Лев Бердников

Ссылка Архаровых продолжались недолго. Через несколько месяцев император Павел умер, и на престол вступил Александр Благословенный. Архаровы поспешили напомнить ему о себе поздравительными письмами. Александр ответил им весьма любезно, зачислил их вновь на службу, разрешил жить, где пожелают, но не дал ни одному из них никакого назначения.

Братья Архаровы: младший Иван Петрович и старший Николай Петрович

Иван Петрович опять поселился в Москве, и дом его по-прежнему гостеприимно открылся для всех. «Тут возобновилась жизнь радушная, приветливая, полная широкой ласки и хлебосольства. — отмечал внук Ивана Петровича, писатель Владимир Сологуб (1813-1882), — Жизнь просторная, русская, барски-помещичья, напоминавшая времена допетровские. Стол всем знакомым, открытый без зова, милости просим, чем Бог послал. Вечером съезд раз навсегда. Молодежь танцует или резвится, старики играют в карты. Так проходила зима. Летом Архаровы переезжали в подмосковное, Звенигородского уезда, село  Иславское, куда съезжались соседи. Игры и смехи не прекращались». Иславское (ныне Одинцовского района) некогда принадлежало стольнику и дядьке «тишайшего» Алексея Михайловича, Борису Морозову (1590-1661); Иван Петрович владел им с 1780 года. В селе значились: двухэтажный господский дом и церковь, каменный же храм в стиле классицизма был построен в 1799 году. «Был в Иславском у Ивана Петровича Архарова: веселый приют! — записал в дневнике тот же Степан Жихарев. — Что за добрейшее семейство! Радушно, приветливо, ласково, а о гостеприимстве нечего и толковать… Славное село подмосковное Иславское! Во-первых, на реке, сад боярский, аллеи с трех концов, оранжереи и пропасть разных затей». Он же рассказывал и о театральных представлениях, коими Архаров развлекал своих многочисленных гостей. Вообще, Иван Петрович и Екатерина Александровна являли собой тогдашнюю барскую Москву, так что выражение «стихия старо-московская» было в глазах современников синонимично, если не тождественно «стихии архаровской». И неслучайно вовсе, что привилегированный московский Английский клуб избрал Ивана Архарова, «барина радушного и речистого», своим председателем. Он славился и своим деятельным патриотизмом. Достаточно сказать, что во время войны с Наполеоном они вместе с братом выставили за свой счет 500 конных ратников.

Кстати, в последние зимы перед нашествием французов собрания знати проходили в Москве особенно весело. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки.

И когда Белокаменную захватили галлы, жизнь московского бомонда не остановилась, а лишь поменяла адрес. Вот что рассказывает литературовед Михаил Гершензон: «В сентябре и октябре 1812 г. Нижний Новгород представлял необыкновенную картину: сюда переселилась вся богатая и вся литературная Москва. Здесь были Архаровы, Апраксины, Бибиковы и еще множество видных московских семейств — и Карамзины, Батюшков, В.Л. Пушкин и Алексей Михайлович Пушкин, старик Бантыш-Каменский и его помощник по московскому архиву А.Ф. Малиновский… Богатые люди и здесь, разумеется, находили способы устраиваться удобно; у Архаровых и здесь собиралась вся Москва, особенно пострадавшие, терпевшие нужду».

Впрочем, уже в декабре Архаровы перебрались в Петербург, где, как и в Москве, пользовались общим уважением и почетом. Зиму они проводили в Петербурге, в собственном доме на углу Литейной улицы и Артиллерийского переулка. В нем наличествовала прекрасная домовая церковь, большой сад и теплица для тропических растений. Но где взять дорогостоящую экзотическую флору? Тратиться на такую роскошь хозяйка не хотела, а со свойственным ей прямодушием кинула клич, чтобы на новоселье каждый гость принес ей по «горшочку» цветов. И уже на другой день теплица обратилась в цветущий зимний сад.

А лето семейство проводило в Павловске. За оградой Павловского парка, текла своя неспешная и размеренная жизнь, полная нехитрых радостей и удовольствий. В своих воспоминаниях тот же Владимир Сологуб пишет о тенистых аллеях и роскошных цветниках Павловского парка, накрытых столах, стоящих в Молочне и в других павильонах, эолову арфу и фортепиано в Розовом павильоне, библиотеку и альбом, где каждый посетитель мог записать свои мысли или пришедшие в голову стихи (среди посетителей Павловска было немало поэтов, в том числе Александр Пушкин, с родителями). В 1832 году здесь читал свои сочинения и Николай Гоголь. И все неизменно восторгались особой задушевной атмосферой в доме, изумительным порядком, любовно поддерживаемым благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки.

Отличительною чертою Екатерины Александровны было постоянство в убеждениях. Она всегда была неизменна в своих привычках (отказалась от них только, когда Иван Петрович был сослан и когда Наполеон занял Москву). Никаких колебаний она не допускала и при всей своей гуманности к людям предосудительного поведения относилась строго. Когда дело касалось человека распутного и безнравственного, она принимала суровый вид и объявляла приговор. «Негодяй, — говорила она,— развратник»… а потом, наклонившись к уху собеседника или собеседницы, присовокупляла шепотом «Galant!..» [«волокита» — фр.], что знаменовало крайнюю степень порицания (хотя она, подобно мужу, «говорила на французском собственного произведения»).

Архарова свято чтила церковные правила, постилась по уставу, молилась в урочное время; пока хватало сил ездила в приходскую церковь. Вечерние же службы совершались у нее на дому. Даже заутреня перед Светлым праздником Пасхи заблаговременно торжествовалась в ее гостиной. Являлся престарелый отец Григорий, священник домовой церкви князя Александра Голицына (1773-1844), с дьячком. Домочадцы подходили к нему за благословением, затем он обходил с крестом все комнаты, причем члены семейства, челядь и слуги обязывались находиться при сем налицо. — «Неужели Христос воскрес так рано?» — спрашивали из шалости святого отца.  — «Воскрес, дети мои,— говорил старец, улыбаясь,— воскрес, во всякое время воскрес». Современники рисуют такую картину: степенный дворецкий держит блюдо с нагроможденными на нем красными яйцами. К нему поочередно подходят дворовые; и не забыт никто, ни живописный калмык, ни карлик, ни Аннушка косая, ни рослый форейтор Федот, ни вечно пьяный поваренок Ефим. Когда последний полез христосоваться с барыней, та его резко одернула: — «А ты все пьянствуешь! Смотри, лоб забрею. В солдаты отдам. Дом срамишь. Побойся хоть Бога. Слышишь, что ли? — Слушаю-с, — мычал Ефимка. — То-то же, — добавляла Архарова. — Так помни же… Христос  воскресе». И трижды целовала лоснящуюся физиономию кашевара, вручала ему яичко… а тот продолжал пьянствовать и никогда в солдаты отдан не был.

Отличаясь чувствительностью, она любила, когда ей читали вслух что-то душещипательное, но не терпела, если там торжествовало зло. Ей очень понравился «Юрий Милославский» (1829) «русского Вальтер Скотта» Михаила Загоскина (1789-1852); но когда герой подвергался опасности, она останавливала чтение просьбой: — Если он умрет, вы мне не говорите.

Поборница добродетели, она была, прежде всего, требовательна к себе. Вот исповедь Екатерины Александровны, подслушанная ее внуком (они говорили громко, в силу природной глухоты священника):
— Грешна я, батюшка, — каялась она, — в том, что я покушать люблю…
— И, матушка, ваше высокопревосходительство,— возражал духовник, — в наши-то годы оно и извинительно.
— Еще каюсь, батюшка, — продолжала грешница,— что я иногда сержусь на людей, да и выбраню их порядком.
— Да как же и не бранить-то их,— извинял снова отец Григорий, — они ведь неряхи, пьяницы, негодяи… Нельзя же потакать им, в самом деле.
— В картишки люблю поиграть, батюшка.
— Лучше, чем злословить, — довершал отец Григорий.

Этим исповедь кончалась. Других грехов у Архаровой не было. Но если бы даже таковые отыскались, то непременно были бы прощены, ибо, по мнению современников, «великая добродетель была в ней та, что она никого не умела ненавидеть и всех умела любить».

В равной степени это относится к ее мужу и единомышленнику Ивану Петровичу, благодарную память о котором она хранила до конца своих дней. Небогатая внешними событиями, жизнь его была исполнена заботами о людях, ближних и дальних. Есть сведения, что «накануне своей кончины он услышал во сне следующие слова: «Ты умрешь через три дня, подумай об этом». И в эти последние свои дни он, как будто, хотел надышаться перед смертью и лихорадочно спешил делать добро, дабы успеть рассчитаться с земными долгами, и горячо молился. Символично, что он ушел из жизни 4 (16) февраля 1815 года, в неделю мытаря и фарисея. И подобно мытарю, глубоко каялся за грехи вольные и невольные, ибо сказано в Писании: всякий, унижающий себя, да возвысится (Лк., 89 зач., 10-14). При погребении генерала прочувствованное слово о «боярине Иоанне» произнес магистр Санкт-Петербургской Духовной Академии Василий Себржинский (1786-1833). «Твердый в праотеческой вере, верный в служении Престолу и Отечеству, он украшен был от Царей земных знамениями благоволения и доверенности, а от Царя небесного исполнен долготою дней», — звучало в торжественной тишине Лазаревского кладбища Александро-Невской лавры. На его могиле был установлен гранитный саркофаг с медной доской.

После кончины своего мужа и единомышленника, о котором всегда говорила с глубоким чувством, Екатерина Александровна, казалось, лишь умножала радушие и хлебосольство, недаром ее называли «твердо умной и всецело преданной любви к человечеству». Она была пожалована Александром I орденом св. Екатерины малого креста и, елико возможно, жертвовала на богоугодные заведения, представляла воспитанниц дворянского происхождения для приема в Училище ордена Святой Екатерины. И твердо исполняла обязанности кавалерственной дамы: ежедневно «благодарить Бога за милостивые освобождения, дарованные императору Петру Великому»; ежедневно молить о здравии и благоденствии царствующего императора и всей Императорской фамилии; трудиться об обращении «добродетельными способами и увещаниями, но отнюдь не каким-либо угрожением или понуждениями» — нескольких неверных к православию и т. д. Облагодетельствованных ею несть числа, однако особое внимание она уделяла женщинам, причем всякого звания. Характерно, что доктор медицины Иосиф Тиханович (1786-1866) «в знак высокопочетания и признательности» посвятил ей книгу «Врачебные правила для сохранения здоровья… беременных» (М., 1825).

Вокруг нее все дышало простотой и сердечностью, как будто оживала идиллия отживавшего и столь притягательного патриархального быта. Вот как обыкновенно проводила она будний день: проснувшись довольно рано, требовала к себе одну из приживалок, исполнявшую при ней обязанность «секретаря», диктовала ей письма и почти под каждым приписывала своей рукой несколько строк. Потом она принимала доклады, вела расчеты, выдавала из разных пакетов деньги, заказывала обед и, по приведении всего в порядок, одевалась, молилась и выходила в гостиную, а летом в сад. С двух часов начинался прием гостей, и каждый из них чем-нибудь угощался; в пять часов подавался обед. За стол садились по старшинству. Кушанья были преимущественно русские, нехитрые и жирные, но в изобилии. По окончании обеда Архарова поднималась, крестилась и кланялась на обе стороны, неизменно приговаривая: «Сыто, не сыто, а за обед почтите: чем Бог послал». Она не любила, чтобы кто-нибудь уходил тотчас после обеда. — «Что это, — замечала она, немного вспылив, — только и видели; точно пообедал в трактире». — Но потом тотчас смягчала свой выговор. — «Ну, уж Бог тебя простит на сегодня. Да смотри не забудь в воскресенье: потроха будут». В одиннадцать часов вечера день Архаровой  кончался. Она шла в спальню, долго молилась перед киотом, а затем ее раздевали, и старушка засыпала сном ребенка.

Для прогулок Архаровой была сделана низенькая тележка, или таратайка, без рессор, с сиденьем для кучера, за чрезвычайно медленный ход прозванная в шутку «труфиньон» (фр. «troufion» — «пехотинец»). Выкрашенная в желтую краску, она была похожа на длинное кресло и запрягалась в одну лошадь из вороной «инвалидной четверни», смирную и старую. Летом Архарова направлялась в труфиньоне к рощам, окружавшим Павловск. Такая прогулка служила и для приватных визитов, весьма, впрочем, оригинальных. Подъедет бабушка к знакомым и велит кучеру Абраму вызвать хозяев или, в случае их отсутствия, слугу.  — «Скажи, что старуха Архарова сама заезжала спросить, что, дескать, вы старуху совсем забыли, а у нее завтра будут ботвинья со свежей рыбой и жареный гусь, начиненный яблоками. Так не пожалуют ли откушать?». И таратайка плелась далее, заезжала к больным для сведений о здоровье, к бедным для подания помощи, к сиротам для наведения о них справок. Труфиньон стал неотъемлемой принадлежностью Павловска и, по словам современников, «имел значение легендарное». Старожилы вспоминали о нем с удовольствием.

Не менее замечательна была и другая карета Архаровой, также знакомая петербуржцам. То был грузный рыдван допотопного вида, уцелевший во время московского пожара 1812 года и предназначавшийся для более торжественных выходов. Четыре клячи в упряжке первобытной простоты тащили ее с трудом. Форейтором сидел мужик огромного роста; он был взят в форейторы мальчиком и постепенно превратился в исполина, но должность его осталась при нем навсегда. Кучер был более приличен, хотя очень худ. Ливреи и армяки были сшиты по глазомеру, из самого грубого сукна. Когда архаровский рыдван показывался на улицах, прохожие останавливались с удивлением, или улыбались, или снимали шапки и крестились, воображая, что едет прибывший из провинции архиерей.

Очевидцы единодушны в рассказах о том, что Архарова ни перед кем не заискивала, никого не ослепляла, а между тем, пользовалась общим сочувствием и уважением. — «Этим я обязана памяти покойного Ивана Петровича», — неизменно повторяла она и неукоснительно следовала его правилам. И старый и малый, и бедный и богатый, и сильный и ничтожный — все, являясь к ней, встречали одинаковый прием. Особенно выдавались два дня в году: день ее ангела, 24 ноября в Петербурге, и день ее рождения, 12 июля. На последний праздник ее удостоивала визитом сама императрица Мария Фёдоровна. Она с приветливой улыбкой поздравляла старушку и ласково отвечала на приветы присутствовавших. Архарова, тронутая до слез, благодарила за милость почтительно, даже благоговейно, но никогда не доходила до низкопоклонства. Говорила она с императрицей прямо и откровенно. Императрице подносили букет наскоро сорванных лучших роз, и она удалялась, провожаемая всеми до экипажа.

На другой день Архарова по приглашению монархини ездила на своем рыдване во дворец, что было в доме событием чрезвычайным. В эти дни Архарова заблаговременно наряжалась. На голову надевался паричок с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками, причем лицо слегка нарумянивалось. Затем она облекалась в шелковый дорогой капот, к которому на левое плечо пришпиливалась кокарда екатерининского ордена. Через правое плечо перекидывалась старая желтоватая турецкая шаль. Наконец, ей подавали золотую табакерку в виде моськи и костыль. Снарядившись, она шествовала по комнатам к карете. А по возвращении из дворца барыня раздавала домочадцам и дворне лакомства, бесцеремонно взятые с высочайшего стола. Никто не был забыт: один удостаивался конфетой, другой — кисточкой винограда, третий — сахарным сухариком.

Благоговел перед Екатериной Александровной и император Александр I, нередко посещавший ее пенаты и «иногда запросто приходил и у ней кушивал». Мемуаристка Елизавета Янькова (1768-1861) вспоминала, как однажды, когда монарх вел ее за руку к праздничному столу, Архарова почувствовала «что с нее спускается одна из юбок; она остановилась, дала ей время упасть, перешагнула и, как будто не замечая, что случилось с нею, продолжала идти к обеду»…

Архарова окончила жизнь в 1836 году, восьмидесяти четырех лет, оплакиваемая всеми, кто знал эту яркую представительницу отжившего барства. Современники видели в ней, равно как в ранее почившем Иване Петровиче, «гуманность, воплощенную без хитрости и причуд». Екатерина Александровна очень страшилась смерти, а, между тем, скончалась с завидным самообладанием. Когда она была уже на последнем издыхании, ей доложили, что ее желает видеть известная тогда богомолка Елизавета Кологривова, рожденная Голицына (1777-1845). — «Не надо… — отвечала умиравшая. — Она приехала учить меня, как надо умирать. Я и без нее сумею». И, действительно, она опочила как праведница и оставила о себе самую светлую память. Глубоко символично, что похоронена она рядом с возлюбленным ею супругом на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Казалось, вместе с Архаровыми ушла в небытие атмосфера наивного добродушия, где все дышало чем-то сердечным, невозмутимым, убежденно спокойным. Вместе с ними канула в Лету идиллия русского патриархального быта, столь притягательная для наших предков.

Лев Бердников — писатель, филолог, культуролог. Родился в 1956 году в Москве. Закончил факультет русского языка и литературы МОПИ им. Н.К. Крупской. Во время учебы сотрудничал с “Учительской газетой”. После окончания института работал в Музее книги Российской Государственной Библиотеки, где с 1987-1990 гг. возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий. В 1985 г. защитил кандидатскую диссертацию “Становление сонета в русской поэзии XVIII века (1715-1770)”. С 1990 г. живет в Лос-Анджелесе. Член Русского Пен-Центра и Союза писателей Москвы. Член редколлегии журнала “Новый берег”. Лауреат Горьковской литературной премии 2009 года в номинации “Историческая публицистика”. Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда имени Булата Окуджавы.

magazines.gorky.media