В середине октября стартовал предзаказ книги фемактивистки и писательницы Дарьи Серенко "Девочки и институции". Она выйдет в издательстве No Kidding Press. В этой книге собран и переосмыслен опыт работы Серенко и ее коллег-женщин в разных государственных учреждениях: библиотеках, галереях и университетах. О том, как она воспринимала этот опыт и как женщины откликаются на властные модели поведения, писательница рассказала в интервью Радио Свобода.
– Дарья, расскажите, как пришла идея книги? С чего началась над ней работа?
– Можно по-разному смотреть на точку отсчета начала книги. Может быть, книга началась в тот момент, когда я получала опыт работы в государственных институциях. Может быть, в тот момент, когда меня уволили из всех учреждений из-за активизма: я потеряла работу в галерее, которую возглавляла, и меня уволили из ВШЭ. И произошло все это с интервалом в несколько дней. Еще я тогда должна была в одном институте курировать программу по современному искусству, так вот, узнав в моем активизме, ректор попросил исключить меня из программы.
Все вместе это создало для меня ситуацию, когда я поняла, что больше не хочу работать с госучреждениями культуры. Я решила, что, как журналистка, я должна написать какой-то материал о том, что со мной произошло, потому что этот опыт – опыт давления внутри госучреждений, опыт какого-то демонстративного абсурда – не только мой личный, это общий опыт. Так я решила написать для "Таких дел" статью. Она называлась "Я ни на что не жалуюсь, и мне все нравится".
и цензура, и доносы, и невероятный абсурд, который невозможно никак классифицировать
Потом я начала собирать истории моих коллег – на самом деле не только коллег, но и вообще разных людей, которые работали или работают в госучреждениях культуры и сталкивались с опытом, похожим на мой. И вот пока я эти истории собирала и пока обрабатывала свои истории – а там было все: и цензура, и доносы, и невероятный абсурд, который невозможно никак классифицировать, и давление Департамента культуры, и постоянные перестраховки, и какие-то абсолютно стремные переформулирования реальности – все это постепенно привело меня к тому, что мои посты в фейсбуке про мою реальную работу стали превращаться в литературу. Опыт не только мой, но и тех людей, с которыми я [для публикации текста на портале "Такие дела"] разговаривала, как будто во мне спрессовался и начал сам проговариваться. Так, наверное, и начался этот цикл историй. Я просто не могла остановиться.
– Правильно я понимаю, что госучреждения с их преимущественно женскими коллективами стали вашим первым местом работы?
– Да, моя первая работа была в государственной библиотеке. Я попала туда сразу после института. Это была первая попавшаяся работа. Я вообще не думала тогда, где я хочу работать и кем я хочу быть. Мне просто надо было срочно съезжать из общежития и на что-то жить. Так я устроилась в библиотеку младшим библиотекарем или методистом – я уже точно не помню.
– Какие-то были ожидания от того, каково это работать в женском коллективе?
– Мальчики у нас там все-таки тоже были, но преимущественно, конечно, женщины. Соотношение: 80 на 20 процентов.
Мы пытались проводить ЛГБТ-мероприятия под формулировкой "мероприятия про инклюзию"
Никаких особых ожиданий у меня не было. Мне просто нужно было временно где-то побыть, но потом меня очень захватила эта работа. Я на самом деле любила все эти работы. И действительно очень много в них вкладывала сил, а иногда и денег. Вообще все, что я умела, я в них вкладывала. В библиотеке, например, мы вместе с другими девочками делали проекты по современной поэзии, современному искусству, всякие фестивали из говна и палок буквально, потому что никогда не было на это все бюджета. Мы многое сами делали своими руками. Это была на самом деле такая работа, которая обучает тебя всему. Работа одновременно и прекрасная: потому что у нас был хороший коллектив, нам было интересно друг с другом, – и ужасная, потому что нам надо было на пустом месте возвести что-то, что имеет смысл. А это было не всегда легко.
– У вас в книге очень аккуратно переплетается тема политики с бытовыми рабочими сценами. Насколько вообще открыто можно было обсуждать политические предпочтения с коллегами?
– Мы были очень политизированными. Мы бесконечно ругали власть. По крайней мере, так было в тех отделах, в которых я работала. Мы все там были очень похожи между собой. У нас была такая партизанская операция: как бы нам протолкнуть в эти госучреждения что-то, что протолкнуть туда невозможно, поэтому мы занимались постоянно переформулированием. Мы пытались какие-то открытые политические мероприятия завуалировать под лектории, ЛГБТ-мероприятия мы пытались проводить под формулировкой "мероприятия про инклюзию". Что мы только не делали!
В 2015–2016 годах и еще даже в 2017–2018 годах это все было возможно, а начиная с 2019 года пространство возможностей начало резко сужаться. Как раз в 2019 году я уволилась из галереи, которую возглавляла. На нас пошли всякие гонения: цензура на местах уже достигла такого пика, что мы не могли пропихнуть почти ничего из того, что нам на самом деле хотелось. Даже мероприятия с художниками из "Партии мертвых" уже считывались как политические, хотя еще в 2015–2016 годах они бы так не считались. Нам тогда приплели, что мы, приглашая на мероприятие "Партию мертвых", оскорбляем ветеранов Великой Отечественной войны. Не знаю почему, но мероприятие это в итоге отменили.
Моя книга о том, как система, в которой мы работаем, в нас преломляется и влияет на наши отношения
Конечно, не все девочки были такими политически активными. Были разные кластеры девочек: были девочки, которые ходили на митинги, занимались активизмом, а были и девочки аполитичные. Но мы все как-то сосуществовали и друг с другом взаимодействовали. Иногда сталкивались, конечно, с каким-то осуждением со стороны аполитичных девочек или высказываниями вроде: "Перебеситесь".
– А политически активными были девочки примерно вашего возраста?
– Мне кажется, это вообще не зависит от возраста. Были разного возраста девочки, которые все понимали и критиковали систему, внутри которой работают. С такими девочками мы обычно очень быстро замечали друг друга, и нам всегда было о чем поговорить.
– В начале книги есть цитата: "Возможно, конечно, я все еще просто ненавидела женщин, а не только тянулась к ним". Она как будто про внутреннюю мизогинию. Была ли она у вас и как изменилось отношение к женщинам за такое продолжительное время работы в преимущественно женском коллективе?
– У меня была, конечно, мизогиния. Эпизодическое плохое отношение к женщинам въедается же в культуру, а мы в этой культуре воспитываемся, поэтому мы так или иначе это все впитываем. Мы все. Я и сейчас чувствую внутри себя какие-то стереотипы и предрассудки, с которым работаю. Просто мне уже легче их стало видеть. Когда я только начинала работать в госинституциях, я не была еще феминисткой. Или была, но еще не очень сильно об этом обо всем думала. И меня очень многое раздражало. Я входила в эти женские коллективы, обремененная стереотипными представлениями о женском сообществе: что в нем нужно быть осторожной, что женский коллектив – это рассадник сплетен и интриг. Но из меня быстро все это выветрилось.
Я не понимала, как я могу очень взрослому человеку, боссу например, сказать "нет"
Поскольку я себя чувствовала довольно одиноко в Москве, все эти рабочие коллективы очень быстро становились для меня семейными коллективами. У меня было восприятие нас как женского коллектива, который переживает вместе весь этот административный абсурд: что мы некая община и что мы должны друг за друга держаться, ведь мы в одной лодке. Сейчас я понимаю, что нюансов и оттенков гораздо больше. Помимо рабочих коллективов, каждый из нас принадлежит еще к каким-то другим своим комьюнити, и мы несем за собой этот бэкграунд и обмениваемся им. И это не всегда успешный обмен: мы можем конфликтовать, у нас могут быть идеологические разногласия, мы можем преследовать разные выгоды, которые противоречат друг другу. Например, кто-то действительно хочет идти по карьерной лестнице, кому-то важнее пытаться пропихнуть свои ценности на местах и не страшно пожертвовать ради этого работой. Кто-то очень сильно прислушивается к мужчинам-начальникам, а кто-то их, наоборот, критикует. Это живое комьюнити, как и любое другое. "Девочки и институции" как раз про то, чтобы показать не сестринство и не то, что мы все друг другу враги и конкурентки, а про то, как система, в которой мы работаем, в нас преломляется и влияет на наши отношения.
– Помимо аккуратного включения в бытовые сцены политики, в книге вплетаются еще и сцены, связанные с границами, а также эпизоды домогательств. Насколько вообще эти темы были обсуждаемыми в тех коллективах, в которых вы работали?
– Мы практически не обсуждали тему домогательств. Знаки внимания со стороны мужчин были скорее социально одобряемыми. Даже если они были неприятными, мы все равно делали вид, что они социально одобряемые: что это какая-то галантность или что это просто знак внимания. Я, конечно, надеюсь, что сейчас разговор на эту тему может складываться иначе, потому что уже есть язык описания для этого. А на тот момент я бы не смогла сформулировать, что именно происходит, что именно мне не нравится, и границы свои я бы тоже не смогла выстроить, потому что мне тогда было лет 20 и я вообще не понимала, как я могу очень взрослому человеку, боссу например, сказать "нет" или как я могу сказать ему: "Уберите, пожалуйста, руки". Сейчас я уже, конечно, за словом в карман не полезу.
– А как часто происходили такие эпизоды домогательств? Это же как будто очень стереотипная история про то, как мужчины, облеченные властью, пользуются женскими коллективами и женским вниманием.
– Мне повезло. Меня домогались в других институциях, не в этих. Но, конечно же, такие истории ходили по кулуарам, и девочки обсуждали их между собой. Краем уха я все это слышала.
Тут важно понимать, что начальники в культурных институциях Москвы – это не всегда мужчины, это часто и женщины тоже. Это не всегда история про то, что статусный мужчина пользуется девочками. Это еще очень часто история про то, что статусные женщины, которым Департамент [культуры] дает сверху по шапке, идут и дают по шапке тебе. И вот это институциональное насилие по вертикали сверху спускается вниз. Оно часто игнорирует гендер. Я часто сталкивалась с репрессивным взглядом именно со стороны начальниц-женщин. И я понимаю почему. Они хотели сохранить свой пост, свою позицию, а я была для них раздражающим элементом. Причем не моя работа, а мой активизм – это то, за что начальницы могли получить по шапке.
Мне запомнился один разговор с моей начальницей. Он тогда возмутил меня до глубины души и, наверное, даже травмировал. Начальница сказала, что я кусаю руку, которая меня кормит, и что я должна выбрать – либо я начальница галереи современного искусства, либо я активистка. И я сказала: "Без проблем. Я активистка, и я пишу заявление [об увольнении]".
– Это был разговор по итогу какой-то акции, которую вы проводили?
– Это скорее был суммирующий разговор. Это было связано с тем, что я не просто активистка, но и медийная активистка и ко мне приковано много внимания, в том числе нежелательного. Всякие провластные телеграм-каналы постоянно полоскали мою личность в формате: "Представляете, что учинила глава государственной галереи Дарья Серенко. Куда смотрит Департамент культуры?" Однажды они собрали по разным соцсетям мои фотографии в белье и отправили их в Департамент культуры, делая вид, что это шлют возмущенные граждане: мол, как это руководительница государственной галереи выкладывает фотографии в лифчике. Ну и потом Департамент культуры сверху вниз звонил начальнице моей начальницы, а моя начальница уже разговаривала со мной. Эскалация конфликта происходила в течение полугода, а закончилась она вот этим финальным разговором.
Очень обидно, когда человек, которого мы уважали, рассказывает про нас такие вещи
Самое интересное, что подобное отношение распространено не только в госучреждениях. Я недавно работала в предвыборной кампании одной кандидатки в Госдуму, и мы с подругой столкнулись там с таким же отношением. Хотя вроде бы от феминистки, от публичной фигуры, которая выступает за трудовые права женщин. В итоге нам не выплатили половину зарплаты, и мы оказались в очень глупом, уязвимом положении. Поэтому эта история с использованием женщин, конечно, не только про госучреждения. Она скорее вообще про то, как мы усваиваем у власти властные паттерны и как их потом используем.
– Как-то в итоге разрешился конфликт со штабом этой кандидатки? Удалось вам поговорить, наладить отношения?
– Нет, она просто отправила нам своего юриста и угрожала нам судом. Мы хотели это все мирно урегулировать, но потом она начала зачем-то рассказывать нашему штабу, в котором мы работали, в который вкладывали много сил и в котором остались наши друзья, которые нам все это пересказали, что мы пытались взломать ее соцсети, что мы наслали на нее "Мужское государство" и Центр "Э" и что из-за нас ее не выдвинуло "Умное голосование". Это очень обидно, когда человек, в которого мы верили, которого мы уважали, рассказывает про нас такие вещи. Но зато тогда я поняла, что моя книга нуждается в углублении: что она не только про госучреждения.
Я сама решаю, какая я девочка и что для меня это значит
Эта кандидатка в Госдуму пообещала, что нам понадобится хороший адвокат, если мы все это опубличим, но мне уже, честно говоря, все равно. Я смотрю на свою книгу, которая сейчас выйдет, и понимаю, что я больше не хочу испытывать страх. Я хочу, чтобы девочки больше не боялись институций.
– Вы и сейчас в интервью, и в книге активно используете термин "девочки". Я не раз ловила себя на мысли во время нашего разговора и в процессе чтения, что мне этот термин скорее неприятен, потому что он как будто чаще всего используется в формате пренебрежительно-ласкательного обращения и исходит от мужчин. Вы выбрали термин "девочки", потому что работницы госучреждений сами себя так называют или по какой-то другой причине?
– У меня есть ощущение, что у слова "девочки" есть раздвоение семантики в случае моей книги. С одной стороны, девочки сами себя часто так называют, причем неважно, какого девочки возраста – это такое уменьшительно-ласкательное обозначение. С другой стороны, девочки – это и то, как к нам обращались посетители, мужчины, начальники, начальницы. И в этом "девочки" не всегда сквозила ласка, могло сквозить и уменьшительное какое-то значение – такое как будто патерналистское отношение.
Я использую это слово в книге во всех смыслах – во всех этих двух. Для меня это такой реклейминг. Мне нравится слово "девочки", я называю себя девочкой, и я не хочу, чтобы это слово означало что-то, что мне навязывают. Я сама решаю, какая я девочка, что это значит и какими качествами девочка обладает. Это касается и книги тоже. Мои девочки там очень разные: они и проявляют какие-то свои слабости, уязвимости, и при этом смелые, идут на какие-то странные свои девочковые подвиги. Они могут быть злыми, а могут быть, наоборот, какими-то невероятно открытыми, милосердными, эмпатичными. Они могут быть коллективным телом, а могут быть абсолютно индивидуальными. Я хотела, чтобы слово "девочки" заиграло разными смыслами, и оно для меня, конечно, очень важное. Для меня оно не несет негативной окраски больше, в том числе благодаря работе над книгой.
С любезного разрешения Дарьи Серенко мы публикуем отрывок из ее книги "Девочки и институции":
Давайте поговорим о том, как девочки становятся иноагентами. В какой момент происходит это перевоплощение?
ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.
Они просыпаются, умываются, чистят зубы, расчесывают спутанные волосы. Едут на работу, засыпают по пути в автобусе или метро, проезжают свою остановку. Посмотрите в их сонные лица: как думаете, наши девочки уже иноагенты или еще нет? Что их выдает? Видите ли вы потустороннее вмешательство в их взгляде, замечаете ли прорывающуюся враждебную пластику в каждом движении?
Иноагенты – это агенты иного. Иное может застать нас в любой момент: во время неразрешенного поцелуя у здания ТАСС, в разгар детского дня рождения, на котором все перезаражают друг друга ветрянкой, на совещании по закупкам, на третьем часу которого вы ощутите тепло между ног при взгляде на начальницу хозяйственного отдела. Будучи иноагентом, вы можете забеременеть, и тогда возникает вопрос: ваш ребенок находится в нейтральных околоплодных водах или все-таки в водах иноагента? Кто в состоянии ответить на этот вопрос?
Иное повсюду. После очередного вызова на ковер мы надорвем рукава наших блузок, обсыплем щеки блестками и поедем в гей-клуб. Там мы будем пропивать наши иностранные деньги от крошечных гонораров за наши крошечные тексты, которые мы пишем в свободное от выживания время. Наши тексты написаны по-русски. И они тоже иные.
