Война, Ленинград, эвакуация: 22 июня 1941 года началась моя детская память

22 июня 1941 года Наталье Рубинштейн было всего три года с небольшим, и потому начала войны она не помнит. Но зато помнит, как из Ленинграда месяц спустя эвакуировали детей. Это стало первым событием ее детской памяти. Вот ее рассказ.

Немного уже в мире осталось людей, для которых эта война - не страница учебника, не повесть и не кино, не карта за обшлагом рукава для идеологических спекуляций, а обстоятельство времени, места и образа действия их собственной жизни. Среди них я - из младших.

"До войны..." - говорили мечтательно взрослые. Я и представляла себе дело так, что вся толща времени разрезана пополам - на "войну" и "довойну".

И когда "война" закончится - а ведь закончится же она когда-нибудь, - мы вернемся в "довойну", в город Ленинград, в котором я родилась, но которого совершенно не помнила, и с нами будет папа, которого я, родившаяся через шесть недель после его ареста, никогда не видела и которого сама, собственной волей и воображением определила на фронт.

Потому что отсутствие мужчины в доме никаких недоумений не вызывало: у всех отцы были на фронте, и я, естественно, полагала, что и мой находится там же.

Если я послушно и безропотно принимала прописанные мне по болезни горькие порошки, мне в награду доставались продолговатые бумажные прямоугольнички из-под лекарства; мама их разглаживала и отдавала мне.

На этих обертках я писала папе письма, украшая их зелеными танками, из хоботов которых вырывались красные веники огня. "ПАПА! БЕЙ ФАШИСТОВ!" - писала я, изо всех сил собирая воедино новорожденную грамотность. Буквы "Б", "С" и "В" смотрели не в ту сторону.

Эти письма, вместе с мамиными, папа по окончании каторжного срока привез домой из Краслага через год после войны. Я нашла их в маминых бумагах уже после смерти обоих родителей. Я разглядывала эти листочки со странным чувством недоумения: кем приходится мне эта девочка? точно ли она - это я?

Как и для всех людей моего поколения, война, которую в мире звали Второй мировой, а в стране - Великой Отечественной, есть самое первое, самое главное, я бы сказала, фундаментальное событие моей жизни. И моя связная память о себе начинается с войны.

Медальон

Лев Толстой говорил, что помнит себя у груди кормилицы. Ну, так то Лев Толстой. Некоторые помнят себя с полутора-двух лет. Но большинство, к которому и я отношусь, - лет с четырех-пяти.

А до этого связной памяти нет. Но есть как бы проступающие из полумрака отдельные яркие пятна.

6 июня 1941 года мне исполнилось три, и на день рождения мама впервые устроила для меня детский праздник. На даче, в Вырице. На тот момент три года исполнилось и со дня папиного ареста. Полтора года со смерти бабушки Цецилии Генриховны, маминой мамы. Так что у мамы с теткой Леной праздник был не слишком веселый.

Но для детей праздник удался. И мама так много раз рассказывала мне об этом, что я почти готова счесть ее воспоминания своими. Но моя собственная память ничего об этом ярком событии не сохранила.

А через две недели началась война. Однако и первый день войны я знаю не по собственному воспоминанию, а по рассказам, книгам и кинофильмам.

Зато я в подробностях помню день эвакуации. Числа не знаю. Но думаю, что конец июля или самое начало августа. Потому что жарко, потно, хочется пить. Мама держит меня за руку. Я понимаю, что происходит что-то тревожное.

Весь детсад привели на вокзал парами. Уже без мам. Их собрали утром в угловом доме на Чехова-Жуковского, куда и я уже ходила какое-то время. Но мама упросила знакомых воспитательниц, и ей - единственной - разрешили проводить дочку лично.

Мама всю ночь собирала мои вещи, пришивала метки: "Ната Альтварг". Надела мне на шею позолоченный серебряный медальон.

Там внутри были крохотные фотографии родителей и их имена. А на крышечках выгравированы мое имя, отчество и фамилия, день и год рождения, домашний адрес, который я уже и так знала наизусть, хоть разбуди меня ночью: "Чехова пять, квартира девять".

Всё это я помню отлично, потому что медальон был со мною до самого нашего отъезда из России в 1974 году. Весь он был мелко погрызен молочными острыми зубами, видно, я так спасалась от одиночества.

Туфли у меня были новые, бежевые, на перепонке с коричневой пуговкой; красивые, но жесткие, не разношенные, жали.

Мама знала слово "эвакуация", а я нет. Мама боялась меня расстроить и не плакала. И ничего не объясняла. Но я все равно капризничала, ныла и канючила: "Пить хочу, хочу пить". Мама уже отдала воспитательнице мои вещи. Осмотрела мою полку в вагоне. Сказала: "Ты тут будешь спать. С другими детками. Будет весело. А потом я приеду к тебе".

Она вышла из вагона, как ей велели, а я стояла в проеме вагонной двери, качала ногой в жесткой туфельке и по-прежнему ныла: пить хочу, хочу пить. Мама не решалась отойти, боялась потерять последние минуты.

Но я не унималась.

И мама взяла кружку и пошла к кипятильнику: "Это рядом. Я мигом". Я смотрела ей вслед. И тут поезд дрогнул и медленно тронулся. Мама обернулась. Глаза у нее были в пол-лица и становились все больше и больше.

Противная туфля наконец слетела с моей ноги и больше не жала. Воспитательница втащила меня внутрь. Так я и уехала от мамы в одной туфле, с медальоном во рту, без слез…

Не помню, куда направлялся наш состав. Мама, конечно, знала адрес. Но ночью была жестокая бомбежка с воздуха, и от всего детского эшелона осталось два вагона. Их прицепили к другому составу, и мы поехали неизвестно куда. Оказалось, в Кировскую область. Мама нашла меня только через два года.

Мама...

Это ей сильно повезло. Она встретила на улице какую-то женщину, прежде работавшую в нашем детском саду, и узнала, что она переписывается с бывшими сослуживицами и недавно получила письмо из деревни Раи.

Этих сведений маме оказалось достаточно, чтобы собраться в путь. Почему я никогда не распросила ее, как она вышла из города еще до дороги через Ладогу, до "дороги жизни"? За взятку, что ли? А кому? А на каких поездах? С кем и как? С какими документами на разрешение? Совершенно одна?

Но других событий - ночную бомбежку, пожар и гибель людей, я не помню совершенно, как и все последующие дни без мамы, в интернате. Видно, впечатлений дня хватило с лихвой, и судьба сжалилась - отключила память.

Единственное яркое пятно: солнечный зимний день, заснеженное, искрящееся крыльцо под островерхим навесом. Уцепившись рукой в варежке за круглую балясину, я, наращивая скорость, кружусь вокруг столба, поддерживающего навес, до полного изнеможения и падаю на снег.

"Наташа! - зовут меня. - Скорей! Твоя мама…"

В валенках... в ватнике... в сером платке… Чужая… Незнакомая… Стриженая…

И это моя мама?

Наталья Рубинштейн - бывший сотрудник Русской службы Би-би-си, много лет проработала на радио, сейчас на пенсии.