Страсть не может быть безличной. У нее должен быть пассионарный носитель. И вы знаете этого носителя, и мы наблюдаем его незатухающую страсть.

Даже телевизионный державный карлик, обычно готовый порвать пасть и забрызгать бешеной слюной любого хоть в чем-то несогласного с обожаемым государем, недоуменно разводит ручками.

Столь неадекватная ненависть не может быть реакцией на банальную неуплату налогов и даже на злодейское убийство нескольких конкурентов. Тут нужно какое-то чудовищное преступление, совершенное либо лично против богопомазанника, либо против Отечества. И такие версии предлагались кремлевскими служками – пришел на встречу без галстука, готовил государственный переворот, продавал Кондолизе Райс ракетно-ядерный щит Родины. Однако обилие леденящих душу объяснений скрывало, как всегда в таких случаях, одну подлинную причину неравнодушного отношения президента к олигарху.

Очевидной она стала лишь совсем недавно, через два с половиной года после рокового события. Да, все произошло на той самой встрече, куда Ходорковский пришел без галстука. Но эту дерзость ему бы с трудом, но все-таки простили, так же, как и продажу ракетно-ядерного щита. Хуже было другое.

"Господин президент, - сказал Ходорковский, - ваши чиновники – взяточники и воры". И привел чисто конретный пример, как некий господин Богданчиков (государственный чиновник) купил от имени государства у некоего господина Вавилова (бывшего государственного чиновника) принадллежавшую последнему нефтяную компанию за 600 миллионов долларов. Все присутствующие в зале, включая, разумеется, председательствующего, прекрасно понимали, что господа Богданчиков и Вавилов эти несчастные 600 миллионов распилили.

Тем не менее реакция президента была чрезвычайно эмоциональной, даже яростной, и все, что произошло и еще долго будет происходить с Михаилом Борисовичем, - это долгое мстительное эхо того высочайшего гнева. Но до последнего времени именно эта длинная месть и казалась неадекватной. Ну кто такие, в конце концов, мелкие жулики Вавилов и Богданчиков, чтобы за них так обиделся президент?

Сделка "Путин-Абрамович" все поставила на свое место. Она стала классическим римейком операции "Вавилов-Богданчиков" с заменой 600 миллионов на 13 миллиардов долларов. Сам того не подозревая, Ходорковский ударил в самое больное место, раскрыл самую сокровенную тайну режима. Питерская бригада, видимо, уже несколько лет назад разработала схему обналичивания активов "правильных" олигархов и личного фантастического обогащения. Афера с "Северным сиянием" стала первой пробой пера.

И не за шестерку Богданчикова, а за себя и за свои с Ромой кровные 13 миллиардов добивает ногами подполковник Путин заключенного Ходорковского.

Инженер Ходорковский дорого заплатил за свою ошибку. Подполковник Путин заплатит за свою еще дороже - любовию народной. Добрый наш, доверчивый русский народ, полюбивший приблатненного подполковника и за то, как он превратил весь Кавказ в грандиозный сортир, в котором он мочит террористов, и за его беспощадную борьбу с ограбившими Россию иудейскими олигархами, не поймет сделку своего любимца с Абрамовичем. В глазах своих прежних почитателей он станет (справедливо или нет - это уже другой вопрос) таким же вором, как и сам Абрамович. А назначенный им наследник – воренком.

Открытое письмо адвоката Юрия Шмидта министру юстиций Юрию Чайке
       
       Уважаемый Юрий Яковлевич!
       Я искренне поздравляю Вас с присуждением высшей юридической премии «Фемида». 10 лет назад и я был удостоен такой же высокой чести. Именно это дает мне моральное право обратиться к Вам не как адвокат к министру, а как лауреат к лауреату, рассчитывая получить на свое письмо не отписку рядового клерка, а Ваш личный неформальный ответ.
       Вам, конечно, известно, что перед недавним визитом в Испанию, отвечая на вопрос о том, почему М. Ходорковский направлен в столь отдаленную колонию, президент Путин заявил: «Человек, который осужден судом, не выбирает места своего пребывания в местах лишения свободы. Это делает министерство юстиции». Он также сообщил, что впервые слышит о помещении Ходорковского в штрафной изолятор, и, удивившись предположением журналиста, что это может быть местью, президент сказал, что совершенно не понимает, «кто и за что ему может мстить». В заключение он пообещал обязательно спросить об этом у Вас.
       Общественность вправе рассчитывать, что Вы как юрист исправите невольную ошибку президента и разъясните ему, что, хотя, действительно, права выбора места отбывания наказания у осужденного нет, но такого права нет и у министра юстиции, поскольку данный вопрос разрешается законом. Уголовно-исполнительный кодекс РФ содержит императивное требование, согласно которому все осужденные (за исключением спецконтингента, для которого сделана особая оговорка) должны отбывать наказание по месту жительства или по месту осуждения. В случае с Ходорковским и Лебедевым — это Москва либо Московская область. Поскольку имеются (хотя и непроверенные) сведения, что в этих регионах колоний общего режима нет, в соответствии с ч. 2 ст. 73 УИК РФ местом отбытия наказания должна быть колония одного из ближайших к Москве субъектов Федерации.
       В ноябре прошлого года, выступая на правительственном часе в Государственной Думе, Вы привели цифры заполнения исправительных колоний с точностью до одного (!) человека. Из Вашего доклада следовало, что в сентябре 2005 года (как раз тогда, когда решался вопрос об этапировании М. Ходорковского и П. Лебедева) в исправительных колониях страны содержалось 637 079 осужденных при лимите мест 786 753. То есть свободными были 149 694 места!
       В это же самое время подчиненный Вам директор ФСИН Ю. Калинин в серии выступлений перед прессой уверял общественность, что направление М. Ходорковского в один из самых удаленных регионов России вызвано невозможностью разместить его ближе к месту жительства из-за тотального отсутствия мест во всех колониях, как он выразился, «внутри» Золотого кольца.
       К слову сказать, между Золотым кольцом и г. Краснокаменском Читинской области находятся три федеральных округа и не менее полусотни субъектов Федерации… Трудно, согласитесь, поверить, что все 150 000 (!) свободных мест в колониях были не ближе, чем на российско-китайской границе (за 7000 км от Москвы). Даже если только треть из них («всего» 50 000) приходится на колонии общего режима, которых у нас в стране около 200. Взглянув на специальную карту, легко убедиться, что дальше от Москвы, чем Краснокаменская ИК, находятся только восемь таких колоний.
       Четкие правила, установленные законом и «Инструкцией о порядке направления осужденных к лишению свободы для отбывания наказания…», утвержденной Вашим приказом № 71 от 30.03.04, регламентируют порядок направления осужденных в колонии при невозможности разместить их по месту жительства либо вынесения приговора. Согласно пунктам 6 и 7 «Инструкции» территориальный орган ФСИН должен войти с мотивированным представлением в свой центральный орган, который обязан подобрать для каждого осужденного колонию в ближайшем субъекте Федерации.
       В курсе ли Вы того, что в июле и августе 2005 года (вскоре после вынесения Мещанским судом Москвы приговора М. Ходорковскому и П. Лебедеву) подчиненная Вам Федеральная служба исполнения наказаний и ее управление по Москве установили систему направления осужденных в колонии, прямо противоречащую федеральному закону? Они перепоручили решать эти вопросы не упомянутым ни в законе, ни в Вашем приказе… комиссиям СИЗО путем заполнения «спецконтингентом» выделенных каждому изолятору региональных квот, что и стало выполняться ими без всякого учета требований закона и «Инструкции»!
       Неудивительно, что никаких нормативных актов по этому поводу издано не было, незаконные указания ФСИН и ее управления по Москве содержались только в разосланных начальникам СИЗО письмах. При случае всю вину за нарушение закона при направлении осужденных легко свалить на эти комиссии. Так, сегодня ответственным за незаконное направление М. Ходорковского в Читинскую область можно объявить… начальника СИЗО ИЗ-77\1 полковника Ф.Г. Тагиева.
       Стоит ли удивляться, что на днях с этим беззаконием согласился Замоскворецкий суд, отклонив жалобу П. Лебедева? Такое же решение легко предсказать и по предстоящему вскоре рассмотрению аналогичного заявления М. Ходорковского, о чем, уважаемый Юрий Яковлевич, Вы также можете доложить президенту Путину. Только эти решения не сделают чести ни Вашему министерству, ни российской правоприменительной практике. И, конечно, не избавят президента от новых неприятных вопросов.
       Впрочем, мне хочется верить, что Вы наведете порядок в своих службах, который избавит наших руководителей от необходимости ссылаться на незнание реального положения дел и неуклюже оправдываться, отвечая на неудобные вопросы независимых журналистов и западных коллег. А вопросы такие будут.
       И второе. Я думаю, Вы также проинформируете президента, что администрация ИК-10 поместила М.Б. Ходорковского в штрафной изолятор только за то, что обнаружила у него два Ваших открытых приказа, касающихся прав и обязанностей заключенных в ИК. Причем тексты этих приказов, распечатанных из базы данных «Гарант», он получил в письме, прошедшем лагерную цензуру, в полном соответствии с утвержденными Вами Правилами внутреннего распорядка ИК. Но ни эти Правила, ни Конституция России и ее законы, ни международные нормы не запрещают осужденным иметь и хранить юридическую литературу, затрагивающую их права и обязанности. Было бы хорошо, если бы Вы, уважаемый Юрий Яковлевич, предложили ФСИН России во избежание новых недоразумений разъяснить это начальникам всех входящих в ее систему ИК.
       Хотя, как я сказал выше, это письмо я пишу не как адвокат министру, а как лауреат лауреату, не вижу иного способа доставить его Вам как через публикацию в газете. Надеюсь, что приведенные в письме сведения о положении дел во вверенных Вам службах окажутся небесполезными для Вас, помогут принять необходимые меры по устранению недостатков и, конечно, правильно проинформировать президента России. Лучшей формой Вашего ответа мне буду считать действия, устраняющие допущенное в отношении М. Ходорковского беззаконие и восстанавливающие его права.
       
       С глубоким уважением
       Юрий ШМИДТ, лауреат премии «Фемида» за 1996 год

Репортаж в письмах по дороге в Краснокаменск и обратно
       

   
       Когда я вернулась из Краснокаменска и мы с тобой встретились в том маленьком уютном ресторанчике, мне показалось, что я рассказала тебе абсолютно всё о своей командировке, но почти сразу спохватилась, что и об этом забыла, и о том… Отсюда — идея письма.
       Так вот: это было путешествие двух очень достойных, очень любящих и очень выдержанных женщин — мамы и жены. Это было именно их путешествие. Тяжелое, печальное, волнующее. А мы — те, кто был рядом, — были просто рядом. Не более того.
       Ты, конечно, можешь придраться к словам и сказать, например, что «поездка» была бы уместнее, чем «путешествие». Но я настаиваю: именно путешествие. И вот в каком смысле.
       «Всякое путешествие — это уход, побег, высвобождение из пут социума, поиск новой территории. Но перед нами русское путешествие: без возможности внешнего побега — и оно требует освобождаться от того, что громоздится вокруг тебя и что, по мнению большинства, незыблемо и неотменимо, нравится тебе или нет».
       
       Шить сарафаны?
       Марина Филипповна Ходорковская в это путешествие начала собираться еще в сентябре прошлого года, когда Мосгорсуд огласил свой приговор: восемь лет в колонии общего режима, а может, еще раньше, когда шестнадцать лет назад сын впервые сказал ей, что решил заняться бизнесом, а она сказала: «Миша! Тебя же посадят!», а он сказал: «Ты что, мама! Сейчас другое время»; но она все равно ему не поверила и все эти шестнадцать лет каждое утро, едва проснувшись, включала телевизор и боялась, что услышит оттуда эту весть про своего единственного сына; и только однажды, 25 октября 2003 года, не успела рано утром включить телевизор, ее разбудил телефонный звонок, и чей-то голос (теперь она и не помнит, чей именно) сказал: «Мишу арестовали».
       В октябре прошлого года в колонию города Краснокаменска Читинской области на свидание ездила его жена Инна. А потом стала собираться в дорогу и Марина Филипповна. Свидание должно было — по закону — состояться 30 января с.г. Но его все откладывали и откладывали: «Из-за ремонта в колонии». (Забегая вперед, скажу: ремонт в общежитии для свиданий действительно сделали.)
       Периодически М.Ф. мне сообщала: вот купила унты. Или: посмотрите, какие у меня есть очень теплые дубленистые варежки. А потом, когда свидание все затягивалось и затягивалось, сказала, усмехаясь: чувствую, унты не пригодятся, сарафаны надо шить!
       
       Как всё совпало
       Но в субботу, 25 февраля с.г., поздно ночью самолет с мамой, женой, адвокатом Антоном Дрелем и другими сопровождающими лицами все-таки взял курс на Читу. Была в том самолете и я.
       Мы летели всю ночь, но почти не спали. Нет, немножко все-таки спали. Только М.Ф. бодрствовала. Ходила по салону, смущенно объясняя, что не привыкла сидеть, ей легче быть на ногах, и умудрялась-таки находить себе занятие во время этого восьмичасового перелета: то плед на ком-то из спящих поправит, то упавшую на пол чью-то книжку поднимет.
       Часов в пять утра самолет дозаправлялся в Новосибирске. Мы проснулись, и Инна сказала, что, когда она летела на первое свидание с мужем, самолет тоже дозаправлялся в Новосибирске, и это опять же было пять утра, но так совпало, что это было еще и 25 октября, то есть ровно два года спустя, когда здесь, в Новосибирске, тоже в пять утра, арестовали ее мужа. Потом, на обратном пути, я спросила Инну: можно написать об этом, и она сказала: конечно, можно, я до сих пор удивляюсь, как это было, как совпало, день в день, час в час.
       
       В поезде
       Потом был поезд Чита—Краснокаменск. Шел четырнадцать часов.
       Мы тихо разговаривали под стук колес, и Марина Филипповна призналась: много ночей уже не спит ни одной минуты, снотворные не принимает, не хочет привыкать к ним, а сам по себе сон никак не идет, и она все эти долгие ночи подряд думает и думает о том же, что и днем, об одном и том же.
       А еще в этом поезде М.Ф. рассказывала мне о своем сыне, о его детстве. Просто так, как бы свой внутренний монолог продолжая. Это было не интервью, а очень личное.
       Но об одном эпизоде — с разрешения Марины Филипповны — я все-таки расскажу.
       Когда Борис Моисеевич и Марина Филипповна были совсем молодыми, а их сын маленьким, они любили семьей путешествовать. Позже, когда у сестры Б.М. появилась машина, много ездили по стране, а до этого, когда ни машины, ни денег не было, просто садились на ВДНХ в автобус № 503 и ехали к Пироговскому водохранилищу. И вот как-то их семилетний сын сидел на берегу в лодке без весел, играл, а лодка взяла и тихо поплыла… Потом М.Ф. и Б.М. рассказывал один старый рыбак: «Ловлю рыбу и вдруг вижу, как маленький мальчик на середине этого большого водоема собирается выпрыгнуть из лодки и плыть к берегу. Я испугался. Не знал, конечно, что он умеет плавать, но дело даже не в этом, а в том, что по водохранилищу, как вы видели, беспрестанно ходят пароходы, и он запросто мог бы попасть под них. Ну я взял его лодку на буксир и привез к берегу…». Родители спросили сына: «Как ты мог? Ты что, совсем не боялся?». Семилетний мальчик пожал плечами и сказал абсолютно по-взрослому: «Ну, я рассчитал расстояние до берега, рассчитал свои силы и понял, что доплыву».
       И вот в поезде Чита—Краснокаменск М.Ф. комментирует: «Он прикинул, что доплывет. Рассчитал свои силы. А — пароходы?».
       
       Железная дверь
       Когда мы приехали в Краснокаменск, часть из нас отправилась в гостиницу, а Марина Филипповна, Инна и адвокаты — на съемную квартиру. (Инна сняла еще прошлой осенью для себя и адвокатов.)
       На другой день, с утра, М.Ф. и Инна отправились в колонию на свидание. Кстати, они до последней минуты не знали, разрешат это свидание или нет, и Михаил Борисович Ходорковский (по ту сторону шлагбаума) этого не знал. Напряжение было страшное.
       Свидание дали.
       Марине Филипповне — на четыре часа, Инне — как и положено — на три дня. Кстати, М.Ф. и дольше могла бы пообщаться с сыном, но сама не захотела, надо же оставить их наедине.
       Потом Марина Филипповна расскажет мне о первых своих впечатлениях.
       «Когда мы с Инной зашли в колонию и за нами захлопнулась входная железная дверь, оказалось, что до другой железной двери идти довольно далеко, а мы одни в замкнутом пространстве, безлюдном помещении, и у нас тяжелые сумки (еды, правда, только на три дня свидания можно брать, с собой в барак Мише больше двух килограммов нельзя уносить); так вот: я хватаюсь за одну сумку, пытаюсь ее приподнять, Инна у меня ее выхватывает, боится, чтобы я не надорвалась, ну я — за другую сумку, мы начинаем их тащить… И тут открывается вторая железная дверь, и к нам идут работники колонии и дежурные по общежитию, где должно проходить свидание, они здороваются, выхватывают у нас эти сумки, помогают донести до общежития. Нет, не суетливо, не услужливо, а как-то с уважением, с сочувствием. Почему-то это на меня так подействовало… Я про себя знаю, Миша знает, да все уже, наверное, знают: я — железная. А тут не выдержала и заплакала. Вроде бы ничего особенного, простой человеческий жест, ну, подумаешь, сумки помогли поднести…».
       
       Священники
       Итак, Инна на три дня осталась в колонии, Марина Филипповна, уже немного придя в себя, ходит по городу, заглянет в книжный магазин, посетит краеведческий музей, пообедает в кафе холодными блинами (Масленица!), а я знакомлюсь с разными людьми, чтобы написать отдельно о Краснокаменске. У каждого из нас на эти три дня — своя жизнь, свои заботы и задачи. И только в одно место мы с М.Ф. еще в Москве предполагали вместе пойти — в церковь, к отцу Сергию. Но мы предполагаем, а Бог располагает. Впрочем, Бог тут явно ни при чем.
       В Москве, собираясь в дорогу, мы еще не знали, что отца Сергия в Краснокаменске уже нет. Буквально накануне нашего приезда (опять совпадение?) его перевели в горно-таежное село Красный Чикой, за тысячу километров от Краснокаменска. Случилось это 22 февраля с.г., а мы вылетели из Москвы в Читу, как ты помнишь, 25 февраля. Интервью с отцом Сергием вывешено на сайте пресс-центра Михаила Ходорковского, многие уже, наверное, прочли, но я напомню суть происшедшего.
       Отец Сергий пробыл священником в Краснокаменске шесть лет. Построил (не только он один, конечно, строил) новый красивый храм. И его за это даже наградили. Отец Сергий сам в свое время сидел. За диссидентство. И понятно, что, как только в Краснокаменск привезли Ходорковского, отец Сергий тотчас же встретился с ним, они долго разговаривали. По словам отца Сергия, это была одна-единственная встреча. Больше батюшку в колонию не пустили.
       Михаил Ходорковский отцу Сергию сразу понравился. Он сказал о нем: «Добрый человек». И еще сказал: «Во всем его обращении чувствуется интеллект». К тому же батюшка назвал Ходорковского «политическим заключенным» и отказался освящать административное здание колонии. Объяснил: «Я отказался, потому что пришлось бы благословить те муки, которые Михаил Борисович претерпевает там, за решеткой».
       Короче, наказали батюшку. Хотели вообще сана лишить, но, слава Богу, не решились. По словам отца Сергия, у него состоялась беседа с епископом Читинским и Забайкальским Евстафием: «Мне было заявлено, что я как священник не должен лезть в политику. Мне дали понять, что моими действиями недовольны в Московской Патриархии…».
       Сам отец Сергий ни о чем не жалеет: «Господь послал мне испытание. Я тихо-мирно служил, и тут присылают политического заключенного. Промолчит батюшка или нет? Я сделал все по совести. Если сейчас снова пришлось бы делать выбор, поступил бы так же». А вот Михаил Ходорковский, по словам мамы, глубоко сожалеет о том, что из-за него невинно пострадал священник, чувствует и переживает свою вину.
       А из Красного Чикоя в Краснокаменск перевели другого батюшку — отца Валерия.
       Заканчивая эту главку, хочу рассказать тебе, как меня встретили в церкви. Не успеваю представиться, как женщина в церковной лавке начинает на меня кричать: «А-а, это вы, журналисты, нашего прежнего батюшку «съели»?». Тут я стала уходить (без обид, кстати, ведь отчасти отец Сергий и правда из-за интервью своих пострадал), но женщина вдруг сменила гнев на милость и буквально за руки меня удержала и привела к отцу Валерию, бормоча по дороге: «Ну ладно, не обижайтесь, понимаем — работа у вас такая, так идите работайте, только молитву вслух перед тем, как войти к батюшке, прочитайте…».
       Об отце Валерии я расскажу в своей заметке о Краснокаменске, пока только отмечу: от меня как от журналиста он не шарахнулся. Мы говорили минут сорок. Обо всем. В том числе и о Ходорковском.
       В колонии отец Валерий еще не был.
       
       Адвокат Терехова
       Я помню, что тебя очень интересовала местный адвокат Ходорковского — Наталья Юрьевна Терехова. Я познакомилась с ней. Молодая обаятельная женщина. С любовью рассказывала мне о Краснокаменске, она здесь выросла, но об этом, как ты сам понимаешь, — опять же в следующей публикации. А пока — о Ходорковском.
       «Держится Михаил Борисович замечательно. Конечно, смена настроений у него бывает, но нет такого, чтобы сидел с каменным лицом или впал в уныние. Физически он здоров. А интеллектуальный темп у него просто бешеный. Постоянно мысль работает. Поэтому с ним очень интересно. Он много читает и газет, и книг. И я от него столько узнаю! Нет, о политике мы не говорим. Но он подробно меня о Краснокаменске расспрашивает. Его наш город интересует (с гордостью подчеркивает. — З.Е.): как живет? чем живет? что за люди? Ни разу в городе не был, ни минуты, а мне кажется, много уже о нем знает.
       На суде* знаете, что меня больше всего поразило? Свидетели с нашей стороны были осужденные (а кем они еще могли быть?). Причем такие, у кого длительные сроки. Но никто из них не покривил душой. Все как один дали четкие показания в пользу Михаила Борисовича. Это меня так удивило! Задавая вопросы заключенным, я не знала, конечно, заранее, что и как они будут отвечать. Но они, повторяю, дали такие показания, что суду ничего не оставалось, как вынести решение в нашу пользу. Нет, это не моя заслуга. Дело выиграл сам Ходорковский. Это он так себя ведет здесь, что вызывает уважение.
       …Я давно живу в Краснокаменске. И работы у меня здесь всегда было много. Но я никогда — абсолютно ни-ког-да! — не сталкивалась с тем, с чем пришлось столкнуться в этом деле. Несколько раз при входе в колонию меня совершенно унизительным образом обыскивали: раздевали до нижнего белья, копались в моих личных бумагах. Однако это удалось пресечь, отстоять свои права. Сейчас досматривают, но в рамках закона. А прежде — обыскивали. Так вот: я на своем опыте убедилась, что контроль и надзор в отношении Ходорковского на несколько уровней жестче, чем к другим заключенным.
       Хотя, повторяю, меня удивляет и радует, что сами осужденные относятся к Михаилу Борисовичу уважительно. Никаких кличек, даже по фамилии не называют. Но опять же: это как он к ним, так и они к нему. Они же тоже люди и видят: он замороженных омаров себе не требует, ест то же, что и все, на привилегии или поблажки не претендует».
       
       «Мы вместе»
       В пятницу, 3 марта с.г., в 10 утра Инна Ходорковская покинула колонию. В 14.00 она приехала в гостиницу на пресс-конференцию. (Журналистов было много, особенно иностранных.)
       А уже в 19.00 того же дня мы уезжали из Краснокаменска.
       На пресс-конференции Инну спросили: «Какое впечатление при встрече произвел на вас муж?». Она на минуту задумалась, а потом сказала: «Нет, он не изменился. Только поседел еще больше». А когда спросили: «Руководство колонии без особого зверства отнеслось к вашему визиту?», Инна ответила строго и твердо: «Без зверства, тем более без особого. И рвения вообще не было. Есть порядок. Есть закон. Все происходило так, как требуют закон и порядок». (Я услышала чей-то комментарий: «Здорово ее накрутили». А по-моему, она была искренна.) «Чем вы кормили мужа?» — «Тем, что принесла. А один раз на новой отремонтированной кухне (в общежитии для свиданий. — З.Е.) мы вместе с ним жарили картошку». — «Вашего мужа называют декабристом. А вы чувствуете себя декабристкой?». Инна (очень сдержанно): «В данной ситуации я не могу себя с кем-либо сравнивать. История наша еще не закончена. Я не знаю, что нас ждет». — «Вы готовы переехать сюда жить?» — «Я готова переехать к мужу, если он будет на поселении. А иначе — какой смысл? Свидания все равно дают раз в три месяца». — «Появился ли у вашего мужа страх? И чего ему сейчас больше всего не хватает?» — «Страха нет. Есть желание полноценного диалога с обществом, с единомышленниками. Диалога не как права, а как обязанности. Человек — любой — обязан быть в диалоге с людьми». И последний вопрос: «Что сказал вам муж, расставаясь?». Инна (помолчав): «Он сказал: «Мы вместе. Мы опять вместе».
       
       Токвилль с Фукуямой
       Кстати, о диалоге с людьми и об интеллектуальном голоде.
       Адвокат Антон Дрель (это его пятая поездка в Краснокаменск) рассказал: Ходорковскому очень важно обсуждать с кем-то книги, которые он читает. И он просто силой заставляет Дреля читать те же книжки. «И что же это за книжки?» — спросила я. Антон (почти жалобно): «Ну последний раз это был Фукуяма». И через какое-то время, вспомнив: «А перед Новым годом — Токвилль». (Последняя фраза прозвучала еще более жалобно, чем первая.)
       
       Опять — поезд
       И вот — опять поезд. Теперь Краснокаменск — Чита.
       Мы пьем чай, и я наконец (впервые за всю неделю) включаю диктофон. Опять — ночь, стук колес, поезд чаще стоит, чем едет, за окном та же голая малоснежная степь, за ней — сопки. У М.Ф. в глазах — слезы: «Я все понимаю: мне надо уезжать, дома — Борис Моисеевич, один, болеет. Но, Господи, такое ощущение, что я сына тут бросаю…». Эти слова мне, пожалуй, и без записи не забыть.
       Но через какое-то время она уже спокойна и хладнокровна.
       «Так вот: когда мы прошли те две железные двери, нас досмотрели — по закону, но очень корректно, спросили, какие лекарства у нас, мы сказали; валидол мне разрешили взять с собой, а о лекарствах, которые были нужны жене, сказали, что они будут находиться на посту, у дежурной, и если Инна плохо себя почувствует, она может обратиться к дежурной и взять таблетки; нет, этот пост был недалеко, просто в конце коридора общежития.
       Да, общежитие для встреч, я уже вам говорила, действительно отремонтировали — кстати, очень прилично: красивые обои, хорошая мебель; две маленькие комнатки: в одной — диван, два кресла и стол, в другой — двуспальная кровать, тумбочка и шкаф. Да, еще нам дали чайник электрический, так что мы могли там пить чай… А в конце коридора большая кухня, две плиты, посуда, две раковины, и еще дальше по коридору два душа и два туалета.
       Миша пришел через пятнадцать минут. Был одет в черные брюки из хлопчатобумажной ткани, похожей на джинсы, водолазку и черный жилет, на ногах — кроссовки. Выглядит лучше, чем в «Матросской Тишине», потому что прогулки два раза в день. Отбой — в 10 часов вечера, подъем — в 6 утра.
       Я заранее записала для себя все вопросы к нему, чтобы не забыть что-нибудь важное. Но он сказал: подожди, сначала я все расскажу, а потом, если тебе будет что-то непонятно, спросишь. И четко, ясно стал рассказывать. И почти на все мои вопросы этим своим рассказом ответил. Хотя я, конечно, его перебивала, но разговор состоялся. Ну, потом расспрашивал, естественно, о домашних делах. Я отвечала и показывала ему фотографии — отца, детей и «из жизни лицея». Про лицей, конечно, он много расспрашивал, как там идут дела, есть ли хоть какая-то возможность добирать туда детей? Ну про наше с отцом здоровье, конечно, в первую очередь». Долгая пауза. И дальше — с улыбкой: «А выслушав мои заранее заготовленные вопросы о еде и быте в колонии, отверг их все сразу, списком, строго мне сказав: «Это не главные вопросы». И я почувствовала себя, как на производственном совещании в «ЮКОСе». (Уже в Москве один соратник Ходорковского мне объяснил, какие именно совещания имела в виду М.Ф. По понедельникам Ходорковский собирал у себя в кабинете «ближний круг», были накрыты столы с хорошей едой, но никто к этой еде не мог прикоснуться. Потому что Михаил Борисович своим тихим-тихим голосом устраивал такой «разбор полетов»… Короче, эти производственные совещания в «ЮКОСе» назывались «язвенными обедами».)
       
       Почти почетный караул
       И вот — утро, суббота, Чита, железнодорожный вокзал. У вагона нас встречают несколько местных журналистов. Мне кажется, у них испуганные лица. Не сразу понимаю, в чем дело. Потом доходит: у нашего вагона собралась (как бы невзначай, понимаешь?) целая толпа милиционеров. Они не разрешают журналистам фотографировать, говорят: «Не положено! Секретный объект!». «Что секретный объект? — удивляемся мы. — Наш вагон или вокзал?». «Не положено!» — повторяют опять милиционеры, но уже не хором, а как-то вразнобой…
       Мы берем такси и едем в аэропорт. Таксист спрашивает нас с Мариной Филипповной: «А вы видели там на вокзале жену Ходорковского?». «Нет», — отвечаем мы. «Ну да, она к нам уже приезжала и вот опять», — с важностью рассказывает таксист. «А вы ее видели?» — спрашивает таксиста М.Ф. «Да, конечно. А как же вы-то пропустили?».
       
       Он не сломлен
       В самолете ко мне подсаживается Инна. Я опять пытаюсь включить диктофон, но куда ему, бедному японскому «Панасонику», конкурировать с гулом отечественного лайнера. Открываю блокнот. Инна говорит тихо, медленно, как будто что-то перебирает в памяти.
       «В колонии его называют «Борисыч». И на «Вы». Сидят там ребята молодые. Такие — реально молоденькие. Лет по двадцать или чуть побольше. Многие из них не то что в Москве, в Чите никогда не были. Отношение с их стороны доброжелательное. Только доброжелательное. За советом ходят, просто за разговором. Он выслушивает. Помогает, если может. И к каждому уважительно относится. Есть такие, которые даже читать и писать не умеют. Но для него это не важно, а важно то, что они — люди. И он говорит: хорошие люди. Еще в «Матросской Тишине» сказал: «Плохих людей я здесь не встречал». То же — и в колонии. Так что никто его там за этого… ну «типа олигарха», не держит. Хотя, конечно, он для них… нет, не то чтобы чуждый элемент, а такой, знаете, на грани инопланетянина. Они смотрят, как он говорит, как ходит, как ест. Он все время у них на виду. Но это его не смущает. Привык.
       Да, всю колонию из-за него перевернули. Для тех, кто там сидит, с его появлением плюсов стало меньше, чем минусов. Вместе с ним в колонию ворвалась какая-то новая волна. И, боюсь, их тоже этой волной сносит.
       В бытовом плане ему даже проще, чем остальным. На все мои вопросы о еде и быте отвечал неизменно: «Да все нормально!». То есть в этом плане его ничто не напрягает. Я уже не раз говорила: дорогостоящих привычек у него не было и нет. Мы всегда жили скромно. Если и дарили ему когда-нибудь дорогие часы, так он их не носил. А в колонию мы привезли ему такие, знаете, дешевые часы Cassiо, и он радовался им, как ребенок игрушке. И знаете, почему? Не потому, что часы. А потому, что в них есть калькулятор. Это ему для работы нужно. Кстати, он всякую технику очень-очень любит.
       Варежки уже не шьет. Газеты доходят не сразу. Книжек, которые я ему высылаю в огромных количествах, ждет очень подолгу. И именно это — его основное мучение. У него нет интеллектуальной пищи, понимаете? А он привык быть все время в работе. И именно — в умственной. Вот этого ему там больше всего сегодня не хватает. Он же очень деятельный человек. И ум у него — деятельный. Поэтому без умственной деятельности ему тяжело.
       Чем бы хотел там заниматься? Он много чего предлагает. Например, преподавать зэкам какие-то предметы. От химии до истории. По школьной программе, по какой-то другой. Или вот: учить азам бизнеса. Эти же ребята выходят из колонии, и им абсолютно нечем заняться. Они ничего не умеют, ничего не знают. И никому не нужны. Им трудно устроиться на работу. И — в жизни. Вот он и хотел бы как-то помочь. Научить, например, как построить свое дело. Пусть самый мелкий бизнес, но какой-то свой, где человек мог бы себя реализовать, и ни от кого не зависеть, и рассчитывать только на собственные силы. Причем он мог бы преподавать это открыто, ни от кого не таясь, — пусть проверяют, контролируют, слушают. Никакой крамолы, никакой политики. Просто — бизнес. Поймите правильно, не гуру каким-то он хочет быть, не учителем жизни. И даже не претендует на все сразу. Так вопрос сегодня не стоит. Хоть бы что-нибудь разрешили делать. Хоть бы чем-то заняться. Но ничем не дают. Все решается… Где-то… И так медленно, медленно. Все идет очень медленно, понимаете? И пока — тишина. Полный вакуум.
       Но! Он не только ждет. Он двигается. Он отстаивает свое право на деятельное существование. И просто так, сложа руки, сидеть не будет. Он рискует? Конечно, рискует…
       Но — действует.
       Даже в минуты бездействия.
       Потому что все время думает, размышляет, пишет.
       Я теперь часто слышу, что он очень жестко, даже жестоко выстраивал свой бизнес. И что человеком был жестким. Но бизнес — он сам по себе жесткий. И когда им занимаешься, ты не можешь быть не жестким. Ты должен очень внятно, очень определенно, очень четко отдавать себе отчет в том, что ты делаешь и говоришь. И в бизнесе он был именно таким. Но в жизни — другим. По жизни он мягкий, компанейский, юморной. И в наших дружеских компаниях никого и никогда не «отстраивал». Понимаете, он вообще не смешивал бизнес и частное пространство жизни. Чтобы в частной жизни вдруг начал кого-то «строить», корчить из себя начальника? Да никогда такого не было! Ни-ког-да! И сейчас нет. Поэтому с ребятами в колонии у него сложились такие отношения. При всей их несхожести он на равных с ними, они — с ним. И если бы они с его стороны почувствовали фальшь — ему бы так не доверяли.
       Мы говорили с ним взахлеб, обо всем сразу. Какого-то четкого плана разговора у нас, конечно, не было. Если его что-то заинтересовывало — углублялись. Если не очень — пролетали мимо. Оттого, что он сейчас находится в замкнутом пространстве, какая-то географическая ностальгия (смеется. — З.Е.) не появилась. Вот нет: ах, эта улица, это дерево, этот поворот — как они там без меня? как хочется это увидеть! Ничего подобного.
       Его интересуют люди. И только — люди. Он жадно расспрашивал: а как тот человек, а как этот… И вообще: как живут люди. Просто люди. Как у них идут дела — хорошо, плохо…
       Наши дети его очень заботят. Их фотографии мне разрешили с собой взять и ему показать. А вот письмо четырнадцатилетней дочери Насти — почему-то нет.
       Об уране мы не говорили ни слова. Ни он. Ни я.
       Если сравнивать наше первое в колонии свидание (октябрь прошлого года) и нынешнее, то скажу: я плохо помню первое свидание. Он всего десять дней тогда провел в колонии, я только-только приехала. Как-то эмоционально все было мимо, понимаете? И было? Или не было? Я даже сейчас не могу это ощутить. Я была тогда как в тумане. А сейчас все стало уже более реально и более жестко, что ли. Но — определенно. И это, как ни странно… нет, не то чтобы хорошо, но лучше же определенность, чем неизвестность, да? Уже понятно: он сидит. Хронически сидит. И, наверное, это будет долго. Он стал более приземленный — не в смысле потерянности или удрученности — и не опустил руки. Просто и у него, и у меня теперь — никаких иллюзий. Он отдает себе отчет в том, что с ним происходит. Такой очень реальный отчет. Я, конечно, все время думаю: что я могу для него сделать? чем помочь? Но вижу: он не сломлен. И это — главное».
       
       В недавнем интервью журналу CQ Инну Ходорковскую спросили: «Если бы вы имели возможность лично встретиться с президентом Путиным, что бы вы ему сказали?». Ответила коротко и четко: «Просьб и жалоб у меня нет».
       
       …Я смотрю на Инну, потом на Марину Филипповну и вспоминаю, как в Краснокаменске абсолютно разные люди, не сговариваясь и без всяких моих расспросов, говорили мне: «А мы видели по телевизору жену и маму Ходорковского. О-ч-е-н-ь красивые женщины!».
       Телевизор их уже давно не показывает. А надо ж — запомнили.
       
       * В Краснокаменске состоялся суд, на котором рассматривалось «очередное дело» Михаила Ходорковского (случай, когда поломалась швейная машинка и М.Б. пошел искать мастера-наладчика, и вот за то, что без разрешения покинул свое рабочее место, получил взыскание).
       
       Зоя ЕРОШОК, наш спец. корр., Краснокаменск—Чита—Москва
       13.03.2006

Интим усиленного режима

18 НОЯБРЯ 2011 г. ВЛАДИМИР НАДЕИН

В. Чуров пожаловался на европейских наблюдателей за нашими выборами. Не в Лондон, не бойтесь. Он пожаловался в МИД РФ г-ну Лаврову. И в Генеральную прокуратуру РФ г-ну Чайке.

На кого пожаловался Чуров, известно. Известно, кому. Об этом он сам сообщил на встрече с участниками организации «Общественный комитет «За честные выборы». А вот раскрыть содержание писем отказался. Из нескольких газет его спрашивали, на что жалуетесь. Из ЦИК сказали: не скажем! И это, конечно, самое пикантное во всей истории.

Секретность российской публичной жизни все увереннее шагает к сталинской непроницаемости. Даже не верится, что всего пять-шесть лет тому назад заседания правительства транслировались телевидением в прямом эфире. На виду у всей страны Касьянов краснел за жилищное строительство. Фрадков посмеивался над «квадратными колесами» отечественной экономики. И даже пугливый дедушка Зубков публично сулил народу то ли слабительное, то ли мазь от лишая – но буквально завтра, в любой аптеке и за считанные копейки.

Сгинула наша свобода, вильнув тощим хвостиком стабильности. Все закупорено, законопачено, выхолощено. Тайной окутан любой чих любого чиновника. Государственные корпорации, где каждый из нас — акционер, надежно укрывают за пазухой все свои главные цифры, отчего никто со стороны не может отличить прибыль от воровства. Государственная Дума не пускает публику на свои галереи, да и нет там никаких галерей. От нас засекречено, сколько стоила война в Южной Осетии и почем обходится России фунт генерала Кадырова. Родителям замученного в тюрьме Магницкого не отдали сына ни живым, ни мертвым. Показали, что лежало в гробу, а что подробнее — не положено.

На фоне этой информационной беспросветности дело Центральной избирательной комиссии могло бы выглядеть лучом света в бараке усиленного режима. Вот уж какому учреждению не пристало иметь каких-либо секретов от общества, так это ЦИК. Тут все должно быть, как на раскрытой ладони. От них ведь ничего, кроме честности, не требуется. Работа здесь не бей лежачего, кабинеты шикарны, секретарши длинноноги, довольствие кладут по высшим кремлевским стандартам.

Если искать сравнение поближе, то деятельность ЦИК уподоблю акушерству. И тут, и там где-то под утро миру является чудо. И тут, и там его ждут с нетерпением. Только врачи с медсестрами вкалывают через две ночи на третью, а чиновники ЦИК — раз в пять-шесть лет. И рождаются здесь не орущие прелестные младенцы в нежном пушку, а национальные лидеры. Иные еще волосаты, иные уже облысели. Но все как на подбор — с наручными часами «брегет» из белого золота стоимостью в годовой доход тысячи пенсионеров.

Если вновь обратиться к избранному сравнению, то важнейшей из забот всякого рода повитух, что бытовых, что политических, является гарантия от подмен. Впопыхах чего ни бывает. Хочешь подполковника, а тебе подносят доцента. Хочешь дзюдоиста, а тебе — бадминтон. Поэтому все избирательные комиссии как бы гордятся своей доступностью для чужих глаз. Своих пускают, чужих зовут. Нате, смотрите, у нас все на чистом масле.

Впрочем, как утверждают знатоки, за годы путинского правления открытая ладонь отечественного избиркома сжалась в глухой кукиш. Еще летом несколько СМИ сообщили, что В. Чурову купили за огромные деньги какое-то заграничное чудо, полностью гарантирующее тайну вкладов. Если монархи европейского средневековья, стремясь к предельной легитимности своих династий, открывали перед миром буквально все стадии своего участия в воспроизводстве кронпринцев и кронпринцесс, то наша ЦИК, наоборот, превратила все этапы своей деятельности в интим усиленного режима.

Кто не знает о том, с какой непринужденной легкостью нарушают российское избирательное законодательство и паханы и малолетки сущего режима? Жалоб множество, но ЦИК взял себе новую моду: рассматривает жалобы только одного типа — на решения нижестоящих комиссий. «Жалобы, направленные напрямую в ЦИК, на проходящие публично заседания комиссии просто не выносятся, — пишет газета «Ведомости». — Хотя по закону о выборах Госдумы рассмотрение жалоб и обращений — одна из основных функций Центризбиркома, а по регламенту самого ЦИК — его прямая обязанность».

Такая практика была введена в 2007 г., после того как ЦИК возглавил В. Чуров. При его предшественнике А. Вешнякове ЦИК на заседаниях рассматривал большую часть жалоб и обращений. Жаловаться на Чурова столь же бесполезно, как жаловаться самому Чурову. Суды всех инстанций знают, чья могучая сила заключена в его бороде, и предпочитают держаться подальше от доверенного Черномора – особенно в лихие годины выборов.

Знают о всемогущей бороде и Лавров с Чайкой. Даже и неважно, что именно изложил им В. Чуров в своем секретном письме. Для нас, граждан России, эти выборы как бы уже прошли. 64,4 процента «за» – эка невидаль! Но для иностранцев представление продолжается. И нарушить идиллию могут только иностранцы. Если Чайка сочтет, что 40 наблюдателей из Европы нарушили тишину в зале, то Лавров их без колебаний выдворит вон. За что конкретно? А это и есть наш главный секрет. Но если отвечать вообще, по-чуровски, то и думать особо нечего: за вмешательство в наши внутренние дела.

Сколько себя помню, западники только и делают, что вмешиваются в наши внутренние дела. А у нас – не получается. Уж и бомбу атомную мы у них украли, и шпионов засылаем семьями трех поколений, и офицеры наши с офицерками в их бумагах роются. Но ни разу не было случая, чтобы они обиделись и прислали ноту за вторжение в их избирательную систему. Это, пожалуй, единственное, что не изменилось в нашей жизни от Вешнякова до Чурова.

Фотография РИА Новости

18 НОЯБРЯ 2011 г. АЛЕКСАНДР РЫКЛИН

Смрад, источаемый в последнее время «Единой Россией», делает общественную атмосферу в любезном отечестве совершенно уже невыносимой. Тут мне многие скорее всего возразят, что и раньше, до начала выборной кампании, Партия жуликов и воров не пахла как ветка сирени в ясный майский день. Это верно. Она, разумеется, все межсезонье вяло подтухала в думских залах, кабинетах и коридорах, время от времени выпуская зловоние наружу. Но приближающиеся, так сказать, «выборы» вынудили кремлевских менеджеров, курирующих проект, начать раскупоривать каналы, связывающие «партию» с общественной средой, дабы активизировать жизнедеятельность опекаемого ими политического организма. Эффект превзошел все ожидания! Это как если пачку дрожжей кинуть в дачный сортир. (Не рекомендую рассказывать детям об этой народной забаве…) Словом, «Единая Россия» полезла из всех щелей, и от нее уже решительно «не спрятаться, не скрыться»… А собственно, с шоу-бизнеса и начнем.

Первым из «системных исполнителей» с осторожной отповедью партии власти выступил тот, кто «не хочет прогибаться под изменчивый мир».  Особенно — последние несколько дней. Андрей Макаревич счел необходимым прокомментировать ситуацию, возникшую во время концерта в Кемерово. Тогда, напомню, областные начальники, под предлогом вручения каких-то наград «деятелям культуры и искусства», повели со сцены прямую предвыборную агитацию за партию власти… И натолкнулись на дружный протест местной публики — в зале начали свистеть и улюлюкать, заглушая оратора. Собственно говоря, реакция зала и общественный резонанс — запись конфуза попала в сеть — вынудили г-на Макаревича пуститься в объяснения: дескать, все случилось совершенно неожиданно, артистов поставили перед фактом. Но не одной «Машиной времени» славен отечественный шоу-бизнес.

В начале уходящей недели муж певицы Валерии, продюсер Иосиф Пригожин, в интервью «Свободе» заявил, что и с ними произошла похожая история. Тоже без предупреждения, тоже какие-то начальники начали агитировать со сцены, тоже зал партийцев принял в штыки…

Мне представляется, что невиданное фрондерство отечественных звезд первой величины — раньше-то «чесали» за «Единую Россию» за милую душу по всей стране, так что только хруст купюр стоял… — объясняется не их неожиданно проснувшимся гражданским самосознанием. Просто тонко чувствующие настроения публики профессиналы поняли, что дальнейшая их ассоциация с «Единой Россией» чревата серьезными последствиями — люди могут перестать ходить на концерты. Вот и начали потихоньку отмежевываться… Ну и славно!

Однако протестуют не только артисты, но и обычные граждане. И даже уже — дети. Пятнадцатилетний ученик красноярской гимназии Матвей Цивинюк испортил агитационные плакаты «Единой России», развешенные в здании родной школы. Политически подкованный юноша написал на них что-то про «партию жуликов и воров». В итоге был вызван к директору, нелицеприятный разговор с которой записал и выложил в сеть. После чего, разумеется, стал невероятно популярен. Теперь, правда, вызывают уже его мать. И не к директору, а в местное отделение полиции. Интересно, мальчику будут «шить» мелкое хулиганство или сразу экстремизм? Кстати, о «жуликах и ворах»…

В Новосибирске в минувший вторник произошла и вовсе дивная история. Там отовсюду посрывали плакаты с надписью «За Россию без жуликов и воров!». Местная избирательная комиссия официально признала эту фразу — ВНИМАНИЕ! — «агитацией против партии «Единая Россия»… Каковой она на самом деле и является. Ну, не прелесть ли? Такое поразительное в своей саморазоблачительной сути решение выборных органов надо встречать продолжительными и бурными аплодисментами.

Вообще с наглядной агитацией на прошлой неделе происходили удивительные вещи. Вернее — с реакцией на эту самую агитацию разных официальных лиц из разных стран.

Наш главный электоральный счетовод Владимир Чуров написал донос в Генрокуратуру на наблюдателей ПАСЕ, которые посмели высказать осторожное сомнение в правомерности подхода «Единой России» к своей агитационной политике. Речь идет о единой стилистике билбордов Мосгоризбиркома (которые устанавливаются за счет бюджета) и партии власти. Так вот Чуров счел подобные замечания не только неуместными, но и противоречащими российскому законодательству. Дескать, будут тут еще всякие приезжать и указывать нашей родной партии и ее верным счетоводам, какие им билборды устанавливать на наших родных улицах! Но откровеннее всех по этому вопросу высказался московский градоначальник. Сергей Собянин ничтоже сумняшеся признался, что «когда говорим о "Единой России", подразумеваем, что в масштабах Москвы власти городская и партийная, по сути, выступают в одном лице». Вот уж действительно — простота хуже воровства. Все-таки наш предыдущий мэр был поумнее нынешнего. А с другой стороны — может, оно и к лучшему… Вот так, утираясь после плевков и отмахиваясь от летящих со всех сторон гнилых помидоров, всеми презираемая и проклинаемая «Единая Россия» во главе с лучезарным Дмитрием Медведевым движется в объятия к Чурову, который уже заготовил причитающиеся ей 65 процентов. Или 59… Или 63… Не суть важно. 4 декабря «Единая Россия» достигнет Чурова, и — будем реалистами — мерзкое соитие неминуемо произойдет и на свет появится новый состав Государственной думы Российской Федерации. Весь сфальсифицированный, от первого имени до последнего…  

Фотоматериалы: Илья Яшин / www.facebook.com, woddynsk.ya.ru, prived-net.livejournal.com

Борис КУЗНЕЦОВ – один из тех людей, благодаря которым после семи десятилетий большевистской власти в России возродилось независимое правосудие. Он начинал свою трудовую деятельность в 1960-е годы в уголовном розыске Ленинграда и Магадана, затем перешел на адвокатскую работу. В 1989 году стал юридическим советником Межрегиональной депутатской группы, а годом позже открыл адвокатское бюро «Кузнецов и партнеры». Получил широкую известность благодаря своему участию в целом ряде громких дел, которые будут упомянуты ниже. В июле 2007 года Борис Кузнецов был вынужден покинуть Россию. В феврале 2008 года получил политическое убежище в США.
Август 2000 года. Встреча Владимира Путина с семьями моряков, погибших на «Курске». По мнению Бориса Кузнецова, все нынешние беды России начались с «Курска»
Почти все изменения в Конституции направлены на сворачивание правосудия в России. Вверху: бывший глава «ЮКОСа» Михаил Ходорковский (слева) и бывший член правления «ЮКОСа» Платон Лебедев на суде. На фото внизу: генпрокурор Юрий Чайка и президент Дмитрий Медведев
Вверху: один из клиентов Бориса Кузнецова, бывший сенатор от Калмыкии Левон Чахмачян во время заседания суда. Внизу: как считает Кузнецов, с приходом Валерия Зорькина на пост председателя Конституционного суда правосудных решений становится все меньше и меньше

Один из самых знаменитых адвокатов 1990-х, ныне политэмигрант Борис КУЗНЕЦОВ – о своем бегстве, о деле «Курска», деле ЮКОСа и других. И главное, о том, почему все усилия власти сегодня направлены на сворачивание правосудия в стране и как это происходит

– Тяжело было уезжать из России, Борис Аврамович?
– Конечно, тяжело. И уезжать тяжело, и жить тяжело в другой стране, с другим менталитетом... Вот интересно: я здесь встретил одну девушку, которая родилась в Соединенных Штатах, но говорит, что она так и не стала американкой. Конечно, есть дети в здешних русских семьях, которых не научили русскому языку, не привили русскую культуру – они становятся американцами. Ну, а мне, когда я приехал сюда, было уже 64 года. Тут уж, конечно, никогда американцем не станешь.
– Но, наверно, не только поэтому было трудно уезжать, но еще и потому, что в какой-то мере рухнуло дело вашей жизни?
– Рухнули надежды, которые были вначале – от 1991-го до ухода Бориса Николаевича Ельцина. Вот это страшней даже, чем личная судьба, личное дело. Хотя и это, конечно, тоже. Я потерял замечательную библиотеку, коллекцию оружия, свой дом, многих... нет, не многих, а некоторое количество друзей. Так что это все непросто.
– Может быть, нужно было...
– У меня тоже был выбор. Я себя ни в коем случае не сравниваю с Ходорковским, но у меня был выбор. Он остался – я уехал. Он молодой, я уже старый. Я, честно говоря, очень боялся за своих сотрудников, за свою семью. У Ходорковского это, по-моему, самая главная проблема, то, что его больше всего мучит.

Они бы меня там просто убили
– Вы у меня просто с языка сняли вопрос. Я как раз хотел спросить: может быть, нужно было бороться, как Ходорковский? Но вы уже частично ответили…
– Он моложе гораздо, он физически сильней. А я человек больной, у меня диабет. Они бы меня там просто убили.
– Вы можете рассказать, как вы оказались на Западе, или это секрет?
– Никакого секрета. В 2006 году я защищал члена Совета Федерации Чахмахчяна. Его обвиняли в мошенничестве. Я сейчас не буду рассказывать в деталях дело, главное в другом. Я изучал документы Верховного суда, который рассматривал представление генерального прокурора о даче согласия на привлечение к уголовной ответственности. И мне попались материалы ФСБ, которые имели гриф «секретно» и свидетельствовали, что у члена Совета Федерации Чахмахчяна в течение 10 дней прослушивались телефонные разговоры. А на второй день после начала прослушки судья Верховного суда дал на нее санкцию. И это прослушивание, и эта санкция были проведены с грубым нарушением Конституции Российской Федерации. В Конституции сказано, что члены Совета Федерации и депутаты Государственной думы обладают неприкосновенностью. А закон о статусе члена Совета Федерации говорит о том, что эта неприкосновенность распространяется на средства связи. Я обратился с жалобой на неправомерные действия судьи Верховного суда сначала в городской суд, который мне отказал. Тогда я обратился в Конституционный суд. В качестве доказательства своей позиции я приобщил фотокопию той самой справки, которая имела гриф «секретно». Я абсолютно убежден в том, что эта справка не должна была засекречиваться, потому что в ней идет речь о грубых нарушениях законодательства и о злоупотреблении должностными лицами своим служебным положением. А это, в соответствии со статьей 7 Закона о государственной тайне, не подлежит засекречиванию и не представляет собой государственной тайны. И на этом основании я совершенно спокойно отправил эти материалы в Конституционный суд. КС передал эти материалы в ФСБ, ФСБ – в Генеральную прокуратуру, а та возбудила уголовное дело.
Я очень хорошо понимал, что буду арестован. И перед тем, как Тверскому суду окончательно принять решение о наличии в моих действиях состава преступления (а что такое решение будет, сомневаться не приходилось), в ночь на 11 июля 2007 года я ушел от «наружки», которая работала за мной в течение, по-моему, нескольких месяцев, и уехал на Украину. На границу я приехал в восемь утра, в Москве еще рабочий день не начался. Поскольку уголовное дело не было возбуждено и не было санкции на арест, то формальных оснований для задержания не имелось. Я специально поехал таким маршрутом, чтобы пересечь границу через новый КПП, который только что открылся. Там дежурили молодые ребята. «Сторожевик» на меня стоял. Но не на арест, а, как я понимаю, они просто должны были проинформировать Москву.
– «Сторожевик» – это отметка в компьютере против вашей фамилии?
– Да, отметка, означающая «информировать о пересечении Кузнецовым государственной границы». Проинформировали, а меня на территории России уже не было.
– То есть все было абсолютно легально: вас не вывозили в багажнике машины, вы не переходили через шпионское окно...
– Я легально по своему паспорту уехал.

Нужно ли защищать убийц?
– Дело Чахмахчяна получило широкую огласку благодаря вашей переписке с Юлией Латыниной. Вас как адвоката всегда отличало то, что вы брались за защиту заведомо непопулярных обвиняемых. Легко заработать очки на каком-то пафосном процессе, а на деле Чахмахчяна – только обвинения вроде латынинских. По латынинской логике получается, что защищать в суде можно только ангелов. А кто же будет защищать серийных убийц, насильников, бандитов? Ведь для вас, по-моему, никогда не было вопроса, браться ли за защиту лица с заведомо негативным имиджем в общественном мнении...
– Были и такие дела. Были и другие. Я защищал, например, Георгия Юматова, которого обвиняли в убийстве. Любимейшего актера всего Советского Союза. И тем не менее, факт остается фактом – он совершил убийство. Тогда общественное мнение было полностью на моей стороне, несмотря на то, что факт убийства имел место. Но, с моей точки зрения, это не было убийством. Это была необходимая оборона. Следствие приняло половинчатое решение, но оно устраивало и меня, и Юматова. Дело было сначало переквалифицировано с умышленного убийства на убийство, совершенное с превышением необходимой обороны, а потом применена амнистия, и Юматов остался на свободе. (6 марта 1994 года Юматов в состоянии алкогольного опьянения поссорился с дворником дома, в котором жил, и застрелил его из охоничьего ружья. Борису Кузнецову удалось добиться освобождения своего подзащитного из «Матросской тишины» под подписку о невыезде, а затем Юматов как фронтовик попал под амнистию по случаю 50-летия Победы. – В. А.)
Были разные выступления, в частности, Евгений Весник критиковал и Юматова, и мою позицию по этому делу.
– Юматов, конечно, популярная личность. Ну, а вот такие люди, как Чахмахчян: у вас бывает момент внутреннего колебания? Точнее, так: у вас отличается профессиональная позиция от гражданской или для вас профессиональная позиция и есть гражданская?
– Конечно, отличается. Но такова специфика адвокатской работы. Как доктор – он обязан лечить человека. Неважно, симпатичен ему пациент или нет, согласен он с его политической позицией или не согласен. Я, например, представлял интересы партии «Родина». Дмитрий Рогозин (до марта 2006 года – председатель партии «Родина», в настоящее время – посол РФ при НАТО. – В. А.) был много лет моим приятелем, и я надеюсь, остается таковым и сейчас, хотя мы с ним не поддерживаем никаких контактов. Его националистические идеи мне претили. Тем не менее, его партию абсолютно незаконно сняли с выборов. (На местных выборах в марте 2006 года. В Республике Алтай – единственном регионе, где партии было разрешено участвовать в выборах, – «Родина» пришла второй. – В. А.) И я представлял его интересы в суде. С другой стороны, я представлял интересы партии «Демократическая Россия» и Галины Старовойтовой. Я защищал в Эстонии Петра Рожка, которого выдворили из Эстонии незаконно. Популист, не то жириновец, не то коммунист. То есть сам по себе личность неприглядная. Тем не менее, были нарушены его права. И с этой позиции я его защищал, и меня эстонская пресса, даже самая националистическая, поддержала.
– Вот, скажем, было у вас дело Олега Калугина. Согласитесь, что оно абсурдное по сути. Человек, который позиционирует себя как разоблачитель преступлений КГБ, требует вернуть награды, полученные за эти самые преступления. Ведь так получается?
– Нет, я согласиться не могу. Я еще раз говорю: я не рассматриваю мотивы, по которым клиенты обращаются в суд. Это дело самого клиента. Моя задача – защищать или представлять его интересы. Вопрос стоит так: его законно лишили наград или незаконно? Калугина лишили незаконно.
– Но ведь существует, кроме юридической, и общечеловеческая логика, правда? Я понимаю, что это разные вещи, и все же...
– Это вопросы к политикам, к Никите Михалкову, к другим моралистам, но не к адвокату, который занимается профессиональной защитой людей. Я, кстати, с Калугиным разошелся. Мы с ним дружили, он даже свидетелем у меня на свадьбе был. Но мы с ним разошлись после того, как он выступил свидетелем по делу Джорджа Трофимова и Трофимов получил пожизненное... (Бывший агент советской разведки, полковник Сухопутных сил США в отставке Джордж Трофимов, завербованный в 1969 году, в июне 2001-го был признан виновным в шпионаже в том числе благодаря показаниям Калугина. – В. А.) Тут уже не вопрос отношений государства и человека, в данном случае Калугина. Тут личные отношения, которые возникают в процессе служебной деятельности у оперативного работника и агента, у адвоката и клиента, у врача и пациента, у журналиста и источника информации. Понимаете? Тут уже вопрос доверия. Если человек тебе доверился, ты обязан эту тайну сохранить.
– Видимо, Олег Данилович считал, что эти обязательства прекратились после его увольнения из рядов…
– Нет, они не прекращаются. Я вот много лет проработал в уголовном розыске. Я занимался оперативно-агентурной работой. Многие мои бывшие агенты до сих пор живы и здоровы. С некоторыми из них я поддерживаю даже отношения. Но я никогда в жизни не назову их имена.
Я в свое время в Москве прикупил порядка двух сотен личных дел агентуры. Это архивные дела. Людей, которые выехали на Запад в разное время. А раньше они стучали КГБ. И у меня возникла дилемма. Я прикупил их, чтобы потом когда-нибудь написать об этом...
– Что значит «прикупил»? Они что, в магазине продавались?
– Практически да. Ими торговали сотрудники КГБ, бывшие и действующие. И они как бы... ну, не в свободной продаже, конечно, но на черном рынке они появляются время от времени. И у меня возникла дилемма. Купить-то я их купил, а когда начал пытаться что-то написать и когда с одним из них я встретился, то я понял, что я про них никогда ничего писать не буду. Потому что люди попали в эту ситуацию по разным причинам. Некоторые – вследствие слабости, некоторых обманули, и так далее. А у них дети, внуки. В конечном итоге они сейчас не занимают места в российской власти. Поэтому с моей точки зрения надо все это предать забвению.
– Это старое правило еще царской полиции – ни при каких обстоятельствах не выдавать имена агентов. Было знаменитое дело директора департамента полиции генерала Лопухина, который подтвердил эсерам, что Азеф – секретный сотрудник охранки. Его судили за это.
– Конечно. Именно так.

Рубикон для всей России
– Для вас, как я понимаю, именно «Курск» стал Рубиконом и в гражданском, и в профессиональном отношении? Когда вам пришлось уже не просто защищать интересы своих клиентов, а встать в оппозицию государству…
– Ну, я должен сказать, что по большинству дел, в которых я участвовал, я так или иначе противостоял государству. В данном случае противостояние вылилось в очень жесткие формы. Я совершенно добросовестно, представляя интересы 55 семей, изучил материалы уголовного дела. Не поддался на всякие посулы и попытки меня купить со стороны тогдашнего главкома ВМФ Куроедова. Не поддался на уговоры тогдашнего главного военного прокурора Савенкова. И написал жалобу в Главную военную прокуратуру. Я был не согласен с целым рядом выводов предварительного следствия по делу «Курска». Меня тут же обвинили в том, что я использую смерть людей в целях собственного пиара. Что, конечно же, не соответствует действительности. Во-первых, у меня и так уже было имя, заработанное значительно раньше. Да и вообще я не устраиваю пиара, и если я общаюсь с журналистами, то они, как правило, интересуются в меньшей степени моей личностью, а в большей – подробностями тех дел, которые я веду.
Это жесткое противостояние в 2005 году усугубилось выходом моей книги «Она утонула... Правда о «Курске», которую скрыл генеральный прокурор Устинов». Так что вот с этого началось, я думаю, одной из главных причин, по которым я оказался за границей, стало дело «Курска».
– Когда вы брались за это дело, вы верили, что можете в чисто юридическом смысле добиться успеха? Или вы рассчитывали на общественный резонанс, не более того?
– На общественный резонанс я не рассчитывал, хотя, наверное, надо было привлекать к этому делу больший общественный интерес. Все было абсолютно в рамках того, что должен делать любой адвокат. А потом, когда я брался, я же еще не читал материалов дела. Еще уголовное дело не было прекращено, и мне не были известны выводы следствия. То есть я не знал, чем это все закончится. При этом надо иметь в виду: в принципе с выводами о причинах гибели «Курска», к которым пришли Главная военная прокуратура и правительственная комиссия во главе с Клебановым, я согласен. Я согласен с тем, что «Курск» погиб в результате внутренних взрывов. И я очень жестко оппонирую – во втором издании книги этому посвящен большой раздел – тем, кто придерживается версий, что имело место столкновение с иностранной подводной лодкой, что иностранная лодка атаковала «Курск», что Путин за спиной российской общественности вел переговоры с Клинтоном, пытался утрясти этот вопрос и утряс. Это глупость абсолютная, просто дичь. Вот вышел фильм «Курск« – подводная лодка в мутной воде», французы его сняли, и там как раз эта версия широко пропагандируется – о том, что «Курск» погиб в результате атаки американской подводной лодки. Я оппонирую этой версии, и оппонирую жестко.
– Ваша позиция опаснее была для российских властей: вы отрицали конспирологию, но в то же время обвиняли должностных лиц в бездействии, не так ли?
– В общем да, конечно. Я не знаю, насколько это опаснее. Я считаю, что уголовную ответственность должны нести командование Северного флота и главное командование Военно-морского флота России того периода, потому что в море вышел неподготовленный корабль, который никогда прежде этой торпеды на пероксиде водорода не имел на борту. Он вышел с неподготовленным экипажем, но это не вина экипажа, а его беда. Военные не приняли своевременных мер, не отреагировали на обнаруженный факт взрыва, на 12 часов задержали объявление «Курска» аварийным кораблем, бездарно провели поисково-спасательную операцию, не обратились вовремя к иностранцам, адмиралы ввели Путина в заблуждение. А он позволил себя ввести в заблуждение, и на нем, на Путине, лежит вина за то, что не спасли 23 человека, находившихся в девятом отсеке «Курска».
Я не знаю, что из этого страшнее. Вот Попов, бывший командующий Северным флотом, прямой виновник гибели «Курска», утверждает, что «Курск» потопили американцы. Извините, идут учения ВМФ России. Фактически собран весь Северный флот. Буквально все надводные корабли, которые участвуют в учениях, имеют боевую задачу: поиск чужой подводной лодки. Это что ж, значит, наш флот не в состоянии в районе учений обнаружить иностранную подводную лодку? Чего вы тогда стоите как профессионалы? На хрен нам тогда весь этот военно-морской флот, если это так?
Но на самом деле, конечно, это не так. Американцы в районе учений были, но они держались на расстоянии свыше 300 миль, потому что район учений был официально закрыт. Ни американцы, ни англичане, никто другой никогда не полезет в район учений, где сосредоточено такое количество противолодочных кораблей и противолодочной авиации.
– «Курск» и для Путина стал Рубиконом…
– Это был Рубикон для всей России. По-моему, все беды России, какие сейчас у нее есть, начались именно с «Курска». И прежде всего – вранье. Сначала адмиралы врали Путину. А в результате Путин и Главная военная прокуратура и Генеральная прокуратура до сих пор лгут народу о том, что там на самом деле произошло.

Хуже, чем в СССР
– Согласитесь, что в нынешнем состоянии российского правосудия виновата не только власть, но и тот правовой нигилизм, который существовал в России, наверно, всегда. Неуважение к закону, неверие в правосудие. Ведь это очень старая российская болезнь…
– Не знаю, я историей правосудия никогда особенно не интересовался. Но у меня такое ощущение, что неверие в правосудие обусловлено его отсутствием. Как можно верить в то, чего не существует? Оно не существовало и до советской власти. Единственный был светлый период – это судебная реформа 1864 года, одна из великих реформ Александра II. Оно не существовало и при советской власти. Светлый промежуток был во время горбачевской оттепели и первых лет правления Бориса Николаевича Ельцина. А потом снова все покатилось. Поэтому людям-то с чего верить?
– Конечно, в Советском Союзе правосудия не существовало в том виде, в каком оно должно существовать. Но все-таки до нынешней России Советскому Союзу было далеко. Вот вы работали в советском уголовном розыске. Мне кажется, тогда была возможность для честных людей честно исполнять свой долг…
– Володя, вопрос понятен. Да, в Советском Союзе были заказные дела. Эти заказные дела были на уровне ЦК КПСС: кагэбэшные дела против диссидентов, дела о крупных экономических преступлениях – помните, хлопковое дело, дело московской торговли и так далее. За исключением этих дел, которых было сравнительно немного, по другим делам правосудие все-таки было. Единственное, чего не было, так это оправдательных приговоров. То есть они были, но единичные, они считались большим браком, и судей за оправдательные приговоры исключали из партии, снимали с работы.
– «Органы не ошибаются»…
– Именно. Но у судьи, если он видит, что человек не виновен, и это дело не стоит на контроле в ЦК КПСС, всегда была возможность отправить дело на доследование. А на доследовании оно тихо умирало. Я помню, у меня был случай в Магадане. Я защищал одного директора строительного треста, который послал матом первого секретаря обкома партии. Он был очень известным в стране человеком, у него было переходящее знамя Совета Министров, орден Ленина – в общем, такой был крутой строитель. Против него возбудили уголовное дело, и секретарь обкома, Мальков, требовал, чтобы его посадили. Дело расследовала прокуратура Магаданской области. Володя Антонов такой следователь был. Он копал-копал, но ничего откопать не смог. Ну, пытались вменить завышение объемов строительных работ, но никто не рискнул рыть вечную мерзлоту и замерять глубину фундамента. И в конечном итоге дело прекратили, несмотря на грозное указание. Был случай, когда я защищал одного эстонца, молодого парня, которого обвиняли в хулиганстве, хотя хулиганства там не было. Судья вынес обвинительный приговор. Сфальсифицировал протокол судебного заседания. Мне удалось это в конечном счете доказать. Я боролся несколько лет, дошел до зампреда Верховного суда, который принес протест, и приговор был отменен. То есть можно было бороться при советской власти. И добиваться. А сейчас это совершенно бессмысленно. Вот я сужу по своему собственному делу. Вот вы мне звоните – вы знаете мой телефон?
– Да, конечно.
– Мой адрес есть в Интернете. Я пишу жалобы в прокуратуру, и адвокаты пишут. В этих жалобах указан мой адрес. Больше того: прокуратура мне пишет по моему американскому адресу, и я отвечаю на эти письма. Я был в консульстве, заверял документы, и консульство подтвердило, что я проживаю в Америке, в штате Нью-Джерси, в Кливсайд-парке, в доме номер 200 по Уинстон-драйв, квартира 2606. И тем не менее до сих пор я нахожусь в розыске.
– Ну, и как это понимать?
– А понимать это очень просто: есть заказ, чтобы я никогда в России больше не появился. А у каждого преступления есть срок давности. По моему делу это пять или шесть лет, не помню точно. Но время, пока я нахожусь в розыске, продляет срок давности. Вот и все. Теперь понятно? Я пишу жалобу в прокуратуру города Москвы, эту жалобу адвокат Роберт Зиновьев сопровождает своим письмом, а на нее дают ответ такой: «Осужденный Кузнецов имеет право обратиться туда-то». Никто меня никогда нигде не осуждал, никакого приговора суда по моему делу не было. То есть настолько это все формально происходит...
– А вы состоите в переписке с прокуратурой?
– Да, я получил, думаю, больше сотни писем из прокуратуры.
– Она требует явиться. А вы что отвечаете?
– Я являться туда не хочу, я получил политическое убежище в Америке в связи с тем, что меня преследовали за профессиональную деятельность. И я им говорю: ребята, есть договор между Соединенными Штатами и Россией об оказании правовой помощи по уголовным делам. В соответствии с этим договором вы можете дать поручение правоохранительным органам США допросить меня. Пусть они предъявят мне подлинники документов. Я до сих пор не имею на руках постановления о предъявлении обвинения.
– Как было с Луговым – по поручению британского следствия его допрашивали российские следователи…
– Да, совершенно верно. Либо приезжайте сюда – я явлюсь в российское консульство. Хотите – домой ко мне приезжайте, допросите меня, предъявите мне обвинение официально. Три года уже прошло. И ничего не происходит.
– А что они отвечают на ваше приглашение в гости?
– Да никто мне ничего по существу не отвечает.

Выбор Ходорковского
– Новое дело ЮКОСа: по мнению многих, именно оно стало лакмусовой бумажкой российского правосудия. Вы, конечно, следите за ним. Что думаете?
– Ну, во-первых, я считаю, что защита по этому уголовному делу на два порядка более профессиональная, чем была по первому делу. Неважно, выиграет обвинение или выиграет защита в данном случае.
– А в чем разница между двумя процессами с точки зрения тактики защиты?
– С моей точки зрения, защита работала более профессионально по второму делу. Они работали единой командой. Такой команды в первом деле не было. Там был раздрай. И я смотрю уровень компетентности и подготовленности Клювганта, Шмидта, которого я считаю вообще адвокатом номер один в России, других адвокатов – они помоложе, но не менее опытные. Я вижу их позицию. У меня есть все материалы по первому процессу. Это день и ночь, можете мне поверить.
– То есть если бы вы вели второе дело ЮКОСа, вы бы действовали точно так же?
– Наверно, да. Во всяком случае, я очень высоко оцениваю работу моих коллег по второму делу.
– Независимо от того, будет ли дело выиграно или проиграно?
– Независимо от этого, конечно. Ты должен сделать все, что ты можешь, все, что от тебя зависит. Потом ведь, вы поймите, адвокаты связаны позицией с подсудимыми. Если Ходорковский говорит: «Я невиновен, и я себя виновным не признаю никогда», то не может ни один адвокат, даже намеком, попросить у суда смягчения наказания, еще чего-нибудь...
– Но ведь адвокат должен подсказывать клиенту позицию, объяснять. Вот в американском правосудии заключают досудебную сделку, даже после суда договариваются…
– Если приходит ко мне американский адвокат и говорит: «Тебя обвиняют в убийстве – ты должен это убийство признать, и тогда ты получишь не пожизненное, а 20 лет». А я не совершал этого убийства, но должен признать, чтобы получить смягчение, так что ли?
– Нет, он говорит, например: «Признай неосторожное убийство. Отсидишь пару лет и выйдешь за примерное поведение, мы тебя вытащим».
– Но если ты вообще никакого отношения к этому не имеешь? Что значит – пару лет? Да ни одного дня! Меня тоже уговаривали. Притом серьезные люди ко мне обращались.
– Вы считаете, в данных обстоятельствах никакой компромисс невозможен?
– Мне, например, предложили: «Если ты откажешься от политического убежища, то уголовное дело в отношении тебя будет прекращено». Ребята, во-первых, прекратите уголовное дело – раз. А во-вторых, что такое прекращение уголовного дела, я знаю. Они сегодня прекратят, а завтра какой-нибудь прокурор посмотрит и скажет: «Нет, прекратили незаконно. Давайте мы еще раз возбудим дело на Кузнецова». Вот и все. Верить же нельзя, вы понимаете? Вам пример ЮКОСа? Пожалуйста. Я считаю, собственность отобрали незаконно. Человека посадили незаконно...
– Я понимаю: договариваться нельзя, потому что нет гарантий, что власть выполнит договоренности. Но если бы удалось придумать гарантии, стоило бы договариваться с этой властью, скажем, об условиях помилования? Ну, вот Сутягин же подписал прошение о помиловании – его никто за это не осуждает…
– Между Сутягиным и Ходорковским очень большая разница. Сутягин никогда не занимался политической деятельностью. Он просто ученый. Сутягин подписал, его отпустили, а теперь он говорит: «Вот я возьму и приеду в Россию». А почему бы Сутягину не приехать в Россию? Уголовное дело в отношении него прекращено, он 11 лет отсидел, к нему применена амнистия, гражданства его никто не лишал. А я ему говорю: «Игорь, ни в коем случае. Пока там действует этот режим, у тебя могут обнаружить контрабанду, наркотики, оружие, два патрона, все что угодно». То есть это не те люди, с которыми можно о чем-то договариваться. Они в этом отношении мало чем отличаются от бандитов, которые по кавказским горам и лесам бегают.
– Я понимаю эту бескомпромиссную позицию. Но я просто все время думаю о том, что Ходорковский – это еще и просто живой человек, еще молодой, у него жена, дети, престарелые родители – неужели же это все не стоит компромисса с властью?
– Ну, вы понимаете, в чем дело: это его выбор. Он такой выбор сделал. Можно соглашаться с ним, не соглашаться, но это его выбор.

Задний ход
В разговоре с Борисом Кузнецовым я не мог обойти тему взаимоотношений России с Европейским судом по правам человека, тем более что недавно на эту тему высказался председатель Конституционного суда Российской Федерации Валерий Зорькин. В недавней статье, озаглавленной «Предел уступчивости», он фактически обвиняет Страсбургский суд в подрывной деятельности на территории России. Излагая одно из решений Европейского суда, Зорькин вопрошает: «Не будет ли такое решение использоваться для раскачивания российского общества по сценариям оранжевых, тюльпановых и прочих конструируемых «революций«?» И отвечает самому себе: «Если нам навязывают внешнее «дирижирование» правовой ситуацией в стране, игнорируя историческую, культурную, социальную ситуацию, то таких «дирижеров» надо поправлять. Иногда самым решительным образом». Получается, глава Конституционного суда России призывает не исполнять решения Европейского суда по правам человека, если эти решения не нравятся российским властям.
– Я сейчас вплотную занимаюсь Европейским судом, поскольку я работаю в университете в Бостоне, и тема моей исследовательской работы – «Проблемы российского правосудия по материалам Европейского суда по правам человека». Для меня очевидно, что целый ряд дел, которые имеют принципиальное, актуальное значение, в Европейском суде волокитятся годами. А рассматриваются и принимаются решения главным образом по делам, связанным с пропажей людей в Чечне, какие-то пенсионные дела отдельные. Считаю, что это результат работы кагэбэшной резидентуры в Европейском суде. Я сейчас не буду называть конкретных имен, потому что до конца не разобрался. Но по таким делам, как дело Сутягина, дело Ходорковского, до сих пор не принято основных решений. Мое дело вот уже три года не рассматривается тоже в Европейском суде. Поэтому с Европейским судом все достаточно сложно. А что касается позиции Зорькина, то для меня она абсолютно понятна. Если у нас Конституционный суд при председателе Баглае и заместителе Тамаре Морщаковой принимал большей частью абсолютно правосудные решения, то с приходом Зорькина таких решений становится все меньше и меньше. Более того: тех судей, которые начинают возражать, просто убирают. Так вот убрали Кононова, Ярославцева – принципиальных судей, которые имели особое мнение. Раньше особое мнение публиковалось – сейчас этого не делают.
Любят говорить, что у нас сейчас либеральный президент Медведев. Но судить надо не по словам! Говорит-то он абсолютно правильные и либеральные вещи. А если вы посмотрите поправки к законодательству – это касается и изменений в Конституции, и изменений в отношении Конституционного суда, и поправок, касающихся уголовного процесса, – то за исключением меры пресечения в отношении лиц, которые привлекаются за экономические преступления, все остальное направлено на сворачивание правосудия в России.
– Какие именно поправки вы оцениваете так негативно?
– Давайте по порядку. Из юрисдикции суда присяжных выведен целый ряд статей Уголовного кодекса, в том числе все государственные преступления, а именно: терроризм, массовые беспорядки. А сегодня любую антиправительственную демонстрацию можно рассматривать как массовые беспорядки.
По идее, круг дел, которые рассматривает суд присяжных, по мере демократизации судебной системы, укрепления ее независимости должен расширяться. Вместо этого юрисдикция суда присяжных сужается. А это очень важный институт.
Данилов, если мне память не изменяет, был оправдан судом присяжных – правда, дело было пересмотрено. (Красноярский ученый-физик Валентин Данилов был арестован в 2001 году по обвинению в шпионаже в пользу Китая. Присяжные Красноярского краевого суда признали Данилова невиновным. Впоследствии новый состав коллегии присяжных вынес обвинительный вердикт – как считают правозащитники и адвокаты, в нарушение действующих норм УПК. Данилов приговорен к 14 годам лишения свободы в колонии строго режима. – В. А.)
Дважды был оправдан Аракчеев – офицер Внутренних войск, которого обвиняли в преступлениях, совершенных во время боевых действий в Чеченской Республике. Дважды! И дважды отменялся вердикт, а потом уже дело рассматривалось без участия присяжных. (Офицеры дивизии им. Дзержинского Сергей Аракчеев и Евгений Худяков в 2003 году были привлечены к уголовной ответственности по обвинению в убийстве троих мирных жителей Чечни. В декабре 2007-го Военная коллегия Верховного суда РФ признала их виновными и приговорила к 17 и 15 годам лишения свободы соответственно. Худяков скрылся от правосудия и объявлен в розыск. – В. А.)
Далее. Принят целый ряд норм, которые расширяют полномочия Федеральной службы безопасности. А их нужно сужать – до борьбы с терроризмом и контрразведывательной деятельности. Их полномочия в области экономики остаются прежними, а это не что иное, как способ зарабатывания денег.
Сужаются демократические нормы, связанные с Конституционным судом. Это и назначение, а не выборы председателя, это и продление сроков полномочий председателя. То есть судебная реформа движется ровным счетом в обратном направлении.

Вашингтон