Методика политических репрессий в современной России проста. Арест, следствие, суд, а там доказывай, что невиновен. Или виновен, но не настолько, чтобы осваивать профессию швеи-мотористки. Картина маслом: натюрморт с клеткой, овчаркой, конвоем, прокурором и судьей, который страшнее их всех вместе взятых, и надо оттуда вырваться – к живым людям, близким и родным. Вырваться нелегко.

Ты не выйдешь на волю, если просто скажешь, что песня про Богородицу не содержит состава уголовного преступления. Если будешь утверждать, что побоище на Болотной было спровоцировано властями и ты имел право защищаться. Если сообщишь, что акция в Печорском море носила гуманитарный характер.

Надо защищаться иначе.

Объяснять, подобно Екатерине Самуцевич, что в храме она не пела и даже не успела расчехлить гитару, и тут полезно еще насмерть разругаться с адвокатами. Бежать из страны, как Анастасия Рыбаченко, и при этом сохранять присутствие духа и держаться подальше от местных агентов РПЦ, чтобы не повторить трагическую судьбу Александра Долматова. Просто ждать, пока из далекого Мурманска тебя перевезут в Петербург, постоянно напоминая суду, что ты фотограф, врач, пресс-секретарь, электрик, на крайний случай – эколог...

А там уж как выпадет жребий. То есть как оценят масштабы международного скандала в Кремле и сколько миллионов запросят для пополнения казны в кризисную эпоху. И ежели повезет, как вчера и позавчера, то на этом залоговом аукционе Greenpeace сможет выкупить целую группу политзаключенных.

Другие останутся сидеть. Ну, потому что успели расчехлить гитары. Не догадались перейти границу у реки. Или вот один догадался и даже запросил убежища, но после почему-то вернулся – при обстоятельствах, сильно напоминающих спецоперации КГБ. Да и как это можно: освобождать всех подряд?

Методика политических репрессий в современной России носит точечный характер. Главные узники "ЮКОСа" посажены навечно, как Алексей Пичугин, или очень надолго, как Ходорковский и Лебедев, а Василий Алексанян пусть умрет после пыток дома. И Светлану Бахмину можно выпустить, измотав до предела и ее, и так называемое гражданское общество, которое бесконечно долго будет требовать освобождения матери с ребенком, уже почти не надеясь на благоприятный исход.

Вообще это важно: чтобы они все мучились за других. Даже Ходорковский с Лебедевым на зонах, вспоминая о судьбе Пичугина. Невзлин в своем Израиле, думая о друзьях. Эмигранты и беглецы, содрогаясь при мысли о слепнущем Владимире Акименкове и голодающем Сергее Кривове. Экологи на воле, переживая за тех, кто остался в СИЗО. Пусть мучаются сознанием вины. Вместе с теми, кто не имеет никакого отношения к этим делам, но тоже не обделен совестью.

Отчасти эта система заложничества напоминает брежневскую эпоху, когда в рамках дела №24 о "Хронике текущих событий" следователи предупреждали диссидентов, что за каждый новый номер "Хроники" будут сажать невиновных. Это был такой холодно и точно просчитанный локальный террор. Люди с профессионально атрофированной совестью как бы укоряли правозащитников в том, что именно из-за них страдают невинные, и это действовало некоторое время. Довольно эффективная была практика.

Эпоха Путина, однако, принципиально отличается от брежневской тем, что все суды и гражданские казни совершаются в открытую, порой при большом стечении видеокамер. При этом зрелищность беззакония парадоксальным образом усиливает ощущение бессилия и безнадежности. "А ничего, что у нас тут гестапо?" – интересуется адвокат. "Ничего", – откликается судья, и в коротком этом диалоге, растиражированном в Сети, дышит время. Полнейшая гласность, соединенная с произволом. И бог есть, если верить Гундяеву, и все дозволено.

Формы противостояния этому карнавальному беззаконию еще не выработаны. Оттого столько горечи в репортажах с мест и авторских комментариях. Для радости и вправду поводов мало, но отчаиваться все же не следует. Эпоха глумится над гражданами, но и документируется в таком объеме, о котором в прежние времена оставалось только мечтать. Что ж, мечты сбываются, а делать что должно заповедано было еще в древние века.