Вещества и люди без свойств и следов. Зло с родословной. “Новичок” и его предшественники в политической истории ХХ века Европы и России. Роман “Дебютант” на фоне отравления Алексея Навального и других шокирующих сюжетов об отравляющих веществах. Писатель Сергей Лебедев – автор романов, которые связаны с семейной и исторической памятью, с тоталитарным прошлым. Его последняя книга, вышедшая в издательстве Corpus, – это исторический роман-расследование о советском химическом оружии. Места действия: закрытый город, закрытый остров, закрытый институт, Чечня, Москва, Центральная Европа. Роман переведен на двадцать европейских языков, попал в шорт-листы престижных литературных премий Angelus (Польша) и Фонда Яна Михальского (Швейцария).
Слушайте подкаст "Вавилон Москва" и подписывайтесь на другие подкасты Радио Свобода.
– Ваш роман критики обсуждают с двух точек зрения. Первое – что это политический детектив, политический триллер, его сравнивают с Ле Карре и классическим корпусом шпионских романов. И второе, что интересно в контексте современных отравлений, в прописанной вами драматургии: что именно на момент выхода романа произошло, а что является прогностическим? Самое простое сказать, что "Дебютант" – это "Новичок", Баширов и Петров – это пара ваших персонажей, которые едут на задание нового отравления в Европу. Что было для вас политической реальностью, когда вы начинали писать роман?
– Политической реальностью для меня было отравление в Солсбери. В этот момент в новостях я увидел деталь, на которую мало кто обратил внимание. Стало упоминаться название военного города, секретной лаборатории, где, вероятно, был произведен "Новичок": это Шиханы. Шиханы и Шиханы, это мало кому что говорит. Но я, поскольку довольно плотно для предыдущей книги изучал историю тайного секретного сотрудничества Германии и Советского Союза в 20-е годы, сделал охотничью стойку.
Это не просто зло, которое явилось из ниоткуда, это зло с историей, зло с родословной
Германии по Версальскому договору было запрещено разрабатывать определенные типы вооружений, среди них – химическое оружие. Так вот, Шиханы были созданы в 1927 году как совместный проект в тот момент еще Рейхсвера, не Вермахта, и Красной армии, и в течение шести лет, до 1933 года, там работали совместно советские и немецкие химики. И когда я понял, что у "Новичка" есть огромная историческая генеалогия, это не просто зло, которое явилось из ниоткуда, это зло с историей, зло с родословной, я понял, что я хочу писать об этом роман. Все остальное, что написано в этом тексте, – это плод предвидения, авторской фантазии.
– Еще не было отравления Навального, не было конфликта с Чехией, а ваши герои-отравители отправляются именно на территорию бывшей Чехословакии, в романе довольно много интерпретаций географии, с этим связанной. Они попадают в некий музей – бывший фашистский концлагерь, который и о Терезине напоминает, и о других концлагерях.
– Я специально размывал поле действия, мне хотелось показать, что это возможно везде. Дело начинается в Австрии, продолжается в Чехии, потом в Германии. Два этих персонажа, как Гильденстерн и Розенкранц, едут со своим страшным посланием, они могут ехать куда угодно. Это может происходить в Англии, может происходить в странах Третьего мира. Не только Россия отправляет таких недобрых посланцев, в этом смысле весь мир – поле их страшной игры.
– История Второй мировой войны звучит в книге. У вас два главных героя – изобретатель "Дебютанта" ("Новичка") и человек, который использовал его наработки в своей деятельности в России, он едет в Европу ликвидировать автора. Они – наследники отравительской технологии, о которой вы упомянули – эпизод сотрудничества советского и немецко-фашистского…
– Даже не фашистского. Это еще Веймарская республика.
– Эпизод позволяет понять, что происходило в течение ХХ века с историей химического оружия. Вы ближе к концу книги устами пастора Травничека напоминаете об отце-основателе химического оружия. Несколько слов об этом человеке и его жене.
– Здесь фантастические исторические круги, кольца и параллели. Первыми на сцене отравления в Солсбери в 2018 году были химики-эксперты из английской военной лаборатории в Портон-Дауне, это пригород Солсбери, буквально несколько километров. Портон-Даун был создан в 1916 году как ответ на немецкую угрозу химической войны. А в 1915 году появляется немецкий химик Фриц Габер, человек с двойственной биографией. С одной стороны, он изобретатель технологии, которая позволяла производить дешевые удобрения, он произвел позитивную, прогрессивную революцию в химии, а с другой стороны, это человек, который в момент Первой мировой войны сошел с ума, он стоял за немецким проектом химического оружия, за ипритом, за всеми этими штуковинами. Он это продвигал, его ученики и последователи работали в Шиханах десять лет спустя.
История науки ХХ века с ее тайным, страшным и темным романом с государством, в результате которого человечество получило все химические вещества, ракеты, яды и все средства контроля и подавления
У него была глубокая история с женой, её звали Клара Иммервар, тоже химик, она потребовала от него отказаться от разработки химического оружия. Она его пыталась убедить, что это абсолютно противоречит этике науки. Он отказался следовать ее совету, поехал на фронт руководить испытаниями, а она застрелилась из его наградного пистолета. Между двумя этими образами – абсолютного конформизма и абсолютного следования воле государства, и абсолютного отрицания – есть бесконечное количество промежуточных состояний. В этот диапазон укладывается вся история науки ХХ века с ее тайным, страшным и темным романом с государством, в результате которого человечество получило все химические вещества, ракеты, яды и все средства контроля и подавления. В этом смысле роман перекликается с солженицынским "В круге первом", потому что Александр Исаевич поставил в русской литературе, в русской культуре вопрос: до какой степени ученый, человек знания, должен и способен идти на компромисс с государством. И он же ответил, что лучше уходить из круга первого, лучше уходить из лагеря, чем служить делу зла. Когда сегодня обсуждаются новейшие отравления, приглашаются разработчики "Новичка", которые нам рассказывают: ну да, это вот такое вещество, оно вот так вот действует, – меня фантастически удивляет, что этот этический сюжет не поднимается, сюжет об этике науки вообще не звучит.
– Вы в своей книге его затрагиваете. Тут и параллель между Габером и его женой, и Калитиным и его женой Верой, которая становится жертвой "Новичка" во время испытаний. Тут и многочисленные эксперименты на животных, а новейшая биоэтика говорит нам о недопустимости этих экспериментов. Макабрическая 13-я глава, я даже подумала, что она неслучайно является 13-й, там босховские ужасы с обезьянами, которые были отравлены газами. Выясняется, что и люди, которые живут на острове, в воображаемых Шиханах, тоже страдают от этого вещества. Я права насчет 13-й главы или так случайно получилось?
– Абсолютно случайно. В первом черновике она была не 13-й, потом в ходе редактуры роман переструктурировался, и она встала на свое место. Это центральная глава: оказывается, что обезьяны более человечны, чем люди, которые в ней действуют.
– В ней происходит начало краха великого острова. Это катастрофа, которая там произошла, её нельзя скрыть.
– Старший из ваших героев постоянно отсылается к афганской войне, а младший – к войне чеченской. Это заметные линии. Отравление обезьян – это репетиция отравления моджахедов, попытка работы в афганских пещерах. Второй герой, младший, посылает отравленные четки одному из полевых чеченских командиров, то есть использует достижения старшего героя, а они не знают друг друга. Он велит казнить мальчика, которого принимает за крупную фигуру из чеченского сопротивления.
– За связного.
– Потом выясняется, что подросток не был таковым. И второй герой-отравитель уверен, что парня нет в живых, но внезапно на площади Европы, видимо, в Праге, он встречает этого молодого человека и его мать, которые чудом выжили. Для него это сигнал провала, сигнал того, что его миссия не будет успешной. Вы разбрасываете для героев-отравителей массу подсказок: "Все провалится, у вас ничего не получится”.
– По всем сведениями, один из прекрасной пары, которая была в Солсбери, в Чечне служил. Для меня это был маркер. Мне кажется, что весь наш сегодняшний страшный режим с его полицейщиной и людьми в масках вырос из Чечни, из той черной дыры, из того пространства беззакония, в которое Чечня когда-то превратилась.
Наш сегодняшний страшный режим с его полицейщиной и людьми в масках вырос из Чечни
Произошла, как говорила Политковская, чеченизация России. Генеалогия мне кажется очевидной. То, что пробовалось в Чечне: ходили слухи об отравлении Хаттаба, там наверняка многое пробовалось, это закрытый полигон размером с республику, где можно много чего делать, никто никогда за это не ответит. Мы все сегодняшние оттуда выросли. Эти люди, которые ходят по России, за границами России, когда-то там начинали. Мне было важно эту печальную преемственность зла подчеркнуть и показать, что дело уже не в советских делах, это не только советское наследие, это уже постсоветское наследие, за которое мы, как современники, прямо отвечаем.
– Еще одна сюжетная линия в книге. Про наследие, наследственность: отчасти это роман воспитания. Я имею в виду отношения мужчин и мальчиков в книге, то, как старшие воспитывают младших, что они с ними делают, и лаской, и силой, и калечением, и соблазном. Как старшее поколение военных ученых, вы это показываете через “дядю Игоря”, который берет на воспитание Калитина, автора "Дебютанта". Cтаршее поколение ученых и офицеров, работающих на острове, пытаются моделировать сознание молодых людей, которые приходят по разным причинам в профессию, становятся частью системы. Потрясающий эпизод, когда маленький Калитин, попадая в дом к дяде Игорю, забирается в его кабинет и обнаруживает там мундир с грандиозным количеством наград и с символом – чаша и змея. И это мальчика очаровывает: красота зла, власти, старшего мужчины. Вы обращались к вашим детским воспоминаниям?
– Конечно, я обращался к детству, более того, когда начал писать роман, то понял, что в моем детстве есть подсказки, ключи к образам героев. В моем детстве был такой человек – дальний родственник семьи, мы с ним не часто виделись, но он был самым несоветским человеком из всех людей, которых я знал. Не антисоветским, а именно несоветским. В его квартире, в его жизни, в его манерах, в его атрибутах и вещах, которыми он владел, все было нездешним. Мы, жившие в Советском Союзе, помним запах, который можно было уловить, что это “не отсюда”. Его привычки, его речь, культурные ритуалы, которые происходили в этой квартире, это поражало возможностью не жить круговыми поруками, которыми жили все. Когда за стол садились взрослые, ты четко видел, что есть все остальные – и есть этот человек, который свободен от советской гравитации. Это фантастическим образом завлекало меня как ребенка, я хотел понять, в чем секрет, в чем тайна, откуда такая фантастическая внутренняя свобода, я бы сказал, барская свобода, которую никто не мог себе позволить.
Медицинская служба была прикрытием, он был разработчик биологического оружия
Потом этот человек исчез с моего горизонта, долгое время я о нем ничего не слышал, а надо подчеркнуть, что жил он очень хорошо. И уже в 90-е годы в случайном разговоре мне кто-то сказал: "Ты же знаешь, что он был полковником медицинской службы, но только медицинская служба была прикрытием, он был разработчик биологического оружия". У меня не поместилось это в голове. В обыденной жизни это был самый штатский из всех возможных штатских людей. И вот эти два агрегатных состояния – то, которое было мне известно, и то, в которое он переходил, отправляясь в свою лабораторию, где он был, может быть, генерал-майором, я уж не помню, становясь разработчиком, человеком, облеченным властью. Эта способность жить в двух состояниях, как в двух комнатах, переходить из одного в другое, способность излучать соблазн, который я очевидно чувствовал, она меня заворожила и привлекла. И я начал писать об этом.
– В этой главе есть волшебные превращения, которые маркируются двумя переодеваниями мальчика. Мальчик, уговаривая себя, что он не делает ничего дурного, примеряет генеральский мундир. Он смотрит в зеркало, происходит магическое преображение, и он уже навсегда, как в "Звездных войнах", отравляется на темную сторону. И второе преображение – когда дядя Игорь просит его надеть скафандр, когда он пришел в отделение, в которое никогда не попадал его отец, это знак высочайшей избранности. Он надевает скафандр химической защиты и превращается в чудовище. Два переодевания в пространстве текста отсылают нас к образам фильма "Фанни и Александр", к волшебным зеркалам про магическое превращение героя.
– Я пытался найти символические, образные выражения для внутренних трансформаций человека. Вряд ли эти разработчики родились для того, чтобы с детства почувствовать, что они хотят на темную сторону. Есть какие-то соблазны, темные соблазны, они выражены ритуально, символически. Переодевание – это самый доступный визуальный образ, и это очень визуальный текст, я его сознательно хотел таким написать, зрительным, ощутимым. Неслучайно еще есть священник без лица, священник с изуродованным лицом, на котором яд оставил свою страшную печать. Среди этих меняющихся личностей, личин, идентичностей и происходит действие текста, там каждый имеет не по одному лицу. Это мир двуликих людей.
– В каждом из злодеев можно найти нечто человеческое и посочувствовать им. И у одного, и у другого главного героя есть неоднозначные отношения с женщинами. У младшего героя, с чеченским опытом, есть 16-летний сын, военный травматизм и жестокость отца не позволяют вступить в контакт с мальчиком. Два лица есть и у пастора Травничека – то, о котором мы сейчас заговорили, а это сгущенный образ пастора, служителя Бога, который на пространстве Восточной Европы пытается что-то делать со злом. Это пастор-диссидент, или близкий к диссидентским европейским кругам, неслучайно он вспоминает отца Ежи Попелушко, который стал жертвой советских спецслужб в Польше и является символом религиозного сопротивления в Восточной Европе. У пастора два лица. Первое – изуродованное отравлением, и второе – прекрасное лицо, которое было у него до той поры. Отравили его за то, что он стал слишком популярным. Его проповеди, которые носили антисистемный характер, становятся предметом интереса спецслужб. Это собирательный образ европейского священника?
– Здесь вы не правы, это история совершенно реальная от первой до последней буквы, за исключением истории с популярностью проповедей, которую я немножко преувеличил. Когда я ее нашел в книге "История Штази" историка Йенса Гизике, понял, что это центральный сюжет романа, его вертикальное измерение, вертикаль, потому что все остальные действуют в горизонтали. Действительно, был такой священник в ГДР, который приютил в своей церкви какую-то молодежную группу, о чем-то они дискутировали. По нему прошлись всем первичным арсеналом: попробовали завербовать, объяснить, что не надо давать приют, попробовали немножко избить – это не помогло. И дальше с ним начала, это игры Штази, происходить история Иова. Однажды утром он открыл дверь посыльному, посыльный привез ему 40 граблей, сказал: "Вот вам грабли". Потом привезли торты, потом привезли сено, попугаев, рыбок… Месяц он жил под спятившим рогом изобилия, ему привозили стереосистемы, уголь, пищу для попугаев, пищу для рыбок, которые у него дохли в аквариумах. Он понял, что сходит с ума, потому что его маленькая фигура не может привлечь такое внимание Штази, что это просто Господня кара. И он стоял на этом. Тогда они сменили тактику: от его имени стали посылать частным продавцам какие-то тяжелые предметы – от роялей до библиотек, катеров. Люди привозили свои катера и рояли, он объяснял, что это не он, его били… Но он выстоял даже в этом. Однажды он выпил бокал вина дома и очнулся в больнице. Он выжил, но это уже другая история. И здесь параллель ко всем нашим текущим делам.
Препятствия, которые встречают убийцы на своем пути, есть механизм самой жизни, божественный механизм, который противится злому делу
Только с агентами-перебежчиками все начинается и заканчивается отравлением. С гражданскими активистами сначала пробуют более простые методы, а если они не помогают, переходят к крайним мерам. История пастора Травничека сама меня нашла, она сердце книги. Мне не хотелось писать роман, в котором есть только злодеи, которые мучаются чувством вины, они в одном пространстве. Должна быть вертикаль, и препятствия, которые встречают убийцы на своем пути, есть механизм самой жизни, божественный механизм, который противится злому делу. Песочек в их колесах всегда будет находиться.
– Пастор Травничек является голосом, который позволяет нам, как читателям, и вам, как рассказчику, говорить о зле, о его измерении. Калитин, человек циничный, будучи спасаем пастором, пытается издеваться над ним, говорит: "А что вы знаете о зле?" И пастор рассказывает ему свою историю, говорит, что был и в воюющей Югославии, и в Сирии. Он пытается спасти героя. Пастор понимает божественную механику, сердечную механику, а для Калитина это загадка. Вы пишете о том, как Калитин поднаторел в деле убийства, но он не понимает механику смерти. Он не может ее почувствовать, он не знает качество смерти.
– Я бы сказал – метафизику смерти он не понимает.
– Он и биологию ее не понимает. Манекенами называются участники эксперимента, люди, которых умертвляют. Отсутствие чувства, которое позволяет ему быть машиной зла. Он технократ. У вас есть определение, что он технократического ума человек, он чувствует себя демиургом. Неслучайно вы с эпиграфа из "Фауста" начинаете роман. Это наследие века Просвещения? О психотехнологиях героя: он машина?
– Для меня главный сюжет, что сама идея, которой мы имеем соответствия в реальности, – изобрести ненаходимый, абсолютно бесследный токсин. Эта идея, фактически алхимическая, выводит нас за некоторые законы мира материи, она нарушает ключевые вещи, на которых строится бытие: у всякого действия есть след. В этом простом принципе закодирована сама возможность закона, справедливости, воздаяния, возмездия.
Их внутренний язык, описания, что они изобретают, все эти смешные коды – "Дебютанты", "Фолианты", как они это называют, это лишь средства не называть прямо то, чем они занимаются
Человек, который сознательно, как ученый, хочет переступить эту грань, изобрести идеальное средство убийства, которое ненаходимо, неопределяемо, он в этом смысле выступает против Бога, против Творца. С одной стороны, это фигура фаустианского порядка, масштаба. Но при этом он советский "Фауст", это "Фауст", который был выращен и вырос в пробирке внутри матрешки секретной лаборатории, секретного города, на секретном острове, в секретном регионе секретной страны с секретными границами. В этом смысле он, как мыслящее существо, может существовать только внутри этой пробирки, он настоящий фаустовский гомункул. Их внутренний язык, описания, что они там изобретают, все эти смешные коды – "Дебютанты", "Фолианты", как они это называют, это все лишь средства не называть прямо то, чем они занимаются. В этом смысле он не окончательно машина, но он человек, который абсолютно отрицает реальность того, что творит.
– Вы говорите, что он не видит следов смерти. Смерть всегда оставляет следы, а у него как будто слепое пятно в этой зоне. Он чего-то важного про жизнь и смерть не понял в своем взрослом возрасте?
– Судя по всему, да. Я не хочу толковать за героя все, за персонажа. Когда ты служишь смерти своим знанием, своим ограниченным, но гением, ты не можешь одновременно видеть ее в лицо, потому что это лицо ужаса.
– Он догадывается, оказавшись с Травничеком в церкви, что в лаборатории, где он работал, были остатки фресок Страшного суда. Он не понимал этого, когда работал там?
– Лаборатория располагалась в бывшей церкви, да.
– В финальных сценах он понимает, под знаком чего работал долгие годы. Удивительно, что даже это не ведет его к просветлению: он гибнет потому, что выбирает зло. Он механически продолжает действовать так, как действовал всю жизнь. Это про воздаяние или про справедливость?
– Я бы сказал, что он гибнет в результате того, что идеальный препарат, на который он потратил жизнь, не идеален. В мир встроены глубокие защиты против тех, кто покушается на его основы. Да, он создал бесследный препарат, но на нем лежат такие ограничения по применению, он настолько неприрученный, настолько неподконтрольный, что его фактически очень сложно применять. Он гибнет в результате того, что этот препарат находит щелочку во флаконе. Я тебя породил, но ты меня и убьешь. В этом смысле это рок. Посеявший ветер пожнет бурю. Конечно, это про воздаяние.
Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram
