Иван Толстой: Начнем (а затем и вернемся к этому) с истории Радио Свобода.

Больше 20 лет на нашем радио проработал диктором и автором литературно-художественных передач человек, называвший себя Николаем Александровичем Горчаковым.

Писатель, драматург, эссеист, историк театра Николай Горчаков по своему культурному опыту относился к очень узкой категории тех деятелей Второй волны, кто оказался в эмиграции, уже имея за плечами немалый литературный опыт в СССР. В этом смысле его скорее можно сравнить с теми перемещенными лицами (ди-пи), кто попал в Германию из вполне благополучных мест – стран-лимитрофов, Прибалтики, из Чехословакии или Франции. Но похож он на них не по политическому или странническому опыту, а именно по опыту культурному, по богатству интеллектуальных и духовных впечатлений, которые даются человеку в общении с такими фигурами, как Мейерхольд, Таиров, Евреинов, Александра Экстер, Михаил Булгаков.

Горчаков - забытый участник довоенной и послевоенной литературно-театральной жизни, спрятавшийся под псевдонимом и, можно сказать, под этим псевдонимом пропавший. Но не навсегда.

Сотрудник «Свободы» Николай Александрович Горчаков (так он представлялся и так вписывал себя во все документы) был одним из лучших дикторов с профессионально поставленным голосом, низким баритоном, богатыми модуляциями, способный играть барина, вельможу, прокурора былых времен. Недаром коллеги за спиной называли его «князем», причем не только русские, но и немцы, – «Херр Фюрст». Горчаков не обижался, а, скорее, поощрял.

Чтобы не быть голословным, дам небольшой фрагмент горчаковского голоса. В радиопьесе собственного сочинения Горчаков играет скрипача Николо Паганини. Сцена ссоры в траттории. Оцените.

Николо Паганини: Итак, милостивый государь, вы отлично знаете Паганини, этого дьявола, и даже видели его рога и копыта?

Трактирщик: Не только видел, но даже осязал. Вот этими руками.

Николо Паганини: Ваши руки так же грязны как и ваш язык!

Трактирщик: Что такое?!

Николо Паганини: Меня зовут Николо Паганини! Если вы сейчас же не найдете хотя бы признака рогов на моей голове или копыт на ногах, то вам придется плохо!

Иван Толстой: Из архивной радиопередачи 1965 года.

Поначалу он настаивал, что его фамилия Горчаков – подлинная, и в частных разговорах небрежно ссылался на свою известность в московских театральных кругах. И действительно, желающие могли убедиться: режиссер и педагог Николай Горчаков работал в Художественном театре, куда пришел из Третьей (вахтанговской) студии. Станиславский в 1925 году привлек Горчакова к восстановлению «Горя от ума». Николай Горчаков был сорежиссером спектаклей «Продавцы славы», «Сёстры Жерар», «Три толстяка», тяготел к сатирическому жанру, исторической мелодраме, современной сказке. Поставил водевиль Валентина Катаева «Квадратура круга», а в 1933 году на сцене Театра Сатиры – «Чужого ребенка» Шкваркина.

Его первой подписанной постановкой стал булгаковский «Мольер», и гибель спектакля тяжело отразилась на его режиссерском состоянии. Позднее ему пришлось доказывать свою политическую правоверность.

Вот за этого Горчакова и выдавал себя Горчаков-эмигрант. Почему отважился он взять его почти полное имя (настоящего Горчакова звали Николай Михайлович, самозваного – Николай Александрович)? Прежде всего, потому, что интересы обоих и творческие орбиты их удивительно совпадали. Но была у самозванца еще одна надежда: он, по всей видимости, знал, что подлинный Горчаков в начале войны был отправлен на фронт. Не исключено, что до псевдо-Горчакова могли дойти неверные слухи о гибели его коллеги. Но это не более, чем мои предположения.

В 1948 году в Мюнхене, где Горчаков осел после войны, вышла в дипийском издательстве «Златоуст» его книга «Восемь рассказов», подписанная этой, уже ставшей привычной фамилией.

В начале 1950-х он пришел на Радио Освобождение (с 1959 года называвшееся Радио Свобода) и служил, как мы говорили, диктором в продукционном отделе. Как и полагается эмигрантскому диктору, он читал все виды текстов – от спортивных до политических, но передачи художественные, литературные без горчаковского голоса никогда не обходились. Он был не просто мастером высокого класса, но и учил ремеслу молодых актеров в собственной мюнхенской театральной студии, которую одно время, кстати, вел на пару со знаменитой Ольгой Чеховой.

На станции Горчаков отличался исполнительностью, но был замкнутым и даже грубоватым, порой не здоровался. Сидел он в рабочей комнате один, ни с кем ее не деля, и производил впечатление человека с проблемами в личной жизни.

Его, однако, размягчала выпивка, и сперва неохотно он принимал участие в дружеских застольях, постепенно расслабляясь, всегда сохраняя, впрочем, пародийно-сатирическую маску. В ответ на обращение «князь» мог подхватить и откликнуться: «Да-а… Помню, бывало, Государь потреплет меня по щеке и говорит: ну, что, Коля…»

Помимо дикторской лямки Горчаков с большой охотой писал тексты для художественных передач. Ему принадлежат такие, например, историко-культурные скрипты: «Шекспир – наш современник», «К 700-летию со дня рождения Данте Алигьери», «Салтыков-Щедрин и современность», «Фридрих Шиллер – друг свободного человечества», «Гулливер побывал и там, где строят коммунизм», «Гибель Маяковского», «Галилео Галилей», «''Похвала глупости'' Эразма Роттердамского еще не устарела».

Его привлекал такой жанр, как театр у микрофона. Он ставил радиовариант пьесы Виктора Розова «Затейник», приспосабливал к радио собственную пьесу «Николо Паганини» (из которой мы сейчас слышали фрагмент), расписывал на голоса инсценировку суда над Иосифом Бродским и сам принимал участие в постановке.

Мало кто из сослуживцев на радиостанции догадывался при этом, что их нелюдимый сосед параллельно трудится над большой книгой – «Историей советского театра». Когда же она выходит в свет в нью-йоркском Издательстве имени Чехова (1956), Горчаков никому ее не только не дарит, но и не показывает. Коллеги узнают об этом стороной: книги Чеховского издательства хорошо известны в эмиграции. Их везде продают и рекламируют, а один экземпляр приобретает библиотека «Свободы».

«История советского театра» подписана все тем же именем, но Николай Горчаков к этому времени уже не слишком настаивает на подлинности фамилии. В редакционной переписке с Издательством имени Чехова он просит редактора не требовать раскрытия псевдонима: он к этому не готов.

А в письме историку Сергею Мельгунову со всей ясностью пишет:

«Своим именем я не могу подписывать вещи сугубо политические. Просто из-за каких-то, может быть, смешных, но последних остающихся у меня мер предосторожности. Мы ведь здесь живем в обстановке, насквозь пропитанной большевистской агентурой. Сегодня она только следит за нами и нашими адресами. Но в тот день, когда подготовка войны выйдет из-за поворота – напрямую, эта агентура начнет нас приканчивать из-за угла и не из-за угла.

Мы не только не додумались создать в эмиграции контрразведку и защитные от пятой колонны органы, мы бесконечно неосторожны ко всем нашим соэмигрантам. Мы разбалтываем, легко и бездумно, налево и направо, подлинные имена беглецов из Советского Союза, и их подслушивает чекистская агентура, и от нашей беспечности – где-то в России – множество родных этих беглецов бросаются в кацеты и в смерть. Мы очень мало думаем о том, чтобы уберечь других.

Я это не в упрек Вам разглагольствую, а в оправдание кажущейся трусости своей. Подписывать антибольшевистскую вещь своим настоящим именем – это выдать десятки родственников и друзей в СССР в руки НКВД. Вы об этом, случайно, не догадались?».

Помимо главного псевдонима Николай Горчаков подписывал свои статьи и фельетоны именами Н. Александров, А. Никонов. В мюнхенском ежемесячнике «Свобода» публиковался как Анисий Оглобля.

Среди прочих горчаковских имен встречаются и Александр Волков, и Николай Волков. Выбор такого псевдонима вряд ли случаен: не исключено, что отсылка к Волкову позволяла Горчакову связать свое прошлое (в глазах эмигрантского сообщества) с еще одним театральным критиком, драматургом и либреттистом – хорошо известным биографом Всеволода Мейерхольда. Настоящего Волкова так же звали Николаем, и он также был близок к Таирову. Волковская незаконченная биография Мейерхольда (в 1929 г. в издательстве Academia вышло два тома из трех задуманных) обеспечивала еще одну страницу в культурных истоках биографии эмигранта. Пусть он не тот Горчаков, путь не тот Волков, но он где-то там был, он всех знал, его суждения и авторитет стоят на почтенной высоте.

Таким видится мне смысл этой хлестаковщины.

Можно себе представить реакцию эмигранта-подтасовщика, когда он, надеявшийся, что подлинные Горчаков с Волковым погибли на фронте, с раздражением брал в руки, готовя свою «Историю советского театра», послевоенную московскую монографию настоящего Николая Горчакова «Режиссерские уроки Станиславского», редактором которой был настоящий Николай Волков.

Так жил после войны наш сегодняшний герой. О его довоенном пути рассказал несколько лет назад покойный Евгений Витковский, но совсем недавно историк из Мюнхена Игорь Петров обнаружил совершенно никому не известные бумаги, проливающие свет на военные годы Горчакова-Соколовского.

И я позвонил в Мюнхен.

Игорь Романович, что вам удалось найти из неожиданных, прежде неизвестных документов?

Игорь Петров: Сегодняшний рассказ будет кардинально отличаться от прошлых, потому что в прошлых было, скорее, мое повествование, и я рассказывал о героях. Сегодня мы предоставим слово одному из героев самому. Потому что нашлись документы, о которых еще пару месяцев назад я вообще не мог предположить, что они существуют, и они позволяют эту историю рассказать еще раз, даже в нескольких частях открыть заново.

Сначала небольшое предисловие. Как вся эта история началась для меня? Летом 2013 года Евгений Владимирович Витковский, светлая ему память, спросил в моем блоге о судьбе пропавшего без вести ополченца, который одновременно был писателем, и дал биографическую справку о нем:

«Эрик Ингобор, [псевдоним Николая Аркадьевича Соколовского] (род. 1902, Чистополь – не ранее октября 1941), – русский прозаик, драматург, фантаст, продолжатель традиций Герберта Уэллса, автор двух книг – «Четвертая симфония» (1934) и «Этландия» (1935), обстоятельно разгромленных в статье «Об эпигонстве» («Октябрь», 1936, № 5), после которой как прозаик печататься уже не мог. Был призван в "писательское ополчение" Москвы (как интендант), включенного в 8-ю стрелковую дивизию; попал в плен в 5-6 октября 1941 года близ г. Ельни; 10 октября был вывезен в концлагерь Землов в Померании. Дальнейшая судьба неизвестна».

Евгений Владимирович спросил, знаю ли я что-либо о нем. Честно говоря, я был уверен, что никаких шансов найти какую-то информацию о нем нет, просто потому, что судьба ополчения очень печальна, потому что множество людей пропало без вести, мы до сих пор не имеем ни малейшего представления, что с ними случилось. Понятно, что они, скорее всего, погибли, но никаких подробностей мы не знаем. Это поиск иголки в стоге сена - таким было мое понимание. Я ответил максимально вежливо, посмотрел ОБД «Мемориал», там нашлась анкета, которую жена Соколовского после войны подала на розыск его, но больше никаких у меня материалов там не нашлось. Я так и ответил.

И оказалось, что я был не прав. За два года до того я работал в Бундесархиве, нашел там списки учреждения «Винета» и опубликовал их в своем блоге. Что такое учреждение «Винета»? Это специальная организация Министерства Пропаганды, которая была создана после начала войны, формально независимая, для пропаганды, направленной на советских граждан, на Восточный фронт – изготовление листовок, перевод каких-то материалов, написание газетных статей и радиопропаганда, которая очень активно развивалась. Например, известный актер, который перебежал на немецкую сторону, Всеволод Блюменталь-Тамарин, он тоже служил в учреждении «Винета».

И вот в списках «Винеты» неожиданно для себя я обнаружил Николая Соколовского, причем год и дата рождения совпадали.

Но это выяснилось уже позже, после того как Иван Никитич Толстой, с которым я сегодня имею честь разговаривать, в 2015 году опубликовал свою статью о Николае Соколовском, в которой отождествил его с послевоенным эмигрантом, который называл себя Николай Александрович Горчаков, который впоследствии работал на Радио Свобода, написал книгу о советском театре, достаточно известная величина в эмиграции. И вот Иван Никитич, совершенно правильно отождествил его с Соколовским.

Действительно, Николай Соколовский стал после войны Николаем Горчаковым. Более того, по иронии судьбы, за два года до того, в 2013 году, благодаря указанию Габриеля Гавриловича Суперфина и любезности сотрудников Толстовской библиотеки, мне удалось в архиве библиотеки поработать с архивной папкой журнала «Литературный современник», который в Мюнхене издавался в 1952-53 годах. Я написал небольшую статью об этой истории. Интересно, что Николай Горчаков был одним из редакторов этого журнала, сохранились его переписка с редакцией, то есть человек был мне известен, но до догадки Ивана Никитича я не отождествлял одну часть истории - вопрос Евгения Витковского, и другую часть истории – послевоенную судьбу.

Теперь мы знали частично, какой была жизнь до войны, кем он был до войны, мы знали, кем он был после войны, но мы не знали, что было во время войны. Знали, что он работал в «Винете» на немецкую пропаганду, но подробности не были известны. Дальше стали находиться дальнейшие иголки все в том же стоге сена, потому что в 2016 году в Берлине, в Политическом архиве немецкого МИДа, удалось чудом найти первичный допрос Николая Соколовского, сделанный сразу после того как его взяли в плен. Почему чудом? Потому что попал он в плен немецкой 4-й армии, а документы отдела разведки и контрразведки 4-й армии сохранились очень плохо по сравнению с другими армиями. Чудом этот допрос отложился в Политическом архиве, потому что при каждой армии немецкой в 1941-42 году служили представители немецкого МИДа, они дополнительно допрашивали тех военнопленных, которые показались им интересными. И вот представитель немецкого МИДа при 4-й армии допросил Николая Соколовского.

Вкратце процитирую его допрос:

«Соколовский Николай Аркадьевич, 39 лет, б[ес]п[артийный], женат, детей нет, русский, в Москве 22 года проживает по адресу Большая Грузинская улица, Бубнинский переулок 3, квартира 11, по профессии режиссер и писатель, образование: 6 классов гимназии в Киеве и институт театрального искусства в Москве.

Лично знает всех нынешних сов[етских] писателей, причем во всех отношениях, и может сослужить Германии хорошую службу в этих кругах. Вследствие многолетней театральной деятельности С[околовский] чувствует себя абсолютно дома и в театральных кругах Москвы, знает почти всех актеров, причем, кроме личного знакомства, он в курсе и их политических взглядов. Издательская и газетная деятельность также хорошо знакома опрашиваемому.

С[околовский] был призван в народное ополчение 2.7.1941 Краснопресненским районом Москвы как интендант 1 ранга и начальник службы воздушного наблюдения, оповещения и связи, и направлен в первый батальон 22 с[трелкового] п[олка] 8 стр[елковой] див[изии]. В гражданской одежде он прошел со своей дивизией пешим маршем от Москвы до станции Усово (55 км), где они 14 дней жили в палатках в лесу и учились обращению с оружием. Затем их погрузили и увезли в Дорохово, откуда они пешим маршем дошли до Рузы (35 км к северу от Можайска). Здесь они почти месяц строили укрепления (стрелковые окопы, противотанковые рвы) по линии Авдотьино-Любинки (к зап[аду] от Можайска). На эти работы были мобилизованы почти вся Рез[ервная] армия и местное гражданское население. Последнее постоянно роптало, так как ему пришлось бросить уборку урожая.

После того, как линия обороны была готовы, вся 8 стр[елковая] див[изия] пешим маршем направилась в Семлево и Борисово, где еще три недели копала стрелковые окопы и пулеметные гнезда. Отсюда 8 стр[елковая] див[изия] была 5.9. переброшена на Днепр и заняла позиции от железнодорожного моста у Никулино вдоль реки до Данилово (22 с[трелковый] п[олк]). Укрепления и окопы здесь уже были готовы».

После этого Соколовский попал в плен в Вяземском котле.

Но оказалось, что это еще не все и у этой истории есть продолжение, причем, совершенно для меня неожиданное. Оказалось, что в начале 1943 года Николай Аркадьевич Соколовский подал заявление на вступление в Палату Писателей Рейха. Это необычный шаг, потому что в немецкой пропаганде работали сотни бывших советских журналистов и писателей, мы говорили, например, о Милетии Зыкове, но то, что бывший советский человек подал заявление в Палату Писателей Рейха попадается мне в первый раз за всю мою практику. Соответственно, в феврале 1943 года он подал заявление, к нему прилагалась его автобиография, список его работ и рассказ о тех достижениях, которых он добился на ниве пропаганды, на службе Германии. Все это нам было до сегодняшнего дня неизвестно и все это сейчас я с небольшими сокращениями прочитаю, потому что это дает нам и сведения о его биографии довоенной, и о его военной деятельности.

«Русский, родился в 1902 году в Киеве. Мой отец был с 1901 по 1905 годы офицером в 114 миргородском полку. С 1906 года он был чиновником на различных железных дорогах, на юго-западе, юге и в Омске. Моя мать и мой отец умерли. Других родственников у меня нет. Я посещал гимназии в Омске и Кишиневе.

С 1918 по 1920 годы я учился живописи в Киеве и Одессе.

С 1919 по 1921 годы я работал художником по декорациям в Украинском театре имени Шевченко в Одессе, участвовал в создании нового украинского театра. Я также работал как театральный художник в театре «Гротеск» в Киеве, в Одессе и Николаеве.

В 1921 году я возглавлял театр «Сатиреск» в Вознесенске.

В 1921 году я переселился в Москву и начал там работу в качестве режиссера и лаборанта в театре Всеволода Мейерхольда.

Закончил Высшую школу театрального искусства.

С 1923 по 1929 год я был режиссером в Московском камерном театре Александра Таирова.

С 1928 по 1930 годы я возглавлял свою собственную студию «Театр молодежи» и объединение молодых мастеров искусств, которое было закрыто по приказу ОГПУ в 1930 году.

С 1929 по 1931 годы я был режиссером и художественным руководителем театра имени народной артистки М.Н. Ермоловой.

С 1926 года я начал писать пьесы и с 1931 года полностью посвятил себя литературе (перечень моих работ прилагаю) После 1931 я дважды возвращался назад в театр, в сезоне 1937/1938 как художественный руководитель музыкально-драматического театра в Западном Казахстане и в 1938-1939 годах как главный режиссер туркменского театра в Ашхабаде.

Помимо моей деятельности в театре и творческой деятельности как писателя и драматурга, я очень много работал в области устного народного творчества (единственный в России специалист по тюркскому комическому устному народному творчеству и собиранию историй о народном герое Ходже Насреддине).

В 1930-31 годах я работал генеральным секретарем Международного объединения рабочих театров, но после начавшейся травли в советской прессе и обвинений в антисемитизме был уволен и мое дело передано в суд. В 1928 году я был арестован ГПУ и 1 месяц провел во внутренней тюрьме на Лубянке. Был обвинен в связи с оппозиционерами.

Жестокая травля в мой адрес организовывалась большевистской прессой шесть или семь раз (вследствие чего многие годы мне пришлось печататься под псевдонимом Ингобор).

В начале июля прошлого года я был мобилизован союзом писателей и направлен в первый полк 8 дивизии народного ополчения, откуда я бежал 4 октября. 5 дней я прятался в лесу и ожидал появления немецких войск, а 10 октября явился в штаб полка, который располагался в деревне Мамоново под Вязьмой».

Следующий документ озаглавлен – «Перечень моих литературных работ». Предваряется таким лирическим вступлением:

«В Москве есть редкая порода русских писателей. Их немного. В последние годы они вымирают, тихо исчезают, как когда-то исчезли в снегах последние мамонты. Их имена не упоминаются в большевистской прессе. О них никогда не говорят в литературных клубах и салонах. И само собой разумеется, что в Европе о них никто не знает. Эта маленькая кучка людей ведет жизнь парий, из касты нечистых. Часть их умерла в ссылке в далеких северных лагерях. Другие умерли от голода или покончили с собой. Выжившие зарабатывают на жизнь окололитературным трудом и безуспешно ищут возможность напечатать свои неопубликованные произведения. Это люди, которых никакие средства принуждения, угрозы, голод, нищета и унижения не заставили торговать своим искусством или встать на службу лживой прессе тупоумного Сталина и его рабовладельческого режима и сделаться большевистскими агитаторами. Перечень их работ это списки мертвых рукописей, раздавленных машиной сталинской цензуры.

Я счастлив, что был парией советской литературы.

Если я говорю о своих работах, то говорю о рукописях, которые никогда не добирались до печатного станка.

В 1924-30 годах около 20 моих статей о театральном искусстве, актерском мастерстве и драматургии были напечатаны в журналах «Жизнь искусства», «Новый зритель», и «Советское искусство».

Мои театральные произведения и комедии:

Пьеса «Конго» была принята Театром революции, но запрещена цензурой, так как колониальный вопрос рассматривался в ней не в большевистском духе.

Пьеса «Высота 130» – трагедия на темы мировой войны, была поставлена одесским радиотеатром. Дальнейшие постановки были запрещены, так как трагедия не отражала марксистскую точку зрения на Первую мировую войну.

«Представление чистой любви» – комедия, была запрещена, так как советская молодежь была представлена в ней аморальной.

«Боги боятся» - сатирическая комедия о французской буржуазии, была запрещена, так как, по мнению цензуры, западноевропейская тематика советским театром уже покрыта.

«Насреддин» — сатирический рассказ, его удалось поставить в 2-3 театрах, еще в 6 театрах спектакли были запрещены Комитетом по культуре и Отделом культуры ЦК партии с обоснованием, что темы, положенные в основу пьесы, отвлекают советского зрителя от задач советской политики.

«Потомок Сырдона» – комедия на основе осетинского эпоса, была поставлена Государственным осетинским театром в Орджоникидзе.

«Иван Батов» — историческая пьеса о русском крепостном Страдивари, была поставлена в 1941 году на Московском радио.

«Михаил Глинка» – драма из жизни великого русского композитора, была принята к постановке Московским радиокомитетом.

Свою работу в области рассказов и романов я начал с серии исторических рассказов о выдающихся людях. Так как мое подлинное имя вследствие наветов, судебных разбирательств и ареста было скомпрометировано, я в течение 10 лет был вынужден печататься под псевдонимом Ингобор и лишь в два последних года снова смог использовать свое настоящее имя Соколовский.

Были напечатаны следующие исторические рассказы:

«Смерть Бабефа», «Клермонт» (о Робрете Фултоне), «Воздушный глобус» (об изобретателе воздушного шара Монголфье)».

Тут моя ремарка, как переводчика. По-видимому, не сам Николай Аркадьевич писал это на немецком, потому что явная ошибка при переводе на немецкий язык. На немецком написано не «Воздушный глобус», а «seelenlose» - «бездушный». Видимо, переводчик неправильно прочитал почерк Николая Аркадьевича.

«Я был не в состоянии лгать и писать бравые ура-патриотические романы об окружавших меня ужасах, которые затягивались на моей шее подобно веревке. Следовало писать о счастливой жизни в советском раю, а вокруг были голод, нужда и адская череда страданий и унижений. Тогда мне пришла в голову идея выдумать несуществующую страну Этландию, в которой творятся все мировые несправедливости и придать этому рассказу гротескно-фантастическую форму. Итак, «Госиздат» выпустил в 1935 году мой роман «Этландия», но после выхода я его не узнал. Он прошел через руки нескольких редакторов-евреев, которые его изувечили и, что еще хуже, добавили идеологические пассажи и послесловие, которые никогда не выходили из под моего пера.

От своей первой книги «Четвертая симфония» я отрекался три раза. После того как я оставил советские темы и обратился к западноевропейским, желая написать книгу об ужасах царящей в Европе безработицы, но не имел понятия о предмете и, в итоге, написал опус, за который мне будет стыдно до конца моих дней. Он мертворожден, он лжив, это не мой труд.

Роман «Этландия» вызвал длительную и ожесточенную кампанию против меня в прессе. Меня прорабатывали на различных писательских конференциях Союза писателей».

Снова небольшое отступление. Действительно, в журнале «Октябрь» была напечатана статья Сергея Герзона «Об эпигонстве». Жертвой автора стали многие писатели, Леонид Добычин, например, в том числе и Эрик Ингобор, который обвинялся в том, что он изучал «кровь капитализма» только по печатным источникам, по газетным фельетонам, он не осведомлен в быте и психологии той страны, о которой он рассказывает, его карикатурные преувеличения слишком карикатурны и это утрачивает доверие к самой возможности существования описываемого, используемые им метафоры сомнительны, его выводы претенциозны и кокетливы, и так далее. Действительно, совершенно разгромная статья.

Возвращаюсь к тексту Соколовского.

«Судьба моих дальнейших трудов была еще печальнее.

Сатирические романы «Горголь и Эпигуль», «Путешествие в Брамбадурию», герои которых мечутся по ужасным несуществующим странам, каждая из которых одержима какой-то маниакальной идеей (бюрократизм, лицемерие, лень, жестокость и т. д.), все эти романы — плод семилетнего труда — были запрещены.

Цензура расшифровала мой эзопов язык и поняла, что все, что я писал о несуществующих странах, является грехами большевистского существования.

В 1938 году я предпринял последнюю попытку опубликовать большую работу. Я передал Госиздату два тома документальной сатиры «Мориотека» (собрание глупостей и идиотизма всех времен и народов). Цензоры сказали мне прямо: у нас не хватает бумаги, чтобы печатать классиков марксизма, а тут еще являетесь вы со своим полным собранием глупостей.

Последней публикацией моих работ в советской России была серия рассказов о Ходже Насреддине, которая тремя выпусками была напечатана в 1941 году в журнале «Огонек».

Моя литературная деятельность в Германии с 31 октября 1941 года по 1 февраля 1943 года:

15 глав моей книги «Это и есть большевизм», которые вышли в издающейся в Берлине газете «Новое слово» в 1942 году.

Там же 25 статей под общим названием «Из советского рая».

Там же 18 глав моей книги «Джугашвили».

Для радио я написал 71 выпуск красной книги, которые были использованы в радиопередачах.

Брошюра «Каторжный социализм» (на тему концлагерей в Советском Союзе) выпущена на русском языке Министерством пропаганды.

Брошюра «Судебное дело в зеленой обложке». (На самом деле брошюра называлась «Дело N18. Спецсообщения и докладные записки особого отдела 4 стрелкового корпуса» - прим. ИП)

Набор книги «Это и есть большевизм» уже готов и выйдет самостоятельным изданием в Берлине.

Книга «Джугашвили (подлинное жизнеописание Сталина)» отдана в печать Отделом пропаганды Министерства восточных территорий на русском, украинском и других языках.

Где я работал и работаю теперь:

С 31 октября 1941 по июнь 1942 я работал на русский Отдел пропаганды главного командования Вермахта. Я писал статьи, листовки, брошюры и редактировал издания ОКВ.

С 1 марта я работаю в особом учреждении «Винета» Министерства пропаганды. Я пишу статьи и тексты радиопередач.

С октября 1942 года я редактирую статьи для службы Ostraumartikeldienst (служба статей для восточных территорий) а также пишу для них ежедневные сводки.

Я пишу статьи, брошюры и редактирую материал для Министерства восточных территорий.

Оценку качества моей работы могут дать… (тут написаны контактные лица в «Винете», в Восточном министерстве и в Антикоминтерне)».

Вот такие документы удалось найти. И теперь несколько комментариев к ним. Конечно, как мы можем легко видеть, Николай Аркадьевич немного преувеличивает преследования, которые он пережил в Советском Союзе. С одной стороны, была разгромная статья, может быть, была еще какая-то история, из-за которой ему пришлось взять псевдоним, о которой мы пока еще не знаем, которая была в конце 1920-х годов, тем не менее, он продолжал печататься и даже в 1940 году названная им пьеса действительно была поставлена в Орджоникидзе, автором значится Николай Соколовский. То есть, он печатался под своим именем, работал на радио под своим именем, в 1941 году печатался в журнале «Огонек» и, в конце концов, был призван в армию в звании интенданта 1-го ранга. А это высокое звание, и у меня есть предположение, что он все-таки был членом Коммунистической партии. Я думаю, что нам удастся впоследствии это еще выяснить. По крайней мере, перед войной он ни в коем случае не был в роли преследуемого, угнетенного, парии, о которой он говорил.

Далее. Перечень его статей. Интересно в этом то, что он практически не печатался под своим именем, поэтому ни вы, Иван Никитич, никто другой не могли узнать под какими псевдонимами публиковался Соколовский в Германии. Теперь мы это знаем. Главные псевдонимы были Иван Иванов и Н. Волков. Под псевдонимом Иванов серия очерков «Это и есть большевизм», которая печаталась в берлинской газете «Новое слово» с января 1942-го по весну, 15 полосных, а порой и полутора полосных очерков, которые потом были собраны в книгу. Что касается флера немецкой пропаганды в них, то небольшой есть, мы и здесь слышали, что есть антисемитские пассажи в той автобиографии, которую он написал, есть антисемитские пассажи и в этой серии очерков.

Но, если разбираться в сортах этой субстанции, то это не такой лютый антисемитизм, который есть в других публикациях – там нет про иудо-большевизм, есть какие-то личные претензии к евреям, которые, судя по тексту, мешали ему пробиваться в литературе и торговали на базаре чем-то неправильным. Но животного антисемитизма в тексте не наблюдается, хотя антисемитские настроения у него были, это в послевоенной его переписке есть.

Дальше совершенно неожиданная тема о Ходже Насреддине. Мы знаем книгу Соловьева, которая была опубликована, и получается, что параллельно были еще публикации. Это вопрос, который заслуживает дополнительного рассмотрения и, вообще, предвоенные публикации Соколовского в Советском Союзе будет интересно изучить.

И далее, что такое эта Ostraumartikeldienst, в которой он работал? Это некая служба, которая сидела в Берлине и рассылала заготовки статей для огромного числа коллаборационистских поднемецких газет на русском и украинском языках, которые выходили на оккупированной территории. Часто материал был один и тот же, просто переведенный, и там они чаще всего публиковались без подписи, подпись была ОАД – Ostraumartikeldienst. Кто был автором - узнать невозможно. Мы говорили в рассказе о Милетии Зыкове, что он чуть ли не в одиночку наполнял в 1943 году газету «Заря» собственными текстами, писал весь выпуск газеты. И вот, как мы видим из рассказа Николая Соколовского, здесь очень схожая история. Если посмотреть эти газеты, которые выходили в самых разных городках на оккупированной территории, то в них очень много таких статей без подписей, присланных из Берлина, и, как мы видим, автором множества статей является Николай Соколовский. Это было нам неизвестно.

Получается, что он в 1942 году, как минимум, самый продуктивный автор коллаборационистской прессы, нацистской пропаганды, к сожалению. Мы этого не могли представить, мы думали, что он где-то жил в Вене, как он рассказывал после войны.

Вена действительно появляется и вот, каким образом. В конце 1943 года он переезжает из Берлина в Вену, видимо, по работе, но при этом до сих пор он не принят в Палату Писателей Рейха. Когда он подал заявление в феврале, ему дали временное разрешение на работу, но решили спросить у гестапо, у РСХА, получить о нем справку, почему-то это дело затянулось и справка о нем была дана лишь 21 августа 1943 года. Справку гестапо о Соколовском я тоже процитирую:

«Соколовский Николай, писатель, родился 15.6.02 в Киеве, проживает в Берлине.

Расследование в отношении вышеупомянутого дало следующие результаты. Соколовский — человек одаренный и умный, но с неясной позицией. Его прежние коллеги по эмигрантской газете «Новое слово» называют его трепачом, который к правде относится весьма прохладно.

Эксперты считают, что ряд фактов, которые он указал в своей автобиографии, довольно маловероятны. К примеру, что он был арестован ГПУ и месяц провел во внутренней тюрьме на Лубянке или о дикой травле его в большевистской прессе. Как подсказывает опыт, после подобного Соколовский едва ли мог остаться в живых. Тот факт, что он в 1931 году служил генеральным секретарем Международного Объединения Рабочих Театров однозначно говорит за то, что он тогда был коммунистом. Мы справились о нем у указанного в его автобиографии в качестве рекомендателя человека. Оказалось, что тот не в состоянии дать оценку Соколовскому, так как лишь пару раз его коротко видел. По месту жительства Соколовский в политическом отношении не проявлял себя ни положительно, ни отрицательно».

В итоге, Николая Аркадьевича не приняли в Палату Писателей Рейха под предлогом того, что он не только писатель, а занимается также другой деятельностью, а в Палату Писателей должны вступать люди, для которых работа писателя - главная. Тем не менее, ему дали справку, которая позволяла ему дальше работать писателем, в том числе публиковаться в переводе на немецкий язык, но лишь при условии, что рукописи, которые он будет публиковать, он должен дополнительно к уже имеющейся цензуре представлять на рассмотрение и в Палату Писателей Рейха.

Мы не знаем, осуществлял он это или нет, так как переписка об этом в его деле не сохранилась, но физически он в конце 1943 года переехал из Берлина в Вену и, как он писал уже из Вены в Берлин, что он продолжает писать статьи для газет, для нацистских министерств, что должен выйти немецкий перевод его книги про Сталина и что он работает даже над сценарием фильма для немецкой киностудии. Это последнее, что в его деле присутствует.

В июне 1944 года он жалуется на хорватское издательство в Загребе, которое, видимо, нелегально опубликовало перевод каких-то его антисоветских работ, но на это Палата Писателей Рейха отвечает, что Загреб не относится к ее юрисдикции, поэтому мы никак не это отреагировать не можем.

И это все, о чем нам рассказывает дело Николая Соколовского в Палате Писателей Рейха. Мы узнали, что он действительно оказался вовсе не какой-то маленькой иголкой в стоге сена, а одним из самых продуктивных авторов нацистской пропаганды.

И в заключение своего рассказа я процитирую письмо Соколовского, которое он отправил уже после войны, в 1945 году, своему бывшему коллеге по газете «Новое слово» Николаю Февру, которое рассказывает о последних днях войны в ощущениях Соколовского, и которое тоже, на мой взгляд, является весьма интересным документальным источником. Я благодарю Павла Трибунского за возможность ознакомиться с этим письмом.

Я процитирую первые две страницы и концовку:

«В середине апреля 1945 я ушел из Альтаузее. (Это австрийская деревня –И.П.). Я доехал до Штейнаха. Всю ночь ждал поезда. На рассвете он пришел с людьми, висящими на буферах. Это было почти чудом, что мне удалось ухватиться за какой-то поручень, еще большим чудом, что я не слетел на ходу. Мне удалось выпросить разрешение заснуть на несколько часов в какой-то ледяной комнате гастхофа. Я проснулся от того, что рама окна обрушилась в комнату. Город уже лежал под ковром бомб. В панике обо мне забыла служанка, я ходил по пустому гастхофу, стены которого шатались от падающих по соседству бомб. Если бы я забрался в келлер или остался под крышей, я, наверное, погиб бы, ибо город был в то утро почти дотла сметен с лица земли и тысячи жителей погибли под грудами щебня. Я, как во сне, пошел через город, окутанный желто-серой мглой пыли. Кругом сыпались осколки оконных стекол и рушились бомбы.

Мне повезло, я выбрался из города и залег в какой-то канаве. Пешком, на машинах и поездах мне удалось дальше пробраться до Раттенберга в Тироле. Я проехал ночью мимо Китцбюля, я не знал, что там спокойно спит Мария (это тогдашняя супруга Николая Соколовского – И.П.). В Раттенберге был конец мира железных дорог. Дальше весь путь на Инсбурк был дотла уничтожен бомбами последнего ангрифа. С тяжелым, как все грехи моей жизни, рюкзаком я потопал пешком через воронки. Отлеживаясь среди камней в лесу от беспрерывных ковровых бомб в районе, где янки добивали какой-то медноплавильный завод. Рюкзак и мои комнатные силы позволили мне добраться только до Мюнстера в долине Инна. Там, в маленьком деревенском трактире я и застрял. Там я пережил все страхи конца войны. Пока брели последние остатки правых бравых инфантеристов из Италии, Бренннера и Форальберга, было еще терпимо. Потом пошли последние арьергарды сс-овских частей. Они врывались, пьяные и полупомешанные от злобы и бессилия, в гастхоф и мне пришлось бежать в лес, чтобы не дать им возможность испытать маленькое развлечение в виде расстрела остарбайтера, не то штатенлоза. Были бои, взрывы амуниции и т.д.

И в одно утро, далеко по ту сторону Инна я увидел крошечные танки американцев. Радость освобождения и мира длилась недолго. Появились в гастхофе какие-то подозрительные типы, австрийские дезертиры из гор с красными флагами и красными звездами на груди. Они устроили свой штаб и председатель банды все больше стал интересоваться «русским». Работавшая кухонная девка остарбайтерша, со своими хахалями остарбайтерами с советскими звёздами на куртках, грозили меня вскоре поставить к стенке как белогвардейскую сволочь. Очень долго было запрещено американцами отлучаться от своего места жительства. И только в конце мая, бросив все пожитки в гастхофе, я пошел пешком в Инсбрук, чтобы добиться пропуска во французскую зону Форальберга, где жила Мария.

Я еще чертовски любил тогда Марию и готов был хоть пешком, голодный, без вещей, но добраться и повидать ее. Хотя меня очень огорчило ее письмо (мы успели с ней списаться за это время). Жила она в каком-то флюхтингс-лагере (лагере для беженцев – И.П.) и писала: «Ты приезжай, но постарайся скрыть, что ты мой муж». Оставлю сие на ее совести. Любовь делает нас круглыми идиотами, и все-таки я решил две недели идти пешком к ней и готов был прилежно играть в том лагере роль старого знакомого своей жены. Почему это было поставлено моим условием, осталось мрачной и дурно пахнущей тайной.

Я пришел в Инсбрук, направился в штаб американской армии. Я искал отдел, который выдает пропуска. Я увидел на одной из дверей надпись из трех букв, которая показалась мне вывеской информационного бюро. Я перевел три начальные буквы как «Централь Информацион Сервис». Я вошел в комнату и спросил как мне получить пропуск к Форальберг. Длинный черный тип по имени майор Леви, вместо ответа спросил меня: «Русский?». «Да». «Белый?». «Да». «Взять эту сволочь. Это сс-овец! Разве вы не видите, он высокого роста». Я был мгновенно схвачен. Мне даже не дали промямлить, что для сс-овца я слишком стар, и так далее. Так я узнал, что веселое заведение называется не «Централь Информацион Сервис», а просто Cи-Эй-Cи– американское ГПУ. Я был без допроса, без единой возможности оправдаться и что-нибудь сказать, брошен в инсбрукскую тюрьму».

Дальше Николай Аркадьевич долго рассказывает все перипетии своей жизни в тюрьме, затем в различных лагерях, в которых он оставался, а потом, наконец, с ним разобрались, его выпустили на свободу, и вот конец рассказа:

«Дальше мне нужно было обязательно следовать в Тироль, по месту жительства. И я дал расписку еженедельно являться на проверку к офицеру Союзных наций. Я был в какой-то картотеке, которую будут изучать. И тогда уже было решено покончить с фамилией, которая может рано или поздно привести меня в руки уже не американских, а московских чекистов. В то время в Тироле американцев уже сменили французы, и о сифилитиках ходили плохие слухи, что они большевизанты и считают за любезность передать советчикам русского эмигранта. Тироль был для меня закрыт, хотя там, в деревенском гастхофе, лежали все мои рукописи и вещи. Я с трудом нашел приют в лагере ди-пи Фюссен и несколько месяцев жил там под старым именем, пока визиты комиссии советчиков не вынудили меня расстаться с ним. Но все в лагере знали об этом. Один казачий атаман по имени Лещенко просто грозился выдать меня большевикам.

Я был слишком слаб и беспомощен, я нуждался в сиделке. Я женился на очень простой женщине. За нашу жизнь с ней она совершила только два прекрасных дела, стоящих на грани подвига. Лютой зимой, без пропуска, она пошла через горы в Тироль, забрала мои рукописи и, покрытая инеем, вернулась, таща все на своем горбу. И она родила и выходила мне чудного сынишку. Вот и все. Дальнейшее вы знаете из моих писем».

Ну а мы дальнейшее знаем из расследования, уже опубликованного Иваном Никитичем Толстым.

Иван Толстой: И теперь нам осталось досказать послевоенную историю Соколовского-Горчакова. С конца 1940-х до начала 1970-х Николай Александрович (Аркадьевич) руководил собственной частной учебной студией актерского мастерства в Мюнхене, читал многочисленные лекции («Внутренний монолог», «Внутреннее оправдание», «Действие», «Предложенные обстоятельства», «Публичное одиночество», «Сверхзадача», «Свобода мускулов» и др), выступал с лекциями по истории кино.

Углубляя свои преподавательские познания, постоянно читал классические и новейшие книги и журналы на психологические темы, написал (и частично поставил) ряд пьес, машинописные тексты которых отложились в его архиве: «Веронские комедианты», «Гаспарино: Комедия масок в пяти сценах», «Паганини». Составил «Сборник анекдотов эпохи Возрождения».

Довоенное увлечение восточными темами привело Горчакова к переделкам известных легенд о Ходже Насреддине и созданию книги полусказочных притч с собственным героем, сатирическим носителем народной мудрости (машинопись «Три тысячи и три шутки веселого моллы Гасана»), перевод которых на немецкий язык, насколько мне известно, так и не вышел. Закончил киносценарии: «Сервантес», «Таинственная профессия», разрабатывал сценарии сатирических кинокомедий «Шильдбюргеры» и «Таинственная профессия господина Корнера».

Многие годы – вплоть до середины 80-х – Горчаков собирал свидетельства и документы для задуманной им обличительной «Красной книги» о Сталине, составил документально-публицистический трактат «Трагедия инакомыслия» (свыше 500 машинописных страниц). Постоянно на небольших аккуратных листочках делал выписки различных афоризмов, шуток, анекдотов, бон мо.

Архив рос, но Горчакова упорно не печатали ни по-русски, ни по-немецки. По инерции он придумывал все новые псевдонимы – Елена Бар, Иван Семенович Петров, Николай Александров, N. Staggerbush, Предзнаменский, – но нужды в этих масках давно уже не было. Николай Александрович (Аркадьевич) Соколовский был всеми забыт.

Сейчас мы можем сказать, что забыт напрасно. Политическое малодушие, неумение (а чаще всего – невозможность) сопротивляться политическим обстоятельствам – сталинизму и гитлеризму – сделали его весьма характерной жертвой истории. Да, он шел в услужение режимам и даже старался проявлять в этом повышенное усердие (и должен быть за это морально осужден), но литература и талант измеряются не только этикой. Хорошо это или плохо – другой вопрос. Достаточно вспомнить политического погромщика Владимира Маяковского: его талантливые стихи пережили его близость к палачам.

Не нужно любить, нужно изучать. Только тогда открывается история в своих противоречиях.