Я рос в снегах Гипербореи

Вдали от всех масонских лож.
Здесь были редкими евреи,
Зато татары – сколько хошь,
А также, не чураясь мата,
Остатки войска Салавата
Вели базар невдалеке
На басурманском языке.

Не пуган техникой японской,
Доской стиральной тряс народ.
С утра трубой Иерихонской
Гудел Уралвагонзавод.
И шел народ сей на родную
За старым танком проходную,
А к ночи, воротясь во двор,
Нес перегара перебор.

Хотя и нравилось мне очень
Что двор имел нескучный вид,
Слезой был детскою намочен
Дворовый юдофобский быт.
Мне объясняли, что евреи, 
Как дикари, бород не бреют,
Они, по сущности - жиды,
Источник всяческой беды.

И не умея дать с размаху
В сопливый, но курносый нос,
Я шел, как Пугачёв на плаху,
Во двор, где слишком слабым рос,
Где, хоть в подвале штангу дёргал,
Но мышцы – очень вялый орган…
Я часто плакался отцу,
Опять схвативши по лицу.

Теперь скажи, мой вечный критик,
За что любить мне те года,
Где, хоть умел я много гитик,
Но не был счастлив никогда?
И те, кто Родиной мне тычет,
И кто о вечном долге кычет -
Что они могут понимать
В слезинке детской, так их мать?

Мне каждый день давил на плечи,
Темнела времени вода.
Я понимал, что я помечен,
А не отмечен. Вот беда.
Но годы шли. Снега Урала,
Которых выпало немало,
В конце концов скрепили дух,
И я спокоен стал и глух.

Когда же Родина бесстрастно
Со мной простилась навсегда,
Оставил я народ безгласный,
Не знавший в чём его беда,
Бежать готовый без оглядки
Хоть на погромы, хоть на блядки,
Хоть на бесовские огни -
Его лишь только помани.

Кто знает точно, ubi bene? 
А ibi patria – Бог весть…
Всё вдалеке, в бурлящей пене,
Где не важны ни лесть, ни месть.
Со мной остались лишь поэты,
Художники-анахореты,
Кто был мне в той пучине дней
Дороже, ближе и родней.

Я не мыслитель, не философ,
Живу одним дыханьем дня.
И нет ответов у вопросов,
И нет вопросов у меня.
О чём народные витии
Шумят? О стенку колоти, я
Мог тоже шум производить,
Но мне важнее просто жить.