Репортаж в письмах по дороге в Краснокаменск и обратно
       

   
       Когда я вернулась из Краснокаменска и мы с тобой встретились в том маленьком уютном ресторанчике, мне показалось, что я рассказала тебе абсолютно всё о своей командировке, но почти сразу спохватилась, что и об этом забыла, и о том… Отсюда — идея письма.
       Так вот: это было путешествие двух очень достойных, очень любящих и очень выдержанных женщин — мамы и жены. Это было именно их путешествие. Тяжелое, печальное, волнующее. А мы — те, кто был рядом, — были просто рядом. Не более того.
       Ты, конечно, можешь придраться к словам и сказать, например, что «поездка» была бы уместнее, чем «путешествие». Но я настаиваю: именно путешествие. И вот в каком смысле.
       «Всякое путешествие — это уход, побег, высвобождение из пут социума, поиск новой территории. Но перед нами русское путешествие: без возможности внешнего побега — и оно требует освобождаться от того, что громоздится вокруг тебя и что, по мнению большинства, незыблемо и неотменимо, нравится тебе или нет».
       
       Шить сарафаны?
       Марина Филипповна Ходорковская в это путешествие начала собираться еще в сентябре прошлого года, когда Мосгорсуд огласил свой приговор: восемь лет в колонии общего режима, а может, еще раньше, когда шестнадцать лет назад сын впервые сказал ей, что решил заняться бизнесом, а она сказала: «Миша! Тебя же посадят!», а он сказал: «Ты что, мама! Сейчас другое время»; но она все равно ему не поверила и все эти шестнадцать лет каждое утро, едва проснувшись, включала телевизор и боялась, что услышит оттуда эту весть про своего единственного сына; и только однажды, 25 октября 2003 года, не успела рано утром включить телевизор, ее разбудил телефонный звонок, и чей-то голос (теперь она и не помнит, чей именно) сказал: «Мишу арестовали».
       В октябре прошлого года в колонию города Краснокаменска Читинской области на свидание ездила его жена Инна. А потом стала собираться в дорогу и Марина Филипповна. Свидание должно было — по закону — состояться 30 января с.г. Но его все откладывали и откладывали: «Из-за ремонта в колонии». (Забегая вперед, скажу: ремонт в общежитии для свиданий действительно сделали.)
       Периодически М.Ф. мне сообщала: вот купила унты. Или: посмотрите, какие у меня есть очень теплые дубленистые варежки. А потом, когда свидание все затягивалось и затягивалось, сказала, усмехаясь: чувствую, унты не пригодятся, сарафаны надо шить!
       
       Как всё совпало
       Но в субботу, 25 февраля с.г., поздно ночью самолет с мамой, женой, адвокатом Антоном Дрелем и другими сопровождающими лицами все-таки взял курс на Читу. Была в том самолете и я.
       Мы летели всю ночь, но почти не спали. Нет, немножко все-таки спали. Только М.Ф. бодрствовала. Ходила по салону, смущенно объясняя, что не привыкла сидеть, ей легче быть на ногах, и умудрялась-таки находить себе занятие во время этого восьмичасового перелета: то плед на ком-то из спящих поправит, то упавшую на пол чью-то книжку поднимет.
       Часов в пять утра самолет дозаправлялся в Новосибирске. Мы проснулись, и Инна сказала, что, когда она летела на первое свидание с мужем, самолет тоже дозаправлялся в Новосибирске, и это опять же было пять утра, но так совпало, что это было еще и 25 октября, то есть ровно два года спустя, когда здесь, в Новосибирске, тоже в пять утра, арестовали ее мужа. Потом, на обратном пути, я спросила Инну: можно написать об этом, и она сказала: конечно, можно, я до сих пор удивляюсь, как это было, как совпало, день в день, час в час.
       
       В поезде
       Потом был поезд Чита—Краснокаменск. Шел четырнадцать часов.
       Мы тихо разговаривали под стук колес, и Марина Филипповна призналась: много ночей уже не спит ни одной минуты, снотворные не принимает, не хочет привыкать к ним, а сам по себе сон никак не идет, и она все эти долгие ночи подряд думает и думает о том же, что и днем, об одном и том же.
       А еще в этом поезде М.Ф. рассказывала мне о своем сыне, о его детстве. Просто так, как бы свой внутренний монолог продолжая. Это было не интервью, а очень личное.
       Но об одном эпизоде — с разрешения Марины Филипповны — я все-таки расскажу.
       Когда Борис Моисеевич и Марина Филипповна были совсем молодыми, а их сын маленьким, они любили семьей путешествовать. Позже, когда у сестры Б.М. появилась машина, много ездили по стране, а до этого, когда ни машины, ни денег не было, просто садились на ВДНХ в автобус № 503 и ехали к Пироговскому водохранилищу. И вот как-то их семилетний сын сидел на берегу в лодке без весел, играл, а лодка взяла и тихо поплыла… Потом М.Ф. и Б.М. рассказывал один старый рыбак: «Ловлю рыбу и вдруг вижу, как маленький мальчик на середине этого большого водоема собирается выпрыгнуть из лодки и плыть к берегу. Я испугался. Не знал, конечно, что он умеет плавать, но дело даже не в этом, а в том, что по водохранилищу, как вы видели, беспрестанно ходят пароходы, и он запросто мог бы попасть под них. Ну я взял его лодку на буксир и привез к берегу…». Родители спросили сына: «Как ты мог? Ты что, совсем не боялся?». Семилетний мальчик пожал плечами и сказал абсолютно по-взрослому: «Ну, я рассчитал расстояние до берега, рассчитал свои силы и понял, что доплыву».
       И вот в поезде Чита—Краснокаменск М.Ф. комментирует: «Он прикинул, что доплывет. Рассчитал свои силы. А — пароходы?».
       
       Железная дверь
       Когда мы приехали в Краснокаменск, часть из нас отправилась в гостиницу, а Марина Филипповна, Инна и адвокаты — на съемную квартиру. (Инна сняла еще прошлой осенью для себя и адвокатов.)
       На другой день, с утра, М.Ф. и Инна отправились в колонию на свидание. Кстати, они до последней минуты не знали, разрешат это свидание или нет, и Михаил Борисович Ходорковский (по ту сторону шлагбаума) этого не знал. Напряжение было страшное.
       Свидание дали.
       Марине Филипповне — на четыре часа, Инне — как и положено — на три дня. Кстати, М.Ф. и дольше могла бы пообщаться с сыном, но сама не захотела, надо же оставить их наедине.
       Потом Марина Филипповна расскажет мне о первых своих впечатлениях.
       «Когда мы с Инной зашли в колонию и за нами захлопнулась входная железная дверь, оказалось, что до другой железной двери идти довольно далеко, а мы одни в замкнутом пространстве, безлюдном помещении, и у нас тяжелые сумки (еды, правда, только на три дня свидания можно брать, с собой в барак Мише больше двух килограммов нельзя уносить); так вот: я хватаюсь за одну сумку, пытаюсь ее приподнять, Инна у меня ее выхватывает, боится, чтобы я не надорвалась, ну я — за другую сумку, мы начинаем их тащить… И тут открывается вторая железная дверь, и к нам идут работники колонии и дежурные по общежитию, где должно проходить свидание, они здороваются, выхватывают у нас эти сумки, помогают донести до общежития. Нет, не суетливо, не услужливо, а как-то с уважением, с сочувствием. Почему-то это на меня так подействовало… Я про себя знаю, Миша знает, да все уже, наверное, знают: я — железная. А тут не выдержала и заплакала. Вроде бы ничего особенного, простой человеческий жест, ну, подумаешь, сумки помогли поднести…».
       
       Священники
       Итак, Инна на три дня осталась в колонии, Марина Филипповна, уже немного придя в себя, ходит по городу, заглянет в книжный магазин, посетит краеведческий музей, пообедает в кафе холодными блинами (Масленица!), а я знакомлюсь с разными людьми, чтобы написать отдельно о Краснокаменске. У каждого из нас на эти три дня — своя жизнь, свои заботы и задачи. И только в одно место мы с М.Ф. еще в Москве предполагали вместе пойти — в церковь, к отцу Сергию. Но мы предполагаем, а Бог располагает. Впрочем, Бог тут явно ни при чем.
       В Москве, собираясь в дорогу, мы еще не знали, что отца Сергия в Краснокаменске уже нет. Буквально накануне нашего приезда (опять совпадение?) его перевели в горно-таежное село Красный Чикой, за тысячу километров от Краснокаменска. Случилось это 22 февраля с.г., а мы вылетели из Москвы в Читу, как ты помнишь, 25 февраля. Интервью с отцом Сергием вывешено на сайте пресс-центра Михаила Ходорковского, многие уже, наверное, прочли, но я напомню суть происшедшего.
       Отец Сергий пробыл священником в Краснокаменске шесть лет. Построил (не только он один, конечно, строил) новый красивый храм. И его за это даже наградили. Отец Сергий сам в свое время сидел. За диссидентство. И понятно, что, как только в Краснокаменск привезли Ходорковского, отец Сергий тотчас же встретился с ним, они долго разговаривали. По словам отца Сергия, это была одна-единственная встреча. Больше батюшку в колонию не пустили.
       Михаил Ходорковский отцу Сергию сразу понравился. Он сказал о нем: «Добрый человек». И еще сказал: «Во всем его обращении чувствуется интеллект». К тому же батюшка назвал Ходорковского «политическим заключенным» и отказался освящать административное здание колонии. Объяснил: «Я отказался, потому что пришлось бы благословить те муки, которые Михаил Борисович претерпевает там, за решеткой».
       Короче, наказали батюшку. Хотели вообще сана лишить, но, слава Богу, не решились. По словам отца Сергия, у него состоялась беседа с епископом Читинским и Забайкальским Евстафием: «Мне было заявлено, что я как священник не должен лезть в политику. Мне дали понять, что моими действиями недовольны в Московской Патриархии…».
       Сам отец Сергий ни о чем не жалеет: «Господь послал мне испытание. Я тихо-мирно служил, и тут присылают политического заключенного. Промолчит батюшка или нет? Я сделал все по совести. Если сейчас снова пришлось бы делать выбор, поступил бы так же». А вот Михаил Ходорковский, по словам мамы, глубоко сожалеет о том, что из-за него невинно пострадал священник, чувствует и переживает свою вину.
       А из Красного Чикоя в Краснокаменск перевели другого батюшку — отца Валерия.
       Заканчивая эту главку, хочу рассказать тебе, как меня встретили в церкви. Не успеваю представиться, как женщина в церковной лавке начинает на меня кричать: «А-а, это вы, журналисты, нашего прежнего батюшку «съели»?». Тут я стала уходить (без обид, кстати, ведь отчасти отец Сергий и правда из-за интервью своих пострадал), но женщина вдруг сменила гнев на милость и буквально за руки меня удержала и привела к отцу Валерию, бормоча по дороге: «Ну ладно, не обижайтесь, понимаем — работа у вас такая, так идите работайте, только молитву вслух перед тем, как войти к батюшке, прочитайте…».
       Об отце Валерии я расскажу в своей заметке о Краснокаменске, пока только отмечу: от меня как от журналиста он не шарахнулся. Мы говорили минут сорок. Обо всем. В том числе и о Ходорковском.
       В колонии отец Валерий еще не был.
       
       Адвокат Терехова
       Я помню, что тебя очень интересовала местный адвокат Ходорковского — Наталья Юрьевна Терехова. Я познакомилась с ней. Молодая обаятельная женщина. С любовью рассказывала мне о Краснокаменске, она здесь выросла, но об этом, как ты сам понимаешь, — опять же в следующей публикации. А пока — о Ходорковском.
       «Держится Михаил Борисович замечательно. Конечно, смена настроений у него бывает, но нет такого, чтобы сидел с каменным лицом или впал в уныние. Физически он здоров. А интеллектуальный темп у него просто бешеный. Постоянно мысль работает. Поэтому с ним очень интересно. Он много читает и газет, и книг. И я от него столько узнаю! Нет, о политике мы не говорим. Но он подробно меня о Краснокаменске расспрашивает. Его наш город интересует (с гордостью подчеркивает. — З.Е.): как живет? чем живет? что за люди? Ни разу в городе не был, ни минуты, а мне кажется, много уже о нем знает.
       На суде* знаете, что меня больше всего поразило? Свидетели с нашей стороны были осужденные (а кем они еще могли быть?). Причем такие, у кого длительные сроки. Но никто из них не покривил душой. Все как один дали четкие показания в пользу Михаила Борисовича. Это меня так удивило! Задавая вопросы заключенным, я не знала, конечно, заранее, что и как они будут отвечать. Но они, повторяю, дали такие показания, что суду ничего не оставалось, как вынести решение в нашу пользу. Нет, это не моя заслуга. Дело выиграл сам Ходорковский. Это он так себя ведет здесь, что вызывает уважение.
       …Я давно живу в Краснокаменске. И работы у меня здесь всегда было много. Но я никогда — абсолютно ни-ког-да! — не сталкивалась с тем, с чем пришлось столкнуться в этом деле. Несколько раз при входе в колонию меня совершенно унизительным образом обыскивали: раздевали до нижнего белья, копались в моих личных бумагах. Однако это удалось пресечь, отстоять свои права. Сейчас досматривают, но в рамках закона. А прежде — обыскивали. Так вот: я на своем опыте убедилась, что контроль и надзор в отношении Ходорковского на несколько уровней жестче, чем к другим заключенным.
       Хотя, повторяю, меня удивляет и радует, что сами осужденные относятся к Михаилу Борисовичу уважительно. Никаких кличек, даже по фамилии не называют. Но опять же: это как он к ним, так и они к нему. Они же тоже люди и видят: он замороженных омаров себе не требует, ест то же, что и все, на привилегии или поблажки не претендует».
       
       «Мы вместе»
       В пятницу, 3 марта с.г., в 10 утра Инна Ходорковская покинула колонию. В 14.00 она приехала в гостиницу на пресс-конференцию. (Журналистов было много, особенно иностранных.)
       А уже в 19.00 того же дня мы уезжали из Краснокаменска.
       На пресс-конференции Инну спросили: «Какое впечатление при встрече произвел на вас муж?». Она на минуту задумалась, а потом сказала: «Нет, он не изменился. Только поседел еще больше». А когда спросили: «Руководство колонии без особого зверства отнеслось к вашему визиту?», Инна ответила строго и твердо: «Без зверства, тем более без особого. И рвения вообще не было. Есть порядок. Есть закон. Все происходило так, как требуют закон и порядок». (Я услышала чей-то комментарий: «Здорово ее накрутили». А по-моему, она была искренна.) «Чем вы кормили мужа?» — «Тем, что принесла. А один раз на новой отремонтированной кухне (в общежитии для свиданий. — З.Е.) мы вместе с ним жарили картошку». — «Вашего мужа называют декабристом. А вы чувствуете себя декабристкой?». Инна (очень сдержанно): «В данной ситуации я не могу себя с кем-либо сравнивать. История наша еще не закончена. Я не знаю, что нас ждет». — «Вы готовы переехать сюда жить?» — «Я готова переехать к мужу, если он будет на поселении. А иначе — какой смысл? Свидания все равно дают раз в три месяца». — «Появился ли у вашего мужа страх? И чего ему сейчас больше всего не хватает?» — «Страха нет. Есть желание полноценного диалога с обществом, с единомышленниками. Диалога не как права, а как обязанности. Человек — любой — обязан быть в диалоге с людьми». И последний вопрос: «Что сказал вам муж, расставаясь?». Инна (помолчав): «Он сказал: «Мы вместе. Мы опять вместе».
       
       Токвилль с Фукуямой
       Кстати, о диалоге с людьми и об интеллектуальном голоде.
       Адвокат Антон Дрель (это его пятая поездка в Краснокаменск) рассказал: Ходорковскому очень важно обсуждать с кем-то книги, которые он читает. И он просто силой заставляет Дреля читать те же книжки. «И что же это за книжки?» — спросила я. Антон (почти жалобно): «Ну последний раз это был Фукуяма». И через какое-то время, вспомнив: «А перед Новым годом — Токвилль». (Последняя фраза прозвучала еще более жалобно, чем первая.)
       
       Опять — поезд
       И вот — опять поезд. Теперь Краснокаменск — Чита.
       Мы пьем чай, и я наконец (впервые за всю неделю) включаю диктофон. Опять — ночь, стук колес, поезд чаще стоит, чем едет, за окном та же голая малоснежная степь, за ней — сопки. У М.Ф. в глазах — слезы: «Я все понимаю: мне надо уезжать, дома — Борис Моисеевич, один, болеет. Но, Господи, такое ощущение, что я сына тут бросаю…». Эти слова мне, пожалуй, и без записи не забыть.
       Но через какое-то время она уже спокойна и хладнокровна.
       «Так вот: когда мы прошли те две железные двери, нас досмотрели — по закону, но очень корректно, спросили, какие лекарства у нас, мы сказали; валидол мне разрешили взять с собой, а о лекарствах, которые были нужны жене, сказали, что они будут находиться на посту, у дежурной, и если Инна плохо себя почувствует, она может обратиться к дежурной и взять таблетки; нет, этот пост был недалеко, просто в конце коридора общежития.
       Да, общежитие для встреч, я уже вам говорила, действительно отремонтировали — кстати, очень прилично: красивые обои, хорошая мебель; две маленькие комнатки: в одной — диван, два кресла и стол, в другой — двуспальная кровать, тумбочка и шкаф. Да, еще нам дали чайник электрический, так что мы могли там пить чай… А в конце коридора большая кухня, две плиты, посуда, две раковины, и еще дальше по коридору два душа и два туалета.
       Миша пришел через пятнадцать минут. Был одет в черные брюки из хлопчатобумажной ткани, похожей на джинсы, водолазку и черный жилет, на ногах — кроссовки. Выглядит лучше, чем в «Матросской Тишине», потому что прогулки два раза в день. Отбой — в 10 часов вечера, подъем — в 6 утра.
       Я заранее записала для себя все вопросы к нему, чтобы не забыть что-нибудь важное. Но он сказал: подожди, сначала я все расскажу, а потом, если тебе будет что-то непонятно, спросишь. И четко, ясно стал рассказывать. И почти на все мои вопросы этим своим рассказом ответил. Хотя я, конечно, его перебивала, но разговор состоялся. Ну, потом расспрашивал, естественно, о домашних делах. Я отвечала и показывала ему фотографии — отца, детей и «из жизни лицея». Про лицей, конечно, он много расспрашивал, как там идут дела, есть ли хоть какая-то возможность добирать туда детей? Ну про наше с отцом здоровье, конечно, в первую очередь». Долгая пауза. И дальше — с улыбкой: «А выслушав мои заранее заготовленные вопросы о еде и быте в колонии, отверг их все сразу, списком, строго мне сказав: «Это не главные вопросы». И я почувствовала себя, как на производственном совещании в «ЮКОСе». (Уже в Москве один соратник Ходорковского мне объяснил, какие именно совещания имела в виду М.Ф. По понедельникам Ходорковский собирал у себя в кабинете «ближний круг», были накрыты столы с хорошей едой, но никто к этой еде не мог прикоснуться. Потому что Михаил Борисович своим тихим-тихим голосом устраивал такой «разбор полетов»… Короче, эти производственные совещания в «ЮКОСе» назывались «язвенными обедами».)
       
       Почти почетный караул
       И вот — утро, суббота, Чита, железнодорожный вокзал. У вагона нас встречают несколько местных журналистов. Мне кажется, у них испуганные лица. Не сразу понимаю, в чем дело. Потом доходит: у нашего вагона собралась (как бы невзначай, понимаешь?) целая толпа милиционеров. Они не разрешают журналистам фотографировать, говорят: «Не положено! Секретный объект!». «Что секретный объект? — удивляемся мы. — Наш вагон или вокзал?». «Не положено!» — повторяют опять милиционеры, но уже не хором, а как-то вразнобой…
       Мы берем такси и едем в аэропорт. Таксист спрашивает нас с Мариной Филипповной: «А вы видели там на вокзале жену Ходорковского?». «Нет», — отвечаем мы. «Ну да, она к нам уже приезжала и вот опять», — с важностью рассказывает таксист. «А вы ее видели?» — спрашивает таксиста М.Ф. «Да, конечно. А как же вы-то пропустили?».
       
       Он не сломлен
       В самолете ко мне подсаживается Инна. Я опять пытаюсь включить диктофон, но куда ему, бедному японскому «Панасонику», конкурировать с гулом отечественного лайнера. Открываю блокнот. Инна говорит тихо, медленно, как будто что-то перебирает в памяти.
       «В колонии его называют «Борисыч». И на «Вы». Сидят там ребята молодые. Такие — реально молоденькие. Лет по двадцать или чуть побольше. Многие из них не то что в Москве, в Чите никогда не были. Отношение с их стороны доброжелательное. Только доброжелательное. За советом ходят, просто за разговором. Он выслушивает. Помогает, если может. И к каждому уважительно относится. Есть такие, которые даже читать и писать не умеют. Но для него это не важно, а важно то, что они — люди. И он говорит: хорошие люди. Еще в «Матросской Тишине» сказал: «Плохих людей я здесь не встречал». То же — и в колонии. Так что никто его там за этого… ну «типа олигарха», не держит. Хотя, конечно, он для них… нет, не то чтобы чуждый элемент, а такой, знаете, на грани инопланетянина. Они смотрят, как он говорит, как ходит, как ест. Он все время у них на виду. Но это его не смущает. Привык.
       Да, всю колонию из-за него перевернули. Для тех, кто там сидит, с его появлением плюсов стало меньше, чем минусов. Вместе с ним в колонию ворвалась какая-то новая волна. И, боюсь, их тоже этой волной сносит.
       В бытовом плане ему даже проще, чем остальным. На все мои вопросы о еде и быте отвечал неизменно: «Да все нормально!». То есть в этом плане его ничто не напрягает. Я уже не раз говорила: дорогостоящих привычек у него не было и нет. Мы всегда жили скромно. Если и дарили ему когда-нибудь дорогие часы, так он их не носил. А в колонию мы привезли ему такие, знаете, дешевые часы Cassiо, и он радовался им, как ребенок игрушке. И знаете, почему? Не потому, что часы. А потому, что в них есть калькулятор. Это ему для работы нужно. Кстати, он всякую технику очень-очень любит.
       Варежки уже не шьет. Газеты доходят не сразу. Книжек, которые я ему высылаю в огромных количествах, ждет очень подолгу. И именно это — его основное мучение. У него нет интеллектуальной пищи, понимаете? А он привык быть все время в работе. И именно — в умственной. Вот этого ему там больше всего сегодня не хватает. Он же очень деятельный человек. И ум у него — деятельный. Поэтому без умственной деятельности ему тяжело.
       Чем бы хотел там заниматься? Он много чего предлагает. Например, преподавать зэкам какие-то предметы. От химии до истории. По школьной программе, по какой-то другой. Или вот: учить азам бизнеса. Эти же ребята выходят из колонии, и им абсолютно нечем заняться. Они ничего не умеют, ничего не знают. И никому не нужны. Им трудно устроиться на работу. И — в жизни. Вот он и хотел бы как-то помочь. Научить, например, как построить свое дело. Пусть самый мелкий бизнес, но какой-то свой, где человек мог бы себя реализовать, и ни от кого не зависеть, и рассчитывать только на собственные силы. Причем он мог бы преподавать это открыто, ни от кого не таясь, — пусть проверяют, контролируют, слушают. Никакой крамолы, никакой политики. Просто — бизнес. Поймите правильно, не гуру каким-то он хочет быть, не учителем жизни. И даже не претендует на все сразу. Так вопрос сегодня не стоит. Хоть бы что-нибудь разрешили делать. Хоть бы чем-то заняться. Но ничем не дают. Все решается… Где-то… И так медленно, медленно. Все идет очень медленно, понимаете? И пока — тишина. Полный вакуум.
       Но! Он не только ждет. Он двигается. Он отстаивает свое право на деятельное существование. И просто так, сложа руки, сидеть не будет. Он рискует? Конечно, рискует…
       Но — действует.
       Даже в минуты бездействия.
       Потому что все время думает, размышляет, пишет.
       Я теперь часто слышу, что он очень жестко, даже жестоко выстраивал свой бизнес. И что человеком был жестким. Но бизнес — он сам по себе жесткий. И когда им занимаешься, ты не можешь быть не жестким. Ты должен очень внятно, очень определенно, очень четко отдавать себе отчет в том, что ты делаешь и говоришь. И в бизнесе он был именно таким. Но в жизни — другим. По жизни он мягкий, компанейский, юморной. И в наших дружеских компаниях никого и никогда не «отстраивал». Понимаете, он вообще не смешивал бизнес и частное пространство жизни. Чтобы в частной жизни вдруг начал кого-то «строить», корчить из себя начальника? Да никогда такого не было! Ни-ког-да! И сейчас нет. Поэтому с ребятами в колонии у него сложились такие отношения. При всей их несхожести он на равных с ними, они — с ним. И если бы они с его стороны почувствовали фальшь — ему бы так не доверяли.
       Мы говорили с ним взахлеб, обо всем сразу. Какого-то четкого плана разговора у нас, конечно, не было. Если его что-то заинтересовывало — углублялись. Если не очень — пролетали мимо. Оттого, что он сейчас находится в замкнутом пространстве, какая-то географическая ностальгия (смеется. — З.Е.) не появилась. Вот нет: ах, эта улица, это дерево, этот поворот — как они там без меня? как хочется это увидеть! Ничего подобного.
       Его интересуют люди. И только — люди. Он жадно расспрашивал: а как тот человек, а как этот… И вообще: как живут люди. Просто люди. Как у них идут дела — хорошо, плохо…
       Наши дети его очень заботят. Их фотографии мне разрешили с собой взять и ему показать. А вот письмо четырнадцатилетней дочери Насти — почему-то нет.
       Об уране мы не говорили ни слова. Ни он. Ни я.
       Если сравнивать наше первое в колонии свидание (октябрь прошлого года) и нынешнее, то скажу: я плохо помню первое свидание. Он всего десять дней тогда провел в колонии, я только-только приехала. Как-то эмоционально все было мимо, понимаете? И было? Или не было? Я даже сейчас не могу это ощутить. Я была тогда как в тумане. А сейчас все стало уже более реально и более жестко, что ли. Но — определенно. И это, как ни странно… нет, не то чтобы хорошо, но лучше же определенность, чем неизвестность, да? Уже понятно: он сидит. Хронически сидит. И, наверное, это будет долго. Он стал более приземленный — не в смысле потерянности или удрученности — и не опустил руки. Просто и у него, и у меня теперь — никаких иллюзий. Он отдает себе отчет в том, что с ним происходит. Такой очень реальный отчет. Я, конечно, все время думаю: что я могу для него сделать? чем помочь? Но вижу: он не сломлен. И это — главное».
       
       В недавнем интервью журналу CQ Инну Ходорковскую спросили: «Если бы вы имели возможность лично встретиться с президентом Путиным, что бы вы ему сказали?». Ответила коротко и четко: «Просьб и жалоб у меня нет».
       
       …Я смотрю на Инну, потом на Марину Филипповну и вспоминаю, как в Краснокаменске абсолютно разные люди, не сговариваясь и без всяких моих расспросов, говорили мне: «А мы видели по телевизору жену и маму Ходорковского. О-ч-е-н-ь красивые женщины!».
       Телевизор их уже давно не показывает. А надо ж — запомнили.
       
       * В Краснокаменске состоялся суд, на котором рассматривалось «очередное дело» Михаила Ходорковского (случай, когда поломалась швейная машинка и М.Б. пошел искать мастера-наладчика, и вот за то, что без разрешения покинул свое рабочее место, получил взыскание).
       
       Зоя ЕРОШОК, наш спец. корр., Краснокаменск—Чита—Москва
       13.03.2006