Сейчас время стихов. Так всегда бывает во время исторических катаклизмов и катастроф большого масштаба. Стихи – первая реакция культуры на эмоциональное напряжение. О том, как велико это напряжение, говорит то, что устойчивыми стали библейские мотивы. Все, что ниже градусом, не описывает масштабы трагедии. Чаще всего авторы вспоминают братьев Каина и Авеля и всадников Апокалипсиса.
Другие виды литературы проявятся позже. Залог этого – то, что повсеместно люди начали вести дневники. Со временем эти записи могут лечь в основу прозаических произведений. Наверное, в первую очередь – документальной прозы. Потому что никакой вымысел не может быть более впечатляющим, чем подлинные события в Украине. На документ опирается и такой особенный, синкретический жанр, как графический роман. Выросший из легкомысленных комиксов, он научился говорить на серьезные темы. В частности, Музей истории ГУЛАГа издает один за другим графические романы о советских репрессиях и репрессированных. В их числе – "Твой дедушка Вася" и сборник графических новелл "Вы – жившие".
Научный сотрудник Института мировой литературы Полина Ворон не сомневается в том, что пройдет какое-то время и возникнут графические романы на украинскую тему:
"Надо очень внимательно наблюдать за графическим романом, потому что (выражусь аккуратно) сейчас графический роман, к сожалению, будет иметь возможность расшириться не только за счет лагерного текста. Я жду новой темы".
Ну а пока есть смысл присмотреться к уже накопленному опыту, ведь серьезный графический роман – новое явление. Его стилевые черты складываются на наших глазах. По просьбе Музея истории ГУЛАГа Полина Ворон подготовила лекцию "Память бумаги". По словам филолога, лагерные графические романы возникли не на пустом месте:
Танец на промерзлой земле, в которую невозможно закопать
– Как известно, существует обширный лагерный текст русской литературы. Все мы знаем такие произведения, и благодаря Музею истории ГУЛАГа читателю становятся доступны все новые и новые такие книги. Также существует много разных лагерных рисунков. Я хочу остановиться на Борисе Свешникове. Его графика – это очень странный памятник эпохи. Понятно, что трагический, но и очень странный. В работах этого художника нет ничего общего с так называемой "барачной живописью". Если у людей, входивших в круг Лианозовской школы, все пошло в сторону непоэтизации, то Свешников в большой степени театрализован. Он очень поэтичен, тонок. Исследователи его творчества постоянно говорят о гофмановском пространстве.
Графический роман становится самостоятельным художественным произведением с элементами вымысла
В лагерной сюите Свешникова отчетливы сигналы общемировой культуры. В одной из его работ среди обглоданных как рыбьи позвонки кустов танцуют обнаженные наяды. На заднем плане – здание усадебного вида. Этот потерянный рай погружен в абсолютно непригодное для выживания пространство лагеря. Точно так же в графическом листе "Менуэт" изысканные фигуры в старинных костюмах оказываются в соседстве с современным забором и могилами. Это танец на промерзлой земле, в которую невозможно закопать. Лагерный цикл Свешникова – это художественное переосмысление личного лагерного опыта. При этом, если говорить о лагерном изображении большинства авторов, оно могло быть (и чаще всего было) абсолютно документальным.
– И тут в первую очередь вспоминаются два документа эпохи. В отличие от графики Бориса Свешникова, они созданы непрофессиональными художниками. Я имею в виду лагерный дневник “Метео-чертик” Ольги Раницкой и мемуары Евфросинии Керсновской.
Можно сказать, что обе вещи – предтеча графического романа, хотя бы потому, что там и там рисунки сопровождаются пояснительным текстом. Порой подлиннее, порой в одну строчку.
Самое же важное: повествование в обоих случаях последовательное, это не разрозненные записи и рисунки. Причем изображения занимают на страницах больше места, нежели слова. Но может быть, эти вещи вовсе не предшественники? Может, они и были уже созданы в жанре графического романа? Просто раньше такого термина не существовало.
– Пожалуй, нет. По моим наблюдениям, графический роман, хоть и имеет, как правило, отсылку к документальной истории, но отклоняется от нее и становится самостоятельным художественным произведением с элементами вымысла. Вспомним "Сурвило", графический роман Ольги Лаврентьевой о ее бабушке Валентине Сурвило – дочери "врага народа", пережившей блокаду Ленинграда. В основе – биографическая история, но там, благодаря именно визуальным решениям, возникают и новые лейтмотивы, и отклонения от документальности. Например, лес в "Сурвило" всегда связывается с темой памяти. Начинается с того, что бабушка идет по лесу со своими внучками и вдруг их теряет. Помимо прочего тут наслаивается (и это живет у нас в крови), что лес – это граница между царством мертвых и царством живых. Бабушка не может найти своих внучек, наконец-то находит, и тогда в книге начинается история ее жизни. Это авторский ход, авторское видение.
Графический роман, даже если он включает лагерный текст или лагерный опыт, это все равно не иллюстрация. Это рассказ в рисунках. Индивидуальный язык складывается за счет визуального содержания. Если в порядке эксперимента выписать все тексты из тех графических романов, которые создавались на лагерную тему, если их оставить без графики, то я уверена, что там будут совпадать очень многие вещи. Иными словами, текст отвечает, наверное, за документальность, а визуал отвечает за авторское, за индивидуальный стиль.
Графический роман – это всегда книга. Мне кажется, это имеет большое значение, потому что пространство книги – не то же самое, что плоскостное пространство перелистывания, даже если вы читаете в интернете, тем более когда перед нами – циклическая история, вроде сборника графических новелл "Вы-жившие". Этот сборник в двух частях издавал Музей истории ГУЛАГа.
– Если это всегда книга, то является ли графический роман литературным произведением? Или мы можем предполагать, что здесь два языка – изобразительный и вербальный сливаются в некий третий язык? Как с точки зрения филологической науки ответить на этот вопрос?
Это не литературный жанр
– Конечно, графический роман – это не литературный жанр. В научном мире его пока что принято относить к подвиду, к поджанру комикса. Но это сразу же вызывает вопросы, потому что комикс считается частью массовой культуры, которая отличается от всей остальной культуры соблюдением некоторого упрощенного канона, отсутствием поиска авторской индивидуальности и индивидуализированной трактовки события. Все это совершенно несвойственно графическому роману, особенно тому, что появляется в последние годы. Хотя комиксы тоже бывают очень разные, но в комиксе есть хоть какой-то канон графического оформления. Ну а графический роман – это все-таки индивидуальная история. И в смысле визуального оформления, и в смысле текстового оформления.
Как какой-нибудь профессор Преображенский, мы можем наблюдать удивительные трансформации
Мы с вами находимся в очень интересном моменте, потому что мы застигли рождение и формирование жанра, причем жанра, который близок к роману в нашем классическом понимании. Как какой-нибудь профессор Преображенский, мы можем наблюдать удивительные трансформации. Все происходит здесь и сейчас.
Есть графические романы, которые прямо психологические. В том смысле, что про отдельную судьбу. Трудный исторический опыт репрессий даже в литературном художественном романе еще не совершенно отрефлексирован. В том смысле, чтобы это были бы не воспоминания носителя этой памяти. Таких произведений не так много. А графический роман успешно обращается к лагерной теме. Он перетирает и перестирывает вот эту кровь.
Я уже говорила, что графический роман совмещает в себе два языка. Но он также может включать в себя и третий язык. Это язык фактической информации. Типичными в графическом романе уже стали репринтные изображения документальных справок, карты и фотографии. Вот типичная цитата из сборника “Вы – жившие”:
"В год большого террора в лагерях ГУЛАГа по приговорам знаменитых “троек” было расстреляно 30 тысяч заключенных".
Когда в графический роман входит лагерный опыт, видимо, есть какие-то такие неминуемые ходы
Включения таких сухих текстов, сухих справок – совершенно естественный процесс. Когда в графический роман входит лагерный опыт, видимо, есть какие-то такие неминуемые ходы. Документальные материалы всегда выделяются стилистически. Более того, и авторское повествование, когда оно такое информативно-справочное, оформляется спокойным почерком на белом фоне. Но все, что связано с внутренними потрясениями или мыслями, которые не произнесены вслух, обязательно как-нибудь по-особенному оформляется. В таких случаях текст может повторяться несколько раз, может выглядеть как искривленные зигзаги, как перевернутая пирамида и так далее. Любая ритмичность всегда работает на повышение эмоциональности. Вообще запись, как будто бы сделанная от руки, и изменение почерка уже становится устойчивым приемом в графическом романе.
Что же касается собственно рисунка, то тут все зависит от автора. В этом отношении интересен "Большой террор". Это цикл графических новелл, сделанных разными художниками, про разные судьбы, в разных манерах. Есть манеры более экспрессивные, явно с отсылками в визуальном отношении к немецкому экспрессионизму, есть более "передвижнические".
Еще о неминуемых ходах: в изданном при поддержке Музея ГУЛАГа графическом романе "Твой дедушка Вася" за топос отвечают цвета. Если это какое-то помещение (хоть вагон, хоть землянка), то применяется фиолетовый цвет. Пространство же относительной свободы, понятно, что все равно все под конвоем, – белое. То ли это исходит условно из каких-нибудь "Колымских рассказов" (снег идет оттуда), то ли это общекультурный уже исторический миф, то ли это случайная придумка, но функция белого постоянно совпадает в разных графических романах. Чаще же всего авторы предпочитают создавать такие книги вообще в черно-белой графике. Скажу еще об одном совпадении в "Дедушке Васе". Там, где возникают знаменитые вагоны. Этапникам дают проклятую селедку, после которой хочется пить, и дают ограниченное количество воды. Рассказы о таком алогичном, абсурдистском поведении власти встречаются чуть ли не во всех воспоминаниях. Это стало постоянным мотивом лагерного текста и перешло в графический роман.
Лагерный графический роман всегда строится на припоминании, фиксации, сохранении и переосмыслении реальных событий. Но при этом и психологизм в нем тоже есть. На наших глазах возникают приемы, которые в каждом произведении работают именно на проникновение во внутреннее состояние героев. В первую очередь это монтажность. С ней знаком и классический комикс, в котором соседствуют крупный и средний план. Но в графическом романе крупный план включается тогда, когда речь идет о серьезных эмоциональных переживаниях, – говорит Полина Ворон.
