В двух выпусках русскоязычной программы «Santara» (Радио LRT) прозвучал документальный очерк писателя и переводчика Далии Эпштейн. Жизненные обстоятельства свели ее с семьей довоенного виленского адвоката Павла Андреева, который в 1927 году защищал на суде Бориса Коверду – молодого человека, смертельно ранившего советского дипломата. За свою работу адвокат не взял гонорара, но заплатил за нее самую высокую цену.
Это история о двух людях – оба жили в Вильнюсе и не были между собой знакомы, пока их не свел роковой случай. Эта встреча позволила каждому из них проявить все качества своей души. Мне довелось соприкоснуться с этими судьбами, и это повлияло на мое собственное мироощущение.
Когда закончилась Вторая мировая война, мне было восемь лет. Половина моей куцей детской жизни прошла в эшелонах беженцев, в бросках из конца в конец по огромной советской стране. Я болела корью в Пензе, на Волге, а брюшным тифом – в Чимкенте, в пятидесятиградусный мороз каталась на санках за Уралом и мылась в русской печке в древнем городе Переславле-Залесском… Когда меня спрашивают, люблю ли я путешествовать, я твердо отвечаю: нет.
И вот конец скитаниям, мы возвращаемся домой, в Каунас! Мы были готовы к тому, что это будет печальное возвращение – многих не застанем в живых. А сам город почти не пострадал, хотя и опустел. Но только было собрались мы начинать жизнь с чистого листа, как учреждение, которым руководил мой отец, перевели в Вильнюс.
Тут мы увидели совсем другую картину. Город лежал в руинах. От некоторых зданий остались одни коробки, от других – груды кирпича. На расчистке развалин работали военнопленные немцы. Свободного жилья не было. Нам предложили несколько больших квартир, подлежащих уплотнению. Это означало, что мы будем жить вместе с бывшим владельцем. Мы обошли несколько адресов, но все они не подходили. Я мечтала о домике с палисадником, мне понравился Жверинас и до сих пор нравится! Но там не было никаких удобств, иногда даже водопровода, и пришлось искать жилье в центре.
Под вечер мы вышли к дому, который выглядел не совсем обычно. Там оказался не только балкон, а еще и эркер (знаете, такой выступ в стене, небольшая комнатка). Это не редкость в Вильнюсе, но тот эркер был особенный. Он был металлический и изображал беседку, увитую розами, тоже металлическими. А окна в этой бeседке были витражные – синие и красные. Другие (видимо, зеленые или желтые) оказались выбитыми. Но все равно, эркер выглядел заманчиво, и мы поднялись именно в эту квартиру.
Нам открыл молодой человек, молчаливый, очень красивый. Это был хозяин, которого нам предстояло уплотнить. Он распахнул дверь в первую комнату, и мы застыли на пороге. Комната? Нет, это был зал сказочного дворца. Закатное солнце било в огромные окна и балконную дверь. На стенах шоколадного цвета золотом отливали огромные орехи, раскиданные по два, по одному, по три… С лепного потолка свисала люстра с подвесками в виде стеклянных свечек, которые тихо звенели от движения воздуха. Комната была пуста. На мозаичном паркете лежала горка книг и больше ничего.
И вот мы поселились в этой квартире. Нам выдали ордер на пять комнат, шестую оставили за хозяином. Это была небольшая комнатка у входа, бывшая приемная его отца – адвоката Павла Андреева.
Мы старались как можно меньше стеснять молодого человека. А Игорь Павлович почти не бывал дома. Доучивался в университете, еще где-то пропадал, приходил только ночевать, иногда кипятил на примусе чай. Он нравился нам. Мы с сестрой особенно полюбили его, когда случилась беда: наша кошка попала под грузовик, остались двое котят, еще слепых, мы не знали, как за ними ухаживать. Игорь пытался кормить их из соски, вставал к ним ночью, но выходить их не удалось. Мы с сестрой были рады, когда он с нами заговаривал.
Однажды мама пришла из города не одна. Она привела с собой женщину в ватнике и ботинках на босу ногу. Это была ее знакомая по гимназии. Она вернулась из концлагеря Штуттгоф, где погибли ее муж и трое детей. Евгения Александровна – тетя Женя поселилась в угловой комнате с эркером. Каждое утро она проходила маршем по большому залу в ванную и там выливала на себя ведро холодной воды. Завела свой примус. Вместе со мной начала разбираться в книгах, которые по-прежнему горкой лежали на полу. Тридцать три тома энциклопедии Брокгауза. Романы Марселя Пруста и книга «Le Rire» («Смех») философа Анри Бергсона. Женя объяснила, что там ничего веселого нет, это научный трактат. Всюду на титульном листе стоял штамп: Pawel Andrejew Adwokat.
Игорь женился! Александра была красавица, с яркими, как принято говорить, породистыми чертами лица. На кухне встали четыре примуса – из них два наших. Образовалась коммуналка. Но не случалось ни ссор, ни скандалов или каких-либо недоразумений, о которых столько говорят и пишут, в основном с юмором. У всех, даже у нас, детей, было свое горе, о котором не сговариваясь молчали.
По вечерам собирались у нас за большим дубовым столом. Мы с сестрой что-нибудь читали, тетя Женя, мама и Александра решали кроссворды и головоломки, очень увлекались. Помню, как они бились над одной задачкой, которая начиналась словами «Сейчас мне вдвое больше лет, чем было вам тогда, когда мне было столько лет, сколько вам теперь. Когда же вам будет столько лет, сколько мне теперь, то сумма наших общих лет составит…» . Я недавно нашла ее в интернете! Отец читал газету или журнал «Огонек». Игорь в посиделках не участвовал. Мы с сестрой решили, что он не хотел общаться с уплотнившими.
Я ошибалась! Весной нам с сестрой сказали, что мы едем на лето в деревню к маме Игоря.
К дому вела аллея из персидской сирени. Большой светлый дом с садом, пасека, еще какие-то угодья! А душой всего этого волшебного мира была мама Игоря Евгения Николаевна. Она жила там круглый год, преподавала французский язык в местной школе. Она умела все: и пекла хлеб, и необыкновенно жарила сыроежки. Знала голоса всех птиц, доила козу, принимала роды.
Мы тоже не болтались без дела – пасли козу, за каждой из нас была закреплена курочка карликовой породы. Евгения Николаевна брала нас с собой на пасеку. Вечером можно было подойти к улью, приложить ухо к его крыше. Слышен был тихий гул, ночная жизнь пчел не прекращалась. Иногда Евгения Николаевна днем надевала белый брезентовый балахон и шляпу с густой черной сеткой. Мы шли доставать мед. Было честью нести за ней дымарь и окуривать соты.
После этого нас пускали в маленький белый домик в глубине сада, где стояли узкий топчан и центрифуга. Евгения Николаевна сказала, что в детстве Игорь там ночевал. Это были отголоски той жизни, о которой сегодня можно прочесть в книгах. Соседи почтительно называли ее «пани адвокатова»… Я отважилась спросить у девушки, помогавшей по хозяйству, а где же пан адвокат? Та строго проговорила: он пропал без вести в годы войны. Никого в то страшное время такой ответ не удивлял.
Кончилось блаженное лето, я приготовилась отмечать в календаре дни до следующего, но узнала, что Андреевы уезжают в Польшу. Ордер на комнату Игоря получила тихая одинокая женщина, воспитательница детского сада. Коммуналка продолжалась, но не было задушевных посиделок за большим столом, фанерованным под «птичий глаз».
Сначала писала Александра. «Заглянуть бы хоть одним глазом в нашу кухню, где поют четыре примуса!» - писала она. А на кухне уже бесшумно дымили керогазы, потом водворился баллон с газом и плита.
Я уже читала французские книги адвоката Андреева. В горке книг не было ничего случайного. Кроме модных в 30-ые годы романов Пруста и философских сочинений, лежала стенограмма Дела Бейлиса, роскошный альбом с фотографиями скульптур Нотр-Дама, папка с репродукциями Дрезденской галереи. Целый ворох тонких выпусков детективов – похождений сыщика Арсена Люпена (конечно, они интересовали хозяина как адвоката). И фундаментальный труд «Арест и казнь Марии-Антуанетты», разумеется, тоже. Я читала Пруста, листала детективы, но наибольшее впечатление произвела книга Метерлинка «Жизнь пчел». Вспомнилась пасека в деревенском имении, белый брезентовый балахон и дымарь. Неужели Андреевы заводили пасеку по книге Метерлинка, где, помимо доскональных сведений о пчелах, архитектуре улья и устройстве жизни этих загадочных насекомых, содержатся размышления о человеческом обществе?
Я пыталась читать Бергсона, его трактат о природе комического. Одолевала с трудом и несколько раз бросала. Остановилась на 40-ой странице, полистала дальше – и тут из книги выпала аккуратная купюра в сто польских злотых выпуска 1919 года. Было похоже, что Павел Васильевич тоже остановился на какой-то странице, оставив купюру в виде закладки.
…Игорь нашел нас почти через двадцать лет, в 1966 году. Уже на новом месте. Дом по улице Серакауско перенес капитальный ремонт, после чего из бывшей квартиры адвоката сделали три. Эркер сняли, по сей день скошенный угол дома выглядит нелепо, – но кто догадается, что там красовалась беседка, увитая розами?
Официально Игорь прибыл прочитать лекцию в университете, но на самом деле пытался узнать что-нибудь о судьбе отца. «Мой отец защищал убийцу Войкова», - проговорил он.
«Войков»! Я пять лет жила в Москве, в мои студенческие годы множество раз проезжала станцию Войковская, но ни разу там не сошла, никогда не интересовалась, чью память так увековечили. Какой-нибудь соратник вождей – мало ли таких, чьи имена присваивали школам, колхозам, Домам культуры?.. Теперь этот персонаж меня заинтересовал. Однако мало что удалось узнать. Вот что читаем в Большой советской энциклопедии:
ВОЙКОВ Пётр Лазаревич (парт. псевд. Петрусь, Интеллигент) [1(13).8.1888, Керчь, – 7.6.1927, Варшава], активный участник революц. движения в России, советский дипломат. Род. в семье мастера металлургич. з-да. В 1903-17 меньшевик. За революц. деятельность исключался из гимназии и Петерб. горного ин-та. В 1907 эмигрировал в Швейцарию, где находился до 1917. Вернувшись в Россию, в авг. 1917 вступил в РСДРП (б). В окт. 1917 секретарь обл. бюро профсоюзов и пред. гор. Думы в Екатеринбурге. В 1918 комиссар снабжения Уральского совета. В 1919 зам. пред. правления Центросоюза; с 1920 одновременно чл. коллегии Наркомвнешторга; с 1921 зам. председателя гос. треста «Северолес». С окт. 1924 был полпредом СССР в Польше. Убит рус. белогвардейцем. Похоронен на Красной площади в Москве.
Биография заурядная, какой-то хозяйственник… Зачем русскому белогвардейцу понадобилось его убивать? А мало ли зачем. Политическое убийство в те годы не было редкостью. Состоялось покушение на Ленина, молодой поэт Канегиссер убил председателя Петроградской ЧК Урицкого, был убит дипкурьер Теодор Нетте, мы учили в школе проникновенные стихи Маяковского «Товарищу Нетте – пароходу и человеку»… В Швейцарии российский офицер Мориц Конради застрелил советского посла Вацлава Воровского. Формально – по личным мотивам, мстя за гибель отца – осевшего в России швейцарца, владельца кондитерских фабрик в Петербурге и Москве.
Установился как бы формат такого покушения. Стреляющий не пытается скрыться, он дает себя арестовать, излагает мотив своего поступка. Мориц Конради выстрелил в Воровского в зале ресторана, после чего бросил пистолет и сдался полиции со словами: «Я сделал доброе дело – русские большевики погубили всю Европу… Это пойдет на пользу всему миру». Швейцарский суд его оправдал.
Весь мир уже знал о красном терроре, о голодоморе и о зверских преследованиях духовенства в советской России. В своем вступительном слове на суде Конради заявил: «Надеюсь, что моему примеру последуют другие смельчаки, проявив тем самым величие своих чувств!»
И вот такой смельчак появился. Выстрел прогремел 7 июня 1927 года в Варшаве. На вокзале был застрелен советский посол Войков, а стрелял 19-летний юноша из Вильно. Его звали Борис Коверда.
Назавтра о покушении сообщили газеты, а под вечер к виленскому адвокату Павлу Андрееву пришла скромно одетая женщина. Анна Антоновна Коверда. Контора адвоката находилась на проспекте Мицкевича, 37. Рабочий день был на исходе, возможно, секретарь адвоката ввиду срочного дела направил ее на дом к Андрееву, по адресу Сераковского, 25. Суд был назначен на 14 июня, через неделю, надо было спешить. Анна Антоновна пришла в квартиру, где впоследствии поселились мы.
Адвокату Андрееву в ту пору было 40 лет. Это был успешный юрист, которого знал весь Вильно, человек цветущего здоровья. Зимой его видели на Сапежинских горах, он состоял в Обществе любителей лыжного спорта. Появлялся он и в клубах. С удовольствием приглашал гостей к себе домой: на одной из фотографий мы видим Павла Андреева в смокинге на балконе квартиры № 2, сбоку виден тот самый металлический эркер в виде беседки, увитой розами.
Друзья и знакомые ценили его остроумие. На вопрос «ваше любимое чтение?» он отвечал: «Уголовный кодекс». Все знали, как ценил Павел Андреев свою профессию. Он повторял: ремесло адвоката прекрасно, как сама добродетель. И адвокатом он был потомственным – его отец Василий Андреев тоже был известным виленским адвокатом.
Павел Андреев родился и вырос в Вильне, закончил гимназию, затем юридический факультет Петербургского университета. В Петербурге познакомился с выпускницей Института благородных девиц Евгенией Похитоновой – одной из одиннадцати дочерей виленского стоматолога Николая Похитонова. Они обвенчались по православному обряду и зажили в Вильне. В 1915 году родился сын Игорь. Дела шли отлично... У него не было предпочтений, он брался за любые дела – уголовные и гражданские. Высокого человека в длинном черном пальто на меху и крепких сапогах можно было встретить на виленских улицах, а часто и в местечках, и на фольварках Виленщизны.
Немудрено, что Анна Антоновна обратилась именно к нему. О роковом поступке своего сына она узнала из газет. Сын не посвящал ее в свои планы, однако взглядов своих не скрывал.
В годы Первой мировой войны семья была эвакуирована в Самару. Там Борис Коверда подростком стал свидетелем красного террора. Был расстрелян его двоюродный брат, на льду замерзшего озера состоялась расправа над священниками, погиб друг семьи отец Лебедев.
Борис был религиозен, он возненавидел большевиков. Расстрел царской семьи стал глубоким потрясением – ему в ту пору было одиннадцать лет.
После войны семья вернулась в Вильно. Анна Антоновна работала воспитательницей в детском приюте. Отец Бориса, Софрон Иосифович, был учителем в народной школе. Кроме Бориса, в семье росли две дочери – Ирина и Людмила. Жили бедно, однако мальчика определили в гимназию. Там он проявил себя как скромный, прилежный ученик, хорошо успевал по всем предметам, особенно – по закону Божию. В старших классах стал пропускать занятия, так как начал работать, чтобы поддержать семью. Работал экспедитором и корректором в редакции белорусской газеты. Стал отставать в учебе. Руководство гимназии с великим сожалением было вынуждено его исключить.
Анна Антоновна подчеркнула, что сын рос впечатлительным и душой болел за Россию. Отец Бориса состоял в партии эсеров, в годы гражданской войны сражался против большевиков.
Это было основное, что Павел Андреев узнал о юноше, совершившем такой безрассудный поступок. Он согласился участвовать в суде. От гонорара отказался и отбыл в Варшаву работать с подзащитным...
Навел справки о личности Войкова, узнал то, чего нет в БСЭ. Войков был одним из непосредственных участников убийства царской семьи в июле 1918 года, руководил уничтожением тел, обеспечив доставку кислоты. Советским полпредом в Польше стал в 1924 году. Мотив покушения был ясен.
Суд над Борисом Ковердой провели очень быстро: 7 июня было совершено покушение, а уже 15-го был вынесен приговор. Оба заинтересованные правительства, польское и советское, имели для этого основания. Польша не хотела осложнять отношения со своим опасным соседом. Советский Союз не был заинтересован в обстоятельном следствии и выявлении причин покушения. Большевики боялись повторения суда над Морицем Конради, которого швейцарский суд оправдал и тем самым осудил большевицкие злодеяния в России.
С раннего утра 15 июня здание суда было окружено толпой желавших присутствовать в зале судебного заседания. Все скамьи для публики, проходы и места за судьями оказались занятыми. Одних лишь польских и иностранных журналистов было около 120 человек. Среди них были корреспонденты «Правды» и «Известий», занявшие места в стороне от «буржуазных» журналистов.
Борис Коверда был введен в зал суда под сильным конвоем и сразу завоевал общую симпатию своей улыбкой и добрым выражением лица. В чистой рубашке и в скромном костюме он казался совершенным мальчиком. Свои показания Коверда давал, как и все свидетели, на польском языке. Он держал себя очень спокойно, несмотря на то, что не исключалась возможность вынесения смертного приговора...
Он изложил историю покушения: как возник план застрелить советского посланника – отомстить за миллионы погубленных большевиками, как прибыл в Варшаву и выслеживал Войкова, пока не кончились собранные на дорогу деньги. Как случайно, перед отъездом, узнал, что посланник будет на вокзале встречать посла СССР, следующего из Лондона в Москву. Коверда сказал, что действовал в одиночку и пистолет купил по случаю, хотя на самом деле он не хотел губить товарищей.
Обвинительный акт звучал угрожающе: умышленное убийство гражданина иностранного государства, высокопоставленного служащего при исполнении обязанностей – все обстоятельства были отягчающими. Перед судом встала труднейшая задача: спасти подсудимого, не переступив через закон.
Речь прокурора, без всякого преувеличения, можно назвать виртуозной. Прокурор Рудницкий ни на шаг не отступал от буквы закона, тем не менее словно указывал, каким образом возможно эту букву понять и как ей следовать. Вот что говорил прокурор:
«Коверде, господа судьи, следует дать суровое наказание, суровое даже несмотря на его молодой возраст, ибо его вина весьма велика. Выстрел, произведенный им, убил человека, убил посланника, убил чужестранца, который на польской земле был уверен в своей безопасности».
Зал в тревоге насторожился. Ждали, в каком направлении поведет прокурор свою речь. Рудницкий продолжал:
«Это безумный и роковой выстрел, последним эхом которого будет ваш приговор. Польская республика, которая будет говорить вашими устами, должна осудить и сурово наказать. Слишком тяжелое оскорбление нанесено ее достоинству, чтобы она могла быть мягкой и снисходительной. Она обязана быть суровой в отношении виновного, значит, и вам нельзя не быть суровыми».
Заметим, как формулирует свою мысль прокурор – он не говорит: «Вы должны быть суровыми», он говорит: «Вам нельзя не быть суровыми», – подчеркивая подневольное положение слуг закона. И дальше его речь звучит как настоящий призыв:
«Через несколько минут вы должны стать мыслью и совестью республики, болеть ее заботами, возмущаться ее гневом, карать ее мудростью. И если вы из-за милосердия, которое ей свойственно, захотите проявить снисхождение, взвесьте и помните, что это не вы, но она сама будет оказывать милосердие!»
Бориса Коверду защищали четыре адвоката.
Недзельский сказал, что этим убийством юный христианин Коверда фактически выступил на защиту принципа «не убий», покарав тех, кто возвел убийство в ранг государственной политики.
Еще два адвоката из Варшавы подробно толковали проблему преследования верующих в советской России, доказывая, что покушение являлось столкновением двух Россий – прочного христианского уклада и нового режима, который сделался возвратом к варварству.
А вот что говорил адвокат Павел Андреев:
«Родина не состоит из одной территории и населения. Родина является комплексом традиций, верований, стремлений, святынь, духовных ценностей. Родина – это история, в которой развивается нация. А разве СССР может создать нацию, может создать народ? Нет. И не во имя различно понимаемого блага Родины боролся Борис Коверда, а против злейших врагов своей бедной Родины выступил этот бедный одинокий мальчик.
... А кого убил Коверда? Войкова ли – посланника при Речи Посполитой Польской, или Войкова – члена Коминтерна? А ведь таким двуликим Янусом был убитый Войков. Мы находим ответ в словах Коверды: «Я убил Войкова не как посланника и не за его действия в качестве посланника в Польше – я убил его как члена Коминтерна и за Россию». Именно за все то, что Войков и его товарищи по Коминтерну сделали с Россией, убил его Борис Коверда. При чем же тут убийство официального лица по поводу или во время исполнения им его служебных обязанностей?..»
Так завершил свою речь адвокат Павел Андреев.
Заседание суда открылось в 10:45 утра, а приговор был вынесен через 14 часов в 12:45 ночи. Судьям понадобилось 50 минут, чтобы принять решение. Приговор был выслушан Ковердой и всеми присутствующими стоя. Когда председатель суда дошел до слов о бессрочной каторге, вздох облегчения прошел по залу, а Коверда встретил приговор с выражением радости на лице.
Так закончился этот суд. Узнав о приговоре, советские власти пришли в ярость. За неделю до суда они расстреляли несколько десятков представителей дворянских семей. Теперь пригрозили: «Союз Советских Социалистических Республик глубоко запомнил поведение варшавского суда».
Павел Андреев вернулся в Вильно триумфатором. Он и раньше был знаменит. А сейчас настали лучезарные годы семьи Андреевых.
Время от времени из газет удавалось узнавать о дальнейшей судьбе подзащитного. Новости тоже радовали. Пожизненную каторгу президент Польши декретом заменил на 15-летний срок. Затем, в 1937 году, Борис Коверда был освобожден по амнистии. Десять лет своей молодой жизни этот человек провел в заключении и в тяжелейших условиях.
Выйдя на свободу, он пытался завершить свое образование, для чего поступил в Кадетский корпус, который находился в Югославии, и экстерном сдал экзамены за курс гимназии. Он продолжал учебу в Югославии, время от времени выезжая к семье в Варшаву. Сблизился с православной церковью и, по некоторым сведениям, работал в епархии. Он и раньше был религиозен, а сейчас полностью ушел в религию.
Вторая мировая война застала его в Польше, откуда он сумел вернуться в Югославию, чтобы продолжать учебу. Однако в 1941 году Югославия была оккупирована нацистами, и Коверда вернулся в Польшу, также оккупированную.
А Павел Андреев продолжал жить, как прежде. Не отказывал в защите, кто бы ни обратился. В своем длинном черном пальто и высоких сапогах выезжал в провинцию. В семейном альбоме нет ни одной фотографии с автомобилем. Та мебель, которую мы застали в его квартире, была добротна и без всяких претензий, в кухне – простенький кувшин для молока, расписанный полевыми цветами, моя собака слегка подгрызла темный дубовый стул с коленкоровой спинкой и сидением. Простые, обычные вещи…
Он выстроил дачный дом, посадил аллею из персидской сирени, завел пасеку. Сын Игорь закончил гимназию имени Иоахима Лелевеля, поступил в университет – разумеется, на юридический… Это были 30-е годы в польском Вильно.
Именно с Польши началась Вторая мировая война. 1 сентября 1939 года в нее вторглись германские войска, а 17 сентября – части Красной Армии. Они вошли, чтобы, якобы, поддержать местное русское и белорусское население, поскольку Польша разваливалась. И вспомнили приговор варшавского суда, который показался им слишком мягким...
События развивались стремительно. 10 октября СССР передал Вильнюс и область Литве, 22 октября в город прибыли первые литовские полицейские. Через неделю вошли войска, и на башне Гедиминаса был официально поднят литовский флаг.
А 3 августа 1940 года Литва сделалась советской республикой. Все произошло молниеносно, люди опомниться не успели. При обмене паспортов Павел Андреев вписал свое имя в паспорт как Повилас Андреевас. Он продолжал заниматься своей работой, хотя Польский союз адвокатов, в котором он состоял, больше не существовал.
Установление своей власти в Литве большевики ознаменовали жесточайшими репрессиями. Были запрещены все партии, кроме коммунистической, а их руководители арестованы, частные предприятия национализированы, их владельцы либо арестованы, либо оставлены в своих бывших предприятиях как простые работники.
А 30 октября все того же 1940 года охранники Лукишкской тюрьмы с ужасом увидели, как «пан адвокат» следует в камеру под охраной. Вот когда припомнили Андрееву его речь в суде 13 лет назад.
Вот постановление на арест. Младший лейтенант Никулин нашел, что адвокат Павел Андреев является активным деятелем борьбы против советский власти, поддерживает тесную связь с контрреволюционными элементами (графом Вельгородским), выступил как добровольный защитник Коверды – убийцы советского посланника в Польше.
Потянулось томительное следствие, подтасовывание фактов. Возможно, среди подзащитных Павла Андреева и были люди, враждебно настроенные к советской власти, но адвокат защищал их по другим делам – растраты, хищения, мало ли что… Однако граф – это, по мнению большевиков, уже по определению контрреволюционный элемент!
Следствие не засчитало в пользу Андреева, что в 1933 году он защищал судимого за коммунистическую деятельность Гирша Тарела и другого коммуниста – Соломока. Главное было – собрать улики против самого Андреева.
Наконец, формулировка была найдена: отказ от платы за участие в защите расценивалось как пособничество в убийстве посланника Войкова! Это стало отправной точкой следствия.
Инкриминировалось и то, что адвокат пытался положительно характеризовать своего подзащитного, выделяя его чуткость, впечатлительность, преданность семье. Хотя именно так обязан поступать адвокат, стремящийся смягчить предстоящий приговор. Однако, возражали следователи, согласившись защищать убийцу посла, адвокат проявил свою враждебность к советскому строю, на что Андреев отвечал, что не имел такого намерения. Ему привели выдержки из его интервью польской газете «Варшавянка» с резкими антисоветскими высказываниями, хотя Андреев доказал, что не давал такого интервью, так как сразу после суда отбыл в Вильнюс. Материал продолжал оставаться в деле как улика.
Следствие тянулось семь месяцев – и тут грянула война!
Всем известно, что она застала всех врасплох. Беспорядочное бегство Красной армии, беженцы на дорогах, бомбежки, смятение, хаос, давка на вокзалах. Люди теряли друг друга… И при всем этом персонал Лукишкской тюрьмы сумел вывезти своих заключенных в советский тыл. 23-го июня! 3-го июля вся Лукишкская тюрьма переместилась в Горький.
Страна воевала, все, кто мог, трудились – женщины, подростки. Всюду пестрели лозунги: все для фронта, все для победы, – а в советских тюрьмах продолжали чинить неправый суд.
Не имея никаких улик, они, тем не менее, старались уничтожить Андреева. Адвокат ему не полагался, продолжали искать, докапывались.
Из протокола следствия.
Вопрос: Как вы отнеслись к тому, что в 1937 году ваш подзащитный был освобожден по амнистии?
Ответ: Разумеется, я был рад за него и доволен, что мой труд этому содействовал.
Едва ли такие слова были ему на пользу…
Луч надежды блеснул летом 1941 года. Советский Союз, потрясенный вероломством вчерашнего друга – Германии, собирал все силы на борьбу. Было решено сформировать армию из поляков – взятых в плен во время недавних сражений, а также политзаключенных и беженцев, оказавшихся на советской территории. Полякам, заключенным в тюрьмах и лагерях, объявили амнистию. Всем!
Из сибирского лагеря выпустили Менахема Бегина – руководителя польской сионистской организации «Бейтар» – его никак нельзя было назвать другом СССР. За Владиславом Андерсом Берия прислал лимузин прямо на Лубянку, где генерал содержался после того, как, будучи ранен в бою, попал в плен.
Ситуация повернулась, как театральная декорация. Бывший следователь был назначен адъютантом Андерса и нес его портфель. Без носков, в рубахе с завязками и штемпелем «Внутренняя тюрьма НКВД» Владислав Андерс был препровожден в Кремль, где ему предложили сформировать армию для совместной с СССР войны против фашизма.
Выпускали всех – но не выпустили адвоката Андреева. Он был расстрелян 16 марта 1942 года в тюрьме № 1 города Горького.
Знал ли Андреев, как сложилась дальнейшая жизнь Бориса Коверды? Об этом у нас нет никаких сведений.
Оказавшись в оккупированной Польше, Борис Коверда вступил в Русскую национальную армию генерала Хольмстон-Смысловского. Эта армия относилась к германскому вермахту, однако была сформирована из русских. Коверда не участвовал в военных действиях. Чем он занимался, известно очень мало. Он вел замкнутый образ жизни, изредка его видели на оккупированных территориях России. Сохранилось упоминание одного из религиозных деятелей той поры о том, что Борис Софронович привез в Псков ладан, которого давно не видели служители церкви этого города…
После войны Коверда, с женой и дочерью, поселился в США, где скромно трудился в русских эмигрантских редакциях газет. Был необщителен, среди его фотографий не найти ни одного снимка, где бы он улыбался. Его поступок, надо полагать, угнетал его как христианина всю жизнь.
Мне не удалось найти никаких сведений о том, что он общался со своим адвокатом.
Борис Коверда умер в Америке в 1987 году. Проживший относительно долгую жизнь, знал ли он, что за его спасение другой человек испытал ужас несправедливости и ужас смерти?
Мне кажется, что знал. На немногочисленных фотографиях Бориса Коверды мы видим очень печального человека.
