И. А. Бунин. Новые материалы и исследования: в 4 книгах. Книга 2 / Ред.-сост. О. А. Коростелев, С. Н. Морозов; науч. коллект. А. В. Бакунцев, Э. Гаретто, Т. М. Двинятина, О. А. Коростелев, С. Н. Морозов, Е. Р. Пономарев, А. Б. Рогачевский. – М. : ИМЛИ, 2022. – Литературное наследство. Том 110

15. VI. 1943. Опять пустой. Скука и все ожидание, чтобы война, наконец, двинулась.

Перечитал "Le baiser au lepreux" Мориака. Поэтично, благородно, тонко, но в общем слабо, неубедительно. В книге нашел листки на машинке – перевод Галины, 2–3 страницы. Больно. Изорвал.

Очень прохладный вечер, гадкая окраска гор и облаков.

Перед вами – запись из дневника Ивана Бунина. Краткое воспоминание о прожитом дне, перечень дел и впечатлений сразу погружает читателя во внутренний мир знаменитого автора. Первый абзац – неотвязные мысли о мировой войне, определенном затишье после побед антигитлеровской коалиции под Сталинградом и в Тунисе; противники готовятся к новым кровавым схваткам – Курску и Сицилии. Второй абзац – круг чтения Бунина, писатель как критик. И одновременно, обнаружив между страницами "Поцелуя прокаженного" черновики переводов Мориака, над которыми работала Галина Кузнецова, мы вместе с Буниным вновь переживаем его любовную драму. Девятью годами раньше дневниковой этой записи Кузнецова окончательно оставила писателя, предпочла партнёрство с Маргаритой Степун. (Впрочем, отношения между Буниными и женщинами не прерывались, и Кузнецова со Степун навсегда покинули Грасс 1 апреля 1942 г.)

Третий абзац дневниковой записи приводит читателя в творческую лабораторию Бунина – мастера психологического пейзажа: он находит выразительное и лаконичное описание ландшафта – "гадкий".

Иначе говоря, автобиографические тексты Бунина – необходимое подспорье для исследователя, любителя и просто вдумчивого читателя. Значимость их отмечал и сам Бунин: На возвратном пути я говорил еще о том, что дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие (23 февраля 1916).

Но, как и все замечательные люди, Бунин был соткан из противоречий. Той же рукой, что писала вышеприведённые строки, Бунин рвал и сжигал свои дневники. Делал он это более или менее регулярно и довольно безжалостно (упоминания есть у самого Бунина, Веры Николаевны, А. Бахраха). Собственно, до наших дней сохранились только дневниковые тетради 1917–1918 (их следует читать параллельно с "Окаянными днями") и 1941–1945 гг. Записи остальных лет носят более или менее разрозненный характер. Чаще всего они были выбраны самим Буниным и переписаны (в редчайших случаях – вырезаны и наклеены), прочее автором уничтожалось. Некоторые страницы уцелели случайно. Таким образом, корпус дневниковых текстов Бунина – это далеко не стандартные подневные записи, но умышленное, хотя и несколько хаотичное смешение дневников, мемуаров и эскизов беллетристики. "Дневники" Бунина не раз публиковались в составе различных изданий, но неизменно – с купюрами. Настоящая публикация, подготовленная Т. Двинятиной, С. Морозовым и О. Коростелевым, является исчерпывающей.

Более того, дневники дополнены текстами двух видов (их научную публикацию сделал Е. Пономарев). Во-первых, речь идёт о т. н. "Автобиографическом конспекте" – погодных записях о событиях жизни, перемещениях и т.д., которых охватывают период 1881–1914 гг. (есть две о позднейших годах – 1919 и 1929). Обнаружила этот текст после смерти Бунина Вера Николаевна, см. ее письмо Г. Кузнецовой от 16 июня 1954: Нашла хорошие материалы для биографии Яна: он оставил конспект. Во-вторых, публикуются впервые десять записных книжек Бунина (далее – ЗК), которые он вел в 1940-х – начале 1950-х гг. В них содержатся тексты разного рода: сюжеты и наброски (1–2 фразы) прозы, автобиографические и мемуарные заметки, выписки из книг, напоминания самому себе что-либо написать, технические записи (цвета и оттенки, имена у разных народностей, маршруты русских железных дорог и пароходных линий, редкие выражения:

Присельник – пришлец, иноземец.

Пущенѝца – разведенная жена.

Жàлое место – могила, погост

Постоянные годы – средние, годы мужества.

Нескверноложие – чистое брачное ложе и т.д. (ЗК 1).

Прежде чем обратиться к "автобиографическим сводам" Бунина, необходимо отметить, что в настоящий том серии включена также переписка Бунина с А. В. Амфитеатровым и видными деятелями русской диаспоры в Югославии – А. Беличем и В. Д. Брянским, но ее тематика выходит за рамки нашего эссе. Скажем лишь, что в письмах содержится ценная информация об издательских проектах Бунина в Италии и Югославии, а также подробнейшие сведения о трудной эмигрантской жизни Амфитеатровых в Италии.

Вернёмся к автобиографическим текстам Бунина. Впервые собранные вместе и прокомментированные, они в известном смысле восполняют ненаписанную книгу, о которой он задумывался и к созданию которой подступался едва ли не половину жизни. Вот запись 27 октября – 9 ноября 1921 г.: Сделать что-то новое, давным-давно желанное и на это не хватает смелости, что ли, умения, силы (а может быть, и законных [творческих – слово зачеркнуто] художественных оснований?) – начать книгу, о которой мечтал Флобер, "Книгу ни о чем", без всякой внешней связи, где бы излить свою душу, рассказать свою жизнь, то, что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть.

Руководствуясь этим планом-наброском, можно попытаться написать черновик призрачной книги.

Бунин видит, наблюдает и чувственно познает пейзаж – окружающий мир:

Крым, зима 1901 г. На даче Чехова.

Чайки, как картонные, как яичная скорлупа, как поплавки, возле клонящейся лодки. Пена, как шампанское. Провалы в облаках – там какая-то дивная, неземная страна. Скалы известково-серые, как птичий помет. Бакланы. Су-Ук-Су. Кучук Кой. Шум внизу, солнечное поле в море, собака пустынно лает. Море серо-лиловое, зеркальное, очень быстро поднимающееся. Крупа, находят облака.

И он же обдумывает познанное, подбирая, точно художник, цвета и оттенки, чтобы перенести на бумагу увиденное: Меловой. – Молочный. – Бумажный. – Рисовый. – Фарфоровый. – Жасмин. – Ландыш. – Белая роза. – Известковый. – Воск.

Сажа. – Копоть. – Паутина. – Черный дым. – Вакса. – Креп. – Деготь. – Маслина. – Черная смородина. – Китайская тушь. – Черный виноград. Чернослив. – Ртуть. – Цинк. – Олово. – Жесть. – Платина. – Серебро. – Сталь. – Железо. – Сизый. – Дикий. – Смурый. – Грифель. – Аспидный. – Гранитный. – Рябчик. – Куропатка. – Воробей. – Серая замша. – Пепел.

Соломенный. – Желток. – Сера. – Охра. – Сухая горчица. – Медвяный. – Канареечный. – Шафранный. – Медный. – Желтая роза. – Пиво. – Песок. – Оранжевый. – Янтарь. – Морковь. – Семга. – Клюква. – Красная смородина. – Кумач. – Пламень. – Багряный. – Винный. – Кровь. – Вишневый. – Свекольный. – Кармин. – Сангина.

Сигарный. – Йод. – Ржавчина. – Желудь. – Красное дерево. – Шоколад. – Кофе.

Купорос. – Ярь медянка. – Изумруд. – Зеленый виноград. – Бутылочный. – Фисташковый. – Оливковый.

Сиреневый. – Васильковый. – Фиалковый. – Аметист. – Гелиотроп. – Аквамарин (ЗК 1).

Бунин-писатель неотступно наблюдает мир людей, выхватывая из него острые чёрточки или необычных героев:

Наша горничная Таня очень любит читать. Вынося из-под моего письменного стола корзину с изорванными бумагами, кое-что отбирает, складывает и в свободную минуту читает – медленно, с напряженьем, но с тихой улыбкой удовольствия на лице. А попросить у меня книжку боится, стесняется... (22 февраля 1915)

Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиантовые кулоны (22 июля / 4 августа 1919).

Я был в Лондоне в одном богатом доме в тот вечер, когда Эдуард говорил по радио ко всему английскому народу, ко всему свету о своем отречении... Говорил медленно, несколько хрипло, будто выпивши (что, вероятно, так и было). Я был очень взволнован (ЗК 2).

Пожалуй, одна фраза об украшательстве революционных матросов говорит о нравственном и экономическом расстройстве революционной России больше, чем страницы риторики про ужасы красного террора.

Подобные наблюдения порождали творческие замыслы. Часть их воплотилась, другие остались беглыми заметками "для памяти":

Засыпая вчера, обдумывал рассказ. Конец 20-х годов, Псковская губерния, приезжает из-за границы молодой помещик, ездит к соседу, влюбляется в дочь. Она небольшая, странная, ко всему безучастная. Чувствует, и она его любит. Объяснение. "Не могу". Почему? Была в летаргии, побывала в могиле (15 августа 1917).

Воскресенье 16/29 октября 23 г.

Все время думал о Шаховском. Он мысленно всех раздел, знает всю грязь – тайную – белья музыкантов, лакеев, вообразил все их пороки. Хорошо бы написать такой рассказ. Он, например, сидит долго, долго в нужнике – некуда идти ночевать – вспоминает всю свою жизнь...

Иногда увиденное и пережитое становилось материалом для сочинений "на случай", которые не предназначались для печати, но были, на свой лад, ценными для автора. Например, Бунин записал в дневник шутливое, но печальное стихотворение, адресованное Олечке Жировой, единственному ребенку, выросшему на его глазах и отчасти даже на руках:

На серенькой бумажке
Пишу тебе о том,
Что мушки и букашки
Покинули наш дом,
Что из него исчезли
Внезапно муравьи,
И пауки залезли
Во все углы свои.
[Мы даже стали плакать:
У нас замерз стольчак –
И Аля с Леней какать
Там не могли никак.]
У нас [уже настали] недавно были
Такие холода,
[Которых мы не знали
Почти что никогда]
Что Леня с Алей выли:
"Беда, беда, беда!"
Теперь опять теплеет
Синеют небеса,
И на деревьях зреет
Под солнцем колбаса.

(5 октября 1942 г., Аля и Леня – А. Бахрах и Л. Зуров)

Или вот ретроспективная цепочка видений, чувств, мыслей Бунина – писателя и путешественника, причем – русского писателя и путешественника:

Ночью почти не спал. Жажда, жара, москиты. В час ночи ходил пить в бар. Проснулся в пять. К пирамидам. Туман над Нилом. Аллея к пирамидам – они вдали, как риги, цвета старой соломы. Блохи в могильниках за пирамидами (13 мая 1907).

1904.

Кажется, в ту же ночь уехали в 3 часа экспрессом в Москву. Туда приехали в морозный день перед вечером. "Прага", икра и черный хлеб. Тихомиров. "Кто ж, господа, есть черный хлеб с икрой?" – "Да мы час тому назад из-за границы" (Автобиографический конспект).

7 августа 1915.

Тихий, теплый день. Пытаюсь сесть за писание. Сердце и голова тихи, пусты, безжизненны. Порою полное отчаяние. Неужели конец мне как писателю? Только о Цейлоне хочется написать.

21 августа 1915.

14–19-го писал рассказ "Господин из Сан-Франциско". Плакал, пиша конец. Но вообще не нравится. Не чувствую поэзии деревни, редко только. Вижу многое хорошо, но нет забвенности, все думы об уходящей жизни.

То есть, долгий и порой мучительный путь Бунина завершался наградой себе самому и будущим читателям – рождением замечательных творений. Подобный метод, если угодно, эмпирио-критический, Бунин противопоставлял книжному, умозрительному: Мережковский нередко и даже грубо бранил мне в глаза мои писания. И однажды я, смеясь, сказал ему: – А вы – шашлычник: весь век на один и тот же вертел насаживаете куски того, что вычитываете в книгах, и свои собственные (ЗК 5).

Примерно таков же процесс религиозных поисков Бунина – автора и героя ненаписанной книги:

Вчера от Ушаковой зашел в церковь на Молчановке – "Никола на курьих ножках". Красота этого еще уцелевшего островка среди моря скотов и убийц, красота мотивов, слов дивных, живого золота дрожащих огоньков свечных, траурных риз – всего того дивного, что все-таки создала человеческая душа и чем жива она – единственно этим! – так поразила, что я плакал – ужасно, горько и сладко (Пасха 1918).

12/25 января 1922.

Христианство погибло и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения. И снова мир погибнет – и опять будет Средневековье, ужас, покаяние, отчаяние…

Христианская вера Бунина неразрывно соединена с его размышлениями о любви, следовательно, о женщине:

Белая статуя Мадонны в пустой церкви, золото свечных огней перед нею. Гипс, неподвижная, безгласная, но кажется принимающей твои слезы, мольбы души; кажется непорочной, прелестной, высшей благой Женственностью. Женственность должна быть благой (ЗК 2).

15 августа 1935 года, через год крушения любви с Кузнецовой, Бунин пишет в дневнике черными чернилами и подчеркивает синими: Любить значит верить.

Можно вспомнить известную строчку М. Кузмина Любовь – всегдашняя моя вера, тем более, что она вполне применима к жизни Бунина:

1883–1884 гг.

В начале осени мой товарищ по гимназии, сын друга моего отца Цветков познакомил меня в городском саду с гимназисткой Юшковой. Я испытал что-то вроде влюбленности в нее и, кажется, из-за нее так запустил занятия, что остался на второй год в третьем классе (Автобиографический конспект).

30. VII. 33. Grasse

Ночью во мне пела "Лунная соната". И подумать только, что Бог все это – самое прекрасное в мире и в человеческой душе – с любовью к женщине, а что такое женщина в действительности?

И вновь – любовник и мыслитель уступают место писателю, автору "Темных аллей":

То дивное, несказанно-прекрасное, нечто совершенно особенное во всем земном, что есть тело женщины, никогда не написано никем. Да и не только тело. Надо, надо попытаться. Пытался – выходит гадость, пошлость. Надо найти какие-то другие слова [(и не бояться Бога, что были и будут Брешко-Брешковские)] (3 февраля 1941).

Напрямую о своей карьере – жизненном пути Бунин пишет и в автобиографических текстах редко и неохотно, однако и тут можно из разрозненных записей выстроить хронологическую канву, аналогичную, по сути, творческому методу "Жизни Арсеньева". Обратите внимание на времена, которыми автор оперирует в заметках – прошедшее, будущее в прошедшем, настоящее, проекция в будущее:

Один из всей семьи лет до восьми я картавил, грассировал на французский лад. Почему? Вероятно, заразился от кого-нибудь из тех, кто бывал у нас в гостях из соседей. Мать наша говорила по-французски без всякой картавости. А отец не говорил ни на каком иностранном языке, возмущался русскими почему-то французившими и русским языком владел великолепным, богатейшим, чрезвычайно разнообразным и современным ему, – который мог бы быть идеально чистым, если бы не было в нем некоторого количества галлицизмов, неизбежной примеси их в русском языке того века, в котором отец рос и жил (ЗК 8).

К.М. Лопатина говорила мне в ту пору, когда я года два очень часто ходил к ней в ее старинный дворянский дом в Гагаринском переулке (годы 1897, 1898) с плачущим смехом (мне обо мне), жалостным: – Ну какой милый, какой смешной! Идет по Арбату в своем старом пальтеце и пресерьезно говорит: "Погодите, погодите, я буду знаменит на всю Европу!" (ЗК 5)

Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Все-таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды – и тотчас удивление: нет, этого не может быть! Главное – предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события, успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, например!). Только один раз – Академия. И как неожиданно! (20 октября 1933)

С 8 на 9. V. 44.

Час ночи. Встал из-за стола – осталось дописать несколько строк "Чистого понедельника". Погасил свет, открыл окно проветрить комнату – ни малейшего движения воздуха; полнолуние, ночь неяркая, вся долина в тончайшем тумане, далеко на горизонте неясный розоватый блеск моря, тишина, мягкая свежесть молодой древесной зелени, кое-где щелканье первых соловьев... Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!

В приведенных выше фрагментах часто говорилось о любви. Да, Бунин был человеком сильных страстей, и ненавидеть мог не менее сильно, нежели любить. Бунин ненавидел советскую власть и ее приспешников: Сталин, Вельзевул с окровавленными клыками, "наградил" патриарха Алексия "орденом Красного Знамени". И патриарх принял этот идиотский и страшный знак людоедства с поклоном и благодарностью (ЗК 4). Бунин ненавидел войну, потому что считал сохранение своих и чужих жизней свойством, отличающим человека от зверя: И озверелые люди продолжают свое дьяволово дело – убийства и разрушение всего, всего! И все это началось по воле одного человека – разрушение жизни всего земного шара – вернее, того, кто воплотил в себе волю своего народа, которому не должно быть прощения до 77 колена (4 марта 1942). Бунин ненавидел цинизм (в себе и в других): 21 апреля 1922.

В газетах (французских) сенсация: "Русские съели американца" (помогавшего голодающим). Вечером у Аргутинского мы много смеялись этому и говорили: "До чего мы дожили, уже только смеемся на такие вещи!"

Бунин ненавидел многое в русской жизни и в качествах русского народа. Он ненавидел беспорядок и бездарность в России: 28 мая 1911.

В церковной караулке часы часто останавливаются: мухи набиваются. Сторож бьет по ночам иногда черт знает что, – например, одиннадцать вместо двух. Бунин ненавидел присущие соотечественникам вселенское недовольство и равнодушный эгоизм: Нет никого материальней нашего народа. Все сады срубят. Даже едя и пья, не преследуют вкуса – лишь бы нажраться. Бабы готовят еду с раздражением. А как, в сущности, не терпят власти, принуждения! Попробуй-ка введи обязательное обучение! С револьвером у виска надо ими править. А как пользуются всяким стихийным бедствием, когда все сходит с рук, – сейчас убивать докторов (холерные бунты), хотя не настолько идиоты, чтобы вполне верить, что отравляют колодцы. Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством – не могут, не хотят за всю историю (3 октября 1917). Наверное, тут можно перефразировать известные слова Диккенса, -вера Бунина и в русскую власть и в людей была равно ничтожной. Прочтите краткое описание наблюдения, размышления и приговора Бунина:

23 мая 1916 г. Были на кладбище. Пьяный мужик шел и кричал:

Проебу усе именье,
Сам зароюсь у каменья!

В этом вся Русь. Жажда саморазорения, атавизм.

Ещё Бунин ненавидел другую противоположность любви – смерть. С изумлением и сокрушением, которые росли в нем с годами, он пишет вновь и вновь, что смерть стирает с лица земли не только самого человека, но и мир его чувств, воспоминаний, наблюдений – бесследно и безвозвратно: Потом о Таганке: какой редкий, ни на кого не похожий человек! И он – сколько этого однообразия пережил и он! За его век все лицо земли изменилось, и как он одинок! Когда умерли его отец и мать? Что это были за люди? Все его сверстники и все дети их детей уже давно-давно в земле... Как он сидел вчера, когда мы проходили, как головой ворочал! Сапсан! Из жизни долголетнего человека можно написать настоящую трагедию. Чем больше жизнь, тем больше, страшней должна казаться смерть. В 80 лет можно надеяться до 100 дожить. Но в 100? Больше не живут, смерть неминуема. А при таком долголетии как привыкает человек жить! (29 июля 1911 г.)

Интенсивные переживания и размышления Бунина о любви и женщине, о вере и смерти довольно естественно сделали его заочными собеседниками Льва Толстого и Антона Чехова. Именно им он посвятил свои биографии – эссе. В отношениях Толстого с вечностью Бунин искал ответ на мучивший его вопрос: куда все уходит после смерти человеческой? Возможно ли довериться цепи физических метаморфоз, определяют ли направление этих превращений нравственные поиски человека?

Случай Чехова иной. Бунин чувствовал с ним избирательное сродство – в характере литературного дарования и метода. Но физиологическая, "медицинская", материалистическая идеология Чехова (хотя применительно к такому художнику, как Чехов, употреблять этот термин следует с осторожностью) отталкивала Бунина. Он находил союзника в писателе, которого очень часто сравнивали с Чеховым уже современники, да и в наши дни нередко пишут через запятую. Речь идёт о Мопассане; они с Буниным и жили в одних местностях (Париж, Лазурный Берег), только в разное время: Продолжаю Мопассана. Места есть превосходные. Он единственный, посмевший без конца говорить, что жизнь человеческая вся под властью жажды женщины (3 августа 1917). Коротенький рассказ о Бернаре, матросе с яхты Мопассана "Милый друг", Бунин опубликовал ещё в 1929 году, но редактировал и в последний год жизни.

Главная тема в жизни и сочинениях Мопассана – поиски счастья, надежды на него. Без устали рассекал его кораблик волны Средиземного моря – искал удачу, прятался от бед. В пораженной уже революцией России Бунин писал о счастье как способности ждать это самое счастье. Воспитывать эту способность ему довелось в подходящие по тяжести и бедствиям времена:

4/17 августа 1919.

Нынче опять один из тех многочисленных за последние месяцы дней, который хочется как-нибудь истратить поскорее на ерунду – на бритье, уборку стола, французский язык и т. д. Конечно, все время сидит где-то внутри надежда на что-то, а когда одолевает волна безнадежности и горя, ждешь, что, может быть, Бог чем-нибудь вознаградит за эту боль, но преобладает все же боль...

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Новая книга воспоминаний правозащитника и публициста Александра Подрабинека "Третья жизнь" хронологически продолжает его книгу "Диссиденты". Личная история в контексте острых политический событий, от освобождения из тюрьмы до перестройки и неудачной попытки России встать на путь демократии. Мы публикуем главу из этой книги, посвященную событиям ельцинской эпохи, когда Александр Подрабинек и его коллеги-журналисты "Экспресс-Хроники" противостояли попыткам коммунистов вернуть власть и перерождению правозащитного движения.

Оглядываясь на два десятилетия усилий власти подчинить страну тотальному контролю и наши тщетные попытки противостоять этим усилиям, я вижу, что повозка российской демократии остановилась на полпути. И эта дорога к демократии – не ровный путь по широкому и безопасному автобану, а ведущая вверх узкая и скользкая тропинка, ледяная и заснеженная, петляющая между обрывов под непрерывными обвалами, лавинами и камнепадами. Повозка не может просто остановиться, она непременно сползет обратно, вниз, под уклон по ледяной горке, туда, откуда начала свой путь. Это неизбежно, если никто не будет подталкивать ее снизу или не протянет руку сверху.

Мы подталкивали, как могли: печатным словом, публичным выступлением, уличным протестом, собственной неуступчивостью. После провала октябрьского мятежа 1993 года коммунисты не успокоились и скоро начали снова выползать на улицы. Общество подавленно молчало, опасаясь нового кровопролития. Надо было что-то делать.

Мы в "Экспресс-Хронике" долго думали, как сопротивляться коммунистической реставрации. Каким образом противостоять сползанию власти к новому авторитаризму, мы понимали – для того и существует наша газета. А вот что противопоставить уличной активности? И мы придумали "Антикоммунистическое действие" – организацию, созданную для одноразовой акции 1 мая 1994 года.

Мы напечатали несколько тысяч листовок, нарисовали плакаты и встали с ними 1 мая в Москве на Пушкинской площади перед проходящими по Тверской красными колоннами. Нас было человек десять, в основном сотрудников газеты. "Вас снова обманули", "Часы коммунизма свое отбили!" – было написано на наших плакатах. Коммунистические демонстранты смотрели на нас злобно, скандировали: "Позор!" – но с кулаками не бросались. Стоявшая рядом милиция не вмешивалась.

Озлобленность коммунистов была понятна: мало того что им демонстрировали неприятные плакаты, так десятью минутами раньше со строящегося дома между Белорусским и Триумфальной на них просыпался дождь наших листовок, которые умело раскидал наш журналист Виталий Богданов. В листовках было написано "Ваши пастухи ведут вас на бойню", "Вас снова обманули!", "Не будьте холопами, чьи чубы трещат, когда дерутся паны" и что-то еще в этом роде. Листовки были подписаны "Антикоммунистическим действием".

Пропустив колонну, мы на машине обогнали ее и снова встретили на Ленинском проспекте. На этот раз мы с плакатами уже не стояли, а Виталик повторил свой трюк еще раз. Когда где-то высоко над колонной запорхали тысячи листовок, демонстранты радостно закричали: "Ура!" – полагая, что это наконец-то их приветствует кто-то из своих. Когда же листовки долетели до земли и их начали читать, по толпе прошел гул негодования. От колонны отделились десятка два комсомольцев, которые бросились во двор девятиэтажного дома, с крыши которого прилетели обидные для них слова. Комсомольцы надеялись поймать враждебного агитатора.

Мы к этому подготовились, и некоторые из нас уже стояли во дворе. Комсомольцы разделились на группы и бросились в разные подъезды. В отличие от демонстрантов, мы знали, из какого подъезда будет выбираться Виталик. Я стоял неподалеку и бросился в нужный подъезд вместе с ними, истошно вопя, что надо голову оторвать негодяю, которого мы сейчас поймаем. Комсомольцам понравилась моя кровожадность, и они кричали что-то похожее. Кто-то стал ждать лифта, остальные бросились вверх по лестницам, и я вместе с ними. Как ни старался я бежать быстрее, вперед мне вырваться не удалось. Где-то между шестым и седьмым этажами комсомольский авангард настиг спускавшегося вниз Виталика, его схватили за руки и уже намеревались учинить расправу, когда подбежал я.

– Вы чего? Это же наш парень, из Ленинского райкома, – заорал я. – Это наш, наш! Бежим гада ловить, ему надо голову оторвать, пока не поздно, – продолжал кричать я, устремляясь вверх по лестнице. Все бросились продолжать погоню. Что это за "Ленинский райком", кто я такой и почему Виталик – наш, уже никого не интересовало. Знакомые словосочетания и азарт погони спасли Виталика от комсомольской расправы. Он стоял ошалевший и уже намеревался спускаться дальше вниз, но мне показалось рискованным сматываться сразу и каким-то уж слишком простым для такого красивого спектакля, который мы учинили. Я вернулся за ним, схватил его за руку и закричал, чтобы слышали последние убегавшие вверх дурачки: "Бежим с нами! Мы его поймаем!"

Мы действительно побежали вверх и скоро достигли чердака, из окон которого Виталик только что разбрасывал листовки. Комсомольцы столпились, соображая куда бежать. "Ты стой у входа, – скомандовал я Виталику, – и никого не впускай и не выпускай". Остальные разделились и побежали по чердаку в разные стороны. Они были благодарны нам за то, что это не их оставили стоять на стреме и теперь никто не лишит их возможности лично расквитаться с наглым обидчиком коммунистической идеи. Как только они разбежались, мы с Виталиком спустились по лестнице вниз и вскоре присоединились к нашей группе, мирно стоявшей на тротуаре.

Не знаю, насколько успешной была наша контрдемонстрация. Вышедшие в ближайшие дни газеты, в том числе самые "демократические", написали, что неизвестные пытались устроить провокацию. Почему провокацию, когда мы открыто стояли с антикоммунистическими плакатами? Но у нас так повелось: любое непонятное действие называть провокацией, а любого политического противника – фашистом.

Что еще мы могли сделать? Как остановить реставрацию авторитаризма? Силы наши были невелики, а коррупция разъедала не только институты государства, но и правозащитное движение – последнюю опору в противостоянии с авторитаризмом.

Как это произошло? Вдруг стала несущественной нравственная платформа сопротивления. Новые времена – новые правила. Правозащитная деятельность стала тонкой политической игрой с многоходовыми комбинациями, захватывающим поиском финансирования, налаживанием взаимовыгодных отношений с властью, средством приобретения общественного и политического влияния. Асом этой пошлой стратегии стала Людмила Алексеева, начавшая свой новый путь в новой России со скромных лоялистских замечаний и закончившая позорным приемом у себя дома президента Путина и униженным целованием его рук под объективы камер федеральных телеканалов.

Когда, как это началось? С волны помилований, когда просьба о снисхождении вдруг перестала считаться постыдной? Или, может быть, еще раньше, когда выезд на Запад стал рассматриваться как нормальный способ избежать репрессий? Тяжело – уехал, полегчало – вернулся. И снова защищаешь права человека! Эх, как же прав был Солженицын, предупреждавший, что право на эмиграцию не может быть решением общих проблем.

Вернулась из эмиграции Алексеева, стал наезжать Юрий Орлов, и вдруг оказалось, что известные правозащитники стали надежными партнерами власти. В 1996 году на 20-летие МХГ президент Борис Ельцин принял Юрия Орлова. Всесильный помощник президента Михаил Краснов выступил на юбилейном заседании Московской Хельсинкской группы.

Я помню это двухдневное заседание, я пришел туда в первый день. Председательствовал Юрий Орлов. Я подал ему из зала записку с просьбой дать мне 30 секунд, прежде чем выступит г-н Краснов. Юрий Федорович согласно кивнул мне из-за стола президиума. Действительно, разве бывший советский политзэк не имеет на таком собрании больше прав на выступление, чем бывший советский юрист?

Я хотел напомнить старым диссидентам и новым правозащитникам, что Борис Ельцин, которому собирались направить приветственное послание, повинен в арестах диссидентов и смерти по меньшей мере одного из них – Валериана Морозова. Я хотел напомнить о нашей общей ответственности перед памятью погибших. Я хотел предупредить об опасности сотрудничества с властью, которое неизбежно повлечет деморализацию правозащитного сообщества.

Мне было нужно всего полминуты. Мне их не дали. Один за другим выступали представители прогрессивной общественности, выступил уже и Краснов, и многие другие, а я так и сидел до перерыва, все пытаясь перехватить взгляд Орлова, чтобы выразить ему свое недоумение. Но Юрий Федорович в мою сторону не смотрел. Между тем приветствие Ельцину уже приняли, и мое выступление теряло смысл.

В перерыве я подошел к нему и спросил, почему мне не дали слова. Юрий Федорович сказал, что почему-то не получилось, но после перерыва я его непременно получу. После перерыва началась вторая часть заседания. Орлов послал мне в зал записку с обещанием дать пять минут в "ответах на вопросы". Я исправно сидел до конца. Слова мне так и не дали.

Я понимал логику их рассуждений. Кто такой Подрабинек? Всего-навсего диссидент, бывший политзаключенный, теперь журналист. А Михаил Краснов – это целый помощник президента, очень полезный ныне человек.

На следующий день я на эту конференцию не пошел, но безответным не остался. В нашей редакции я распечатал несколько десятков экземпляров своего очень короткого, но не состоявшегося выступления и попросил нашего фоторепортера Рубена Арутюняна отнести все это на конференцию. Утром, перед началом заседания, текст моего выступления лежал в зале на каждом кресле. Его прочитали все. К тексту выступления я добавил, что мне не дали слова, очевидно, в силу незначительности моей персоны и отсутствия заслуг на правозащитном поприще.

Некоторое время я будто по инерции еще ходил на правозащитные конференции – иногда как журналист, иногда как приглашенный. Смысла в этих посиделках было все меньше и меньше. Правозащитники пережевывали одну и ту же бесконечную жвачку о нарушениях прав человека в России, даже не пытаясь подумать о возможностях реально что-либо изменить. Их это не интересовало. Их вполне устраивало наличие фронта работ.

Мое присутствие их настораживало. Считалось, что я вношу деструктивный элемент в их уравновешенную, с кем надо согласованную и кем надо одобренную благородную правозащитную деятельность. Я был занозой, от которой желательно было избавиться.

С одной правозащитной конференции, которую я освещал как журналист, совершенно не намереваясь на ней выступать, кто-то из участников принес мне записку, найденную им на полу около своего кресла. В записке на одной стороне обсуждались планы какой-то непонятной поездки в бывшую пермскую политзону, а на обороте было написано: "Я думаю, чтобы избежать реакции Подрабинека и др., необходимо уболтать Ковалева и иже с ним на такую поездку!"

Таков был уровень новых правозащитников – интриги, расчеты, подковерная возня. Они делали не то, что считали необходимым, а то, что не должно было встретить чьего-либо недовольства. Уж какое там сопротивление авторитаризму!

А бывало и хуже. Статусные правозащитники, пригретые властью или мечтающие погреться около нее, занимали ключевые позиции в экспертных советах различных западных фондов, которые по большей части тоже не хотели ссориться с российской властью. Они приехали в Россию работать, собирались развивать некоммерческий сектор и не хотели рисковать своей аккредитацией в Москве. Хитромудрые эксперты-правозащитники давали ожидаемые отзывы, на основании которых фонды затем отказывали в финансировании проектам конфронтационного характера. Зато очень приличные гранты получали многочисленные приемные для жалобщиков, бесконечные семинары и тренинги или, например, такой проект, как "Воспитание толерантности у тюремных надзирателей". Я очень веселился, прочитав о финансировании этого проекта фондом Дж. Сороса.

Таким образом поддерживался баланс интересов между властью, фондами и правозащитниками. Так осуществлялась отрицательная селекция на правозащитном поле. Понятно, что никакого настоящего сопротивления авторитаризму от правозащитников ожидать уже не приходилось. Они довольствовались критикой недостатков и дорожили своим местом в системе. Они стали частью этой системы.

Оставались еще оппозиционные политические партии. Но, боже мой, что это были за партии, что за оппозиция! Политических лидеров мало интересовала повседневная жизнь. Они просыпались только перед очередными выборами, чтобы попытаться получить место во власти или хотя бы порисоваться перед публикой на предвыборных митингах. За очень малым исключением, это были люди тщеславные, властолюбивые, легкомысленные и беспринципные. Они беспечно сотрудничали с левыми и националистами, принимали в свои ряды бывших чекистов и стукачей, легко меняли взгляды и при удобном случае переходили во власть, которую прежде критиковали. С ними ли сопротивляться реставрации авторитаризма?

Когда в начале 80-х я вернулся домой после лагерного срока, мне казалось, что я попал в пустоту. Но то была пустота разгрома, выжженная земля, обезлюдевшее пространство. Теперь мне тоже казалось, что я в пустоте, но это была пустота цинизма и деградации. Это был не разгром, а перерождение.

В годы моей юности, во времена высокого риска, когда на карту были поставлены свобода и жизнь, костяк диссидентского сопротивления составляли люди редких качеств – смелые, великодушные, щедрые, честные, ответственные. Они были во многих отношениях разными, но это было братство. Никто не рассчитывал на победу, и в отчаянной обреченности этих людей заключалось их невероятное обаяние.

Глупо сожалеть об ушедшем времени, тем более тосковать по жестокой эпохе. Новая жизнь – новые люди, новые песни. Все измельчало – и зло, и сопротивление ему. Это закономерно, по-другому не бывает да, наверное, и не должно быть. Скверно лишь то, что зло восстанавливается быстрее, чем сопротивление ему.

Когда-то мне казалось, что мир можно переделать. Что люди терпят бесправие не потому, что они слабы и трусливы от природы, а оттого, что чего-то не знают или не понимают. Это определило мой выбор, когда я стал заниматься расследовательской журналистикой и судебной психиатрией, а затем публицистикой. Когда-то мне думалось, что если люди в нашей стране прочитают "Архипелаг ГУЛАГ", то коммунизм в одночасье рухнет и похоронит под собой все воспоминания о советском прошлом. Потому что, узнав все, о чем написал Солженицын, невозможно остаться прежним человеком.

Так думал я тогда. В 19 лет я со своим приятелем перефотографировал доставшийся на один день первый том зарубежного издания "Архипелага ГУЛАГ". Мы напечатали его на фотобумаге в семи экземплярах. Это была сумасшедшая работа: комната была завалена сотнями фотокарточек, в глазах рябило от трудночитаемых номеров страниц, квартира провоняла фиксажем, но мы были страшно довольны – у нас все получилось! Это был мой первый весомый вклад в антисоветскую деятельность.

Но вот рухнул коммунизм, "Архипелаг ГУЛАГ" свободно продается в книжных магазинах, а люди не очень-то изменились. Одним это неинтересно, другим боязно услышать страшную правду о себе, об истории своей страны. Теперь нет прежних ограничений, все можно узнать, все можно понять. Каждый может все переосмыслить и начать заново. Но ничего не происходит.

Только перевалив от рождения за полвека, я вдруг начал сомневаться, что мир удастся переделать. Похоже, на моем веку этого не случится.

*

Я сижу на берегу Средиземного моря, смотрю на волны, ласково накатывающие на берег, и с грустью думаю, что мы пытались построить демократию на песке. И вот очередная волна истории смыла все постройки, не оставив на берегу даже следов наших надежд и усилий. Все исчезло, будто ничего и не было. Россия медленно сползает в свое удушливое прошлое, а у меня уже нет ни сил, ни вдохновения делать то, чем мы так горячо занимались раньше – двадцать, тридцать, сорок лет назад.

Впрочем, завтра я все равно поеду в аэропорт и вечером вернусь в Москву, какой бы угрожающей она снова ни была. Бежать от трудной жизни к легкой и раньше было некрасиво, а теперь, на седьмом десятке лет, и вовсе глупо.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться