Празднование Дня Достоевского в Санкт-Петербурге. Фото: Роман Пименов / ТАСС
К 200-летию Ф.М. Достоевского мы не нашли ничего лучше, как объявить его основоположником религиозного психоанализа. То есть — современной версии психоанализа, которая соответствует и сообразна наступившей и нарастающей эпохе Возвращения. В свою очередь, идущей на смену Просвещению.
У эпохи Возвращения много смыслообразующих черт, о которых говорить здесь нет места, но назовем главные из них:
- Снятие противоречия между научным и религиозным познанием мира.
- Установление равноправия всех форм человеческого опыта — от сугубо практического до мистического и нуминозного (ощущения божественного присутствия).
Определим теперь доктринальные приоритеты религиозного психоанализа.
- Невозможно постичь человеческую психику, не используя («замороженную» Просвещением) идею/гипотезу Бога-Творца.
- Бессознательное — механизм постоянного, не прекращающегося взаимодействия человека/личности с глобальным резервуаром знаний, сформированных еще до возникновения известной нам материальной Вселенной.
- Архетипы — «предустановленное матобеспечение» каждого конкретного человека, на основе которого осуществляется программа его индивидуации. Всякая типизируемая совокупность архетипов коллективного бессознательного определяет принадлежность к цивилизации определенного типа.
- На бессознательном уровне человек борется со страхом не смерти, но — жизни. Жизнь — неиссякающий источник рисков, вызовов и угроз. Отсюда мы обречены на схватку с силой, заставившей нас жить, обрекшей нас миру страданий. Отцом. И на бунт против отца в обоих его ипостасях — биологической и метафизической. Здесь коренится тот самый Эдипов комплекс. Который вообще есть отражение архисложных взаимоотношений сына с отцом (и Отцом) во всей их целокупности. Мать же ассоциируется не только с жизнью/дарованием жизни, но — с избавительным небытием, и с защитой от бытия.
- Либидо — это совокупная энергия стремления к реализации жизненного задания. Секс, власть и другое — ресурсы, которыми пользуется носитель либидо для достижения цели. Либидо как энергия — эликсир психосоматического здоровья человека.
- Сны равноправны и равнозначны любым иным формам человеческого воображения, включая фантазии и мечтания наяву. Потому сны — не более (хотя и не менее) важный предмет изучения психоаналитика/терапевта, чем любые другие проявления воображения [человека, условно именуемого пациентом].
- Основной инструмент психоанализа — исповедь. Психотерапии — покаяние. Пациент в порядке и ходе терапии должен зафиксировать/признать свои ошибки — как большие стратегические, так и мелкие ежечасные. Основная цель психотерапии — нейтрализовать гордыню как основу мотивации. Здесь психоанализ максимально сближается с религией. Возвращенческий психоанализ перестает быть номинально и декларативно атеистическим — каким он, конечно же, только и мог возникнуть в угаре XIX века, прямо накануне кульминации Большого Просвещения.
- Налицо конвергенция миссий и функционала психоаналитика/психотерапевта и (внеиерархического) священника.
Творчество Достоевского — религиозный психоанализ, оформленный средствами и методами так называемой художественной литературы.
Сам Достоевский — диалектический гибрид психоаналитика и священника (из вышеозначенного п. 7). Который, как и положено в эпоху Просвещения, назвал себя — и покорно был назван — писателем.
Попробуем развить наше юбилейное поздравление в робкой полемике с крупнейшими исследователями/критиками Достоевского.
Достоевский и Набоков
В.В. Набоков инвестировал немало ресурсов, чтобы доказать: ФМД — никакой не великий и не писатель, а сильно переоцененный актив, больше того — недоразумение и сапоги всмятку. Литературный авантюрист, который сумел как-то обмануть человечество, и магия этого загадочного обмана остается непостижимой.
Владимир Набоков. Фото: wikipedia.org
Притом Владимир Владимирович добивается всем своим трудом на достоевской ниве — ровно обратного. Как (часто встречаемый в обыденности) человек, который сознательно считает себя правым, но бессознательно/глубинно — убежден в собственной неправоте — Набоков буквально незамедлительно, тут же, не отвлекаясь от времени и не сходя с места — опровергает свои же утверждения. Так нередко преступник в суде, искренне и истово, красноречиво и выверенно стремясь развенчать обвинение, в итоге триумфально убеждает присяжных в своей таки виновности.
Возьмем самое систематическое из набоковских высказываний об ФМД — его знаменитую достоевскую лекцию.
«…ученые опровергают утверждения некоторых критиков о том, будто бы Достоевский — предшественник Фрейда и Юнга. Зато можно убедительно доказать, что Достоевский многократно использовал сочинение немецкого врача Ц.-Г. Каруса «Психиатрия», опубликованное в 1846 г. Предположение, что Достоевский — предтеча Фрейда, основано на том, что терминология и гипотезы в книге Каруса сходны с фрейдовскими, но основные концепции — разные, в одну и ту же терминологию авторы вкладывали разные идеи».
И здесь же, прямо следующим абзацем:
«Сомнительно, можно ли всерьез говорить о «реализме» или «человеческом опыте» писателя, создавшего целую галерею неврастеников и душевнобольных. Кроме всего прочего, у героев Достоевского есть еще одна удивительная черта: на протяжении всей книги они не меняются».
Желая уязвить литературного оппонента, В.В. возводит его на психоаналитический пьедестал.
У ФМД все персонажи — неврастеники, душевнобольные, идиоты и как еще вам будет угодно — именно потому, что он творит в космосе человеческой психики/психологии. И тем формирует очень внятные представления о предмете и стратегии психоанализа. Герои Достоевского — пациенты на приеме у своего автора-психоаналитика. В этом их соль, равно и сюжет.
Эти герои ожидаемо и неизбежно не меняются в главном — потому что смысловые основы, то самое «предустановленное матобеспечение», богоданное при рождении человека, изменить невозможно. А путь перемен — это исповедь/покаяние, к чему достоевский человек или приходит, или не приходит, но, так или иначе, — ведом автором-созидателем.
Реализм? Что может быть реальнее/реалистичнее достоевских картин человеческой психики? Материальный мир, в котором все шатко, зыбко, недостоверно и недоказуемо, — как мы теперь уже если не знаем, то догадываемся?
Дальше. Фрагмент лекции — о «Записках из подполья».
«Эту повесть можно было бы счесть описанием клинического случая с явными и разнообразными симптомами мании преследования. Здесь ярчайшим образом представлены темы Достоевского, его стереотипы и интонации. Это квинтэссенция достоевщины».
Все верно. И здесь пристрастный лектор доказывает обратное им желаемому. Да, дорогой В.В., именно потому Ф.М. — безусловный предтеча Фрейда, что вы, на самом деле, и утверждаете, хотя формально говорите наперекор и наоборот. Подполье — это и есть подсознание/бессознательное. Всякий достоевский герой, как и положено психопациенту, говорит языком своих свободных ассоциаций.
И сразу же в лекции — очередное набоковское самоопровержение.
«В ту ночь человеку из подполья снились безобразные сны о его школьных годах; впрочем, сегодня такого рода сны — общее место любого психоанализа. На следующее утро он тщательно начистил ботинки, предварительно отмытые слугой Аполлоном. Мокрый снег валил хлопьями. Снова символ».
Отдельная статья набоковского обвинения такова: достоевщина творится вне исторического времени и контекста.
Тоже — по поводу «Записок из подполья»/их героя.
«У Достоевского вместо характерных черт времени выступают общие рассуждения».
«Он (центральный пациент «Записок». — С. Б.) признается в трусости, но утверждает, что любой порядочный человек в наше время должен быть трусом. В какое время? В 1840-е или в 1860-е гг.? Исторически, политически, социально — это две непохожие эпохи. 1844 г. — период реакции, разгула деспотизма. 1864-й, когда писались эти записки, — время перемен, просвещения, великих реформ. Но мир Достоевского, несмотря на приметы времени, — серый мир душевнобольных, где ничего не меняется, кроме, быть может, покроя военного мундира — конкретная деталь, неожиданно промелькнувшая в тексте».
И здесь Набоков утверждает Достоевского, а не умаляет. Психоанализ внеисторичен. Объект психоанализа — человек, условно называемый пациентом — находится не во времени, а в чистом своею полнотой пространстве, во Вселенной, включающей все возможные формы его опыта. Той самой Метавселенной, которую нынче клепает нам IT-средствами какой-нибудь Марк Цукерберг. Подлинные люди, сюжеты и обстоятельства в таком пространстве на совершенно равных правах соседствуют с придуманными/воображенными. Одушевленные предметы — с (как бы) неодушевленными. Живые существа — с мертвыми и еще не рожденными. Прошлое — с будущим. Так что классического текущего времени, измеряемого тикающим прибором истории, здесь нет. Достоевский делает свое творение единственно возможным для него и потому самым правильным образом.
Фото: Александр Земляниченко / ТАСС
(Л.Н. Толстой, номинальный кумир В.В. Набокова, напротив, всецело историчен. Потому что он соз(и)датель синкретической религии, а не психоаналитик. Но это совсем другая история.)
А вот здесь уже Набоков прямо набрасывается на себя, отказываясь даже формально скрывать правоту своей неправды.
«Назойливое повторение слов и фраз, интонация одержимого навязчивой идеей, стопроцентная банальность каждого слова, дешевое красноречие отличают стиль Достоевского. Голос человеческого бессознательного».
Ну да. Голос бессознательного, транслируемый инструментарием человеческой речи, — он такой и есть. Там зачастую царит банальность, которая, может быть, плоха многим, но хороша тем, что (почти) всегда: а) точна; б) верна.
Еще.
«В 9-й главе человек из подполья продолжает оправдываться. Вновь возникает тема разрушения. Может быть, говорит он, человек любит разрушение и хаос больше созидания? Может быть, вся-то цель, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса движения, а не в ее достижении? Ведь может быть, человек любит не одно благоденствие. «Страдание — да ведь это единственная причина сознания». Может быть, мы впервые осознаем себя людьми, лишь почувствовав боль».
Плюс — о достоевских героях вообще:
«Но герои Достоевского выбирают что-нибудь безумное, идиотское или пагубное — разрушение и смерть, лишь бы это был их собственный выбор. Это, между прочим, один из мотивов преступления Раскольникова».
О да, да. Очередное доказательство. Именно как создатель религиозного психоанализа Достоевский неумолимо должен утверждать, что жизнь идентифицируется через страдание. Что она есть бремя — столь же невыносимое, сколь и необъяснимое. А за всяким саморазрушительным действием стоит довлеющее стремление человеку стремление отвергнуть волю Отца-и-отца (небесного и земного) и сбежать из непонятно зачем навязанной ему жизни. Сбросить это бремя.
Фото: Александр Демьянчук / ТАСС
А вот набоковское (почти) гневное — о Раскольникове и Соне Мармеладовой.
«Я полагаю, что ни великий художник, ни великий моралист, ни истинный христианин, ни настоящий философ, ни поэт, ни социолог не свели бы воедино, соединив в одном порыве фальшивого красноречия, убийцу — с кем же? — с несчастной проституткой, склонив их столь разные головы над священной книгой. Христианский Бог, как его понимают те, кто верует в христианского Бога, простил блудницу девятнадцать столетий назад. Убийцу же следовало бы прежде всего показать врачу. Их невозможно сравнивать».
Именно так. С точки зрения религиозного психоанализа. Никакой человек априори — не убийца и не блудница. И всякий (независимо от пола и других физических обстоятельств) — и убийца, и блудница, хотя бы и в очень незначительной степени. И любого надо показать врачу — психотерапевту-священнику, который и призван уберечь от греха, в самом разнообразном смысле.
Наконец, самое громкое в этой лекции.
«Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку. Лучшим, что он написал, мне кажется «Двойник».
Пророческое слово — это звук. Не обязательно идущий извне — а и возникающий внутри человека. Не случайно в некоторых религиях/конфессиях запрещено публичное исполнение музыки — она вроде как проникает на частоты, где должен вещать только божественный голос, и случайно-намеренно заглушает последний. Пророчество не может достичь слухового анализатора, для него априори, как у Набокова, закрытого (оставляет равнодушным музыка).
А упоминание «Двойника», ярко психоаналитической, пусть и не самой зрелой вещи Достоевского, — это ведь точный проговор Набокова об отношении к предмету лекции. Ф.М. и есть двойник В.В. — успешный, удачный и победительный. Набоков всегда хотел стать Достоевским, которого — в глубокой (бес)сознательной тайне — считал образцом русского писателя. Но, будучи не творцом, но шахматистом-комбинатором, да еще физически отделенным от России русской революцией — никогда не мог.
И свою лучшую, любимую «Лолиту» он создал, чтобы ее нарочито порочными страстями-страданиями приблизиться к Достоевскому. Впрочем, не получилось.
Излишне говорить, что точно так же Набоков — сам по себе и как Гумберт Гумберт — демонстративно пренебрежительно относился к психоанализу. На самом же деле — наоборот, поскольку психоанализ всенепременно вывел и его, и Гумберта на чистую воду.
Набоков, в лекции, с нескрываемой ревностью: «Достоевский, так ненавидевший Запад, был самым европейским из русских писателей». Еще бы. Психоанализ на Европе свободно конвертируем, особенно если ты — его основоположник.
А у нас в следующей серии: Достоевский и Фрейд, его ученик.
(Продолжение следует.)
