Все было нереальным — и речь мамы, и то, как она молодо выглядела. Она словно заблудилась во времени, и я хотела ей рассказать, что Света давно выросла, и у меня уже второй муж, с которым я тоже развожусь. Я хотела ей рассказать обо всем, что случилось со мной в последнее время, но неожиданно вспомнила, что мамы уже несколько месяцев нет в живых. Значит, это был сон — яркий, реальный сон. Поразительно!- мама была жива и шла со мной рядом, от нее исходило живое тепло и сплошная нежность. И это был единственный человек, которому я могла бы все рассказать, она бы нашла выход, она бы спасла меня…

Слезы текли по моим щекам, я боялась, что это поле и проникновенная  нежность — неотвратимо закончатся, и  мама исчезнет. Она никогда не летала в самолетах. Я взглянула на нее: она шла, вся погруженная в себя, в свою смерть, мраморная синева освещала ее лицо, руки…

 « Как полон плод и сладостью, и мраком, она была полна своей кончиной, недавней и не понятой еще»*.

Стихи Рильке, восхищавшие меня в юности, в этот раз настигли меня не как поэтическое  пение, но в виде протянутого листка — с траурным узором из букв.

-Мама,- давясь слезами, еле слышно сказала я,- прости меня…

-Что с тобой?- разволновалась она, словно очнувшись, — что ты такое говоришь? Может, что случилось? Ты сегодня сама на себя не похожа…

Что случилось…Мама, я чувствую себя невыносимо несчастной, Света ходит дома в откровенно прозрачных платьях, мой муж ею одержим, меня они не замечают, как не замечают блоху в бесконечных просторах комнат. Мама, нет ничего более мертвого, чем эти дни, эта жизнь, и нет ничего более отчаянного. Мама, я сплю на твоем диване, свернувшись в клубок, но нигде уже нет – в твоих платьях и полотенцах, подушке, куда я зарываюсь с лицом —  дыхания твоего нет, мама!!!

-Мама, прости меня…

-Да что с тобой сегодня? И почему ты просишь прощение? Разве ты в чем виновата? Ты никогда не была виноватой, тем более — передо мной. Расскажи, что стряслось?

Никогда не была виноватой…Мама, нас разделяет с тобой  целая вечность, и тогда все, все было действительно хорошо. Но ты не знаешь, как ты умирала: в полном одиночестве, потерявшая память, и я ничем, ничем не могла тебе помочь – я была разрушена. Мне не хватало мужества, непреклонной решимости — сказать себе жестокую правду. Твоя смерть — пришлась на эту затянувшуюся, глубокую задержку, мой мозг застыл. Я была мертвей тебя, умирающей, я мстительно жаждала одного, думала только об одном: как  напугать этих людей, напугать на всю оставшуюся жизнь — даже ценой своей гибели. Только тогда они могли очнуться от зла. Эта навязчивая идея преследовала меня, как ядовитая змея, я и была этой змеей, я довольно быстро превратилась в нее. Из моего раскаленного, шипящего тела — волнообразно двигались, готовые к извержению, мерзкие и нестерпимо горячие проклятия, я сама замуровывала себе пасть, перевязывала ее, как открытую рану — чтобы не принести вреда, чтобы спасти жизни тем, кого я  так яростно ненавидела и любила. И как я сейчас расскажу об этом, не напугав тебя, мама? Тебя, напрочь мною забытую – будто тебя и не было никогда —  вырвали из другого мира, воскресили твой голос, чтобы я, совсем безнадежная, набралась немного сил, чтобы я смогла выстоять – перед полным крушением своей жизни…

-Мама… Если бы я вдруг стала прозрачной или стеклянной, ты бы непременно увидела — как тайно плачет мое сердце…ты бы сошла с ума.

Я проснулась с шепотом этих слов, мокрая от слез и посветлевшая. Еще звучал шорох ее шагов — и больше никаких звуков не было… С какой жадностью я вслушивалась в них! радость и скорбь — сливались в спасительное  чувство любви, наполняя мою душу прощением. Как птица в клетке, рвался вопрос, на который я уже никогда не услышу ответа: а что было бы – если бы я все ей рассказала?

Поделилась своей бедой с могильной сырой землей…

Если бы ты была жива, на одну только минутку – прижаться к твоей руке… Твои руки уже отвыкли согревать. Одна холодная простыня, соленая от слез, свисающая с дивана…

Когда-то давно, в ушедшей юности, я бы никогда… ход этих мыслей, напоминающий  сон, прервала одна, ужаснувшая меня: Света забудет мое лицо и никогда не узнает, встретив меня случайно на улице, — ведь уходя навсегда, я забрала все свои фотографии. Надо было непременно, любым путем – подбросить домой свою фотографию и обязательно подписать ее: «мама». Но как, как это сделать?

По ночам я  бессознательно подползала к своему бывшему дому, сидела в кустах, бродила под окнами, яростно ковыряла холодные кирпичи — я была пьяна. Когда хватка тоски ослабевала, я останавливалась,  и как завороженная, до рези в глазах, смотрела на знакомые окна  — оттуда  лились пронзительные звуки музыки, разрывающие мне грудь.

Мне так хотелось вернуться домой!!!

У всех были семьи, а у меня — никого, никого не осталось. Господи, ну почему именно мне – ты придумал такую муку? Неужели она когда-нибудь поблекнет и утратит свою силу – но это так же ужасно, как и испытывать ее? Разве я причиняла кому – либо  горькую боль, накладывала такое заклятье — страдать?

Я снова ожесточенно приникала к земле, вдыхала ее сырой, отравленный  запах, и  хотела умереть. Я привыкала к этой мысли, и она уже больше не пугала меня — для моей помраченной души  смерть казалась единственным спасением…

Именно в это время Вера потащила меня на эту свадьбу. Я уже не помню, кому она и кем там являлась. Вера была из той породы людей, что пролезет и в ослиное ушко. Мы договорились встретиться у входа в кафе…

В день свадьбы все с утра не заладилось. Ярко-синее платье бледнило меня, оно совсем не шло к моему новому лицу- озлобленному и унылому. Волосы на голове, тщательно завитые, вдруг растопырились во все стороны, помада оказалась некачественной, и вокруг губ быстро образовались красные морщинки. Я тщательно смыла косметику, вымыла голову, с отвращением накрасилась и завилась — но дело не улучшилось, и даже напротив, – из зеркала на меня смотрела  угасшая  женщина с безумными глазами. Запавшие глазницы, скорбный рот — чтобы я с собой ни делала, ничего не помогало, я была словно заколдована…

Разделась, разревелась и легла на кровать: решила никуда не ходить. Но представила, как заверещит Вера, с каким бешенством  затрещит пухлыми пальцами, обвиняя меня во всех страшных грехах, и из двух зол выбрала лучшее: пугливо встала, мазнула по шершавым губам помадой, с треском разодрав под мышкой платье, оделась, и деревянными шагами потопала на выход…

Свадьба была в уютном кафе в центре города. Вера, ярко накрашенная и густо надушенная, в красном  коротком платье и черных лакированных туфлях ожидала меня у входа, и вертела кудрявой головой во все стороны. Увидев меня, она радостно подпрыгнула( видимо, все- же боялась, что не приду) и потянула к двери: мы опаздывали. Когда вошли в зал, гости уже сидели, ели, пили и танцевали. Все поздравления благополучно свершились без нашей помощи, и я вздохнула с облегчением. К нам стремительной походкой шел красивый седой мужчина, и Вера тут — же с визгом повисла у него на груди. Выяснилось, что это был ее двоюродный брат, и он отдает свою дочь замуж. Этот брат был очень хорош собой, в светлом костюме он напоминал мне  какого-то оперного певца… но может, и не певца. Но как — бы я ни напрягалась — вспомнить не смогла. Он подвел к нам виновников торжества-жениха и невесту, то есть – свою дочь с зятем. Девочка была прелестна, я с завистью наблюдала, с какой нежностью смотрел на нее отец, с какой любовью — муж. Я давно забыла, как выглядит любовь. Жених был чистокровный еврей, высокий и полноватый, колоритный  мужчина-ребенок, с близорукими черными глазами, румянцем во всю щеку и ярким ртом. Зачем я сюда пришла? Я вдруг почувствовала – насколько бесполезно  и даже недозволенно – бередить  тяжелое сердце…

Быстро, не закусывая, выпила три бокала коньяка и быстро запьянела. С одной стороны сидела Вера и что-то назойливо толковала мне в ухо, с другой стороны — немолодой, лысый, но приятный мужчина с фиолетовым галстуком — подливал мне в бокал пахучую жидкость. Он был со стороны жениха и все рассказывал, какой тот замечательный друг и что именно он, мой сосед, познакомил его с будущей женой.

-А где же хозяйка?- заплетающимся языком, с ненавистью спросила я: мужчина явно набивался мне в кавалеры.

Моя дочь тоже  была красива, как и эта невеста, и ее красота с каждым днем расцветала, а я, не чувствуя беды, радовалась, надышаться на нее не могла. И все – ей, себе даже платья купить было жалко, а Свете – никогда…

Ах, да ведь свое фото — можно отправить ей по интернету, на ее страницу, как же я сразу не догадалась! И я выберу то самое, давнее — где мы идем с ней вдоль реки, я в белом платье, она – маленькая, капризная, со смешным огромным бантом…

Вера залихватски подмигивала мне из-под плеча, торопливо уплетая еду  — одновременно из нескольких тарелочек. Мне отчаянно хотелось одного – напиться до полусмерти.

Заиграла музыка, и я мрачно взглянула на пару, вышедшую танцевать: это был Верин брат с женщиной в сиреневом платье. Осторожно и нежно касались пола ее легкие ноги, муж, прислонив голову к ее белокурой, тщательно уложенной головке, что-то шептал ей на ушко, она улыбалась. Вот она  повернулась ко мне лицом, и я остолбенела… это была… Салют Костям. Смеялись ее глаза и губы, это была она — не она, прелестная, уверенная, любимая женщина. Узнать ее было невозможно — это был совершенно другой человек. Она была женственна, спокойна и прекрасна!  Куда только девалась ее худоба! Полнота придавала ей немного царственности и безмятежности, с каким благородством и воодушевлением она танцевала, — и с каким удовольствием смотрел на нее муж! Видно было, как ему нравилось в ней все — как она танцует, говорит, хлопочет. Она все успевала: усмирить одним движением рук  закапризничавшую старушку (вероятно, это была ее свекровь), следить, чтобы все бокалы были полными, а блюда своевременно подавались и уносились. Во всем, к чему бы она ни прикасалась, мгновенно сказывался ее дух – все оживало, будто покрывалось цветами — был ли это бокал с вином, или девичье плечо. Она бережно расправляла кружево на белоснежном платье своей дочери, смеясь, шевелила там какими-то бусинками, ласково одобряла зятя, нежно и кротко – время от времени прикасалась к мужу. И чтобы она ни делала, куда бы ни поворачивалась или уходила, он всегда провожал ее любящим взглядом… ее изящная походка, умные глаза, в которых сияли таинственные искры, Боже мой — она была его звездой!  Она, дарующая утоление чувственной страсти, явственно отражалась в его откровенных  и горящих зрачках, ее острым запахом, густым и пьянящим — были пропитаны его руки и волосы, и парадные туфли. Я не верила своим глазам, я зачарованно следила за ней, я разглядывала каждый сантиметр — ее лица, рук, одежды. Сотворенная заново, сошедшая со своей орбиты — она и не она. Такие естественные движения и торжественная  окрыленность  всего ее существа! Разве  в нем — могло биться ее прежнее бедное сердце, полное великого страха? Она не вытравливала с себя годами все свои  нелепые уродливости, не сдирала их — слой за слоем,- она просто сбросила их, как сбрасывают загрязнившееся, исхудалое  платье или жабью кожу. Она была похожа на только что завершенную картину, на которой еще не высохли свежие краски. В них были все цвета юности: молочно- белые, сиреневые, голубые,-  они  влажно сияли, пушились, хмельно пахли. Художник замер с кистью в руках – осталось лишь поставить свою подпись…

Я вспомнила все наши прежние встречи, и машинально, безотчетно обхватила руками голову. Какие чувства я испытывала? Удивительно, в голове был полный туман: я не понимала, как все эти чувства- что были подобны взрыву в ясный день, — могут уживаться в одной голове, возбуждать, искажать и мучить одного человека, вызывать зависть, растерянность, восхищение… В конце концов, суровая ясность блеснула, как черная молния — сорвала все покровы с реальности и одержала верх: чтобы одна женщина порадовалась за другую, она должна быть непременно счастливой.

Я торопливо встала, рванула со стула свою сумочку, и огибая стулья, стала настойчиво пробираться к выходу — мне хотелось немедленно вырваться на улицу, моя душа терзалась.

Держась за стенку, я прошла зал, (он показался мне бесконечным) неуверенно спустилась на несколько ступенек вниз, ища выход, растерянно оглянулась по сторонам. Никого. Я прислонилась к стене, по спине бежал холодный пот. Наверху кричали: «Горько!», «Слава Маше!»

Вдруг застучали каблучки, кто-то торопливо  спускался. Я чувствовала, я догадывалась. Что она хотела, узнала ли меня? Хотела пожалеть, похвастаться, укорить? Женщина, поразившая и взволновавшая меня, уже стояла напротив и глядела  ясными глазами. Блестели волосы ее, гладко зачесанные, убранные жемчугом, будто в чашечке лотоса.

-Выпей, — сказала она, и протянула мне бокал с каким-то ароматным напитком.  Ее рука была теплой и твердой, в мочках ушей золотились крошечные камушки, грудь рельефно и упруго  была затянута  прекрасным кружевом, с бедер мягко струился сиреневый шелк. Мы спустились еще на несколько ступенек и очутились на деревянной скамье. Я постепенно приходила в себя, в голове прояснялось — горький напиток, который я без всякого колебания выпила, придал мне силы. Чрезвычайно важная проблема, до исступления  напрягавшая мою голову — как же совместить  две различные личности?- Салют Костям и эту незнакомку, — ослабела и лопнула. Я расслабилась, повернулась к ней лицом, и уже не дергалась от звуков ее голоса, раздававшихся в тишине  длинных  лестниц, как гром.

-Я узнала тебя, — говорила она.- Это было так давно. Сейчас мне даже не верится, что я прожила такую длинную жизнь.

Мать родила меня в тюрьме. Отсидев  срок, она отказалась от меня и отдала в детдом. Когда мне было двенадцать лет, меня взяла бабушка, мать моей матери. Почему она сделала это так поздно — я не знаю. Характер у нее был довольно жесткий, и я часто думала -где же мне было лучше, там, в детдоме, или у нее? Мать редко навещала нас, раз в год или два, она была ко мне совершенно равнодушна. Когда я оканчивала  школу, бабушка умерла, и я осталась одна. Подруг у меня не было. Как же я мечтала вырваться, выйти замуж! Каждую ночь я мечтала только об этом, я видела маленькие пальчики дочки, красивое лицо мужа. Тебе, наверное, интересно узнать, что мои мечты ничем не отличались от мечты любой красивой девочки: я думала о принце, о красивых детях, о замке. Если мое тело было в таком жутком плену, то мысли, мои мысли были свободны, как птицы. Они парили так высоко, и приносили мне из своих высей такие живые и яркие образы, что я часто забывалась, кто я, и как выгляжу — ведь в своих мечтах я была  прекрасней любой  сказочной королевы. Я представляла свою свадьбу, и брачную ночь и любовь – возможно, даже более полно, чем все остальные. Напрасно все думают, что дурнушки мечтают о синице в руке — вовсе нет, именно они мечтают о недосягаемом принце.

Но все, все было против меня, иногда мне казалось, что вездесущие боги заранее сговорились, чтобы  сделать мою жизнь несчастливой. Меня, рожденную  в неблагоприятный день, в дурное мгновенье, ожидала утвержденная свыше судьба – лишенная радости и потомства. В полном одиночестве, в сплошной пустоте,  я безуспешно сражалась с ней — за свое счастье, ежесекундно  ощущая свои выпирающие кости, свое телесное убожество. Что тебе об этом рассказывать, ты сама все видела — я чувствовала, как ты невольно следила за мной. Ты знаешь, я исчерпала все силы и совсем отчаялась, и в один день твердо решила, что жить больше не стоит. Именно это решение неожиданно придало мне невиданное мужество. Я дерзко пригласила на танец мужчину, он был старше меня, на висках его была седина, он пришел на танцы с другом. Я отчаянно увязалась за ним, он никак не мог от меня отделаться, но в меня будто демон тогда  вселился. Мы пришли к нему домой, выпили вина, легли спать. Он ко мне так и не притронулся — даже будучи пьяным, он отвергал меня.  Всю ночь я не спала, и, положив голову на руку, глядя на него, плакала. Во сне он перевернулся, и его рука легла на мою. С ресниц моих лилась вода и капала на его руку … Не знаю, вслух или про себя, но я прошептала ему всю свою жизнь и все свое отчаяние…Неожиданно он открыл глаза и взглянул на меня. Наши взгляды встретились. Он увидел то, что не дано было увидеть никому. В его глазах просыпалось сострадание — одного человеческого существа к другому. Он не выгнал меня,- но так не бросают лишь больных котят или щенков. Но он предоставил  мне такую возможность, возможность любить его. Сострадание- это ведь как поток, великая энергия — и я вскоре почувствовала, как этот поток  окреп и обрел свою независимую жизнь, это необъяснимо — но это так. Я слышала его, как длинные и хрупкие звуки, они звенели и потрескивали, и золотили все вокруг, переливаясь из комнаты в комнату…

Я не похорошела  и не расцвела вдруг, как рассказывают об этом в сказках, нет. Я как — бы спокойно разглаживалась, обретая новые черты, далекие от совершенства и красоты. Его присутствие — стало для меня единственной реальностью, – оно толкало меня вперед. В своем неиссякаемом стремлении – быть любимой, — мне уже было на что опереться.

Надо было выстоять, и надо было  стать сильной…

Небезопасно было — двигаться рывками, показывать  свою свирепую жажду вырваться из одиночества — я это ясно чувствовала. Встреча с ним изменила все мои ценности, она научила меня отметать все, что не имело к нему отношения. Само существование обид на людей, наличие в моей душе даже крошечной агрессии — поставило бы нашу встречу под угрозу- я это тоже понимала.  Ты и представить себе не можешь — насколько это опасное пламя – обиды! Долгие годы унижений в детдоме, в школе, одинокое и жалкое существование — все это мучило и раздирало меня, делало недопустимо мягкой и беззащитной. Напряженное ожидание насмешек, обидных прозвищ – преследовало меня всегда, лишая всех сил. Я будто еще в детстве положила голову на плаху, и все ждала — когда? Чтобы решиться подняться — надо было избавиться от прошлого. Но как, как от него избавишься?

Долго он был недосягаем для меня. Я достигла многих чудес в кулинарии, в создание уюта и красоты в его доме, но постоянно  и горько я чувствовала одно — он мне не принадлежит. Временами он был чьим-то возлюбленным, часто  возвращался поздно вечером, а то и за полночь – пахнувший вином, сияющий удовлетворением. Смиряя жгучую ревность, я терпеливо раздевала его, мыла ему ноги, согревала его холодные руки, как ребенку. Я приучала себя любить — без всякой надежды. Он благосклонно принимал мою целомудренную ласку, в которой я строго и безукоризненно соблюдала меру. Мне так  хотелось думать, что он уже тогда меня немножко любил. Порой он благодарно касался моего плеча — я переполнялась таким счастьем, будто меня тронуло само солнце! Единственной ошибкой с моей стороны  было одно непростительное и судорожное движение: он уезжал на несколько дней в командировку, и я вдруг схватила его руку и осыпала ее поцелуями…

Он быстро взглянул на меня и вышел, полный смущения. Никогда я не видела его таким красивым: белый выпуклый лоб, серые, как крыло голубя, глаза, губы…

В его отсутствие я впервые серьезно задумалась о своей внешности — желание ощутить прикосновение его губ — было в миллион раз! — сильнее самой жизни. Бабушка мне рассказывала, что моя мама, не желая беременности, часто перетягивала себе живот, что и способствовало появлению на свет такого несуразного существа, как я. Я не пошла привычными путями, какими идет большинство женщин — да у меня и не было на это средств, я работала в библиотеке. Первое, что я решилась изменить в себе, была моя талия, а вернее, полное ее отсутствие. Что же я только не вытворяла со своим телом, ты вообразить себе не можешь! Талию —  пережимала тугими лентами, несколько  раз даже скотчем обматывалась — перед глазами мурашки бегали, и голова кружилась, меня шатало из стороны в сторону. А сдираешь скотч – с клочьями кожи. Потом обратилась к массажу – части тела, которые я хотела бы сокрыть или вовсе свести  на нет, мучительно, до огромных синяков месила, как тесто, и так часами. Один раз посмотрела — я четырнадцать часов  себя лепила! Не веришь, но результат постепенно стал сказываться —  места, которые я буквально грызла и раздирала, реально уменьшились, но упражнения надо было делать постоянно. О том, как я себя истязала — долго рассказывать не буду, но была одна удивительная  история.  Как-то я в отчаянии рухнула лицом  в лесной муравейник- пусть, думаю, сожрут  до костей эти ненавистные черты!- или новые вырастут, или повешусь на первой сосне! Муравьи вмиг облепили мое лицо – будто наждачным листом полоснули, все распухло до неузнаваемости. Я думала, что глаза истекают кровью, что я ослепла. Хорошо, что Олег был в командировке — когда он вернулся, отечность исчезла начисто, а  вместе с ней — и все серые и желтоватые пятна, красные прожилки и точки, что так безобразили мое лицо. Но для полной надежности — мне пришлось пару раз повторить эту операцию…

Я постигала искусство — в минуты самого тяжелого сражения – никогда не отдавать все свои силы, весь свой пыл – ведь всегда побеждает  тот, кто сумеет до конца сохранить неиспользованную и тайную — часть своей души… И я не могла себе позволить такую роскошь, — допустить сомнение в себе самой.

Да разве могут быть препятствия у человека, решившегося победить или погибнуть!?

Эти слова стали — моим заклинанием, из них я черпала свои силы…

Олегу не нравились мои длинные платья, но чтобы носить короткие – надо было что-то  делать с ногами! Я наматывала на грудь, бедра и икры куски ваты, тщательно, во множество слоев, забинтовывала, потом натягивала на себя пару колготок телесного цвета — и это в самую жару! Гуляние по парку превращалось в невыносимую муку, а Олег так любил часами бродить по аллеям. Я шла с ним, мокрая, как мышь, пот струился по спине, ногам, вата набухала и безобразными комками болталась у лодыжек.

Я знала и видела — все люди хотят умереть от горя, но никто не хочет сражаться. Один старый  врач — массажист, к которому я обращалась за советом, рассказывал: из тысячи парализованных людей, которым он пытался помочь в больницах (для этого он даже изобрел им станок) – только один решился  встать на ноги – и встал.

Но иногда я думаю: а вдруг все это ерунда? И преобразовывал, одухотворял  мою материю- только он, мой возлюбленный.В день нашей свадьбы я заперлась в ванной, чтобы, как обычно, забинтовать свои ноги и вдруг слышу:

-Маша! Только прошу тебя — не бинтуй больше ноги! Я тебя и так люблю!

-Что? Что?- тихо переспросила я, холодея сердцем.

-Не бинтуй больше ноги. Я люблю тебя.

Я готова была сидеть в этой ванне всю жизнь и слушать — до бесконечности-  эти слова…

Тысячи ночей я не смирялась, тысячи ночей  ждала — чтоб запрокинулись мои красивые руки, загорелись  алым огнем – все мои фантазии!

Ты знаешь, не было ничего болезненней и фантастичней, чем простить тебя…

Но если за него, моего Олега, надо было столько выстрадать —  я благодарна всем небесам, я благодарна – даже тебе. Я долго думала, и  знаешь — без тебя я не достигла бы самого дна отчаяния. Выбрала меня именно ты, и почему так произошло, я не знаю. Не думаю, что я была настолько безобразной, что каждый ткнул бы в меня пальцем, каждый поднял бы на свист и осмеяние… Власть толпы заразительна,  все эти годы я чувствовала на лбу словно вязкую печать, которую ты бездумно шлепнула своей детской рукой. Эта кличка, как голодная собака или вернее всего — липкое проклятие, — шла за мной по пятам, где бы я ни очутилась, и сколько бы ни прошло времени!

Когда ты кричала мне «Салют Костям!», я собирала все сила своей души, что бы ни расплакаться, и мечтала с такой жадностью, которая была не ведома — даже древним титанам или демонам: когда-нибудь  обязательно будут кричать: «Салют, Маша!»

Ведь у меня было много путей, и любой из них —  мог срубить меня  наповал. Мне так хотелось жалеть себя и плакать по ночам! В этом была какая-то особенная, для тех, кто не испытал страдание – непонятная, горькая сладость. Но был и другой путь, пробуждавший пламенную волю к спасению, я прочитала его в одной книге: «Какие бы ни сгущались тучи, какие бы ни обрушились страдания или то, что кажется невозможным — ни встретилось тебе, помни: нет ничего невозможного, ничего трудного»…

Я смотрела на Машу и думала — какая непостижимая жизнь… Через столько лет узнать, что зовут ее — Машей. Чтобы достигнуть полного дна, оттолкнуться  от него и взлететь вверх, ей нужно было это жестокое прозвище. А мне, мне неизмеримо важна была — эта встреча, которую подстроил — кто-то великий и совершенный…

*Р. М. Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес» Перевод И. Бродского

Это было невообразимо костлявое существо. Мы учились в одной школе, только она — в десятом классе, а я — в седьмом. Я принадлежала тогда к группе подростков — жестокой и безжалостной кучке девчонок. Мы еще были похожи на гадких утят — несформированная грудь, перышки волос, которые мы  смачивали лаком для волос и скручивали в острые пики. Собирались за школой, после уроков. Особой популярностью пользовались кеды, драные джинсы и короткие мальчишеские майки. Наша шутовская компания презирала стразы и блестки, косметику и духи, мы были что-то вроде шпаны. Высмеивая и передразнивая каждую красивую старшеклассницу, в глубине души мы  им  отчаянно им завидовали и не верили, что когда-нибудь станем такими же прекрасными лебедями.

Джозеф Брама, англичанин, всю жизнь изобретавший станки, замки и гидравлические прессы, в 1778 году придумал ватерклозет с поплавковым клапаном. Век был неспешный, поразмышляв еще пять лет, Брама придумал винтовой водопроводный кран. Через несколько десятилетий после Брамы седобородый лорд Кельвин усовершенствовал кран, создав смеситель, который позволяет человеку не мучить себя попеременно ледяной водой и кипятком, а сделать воду приятной температуры. И кто скажет теперь, что это изобретение, позволяющее миллионам людей от Токио до Лиссабона и от Аляски до Австралии ежедневно наслаждаться мягким теплым душем, - дало человечеству меньше, чем сооружение пафосных пирамид или героические полеты в космос?