Странная компания пытается нелегально перебраться из большевистской России в Финляндию. Вдова безвинно расстрелянного вологодского интеллигента, ее дальний родственник – предприимчивый господин из Петрограда, ее маленькая дочь, которую на английский манер называют Стейси, и связанная с этой семьей непостижимыми узами дама, выдающая себя за автора журнала "Задушевное слово". Эта дама похожа на раненого ангела, которого изобразил финский символист Хуго Симберг, и картину с подобным сюжетом, написанную неким французом, беглецы из Петрограда хотят вывезти в Финляндию, свернув ее так, будто это ковер.
Персонаж нового романа филолога Александра Соболева "Тень за правым плечом" (Издательство Ивана Лимбаха) обнаружит в венском букинистическом магазине рукописные мемуары одного из участников этого побега из Страны Советов. В фантастическом мире первого романа Соболева "Грифоны охраняют лиру" (2021) большевикам не удалось захватить власть, и в середине XX столетия Россия выглядит примерно так, как и в его начале. На этот раз красное колесо некому остановить, и автор удивительной рукописи размышляет о том, кто повинен в российской катастрофе. Возможно, это либеральные публицисты вроде вологодского революционера Альцеста, мечтающего о тех временах, когда вместе с самодержавием будет уничтожен и весь тысячелетний уклад? Дуб российского государства падает, а они, даже лишившись всего и оказавшись в эмиграции, не решаются признать, что причастны к трагедии.
Невероятные и поучительные события происходят в России, а в жизнь обитателей романа "Тень за правым плечом" попутно вмешиваются сверхъестественные силы. Но лишь люди, наделенные особой чувствительностью, смогут угадать подлинную природу скромной писательницы, автора журнала "Задушевное слово", которая в мещанском платье, чтобы не вызвать подозрения большевистских патрулей, покидает Петроград.
Александр Соболев рассказывает о том, как возникла "Тень за правым плечом".
– С чего все началось? Не с картины ли Хуго Симберга "Раненый ангел"?
– Как ни банально это звучит, но самый первый проступивший эпизод, с которого начался сюжет книги, – это письмо в бутылке (впоследствии он не полностью пропал, но оказался отнесен на самую периферию текста). Вокруг него начинала нарастать другая история: там была проститутка, приезжающая по вызову к калеке; визионер, видящий чертей, которые лезут через электрическую розетку; русский консул в далекой африканской стране, который из-за дефицита паспортных бланков выписывает путешественнику случайно завалявшийся документ на чужую фамилию… Даже жаль, что этим нерожденным сущностям придется ждать своей очереди, но в какой-то момент логика повествования распорядилась иначе и история повернула на развилке в другую сторону. Картина Симберга появилась намного позже, когда книга уже была целиком придумана, а по большей части и написана.
– Первый ваш роман был московским, и читатель мог убедиться в том, что вы великолепно знаете и любите Москву. Во втором Москвы нет вовсе, зато есть Петроград, несколько европейских городов, а большую часть времени ваши герои проводят в Вологде. Почему вы поселили их там? Можете посоветовать маршрут по вологодским местам, упомянутым в романе? Возможно, и заброшенный монастырь с оссуарием существует?
Когда мне для истории понадобился город, известный как место ссылки, я без колебаний выбрал Вологду
– Я впервые был в Вологде в 1991 году по ученым делам, проведя упоительную неделю в местном областном архиве с барахлящим отоплением и приветливыми сотрудниками – и кое-что по тамошним выпискам потом напечатал. Там в начале века была большая колония русских политических ссыльных, от Савинкова до Ремизова и Бердяева. Поэтому, когда мне для истории понадобился город, известный как место ссылки, я без колебаний выбрал Вологду. Для освежения чувств мне понадобилось, покуда писался роман, дважды туда съездить. За тридцать лет Вологда разительно переменилась, превратившись в отличный город для путешествий – именно с той нужной долей туристического лоска, когда отели уже хороши, а пробки еще невелики. Вся вологодская топография выписана у меня в суровой реалистической манере (хотя наверняка с огрехами, неизбежными для чужака), так что пройтись по местам, изображенным в книге, проще простого. От памятника Батюшкову (которому скульптор в назидание добавил бронзовую лошадь, преследовавшую его в кошмарах последних десятилетий), если смотреть через одноименную городу реку, виден край дома, где жили мои незадачливые герои. Монастырь на Сухоне, кажется, разрушен полностью, но еще в начале двадцатого века он существовал, хотя и чуть-чуть в стороне – он описан в одном из вологодских травелогов, которых я, готовясь к роману, прочитал уйму. Оссуарий выдуман, хотя все-таки не вполне: недалеко от Кандалакши есть странная рукотворная штука, что-то в виде лабиринта, выложенного из камней первобытными северянами с неизвестной целью. На меня она в свое время произвела сильное впечатление – может быть, его эхом сделалась история с непогребенными костями.
– Ваш персонаж обнаруживает у венского букиниста таинственные тетради, и его захлестывает "эндорфиновая волна, знакомая каждому коллекционеру". Это отголосок какой-то покупки, которую вы сделали или о которой мечтаете? Наверняка и в вашей коллекции имеются замечательные рукописи, пусть и написанные земными существами. Расскажете о них?
– О да, все собирательские ощущения, конечно, написаны полностью с натуры. Уже несколько лет я готовлю обширную публикацию рукописных материалов из своего собрания: сперва это должен был быть один, хоть и довольно корпулентный, фолиант, но, по мере разрастания комментариев, книга грозит переплеснуться во второй, а то и в третий том. Среди запоминающихся манускриптов моей коллекции – рукопись сборника Ахматовой "Нечет", которую она некогда преподнесла замечательному филологу Г. П. Макогоненко; ранний черновой вариант романа Пильняка, четыре письма Пастернака, несколько автографов Хлебникова, два письма Цветаевой, открытка Есенина, три стихотворения Мандельштама, рабочие тетради Зинаиды Гиппиус – и, конечно, довольно много материалов менее известных авторов.
– Коллекционеры и архивисты порой сталкиваются с проявлениями потусторонних сил, как будто невидимая рука (ангел-хранитель?) подталкивает к какой-то находке. Знакомо ли вам это чувство?
Мне не раз и не два случалось почувствовать, что какой-нибудь безвестный бедолага взывает ко мне с той стороны роковой черты
– В нашей профессии всегда есть место мистике: главное, сохранять холодную голову, копируя текст, и не слишком увлекаться озарениями в итоговой работе. Напротив, сам архивный поиск вовсе не чужд приемов, которые скорее пристали бы кладоискательской практике: мне не раз и не два случалось почувствовать, что какой-нибудь безвестный бедолага взывает ко мне с той стороны роковой черты, настоятельно требуя напечатать его стихи или сделать о нем биографический очерк, – и я отношусь к таким взовам (как говорили в старину) не без почтения. Однажды, впрочем, мне приснилось, что, сам оказавшись там, откуда нет возврата, я постучался за какими-то насущными вопросами в домик к Мандельштаму (во сне там все жили в эдаких избушках). "Что, опять филолог?" – раздалось скрипучее из-за двери… Я засмеялся и проснулся.
– Боюсь, что вас уже утомили сравнения с Набоковым, но я не мог отделаться от подозрения, что отношения Серафимы и Стейси – своего рода балаганное зеркало, в котором отражаются Гумберт Гумберт и Лолита. Это дикое предположение или вы тоже об этом думали?
– Да, я тоже это заметил: собственно, одно из преимуществ (или, если угодно, обременений) филологической выучки – умение находить не слишком видимые следы: как собака, гуляющая вместе с хозяином, замечает вокруг втрое больше своего двуногого спутника. Но мне это не кажется принципиальным: в этой области меня больше занимали обертоны родительского психоза, знакомого не понаслышке многим матерям и отцам. Если за основным рисунком кое-где проступает и другой узор – ну что же, текст по определению штука довольно тесная, так бывает.
– Стилизация, требующая исключать из текста все, что появилось в русском языке за 80 с лишним лет, сложно дается? Как работает лексический и синтаксический фильтр? Бывают ли у него сбои? Это увлекательная задача для писателя или утомительная? Не преследует ли вас страх ошибиться в описании реалий былых времен?
Есть специальная амбиция кладбищенского сторожа: расчистить и привести в порядок заброшенную могилу
– Никаких трудностей такого рода я не испытываю в принципе – да и не так уж много слов и явлений появилось в нашей жизни за последние сто лет. С тем, чтобы герои, живущие в 1910-е годы, не вздумали пользоваться телевизором и интернетом, справиться легко; чуть сложнее с марками автомобилей и железнодорожным расписанием, но и это все преодолимо. Цены и прочую бытовую мишуру я довольно хорошо знаю из переписки того времени, которую по долгу службы читаю уже тридцать с лишним лет. Вообще основная моя профессия часто оказывается полезной: так, например, когда мне для сюжета понадобилась эмигрантская гимназия, я охотно выбрал Моравску Тршебову: несколько лет назад я публиковал юношеские письма замечательного поэта Анатолия Штейгера к его однокласснику по этой гимназии, Вадиму Морковину. Как положено гимназистам, в их переписке упоминались десятки однокашников: пытаясь прокомментировать имена, никогда не упоминавшиеся в печати, я обнаружил, что гигантский архивный массив, посвященный этой гимназии, был вывезен советской армией из Чехословакии и хранится в московском ГАРФе. Несколько недель я его очень внимательно читал, так что в результате удалось материал довольно живописно расцветить: в этом есть специальная амбиция кладбищенского сторожа: расчистить и привести в порядок заброшенную могилу. А вот множество сделанных попутно выписок и заметок я использовал в романе, так что все соответствующие страницы написаны прямо по архивным источникам – не такой уж, между прочим, частый случай для словесности! При этом, конечно, уличить меня в ошибке можно, но только зачем? Грубо говоря, ярлык беллетриста на оборотной стороне имеет индульгенцию на отпущение историографических грехов. Если мне из соображений художественной правды понадобится передвинуть населенный пункт на сто верст или пустить реку вспять, я не задумаюсь ни на секунду: это же не историческая монография.
– Ваша героиня размышляет о причинах того, что произошло в России в 1917 году, и приходит к выводу, что виной всему – революционеры и либеральные публицисты, "шайка болтунов, мерзавцев и заговорщиков". Думаю, что вы согласитесь с ее выводами. Но читатель Чаадаева, маркиза де Кюстина, Герцена и Салтыкова-Щедрина заметит, что Россия была дремучей и жестокой страной, а вовсе не идиллическим царством, погубленным злобным роем авторов либеральных газет. Готовы вступить с ним в спор?
Непреодолимую гадливость вызывает у меня Герцен
– В этих делах мне кажется, что прав Толстой, говорящий в начале третьего тома "Войны и мира" о совпадении мелких причин великих событий, каждая из каковых причин сама по себе представляется ничтожной. (Через много лет кое-что похожее появится у Стивена Кинга: редчайшая алхимическая комбинация простых компонентов оживит невинный механизм, сделав его смертоносным.) Моя героиня волею судьбы (которая для нее персонифицировалась в моей особе) наблюдала лишь одну сторону картины: если бы ей довелось оказаться в семье жандарма-самодура или чиновника-сребролюбца, выводы ее были бы другими – и притом столь же неотменяемыми. В русской истории, как в великом романе, есть все – и идиллия, и дремучесть: извините, конечно, за трюизм. Спорить бы, думаю, отказался, за полной бесполезностью этого занятия, да и соответствующая жилка развита у меня в очень слабой степени. Покойный Гаспаров говорит где-то, используя, кстати, щедринскую формулу, что если бы у него был герб, на нем было бы начертано "Возьми все и отстань". Забавно, что из перечисленных вами авторов непреодолимую гадливость вызывает у меня только Герцен: к Кюстину я равнодушен, Чаадаева люблю, а Щедрина еще и часто перечитываю.
– Доктор Веласкес кажется поначалу анекдотическим персонажем, карикатурным декадентом, вроде того художника, который "нарисовал даму с кнутом в руках и сошёл с ума", но постепенно его роль меняется, и он получает ключи от царства мертвых. Расскажите, пожалуйста, об эволюции этого героя.
– Да вы все точно и описали – мы несколько раз видели эти эволюции в начале ХХ века, когда в какой-то момент собираются веселиться несколько неравнодушных к литературе и искусству праздных молодых людей и все это выглядит таким несерьезным делом, перемежающимся обильными возлияниями, и вдруг первая случившаяся в компании безвременная смерть отбрасывает на все происходящее (и на искусство, которым они заняты) мрачный и глубокий отсвет. Гибель И. Коневского, самоубийство В. Гофмана, смерть Н. Сапунова – все это задним числом возвышало не только их собственное творчество, но и дела всей их художественной группы. Так и для моего придуманного героя скоропостижная смерть его приятельницы (в каковой смерти он себя не без основания обвиняет) оказалась роковой – и так начались его последующие мытарства.
– Кто написал стихотворение "Движенья крыл неторопливы", якобы отобранное у гимназиста, вы? Или это сочинение одного из забытых поэтов, которых вы изучаете? В романе приведены только две строфы. А что дальше?
– Да я же сам и написал-с, неужели я, пользуясь безвестностью забытого поэта, присвоил бы чужой текст! Вот верный способ вызвать недружественного призрака – авторы, как известно, весьма обидчивы на этот счет. Начало этого давно сочиненного стишка я забыл, запись потерял, а помню (помимо приведенных) только строки "Он нарезает над равниной / Неторопливые круги / Где спят в неведеньи невинном / Его ничтожные враги", для романа они не понадобились.
