследований в западной Ирландии.

Другие наиболее важные его сочинения:

«Графиня Кэтлин» («The Countess Kathleen», 1892), драма в стихах;

«Кельтские сумерки» («The Celtic Twilight», 1893), собрание статей об ирландском фольклоре;

«Страна, желанная сердцу» («The Land of Hearts Desire»), пьеса в стихах (1894);

«A Book of Irish Verses» (1895), антология ирландских баллад;

«Стихотворения» («Poems», 1895);

«Тайная роза» («The Secret Rose», 1897), собрание сказок, оригинальных и переделанных из народных ирландских, написанных в высшей степени изящной прозой;

«Ветер в камышах» («The Wind among the Reeds», 1899), поэма;

«The Shadowy waters» (1900), поэма, позже переделанная в драму;

«Ideas of Good and Evil» (1903), собрание статей;

«В семи лесах» («In the Seven Woods», 1903), стихотворения, написанные главным образом на темы из ирландского эпоса.

Ранние произведения Йейтса проникнуты мотивами кельтского фольклора и характеризуются неоромантическим стилем, заметно влияние оккультизма. Ряду произведений (в их числе пьеса «Кэтлин, дочь Холиэна») не чужды политически-национальной тенденции. Одно из самых знаменитых стихотворений Йейтса «Пасха 1916 года» посвящено Пасхальному восстанию, с рядом казнённых или изгнанных руководителей которого Йейтс был связан лично, и сопровождается рефреном: «Родилась ужасная красота» (A terrible beauty is born). Один из центральных мотивов его лирики — трагическая любовь к Мод Гонн, ирландской революционерке.

После Первой мировой войны и гражданской войны в Ирландии Йейтс меняет поэтику; в его поздней лирике — трагические историософские и культурные образы, стилистика заметно усложняется.

СТИХИ

Похищенное дитя

Перевод с английского Анны Блейз

Среди Слейтвуда, где склоны
Тонут в озере лесном,
Остров прячется зеленый.
Там, где цапля бьет крылом,
Крыс пугая водяных, —
Мы храним от глаз чужих
Полные до верха чаны
Вишен краденых, румяных.
Так пойдем, дитя людей,
В царство фей, к лесной воде, —
Крепче за руку держись! —
Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь.

Где луна холодным глянцем
Берег Россеса зальет,
До утра старинным танцем
Мы сплетаем хоровод —
В колыханье рук и взоров
До утра прядем узоры
Под луной у дальних вод.
Беззаботно и легко
Мы порхаем над волнами
В час, когда слепыми снами
Мир объят людской.
Так пойдем, дитя людей,
В царство фей, к лесной воде, —
Крепче за руку держись! —
Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь.
Читать далее...

В это воскресенье, 7 августа, отмечается день памяти Александра Блока - 90 лет назад умер Поэт.

Из поэзии Блока произрастает удивительный, огромный, романтический мир со скорбным привкусом, все отчетливее становящимся с годами. Любовь и одиночество, ожидание "прекрасной дамы", которой он посвятил десятки стихотворений, сходятся с тревожными ощущениями дореволюционной России, кризиса современного общества и человека, мистическими и религиозными предчувствиями, страхами и надеждами. В его поэзии все это органично и едино. Владимир Маяковский как-то сказал: "Творчество Александра Блока - целая поэтическая эпоха". Части этой эпохи - стихотворения Блока разных лет - в подборке РИА Новости.

Стихотворение "Бегут неверные дневные тени" - из первого сборника поэта "Стихи о Прекрасной Даме" (1905). Его героиней стала жена поэта, внучка знаменитого химика Дмитрия Менделеева, Любовь. Лирический герой стихотворений предчувствует появление Прекрасной дамы - воплощения любви, красоты и добродетели, которую поэт ждет как небесного откровения.

С. Соловьеву


Бегут неверные дневные тени.
Высок и внятен колокольный зов.
Озарены церковные ступени,
Их камень жив - и ждет твоих шагов.
Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,
Одетый страшной святостью веков,
И, может быть, цветок весны уронишь
Здесь, в этой мгле, у строгих образов.
Растут невнятно розовые тени,
Высок и внятен колокольный зов,
Ложится мгла на старые ступени....
Я озарен - я жду твоих шагов.

4 января 1902


Достаточно быстро символистский круг, куда также входили Белый, Мережковский и Гиппиус, стал для Блока тесным, после "Стихов о Прекрасной Даме" поэт перешагнул рамки одного-единственного направления и "впустил" в свою поэзию реальность, подчас скорбную. В 1906 году появилось его гениальная "Незнакомка", на которую поэта натолкнули прогулки по дешевым ресторанчикам петербургских окраин.

Читать далее...

ЗА ГРОБОМ

Божья матерь Утоли моя печали
Перед гробом шла, светла, тиха.
А за гробом - в траурной вуали
Шла невеста, провожая жениха...

Был он только литератор модный,
Только слов кощунственных творец...
Но мертвец - родной душе народной:
Всякий свято чтит она конец.

И навстречу кланялись, крестили
Многодумный, многотрудный лоб.
А друзья и близкие пылили
На икону, на нее, на гроб...

И с какою бесконечной грустью
(Не о нем - бог весть о ком?)
Приняла она слова сочувствий
И венок случайный за венком...

Этих фраз избитых повторенья,
Никому не нужные слова -
Возвела она в венец творенья,
В тайную улыбку божества...

Словно здесь, где пели и кадили,
Где и грусть не может быть тиха,
Убралась она фатой от пыли
И ждала Иного Жениха...

6 июля 1908



* * *

Всё это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
Тебя, прошедшее, вернет?

В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернет ли мне моя земля?

Иль в ночь на Пасху, над Невою,
Под ветром, в стужу, в ледоход -
Старуха нищая клюкою
Мой труп спокойный шевельнет?

Иль на возлюбленной поляне
Под шелест осени седой
Мне тело в дождевом тумане
Расклю'ет коршун молодой?

Иль просто в час тоски беззвездной,
В каких-то четырех стенах,
С необходимостью железной
Усну на белых простынях?

И в новой жизни, непохожей,
Забуду прежнюю мечту,
И буду так же помнить дожей,
Как нынче помню Калиту?
Но верю - не пройдет бесследно
Всё, что так страстно я любил,
Весь трепет этой жизни бедной,
Весь этот непонятный пыл!

Август 1909


О, я хочу безумно жить:
Всё сущее - увековечить,
Безличное - вочеловечить,
Несбывшееся - воплотить!

Пусть душит жизни сон тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, -
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:

Простим угрюмство - разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь - дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество!

5 февраля 1914

Интервью Нины Сосны с Ильей Кормильцевым
(Умер 4 февраля 2007 года)

Впервые опубликовано в шестом номере журнала "Синий Диван" 2005 года Републикуется с любезного разрешения главного редактора журнала, Елены Петровской.

- Вы известны прежде всего как переводчик художественных текстов и поэт. Как бы Вы определили проект, связанный с созданным Вами издательством "Ультра.Культура"? Входит ли для Вас в понятие литературы то, что там издается? Кому адресованы Ваши книги?

- Дальше обычно начинаются вопросы типа "Как Вы себя позиционируете?". В первую очередь, это говорит об извращенности сознания. В этом и проявляется отчуждение человека от труда. Восемьдесят процентов вопросов, которые мне задают журналисты, приводят меня в бешенство. Эти вопросы могут придумать только люди, которые давно и тяжело болеют.

Вопросы дистрибуции и прочего не являются определяющими. Это вторично. Я никогда не думал и мне совершенно не интересно, кому все это адресовано. Ни один нормальный человек, делая что-то, не думает о том, кому это надо. Конечно, не безразлично, читают книги или нет. Читают нас разные люди - я думаю, больше люди младшего возраста, потому что молодые более активны. Но вообще не могу сказать, что меня это очень интересует. Интенция исходит совсем из другого: какие тексты ты считаешь необходимыми сам - то есть из их существования, а не из того, интересны ли они кому-нибудь. Речь о публике - всего лишь способ обеспечить существование процесса в нынешних условиях. Вообще, что такое литература?

- Это вопрос.

- А я не только не знаю, что такое литература, но и никогда не задавался этим вопросом. Он мне безразличен. Он должен волновать только тех людей, которые делают на этом, ну, не знаю, свое культурологическое, литературоведческое, творческое состояние. Я считаю, что процесс, если иметь в виду издательское дело, очень прост: ты считаешь какие-то книги по каким-то причинам нужными или интересными, вот ты их и делаешь. Философемы за этим, конечно, какие-то есть. Если имеются у нас некие общеидеологические установки, то они скорее не литературного свойства, а социологического, культурологического. Есть четкое понимание того, что мы живем в эпоху сужающегося дискурса, и попытки этому сужению противостоять.
Читать далее...