Аделаида Герцык. Жизнь на осыпающихся песках / сост. Т. Н. Жуковская. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2022. – "Письмена времени".
Адя. Старшая дочь. Гордость отца. В 3 года уже читает. Семейное предание о том, как при юбилейном чествовании деда-генерала, поставленная на нарядный в хрустале стол, она произнесла поздравительную речь от имени всех детей. И не сбилась, не оробела среди обступивших ее старичков в трясущемся серебре эполет. Было ей 5 лет. В платьице, усеянном множеством бантиков, с панталончиками, по обычаю висящими из-под платьица, коротенькая, некрасивая. Да, некрасивая, умное лицо со складкой напряженной мысли между бровями, такая она на своих самых ранних фотографиях. Помню, говорили о ее сходстве с портретом Бетховена – вот этим взглядом исподлобья, волевой складкой сжатых губ.
Такой запомнилась Аделаида Герцык (3/16 февраля 1872, метрика найдена Е. Лубянниковой – 26/27 июня 1925) в ранние свои годы младшей сестре Евгении (1878–1944). Жизнь и творчество сестер Герцык заслужили самого пристального внимания исследователей хотя бы потому, что дома их стали одним из литературных и философских центров Серебряного века. Постоянными гостями и собеседниками в Москве (Кречетниковский переулок) и Судаке, где жили Герцык, были Н. Бердяев и Л. Шестов, С. Булгаков и М. Волошин, М. Сабашникова и сестры Цветаевы, С. Парнок и Л. Эрарская, Андрей Белый и А. Спендиаров. Корреспонденция Аделаиды Герцык содержит ценные наблюдения и впечатления о замечательных личностях того времени. Например, о несколько вызывающем романе между Софией Парнок и Мариной Цветаевой:
Судя по всему, ее отношения с Парнок носят лесбийский характер, но это можно заключить и из прошлого самой Парнок, и из того, каким вихрем эта "дружба" охватила Марину, заставив ее бросить Сережу, девочку свою (которая, хотя с ней, но совсем запущена), и вытеснила все другое из ее жизни. Она сильна, молода и, конечно, вынесет бурю, хотя и говорит все время о смерти, и, быть может, выйдет богаче и свободнее из нее (А. Герцык – М. Волошину, 17 июля 1915, Москва).
Или вот как рисует Аделаида характер Вяч. Иванова, с которым сестер Герцык связывали близкие, но временами тягостные отношения: Вячеслав перестал быть отравляющим и все больше обращается в добродушного буржуа, хотя любит порой по-прежнему поиграть людьми и полицемерить (А. Герцык – М. Волошину, 11 января 1915, Москва).
Важно лишь мое чувство. Если оно не прихоть, не случайность, а прожгло душу насквозь, навеки вечное, единое, то не все ли равно, что было?
В настоящем издании публикуется поэтическое, прозаическое и эпистолярное наследие Аделаиды Герцык за период 1914–1925 гг. Составителем и редактором книги выступила филолог Т. Н. Жуковская, внучка Аделаиды Герцык, поэтому часть сопроводительных текстов уникальна – это материалы из семейного архива Жуковских. Последнее десятилетие ее жизни вышло драматичным и тягостным. Конечно, и прежде в биографии Герцык случались драматические повороты, но они происходили в интимной ее жизни – любовь к Бобрищеву-Пушкину, мистические практики с Вяч. Ивановым. А в 1914–1925 гг. на жизнь Аделаиды Герцык определяющее влияние стали оказывать события жизни общественной, военные и революционные. Соответственно, претерпело метаморфозу и содержание ее текстов, став гораздо менее отвлеченно-философическим. Прежним оставался круг общения Аделаиды, но стиль и темы изменялись: Ваши несколько строк так ярко нарисовали мне картину нашей московской жизни – как будто мирную снаружи и жуткую внутри, с ее бесконечными разговорами, пересудами и общей нервозностью. Мы здесь очень научились молчать (А. Герцык – М. Гершензону, октябрь 1916, Судак). Адресаты ее писем и художественных текстов: сестра и брат, другие родственники, подруги А. Петрова и В. Гриневич, Мария и Михаил Гершензон, М. Волошин и Л. Шестов (всего 145 писем).
Литераторская деятельность Аделаиды Герцык началась на рубеже столетий. Она публиковала переводы Д. Рёскина и Ф. Ницше, часто совместные с сестрой Евгенией, писала рецензии для "Весов"; в 1910 г. вышел сборник ее "Стихотворений", в нем ощущается влияние могучей личности Вяч. Иванова. В рассматриваемое десятилетие А. Герцык писала и стихи, и прозу; в центре ее внимания по-прежнему оставались особенности женской психологии, сапфические отношения, любовь и дружба, человеческое предназначение:
И, охваченная внезапным возбуждением, Беттина шутя преследовала ее и грозила ей кинжалом. И, когда Гюндероде в страхе спряталась за старое кожаное кресло, глухой гнев поднялся в Беттине, – она набросилась на кресло, втыкая кинжал куда попало ("История одной дружбы", отношения между участницами немецкого романтизма).
Несоответствие между тем, что дано человеку, и каким он стал. Дается все, чтобы быть прекрасным: чистота, радость, бессмертие даже, и все постепенно обесценивается, чистое золото разменивается на мелочь, на кредитки… И в основе вырастает вина ("Мои блуждания. Вина").
Есть у меня друг – если можно назвать другом того, кому не говоришь своего главного (да и где оно? Есть ли оно вообще?), но кого встречаешь всегда обрадованными, потеплевшими глазами, чью руку хочется задержать дольше, в чью ласку веришь неизменно – и друг этот, самый осторожный и целомудренный из всех, давно скорбит – я это знаю – о религиозном безразличии моем ("Мои блуждания. Люди и я").
Ну отошел, перестал быть близким, разлюбил. Не это важно. Важно лишь мое чувство. Если оно не прихоть, не случайность, а прожгло душу насквозь, навеки вечное, единое, то не все ли равно, что было? Они все нам чужды в глубине, все – враги наши, когда нет преодолевающей страсти. Не их, а что-то через них, за ними любим мы, и потому конец не в них – они только путь. И не нужно ждать от них жизненного счастья. Они зажигают в нас пламя, и потом уходят, а мы, как весталки, остаемся и поддерживаем огонь ("Мои блуждания. Оставленные"; попытка Герцык формулировать "философию покинутости").
Но в годы войн и революций фоном для иллюстрации идей А. Герцык становились разруха, голод, репрессии и прочие русские бедствия:
У мира отнят волей Бога
Небесный дар – насущный хлеб
За то, что тело так убого,
А дух ослеп.
Когда под солнцем, на свободе,
К земле тяжелый колос ник –
Не знали мы, что он Господень
И так велик.
Изысканной не просит пищи
Смирившаяся ныне плоть,
Но нужен ей с сумою нищей –
Ржаной ломоть.
Как грешница без покрывала
Стоит бесхлебная страна.
Господь, сними с нее опалу
И дай зерна.
("Хлеб". 1922, Симферополь)
Круг Аделаиды считал, что война поспособствует "духовному отрезвлению" русского общества
В начале 1914 г. жизнь Аделаиды Герцык казалась довольно гармоничной. Она успешно трудилась, ее окружали приятные подруги и христианские философы. Герцык состояла в счастливом браке с ученым (биологом) и издателем Дмитрием Жуковским. Оба они происходили из дворянских военных фамилий. Жуковский одно время был близок взглядами марксистам-идеалистам, состоял в Союзе освобождения, в 1904 г. был арестован за попытку доставить из-за границы нелегальную литературу. Жуковский был издателем и редактором "Нового Пути" и "Вопросов Жизни", в которых печатались едва ли не все выдающиеся литераторы Серебряного века. У Аделаиды и Дмитрия родились двое славных сыновей – Даниил и Никита. Зримым воплощением благополучной и перспективной жизни стало строительство новой усадьбы в Судаке – дома с величественной колоннадой. Но началась Великая война и события для России и семьи Герцык – Жуковских стали принимать катастрофический характер. Круг Аделаиды считал, что война поспособствует "духовному отрезвлению" русского общества. Друзья пытались осмыслить события и их возможное воздействие: Вячеслава Ивановича я еще не видела, – на днях был ряд докладов о войне – его, Булгакова, Эрна ("От Канта к Круппу")и Трубецкого. Организуется странствующий университет, который будет читать лекции о духовном смысле войны. Женя и Евгения Антоновна обе живут со мной; они уехали из Судака уже после бомбардировки Феодосии. Марину вижу изредка; на ней война отразилась менее всего, она говорит, это потому, что она плохо знает географию (А. Герцык – М. Волошину, 4 ноября 1914, Москва).
Сама Герцык довольно проницательно предсказывала судьбу Германии: Я много думаю о том, какой исход (духовный, разумеется) останется Германии в случае победы над ней. Куда же денется ее тщеславное властолюбие, долголетняя вера в свою силу, презрение к другим, – все эти инстинкты, выросшие до гигантских размеров и ведущие ее теперь? Есть путь покаяния, но он не свойственен немецкому духу. И вот остается путь ненависти к победителям. Ей запретят милитаризм, и она начнет ковать новые, духовные орудия мести, будет питаться ею, и в этом направлении достигнет небывалой силы и влияния. Это будет черная магия, и на этой почве вырастет антихрист (А. Герцык – А. Петровой, 27 ноября 1914, Москва). Герцык пишет о смерти "от счастья" и смерти "от ужаса": семья понесла близкую потерю уже в первый месяц войны. Дядя Николай Лубны-Герцык, командовавший Несвижским полком, застрелился вследствие катастрофических потерь и критики вышестоящего руководства.
Много вреда приносят большевики, сея смуту среди солдат, требуя немедленного окончания войны
В 1917 г. революционные события потеснили в своей важности фронтовые. Как и многие другие, А. Герцык испытала недолгую эйфорию в марте: Впервые почувствовала я величие и простоту русского народа; 28-1-2-го марта, когда еще не было отречения, когда приступом брался Арсенал, выпускались политические из тюрем, и безумием, и ликованием были объяты сердца – если бы вы видели в эти дни это Божье стадо, почти спокойное, бесконечно добродушное, мистически покорное своему року!.. Одна есть боль и страдание незаживающие – тягота победы, мучительное сознание унижения царского и гибели исторической святыни… Политические страсти разгорались, и всюду слышишь обостренные споры крайних левых с защитниками Временного правительства. Много вреда приносят большевики, сея смуту среди солдат, требуя немедленного окончания войны. Но чувствуешь, что именно рабочие, вероятно, теперь колесо истории, и в их темном, полусознательном голосе, быть может, больше правды, чем у умеренных и разумных словах наших либеральных нигилистов. Народный герой – Керенский, он был здесь на днях – горячий, фантастически преданный делу борец, и толпа безумствовала от восторга (А. Герцык – А. Петровой, 10 марта 1917, Москва). Как и многие проницательные и здравомыслящие в России, Герцык (и ее домочадцы) ужаснулась большевистскому утверждению у власти в октябре 1917 г., ее ближайшим результатам и дальним перспективам:
Ника здоров и вырезает из бумаги "большевиков". Ему представляются они уродами с непомерно длинными руками или рогами на голове (А. Герцык – М. Гершензон, 2 декабря 1917, снежный Судак).
Эти лукулловские пиры, которые устраивает себе здесь народ в то время, когда другие бьются как рыба об лед, – режут свиней и хлеб используют на подтопку, обнаруживают изумляющую наглость и отсутствие нравственного, человеческого чувства (А. Герцык – М. Гершензон, 3 февраля 1918, Судак; о "возмездии за вековые грехи").
Нет, не гением производства, не любовью к вещам будет строиться и восстанавливаться новая жизнь! ("Подвальные очерки. Любовь к вещам").
Нельзя выделять себя из тех, кто бесами кружится и губит Россию, нельзя говорить: это – они, не мы
В то же время, она не отрицала свое единство с обществом и его движением, разделяя ту же судьбу: Я знаю только то, что нельзя выделять себя из тех, кто бесами кружится и губит Россию, нельзя говорить: это – они, не мы. Нужно принять и нести весь позор и унижение. И нет теперь пустыни, куда бы уйти; нужно поставить свой светильник на землю, озарить всю пыль и паутину ее и сделать повседневную жизнь таинством (А. Герцык – М. Волошину, 19 декабря 1917, Судак).
Во-первых, судьбой Герцык стала Гражданская война и переход власти из рук в руки. Вся семья летом 1917 г. перебралась из Москвы в Судак, где и осталась. В Крыму в начале 1918 г. власть взяли большевики, потом пришли оккупационные войска Германской империи, происходили крупные выступления татар и т. д. Облик окружающего мира менялся, словно картинки в калейдоскопе: Теперь немцы заполонили нас, и Судак обратился в какой-то Мюнхен с Bierhall'ами, немецкими вывесками и т. д. Их здесь тысячи две, и они повсюду разместились – и у нас тоже. Смотрю на это, как на дикую сказку, и жду, что сгинет все как морок. Сын Веры Степановны Юрий (офицер) убит, и она поехала туда с Женей. Отпустить ее одну было невозможно. Были безумные, тяжелые дни и страшные ночи, когда мы были готовы ко всему (А. Герцык – М. и М. Гершензонам, 8 мая 1918, Судак).
Судьбой и повседневностью Герцык стали голод, холод, болезни, безденежье: Иногда идешь в Судак, то по делу, или к Вере Степановне через гору, кругом – горы с напудренными белыми вершинами, прозрачная лиловая долина, и почувствуешь на миг, что природа наша как храм (бывает иногда дивно хороша!), а потом сейчас же ловишь себя на мысли, чем бы накормить Нику, где бы достать хоть несколько яиц, и это кажется интереснее всего (А. Герцык – М. Гершензон, 3 февраля 1918, Судак). Аделаида изо всех сил старалась не потерять присутствия духа и способности быть на "светлой стороне":
Писала ли я тебе, что обрилась; у меня сделались на голове маленькие, но очень мучительные нарывы, так что не могла лежать на затылке. Возиться с головой было некогда (Даля не раз болел), и я попросила Дмитрия обрить меня, но из хитрости оставила спереди с двух сторон по крошечной пряди волос, и из-под повязки кажется, что есть волосы, но если ее снять – ужасно смешной вид! (А. Герцык – Е. Герцык, 18 августа 1922).
И опять отовсюду доброта человеческая. Вчера одна дама зазвала меня в свой сад и позволила собрать сучья в ее саду. На днях m-me Гурвич принесла нам несколько фунтов муки (мы довольно долго жили без нее), а вчера моя прошлогодняя хозяйка прислала сала детям от зарезанной свиньи. Вообще, благодаря траве (каждый день – зеленый суп) и камсе (она очень дешева), мы едим хорошо (А. Герцык – Л. Герцык, 6 апреля 1924, Симферополь).
Здесь нужно пояснить, что окончание Гражданской войны не изменило жизнь Герцык – Жуковских к лучшему. Из-за своего дворянского происхождения они были фактически приравнены к лишенцам, не работали и, соответственно, не имели средств. В любой момент дом в Судаке мог быть национализирован. Многие из домашних тяжело болели, в т. ч. и Аделаида. Дмитрию Жуковскому удалось получить работу в Симферополе, где друг – крупный биолог Александр Гурвич пристроил его в свою лабораторию биофизики Крымского университета, но и там Жуковский постоянно находился на грани изгнания. Аделаида с сыновьями уехала следом в Симферополь. Материальное положение было отвратительным, денег хватало лишь на жизнь впроголодь, хотя Жуковский подрабатывал еще сторожем и т. п. Что-то необходимо было посылать в Судак; к счастью, иногда приходили деньги от друзей-эмигрантов (Шестова).
Впрочем, "светильник" культуры никогда не угасал окончательно в доме Аделаиды. Дети и молодежь делали рукописный журнал "Вести из хижин" (сохранился в архиве Н. Тарабукина). Саму Герцык время от времени посещала поэтическая муза, подчас в разгар домашних дел:
Святая книга. Я одна.
За мною – день чернорабочий,
Еще не спала пелена,
Не тороплюсь навстречу ночи.
Лежу так, как легла, – ничком,
Не шевелясь усталым телом.
Еще не смолк дневной содом,
Еще нет воли крыльям белым.
Безмолвна под рукой моей
Пророчественная страница.
Ах! Впереди таких же дней
Неисчислима вереница!
Что скажешь в утешенье Ты?
Простишь ли в благостной святыне
Всю неулыбность нищеты?
Все малодушие уныний?..
("Ночь". Декабрь 1921, Судак)
Аделаида поддерживала связи с оказавшимися волею обстоятельств в Симферополе поэтами:
Чурилин – помнишь этого черного Тихона, влюбленного в Марину? Вчера я была у него с Далей и Дмитрием (узнала от Айвазовской, что он тут) – застала его в комнатке, сплошь увешанной футуристическими картинами, с некрасивой горбуньей, которую он представил: моя жена. Он не сразу узнал меня, но – когда я заговорила о Марине, о "вороненке" – он просиял, а горбунья нахмурилась ревниво, и я стала говорить с ней, чтоб ее смягчить, и сказала, что он имел значение для Марины только художественное и оказал влияние на ее творчество. Она – художница-футуристка Будетлянская (Каменская), и когда я стала рассматривать рисунки (это все ее) – смягчилась совсем и упоенно заговорила о Гончаровой, о Крученых и т. д. У них висит огромное родословное дерево футуристов, и Чурилин показал, где его место и где она (А. Герцык – Е. Герцык, февраль 1922).
Коммунисты были недовольны и сказали, что мои стихи – контрреволюционные и меня нельзя было допускать
Изредка случались даже публичные чтения – концерты: Коммунисты были недовольны, и по окончании концерта сказали Чурилину (он был устроитель), что мои стихи – контрреволюционные, и меня нельзя было допускать. Он сказал им, что у меня про голод, а не про революцию и успокоил их (А. Герцык – родным в Судак, май 1922; об участии в концерте: русские, армянские и татарские поэты и музыканты). Недовольство большевиков вызвали, в частности, следующие строчки А. Герцык:
…Проснется кровь, почует вновь,
Что мир расколот.
И тех же стен без перемен
Тоску и голод.
Благословенна тьма-тюрьма,
Где мы замкнуты,
Где сон-паук заткал в свой круг
Дневные смуты…
(Январь 1922, Судак)
Вышеприведенный случай последствий не имел, но дамоклов меч репрессий нависал, разумеется, надо всем семейством Герцык – Жуковских. Вскоре после окончательного установления Советской власти в Крыму, в январе 1921 г. Аделаида и Дмитрий были арестованы: Было уже темно, когда привели меня к подвалу. Я спотыкалась, не видя канавок и неровностей почвы, и солдат дважды поддержал меня. Где-то внизу тускло мерцал свет. Сопровождаемая стражниками, спустилась по неровному земляному спуску, передо мной раскрыли деревянную решетчатую дверь, и в лицо пахнуло сыростью и застарелым винным духом. Озираясь по сторонам, медленно подвигалась вперед по узкому проходу среди лежащих и сидящих темных фигур, стараясь разглядеть и узнать. Но уже несколько человек поднялось мне навстречу ("Подвальные очерки"). Жуковского отпустили почти сразу, а Герцык пробыла в заключении три месяца, пока ей не возвратили свободу. В последний год своей жизни она вернулась к истории заключения во внутренней тюрьме особого отдела ЧК в Судаке и написала цикл "Подвальных очерков", опубликованный посмертно, конечно, в эмигрантской печати ("Перезвоны". Рига, 1926). Инициатором их издания стал Б. Зайцев. Своеобразное "литературное завещание" А. Герцык – очерки о товарищах по несчастью, многие были расстреляны без следствия и суда: Надежда зрела, что этой болезнью откупились от вины, но в одно утро – раннее, еще спали больные – пришли люди, принесли приказ – немедленно вызвать их двух, мать и дочь – едва дали одеться – не понимали: куда? что? – и тут же на больничном дворе, поставив у стены – ружейным залпом их расстреляли ("Подвальные очерки. Мать и дочь"). Главное, что Герцык волнуют не столько большевистские зверства, сколько поведение людей перед лицом смерти, как эта трагическая близость влияет на их характер и строй мыслей: У инженеров-путейцев нередко бывали, не знаю, так ли оно обстоит и сейчас, красно-бурые или багровые лица и носы. Быть может, обветренные частой ездой на паровозах, быть может, как последствие употребления не в меру вина, которое возились ящиками во время осмотра комиссией железнодорожной линии. Инженеры – народ, знающий себе цену, самоуверенный и заносчивый. Таким был и Павел Сергеевич Костылев.
Известно, что свойства человека равно могут послужить к прославлению, как и к позору его. Трудно указать точно ту грань, где благородная гордость переходит в высокомерие, а кротость и терпение становятся пассивностью и безмолвием. Жизнь, как прожектор, бросает свет то на одну, то на другую грань души человеческой, то неожиданным светом озаряя, то затемняя ее собой ("Подвальные очерки: Рыцарь подвала", 1924).
Я рада, что была в России все эти годы и вместе с другими несла ее страду
Полтора года спустя описанных Герцык событий подвергся преследованию ее близкий друг Сергей Булгаков, служивший священником в Ялте: Вчера я узнала, что уже 3 дня назад в Симферополь привезли арестованного Булгакова, очень взволновалась, пробовала ему отнести еду (быстро спекла пирожок с капустой) – ты знаешь, что Чека близко от нас, но меня не пустили, еду не приняли, а наш сосед (из Чека) сказал, что только раз в неделю можно кормить арестованного, но что те, кто приносят еду, записываются как подозрительные (А. Герцык – Е. Герцык, 25 октября 1922). Булгаков вел дневник в период своей ялтинской службы (1921–1922), которому поверял свои мрачные мысли. Он писал, что приходившие исповедаться говорили преимущественно о голоде, безработице и самоубийстве. Власть и общество он категорически порицал, не избегая, к сожалению, и антисемитских мнений: Из Москвы самые ужасные вещи, и самое ужасное – это осатанение чугунных сердец богоотступников и железная сила жестокости и неумолимости в связи с неимоверным глумлением и наглостью семитского гонения по качеству хуже и злее диоклетианских, потому что тогда не было царства семитов, не было прессы, наглейшими путями изливающих ложь и клевету безответно. Но самое тяжёлое во всем этом – унизительное чувство своей растерянности, маловерия, бессилия (Ялтинский дневник С. Булгакова, 11 мая 1922).
Судьба была благосклонна к Булгакову, собственно, и арестован он был по ошибке, его перепутали с однофамильцем – бывшим секретарем Льва Толстого. Главное, что Булгаков был выслан из страны, что позволило ему избежать участи П. Флоренского и многих других братьев и сестер своих во Христе. А вот Аделаида Герцык осталась на родине, черпая мужество в своей почти что беспредельной доброте и кротости: Я рада, что была в России все эти годы и вместе с другими несла ее страду… Но теперь жизнь все более входит в "норму" (появились даже серебряные деньги), отсутствие пафоса гибели как-то отняло и силу жить (А. Герцык – Л. Шестову, 13 июня 1924).
В последний год жизни мысли Аделаиды постоянно возвращаются к смерти и загробной участи, она словно желала подготовиться к своему уходу сама и оповестить о грядущем трагическом событии свое окружение: Чувство близости конца и неготовности своей к нему не оставляет меня, и в связи с ним – боль душевная, – не потому, что – конец, а потому, что так плохо прожила и не умею и последние дни жить четко и сознательно. Ужасно, что "нет времени на Бога" (А. Герцык – Е. Лубны-Герцык, 1 января 1924).
Унесло Аделаиду буквально за две недели внезапное острое почечное воспаление. Но мне кажется, что значимую роль в ее смерти сыграла все-таки состоявшаяся, несмотря на хлопоты и старания, национализация усадьбы в Судаке. Аделаида приехала туда в июне 1925 г. попрощаться с родным домом – и умерла в нем. После кончины Герцык семья ее вскоре была разбросана по стране. В 1927 г. Дмитрий Жуковский был репрессирован за свои высказывания ("страной правит партия, а не народ") и сослан на три года. В столичные города и Крым он уже никогда не возвратился, работал в больницах до самой смерти в 1943 г., по счастью, на руках своего сына. Старший сын Даниил – математик и поэт – женился на Анне Чулковой-Ходасевич, его посадили в 1936 г. на пять лет, а в 1938 г. расстреляли. Т. Жуковская, дочь младшего сына Никиты, опубликовала его автобиографические тетради о психологии детства. Евгения Герцык соединилась со своим сводным братом, они жили в Курской области, последние годы жизни Евгения писала, но не закончила, очень умные и содержательные мемуары.
Все эти незаурядные люди остро чувствовали свою ненужность и нежелательность родине, и это томление точно передала Аделаида Герцык в следующих эпистолярных строках:
Сейчас у меня нет энергии думать о будущем и добиваться чего-нибудь; дети болели это время, я устала от этого и многого другого, и самой желанной страной, куда бы хотелось переселиться, представляется нездешний мир, тот, куда перешел Михаил Осипович. Туда ушло уже столько близких и дорогих, что он скоро будет казаться уютней и ближе здешней суровой жизни (А. Герцык – М. Гершензон, 22 марта 1925).
