"Мы лишились милой Родины": революция, война и ссылка в сочинениях детей

"Россию посетил голод, мор и болезни, она сделалась худою, бледною, оборванною нищенкою, и многие покинули ее со слезами на глазах. Бежали от нее и богатые, и бедные". Так в своих сочинениях описывали события 1917-го дети российских эмигрантов.

Среда 12 декабря 1923 года начиналась как обычный день в чешской гимназии небольшого городка Моравска Тшебова на границе с Германией. Только за партами были не совсем обычные ученики - мальчики и девочки, юноши и девушки разных возрастов и сословий, но с похожей историей за плечами: все они покинули Россию, гонимые революцией.

Вместо двух обычных уроков в тот день детям предложили за два часа написать, что они помнят о своей жизни в России.

Гимназисты в возрасте от 8 и до 24 лет описывали, как рушился их мир, когда "Россия быстрыми шагами приближалась к роковой черте".

Читая рассказы, чувствуешь запахи, слышишь выстрелы, видишь сломанную детскую куклу, заброшенные дачи и оставленные впопыхах роскошные квартиры; вместе с детьми садишься на пароходы в Новороссийск, в Крым, а оттуда еще дальше - в Европу, Америку, на Ближний Восток.

Идея записать воспоминания школьников пришла в голову директору самой большой русской эмигрантской школы в городке Моравска Тшебова Адриану Петрову.

"Мои воспоминания с 1917 года по день поступления в гимназию" - так звучала тема сочинения в чешской гимназии. Инициативу Петрова подхватили еще 15 лицеев из Турции, Болгарии, Югославии, Чехии и других стран, принявших детей русских беженцев. Юным авторам предоставили полную свободу мысли и творчества, ничем кроме времени их не ограничивая.

Всего было написано 2403 сочинения, которые долгие годы хранились в Педагогическом бюро в Праге.

"Язык детских сочинений правдив до дрожи, такое ощущение, что у детей как будто содрана кожа, они сильнее и острее других ощущают на себе тяжесть истории. Это единственный исторический документ такого масштаба", - говорит внучка русских эмигрантов и специалист по истории российской эмиграции Катрин Кляйн-Гуссеф, несколько лет назад издавшая сборник детских сочинений на французском языке.

Без эмоций

Почти полное отсутствие в текстах эмоций при очень подробном описании событий поразило психолога Анну Соссинскую, соавтора сборника.

"Когда долго не стреляли, мне делалось скучно", - пишет один мальчик.

"Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье, и утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки", - описывает свои будни другой.

Эта черта роднит детские сочинения 1920-х годов с воспоминаниями бежавших от войны на Балканах или пленников концентрационных лагерей Второй мировой.

"Эмоция возникает у читателя, а рассказчик передает пережитое порой со все более скрупулезными подробностями, но без эмоций", - говорит психолог.

Насилие, жестокость, слезы, смерть, болезни, ненависть - в этих рассказах есть все, что не должно окружать ребенка в нормальных условиях, комментирует психолог. Оттого и это ощущение отрешенности, взгляда со стороны.

Как объясняет Анна Соссинская, сама правнучка русских эмигрантов, маленький ребенок не может совладать с тяжелым эмоциональным грузом и отстраняется.

Сочинения напоминают сеанс психотерапии, где человек, говоря о пережитом, перестает быть участником событий и становится их зрителем. Одного этого сеанса, конечно, недостаточно для того, чтобы полностью избавиться от кошмаров, но это первый шаг, говорит психолог.

В одном из сочинений юноша 18-ти лет вспоминает, что он чувствовал, когда ему первый раз пришлось столкнуться со смертью близкого человека - брата. Короткий рассказ посвящен воспоминанию о поиске платка.

Тем самым, говорит психолог, мальчик пытается отстраниться от самой новости о смерти.

"Я сначала спрятал голову в какую-то подушку (как она попала мне в руки, не помню; моментально на ней появилось мокрое пятно; тогда я подумал: "Зачем пачкать наволочку" и начал искать платок". (…) Наконец, карман был обнаружен, а я уже и подзабыл, зачем в него полез. Поднял голову, стараясь припомнить. Заметил, что мать плачет, заметил, что и сам я, оказывается, плачу. Мне даже показалось это страшным. Почему же это мы плачем?"

Анна Соссинская, работающая сейчас в том числе с детьми беженцев из Сирии, подчеркивает, что процесс психологического оздоровления после долгих скитаний и потери родины - небыстрый.

Нужно уважать ритм, с которым ребенок готов начать реабилитацию. Справиться с травмой помогают рассказы или рисунки.

Передать бумаге часть тяжелой психологической ноши, выплеснуть накопившиеся переживания - в том числе и с этой целью преподаватели зарубежных школ начала века просили своих учеников записать воспоминания, подтверждает историк Катрин Кляйн-Гуссеф.

Некоторые дети завуалированно признают, что воспоминания болезненны: "И потом начались самые страшные ужасы, о которых только в сказках рассказывают. Но у меня болит зуб и я не могу ничего больше писать".

Изгнание и скитания

По словам Катрин Кляйн-Гуссеф, читая рассказы, еще раз понимаешь, что история революции и гражданской войны - это история страданий и лишений, жестокости и насилия, болезней и голода. История великого хаоса, в который погрузилась тогда страна.

"Я стонал только, когда мне хотелось есть. Жизнь моя за время революции была похожа на жизнь животного, которому не было никакой заботы, кроме желудка, и так я незаметно докатился до Сербии", - тему голода и физического дискомфорта затрагивают многие школьники.

Некоторые из них точно знают, кого они винят в трагедии, другие передают в основном свои ощущения и чувства, воздерживаясь от анализа причин.

Дети описывают свой долгий путь из России и до школьной скамьи в зарубежных школах. Одна девочка случайно так и назвала свое сочинение "краткая география" вместо "краткая биография".

Почти для всех авторов - революция, бегство из России, эмиграция стали ознаменованием конца детства, потери родины, а часто - родных и близких.

С детской непосредственностью

Дети не скрывают своих идеологических убеждений, унаследованных от родителей.

В текстах то и дело проскальзывают антисемитские высказывания или свойственное тогдашней имперской идеологии уничижительное отношение к Украине.

В основном авторы рассказов - дети городской интеллигенции. Несколько текстов написаны отпрысками аристократов и помещиков.

В сочинениях сквозит тоска по деревне и родному дому. В одном рассказе мальчик описывает лишения: его семье пришлось тесниться в пяти комнатах, а чемоданы таскать самим - даже носильщика не было.

Еще одна группа - дети казаков и военных.

Как отмечают составители сборника, к сожалению, читателю для баланса не хватает сочинений школьников, оставшихся в большевистской России.

Единственные сочинения, дошедшие до наших дней, это рассказы детей белой эмиграции.

И хотя всех авторов объединяет презрение к новой власти, дети не пытаются ни убедить читателя, ни найти виновных, а лишь пересказывают эпизоды из жизни, показывая, как их маленькая история вплелась в Историю с большой буквы.

Чувство России

Как замечает психолог Анна Соссинская, дети - в отличие от родителей и учителей - прощались с Россией навсегда.

Русские гимназии за рубежом того времени жили почти миссионерской задачей сохранить чуть теплящееся в детях чувство родины и русского языка.

Как писал русский историк и публицист XIX века, князь Петр Долгоруков, один из первых, кто проанализировал сочинения, дети, не учащиеся в русских школах, быстро "денационализируются, иногда с сознательным или бессознательным попустительством со стороны родителей".

Большинство русских эмигрантских школ были интернатами. Педагоги тех времен верили в терапевтический эффект общежития. "Единственной усвоенной мною в Тшебове наукой оказалась наука общежития", - писала дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон после нескольких лет учебы в чешской гимназии.

Дети пишут о желании приехать и спасти Россию, учиться и работать на благо потерянной родины - они утешают себя мыслью о скором возвращении, но скорее гипотетическом, чем реальном.

О том, что произошло с ними впоследствии, мы не знаем. Вернулся ли кто-то на родину - неизвестно.

Беженцы тогда и сейчас

Именно в 20-е годы XX века начинают работать современные системы контроля границ, повсеместно вводятся удостоверения личности и визы.

То и дело в рассказах детей мелькают аллюзии почти на современные реалии - как они тайком, ночью нелегально переходили границу, как их остановили и не дали пройти, потому что не хватало нужных документов.

В начале 20-х годов появился паспорт беженца, разработанный по инициативе Фритьофа Нансена специально для русских беженцев, но в некоторых странах Восточной Европы он был еще не в ходу, поэтому многие эмигранты из России испытывали проблемы с документами.

Путь русских беженцев в 20-е годы напоминает крупнейший со времен Второй мировой войны миграционный кризис, который переживает Европа в наши дни.

Балканы сыграли важную роль в судьбах детей того времени и нынешнего, правда, с точностью наоборот - тогда Балканы широко открыли двери для детей эмигрантов, чего не произошло сейчас.

"Я хотела бы сказать, что подобное не повторится, но к сожалению, не могу. Достаточно только пожелать этого, как сразу же в мире что-то происходит, что сводит все на нет. Этому пожеланию не суждено сбыться. Такое ощущение, что история конфликтов, бегства никогда не закончится, неважно, где это происходит, будь то в Европе или на ее периферии, в Сирии или Мьянме. Но эти сочинения делают свое дело, они заставляют задуматься. Можно только предложить один совет - прислушиваться к голосам слабых и обездоленных", - говорит историк Катрин Кляйн-Гуссеф.

Все цитаты из сочинений детей приводятся по сборникам "Дети в изгнании" составителей Катрин Кляйн-Гуссеф и Анны Соссинской, "Дети русской эмиграции" составителя Лидии Петрушевой, "Дети эмиграции. Воспоминания", 1925, "Воспоминания детей-беженцев из России" под редакцией Сергея Карцевского. (Орфография и пунктуация авторов сохранены).

"Не участвовал я в первых днях - но помню, помню я смутно, как из другой, прошедшей жизни, это кровавое реяние красных знамен, эти толпы пьяные от весеннего ветра и солнца, эту злополучную пародию, вкривь и вкось горланившуюся фабричным городским и казарменным людом: "Вставай, подымайся!" - и, Господь да простит мне, не могу без едкой, острой, какой-то даже подсасывающей иронии подумать: "Да, встали.... поднялись... и в грязи и смраде остались".

"Но вот настала Октябрьская революция. Как у меня болит и сжимается сердце, когда я приступаю к описанию этого периода. Хотя не было никакой стычки и никого не избивали, я чувствовал, что нерусские люди захватили власть, относился к ним с пренебрежением".

"Я стал почти психопатом, стал нравственным калекой; малограмотный, озлобленный, ожесточенный на всех, запуганный, как лесной волк; я хуже волка... вера рухнула, нравственность пала, все люди - ложь, гнусная ложь, хочется бежать, бежать без оглядки, но куда я побегу без средств, без знаний... о, будь все проклято!"

"Почти всем нам, русским, известен голод, так, я думаю, нечего описывать эти мрачные дни, в которые приходилось, позавтракавши, с нетерпением ждать обеда, пообедавши - ужина, и так все время".

"Они собирали людей и говорили, что все будут равны между собой и что они будут помогать бедным, и что все будут товарищи. Но все вышло наоборот. Голод, притеснения, убийства".

"В бою с зелеными и красными я был тяжело ранен, и это меня спасло от большевистской жизни".

"По-настоящему революция и большевизм почувствовались в Киеве только весной 1918 года. Этот период остался у меня в памяти навсегда. Большевики наступали из-за Днепра. Их приближение как-то сразу, без предупреждения нависло угрозой над Киевом".

"Сначала было довольно трудно, и при виде трупов хотелось бежать, но после, боясь потерять некоторый престиж, я стал деланно храбриться и бравировать. Но в душе делалось черт знает что такое. Перед каждым трупом я рисовал себе и бедную мать, убитую горем (я раньше мог видеть только матерей, и думать о том, что у этих убитых могут быть жены, я не знал). В общем, через год я уже настоящий военный. Но как я разочаровался! Я думал найти на войне какой-то сплошной триумф и праздник, а видел только трупы".

"В одно прекрасное утро, когда я спала в детской, вошли вооруженные солдаты и стащили меня с кровати. Как я ни плакала, но они разбили мою любимую куклу…"

"В грязь падало все: и нравственность, и глубокая религия, которую я унаследовал от своих родителей. Партизанские отряды, участником которых я был, изломали мою душу. Я теперь это понимаю. Грубая нечувствительность к чужим страданиям вытеснила прежнюю кроткую любовь к человеческой личности".

Дети эмиграции - сколько их?

В 1920-е годы число беженцев из России оценивали в 2-3 миллиона человек, позднее эта цифра была в разы снижена до 600-700 тысяч человек.

Сколько именно было детей из всей массы беженцев, доподлинно установить трудно. Называлась неправдоподобная цифра в 400 тысяч. Общество Земгор - созданная в 1915 структура на базе земств и городских дум, и в белой эмиграции помогавшая беженцам, приводила цифру в 45-50 тысяч детей беженцев.

Историк-архивист Лидия Петрушева, автор еще одного сборника детских сочинений, вышедшего в 1997 году, полагает, что детей было вдвое меньше - около 20 тысяч.

Часть детей обучалась в русских зарубежных школах-интернатах, часть - в иностранных. Некоторые дети постоянно жили в интернатах, потому что были сиротам или не желали осложнять и без того трудное финансовое положение семьи, другие посещали уроки в интернатах, но жили дома.

.