Александр Сокуров: власть боится говорить с молодежью

Желание поговорить с Александром Сокуровым - не только выдающимся кинорежиссером, одним из самых ярких художников современной России, но и человеком, со страстью и болью реагирующим на все происходящие в обществе процессы, - появилось у нас сразу после его прогремевшего на всю страну выступления на церемонии вручения премии "Ника".

Однако уже на следующий день мой звонок застал его на съемках в горах Кабардино-Балкарии, где нестабильная связь не позволяла рассчитывать на полноценный разговор.

Пришлось ждать возвращения Александра Николаевича в Санкт-Петербург.

Александр Кан: Поводом к вашему выступлению были массовые демонстрации 26 марта. Сиюминутная актуальность события вроде бы ушла, но проблемы-то остались, не так ли?

А.С.: Вы знаете, я не отношусь к этому как к какой-то кризисной, страшной, конфликтной ситуации.

Я и на том выступлении сказал, что мы долго ждали, когда же это поколение ребят, выросших уже сейчас, при одном президенте, не знающих смены власти, когда же они придут.

Вот они и пришли со своими вопросами к государству и обществу. Не с требованием открыть новые ночные клубы или разрешить наркотики.

Они пришли с вопросом к государству: что-то, мол, в вашем государстве не все нормально. И я считаю это очень здоровым явлением, я был рад тому, что было много школьников, студентов.

Не было мародерства, не было агрессии, требования были на грани гуманитарных и политических.

Так что молодежь есть, она все знает, все видит и в нужном месте появляется. И появляется даже без всякого лидерства - я уверен, что они вышли бы и без Навального.

Навальный был арестован через пять минут, а в других городах его и подавно не было. Люди вышли потому, что у них есть вопросы, причем вопросы большой государственной важности.

Власть при этом повела себя совершенно неправильно, пытаясь силой убрать людей с площадей. Мне кажется, это было неуместно и бессмысленно. Но это урок и для молодых людей - государство может быть немудрым, неумным и даже грубым.

Говорить открыто и прямо

А.К: В своем выступлении вы рассказывали, как, обращаясь к властям, - вы назвали бывшего губернатора Санкт-Петербурга, а теперь главу Совета Федерации Валентину Матвиенко, - пытались убедить их вести разговор с молодежью. Что вы понимаете под таким разговором, как вы его видите?

А.С.: В первую очередь, нужно научиться слушать. Задавать вопросы и слушать. И за иногда резкой и нарочито вызывающей формой слышать суть.

Это ведь не умудренные опытом политики, которые будут скрывать, лавировать и юлить. Что они думают, то вам и скажут.

В том числе, такой разговор нужно вести и с мусульманской молодежью, с крайне агрессивно настроенными молодыми мусульманами. Разговаривать с ними власть не склонна, а вести такой разговор необходимо.

Говорить, при этом, открыто и прямо. И разговор такой в первую очередь должны вести единоверцы. А общественность наша мусульманская занимает крайне вялую, выжидательную позицию, и каких бы то ни было серьезных усилий с ее стороны по налаживанию контакта с радикальной молодежью я не вижу.

Я предлагал и Валентине Ивановне [Матвиенко], и нынешнему губернатору [Григорию Полтавченко]: вот стадионов настроили, давайте, приглашайте десятки тысяч молодых людей, выходите прямо на поле и говорите с ними о политике, религии, философии.

Говорите на равных, отвечайте честно, не юлите, не обманывайте. Будьте достойны своих сограждан. В ответ мне кивают головой, но дальше разговоров так ничего и не продвинулось.

А.К.: А почему, как вы думаете? Боятся?

А.С.: Конечно, боятся! Но, с другой стороны, в стране отсутствует партийная культура. Я вообще считаю, что современная политическая жизнь, основанная на партийности, глубоко себя изжила.

Это уже даже не XIX век. Политическая практика, политический инструмент давно уже устарели, причем и в Европе, во всех странах.

В России дело обстоит еще хуже, потому что у нас нет политического профессионализма. Вот выходят молодые люди на улицу. Кто там должен быть? Там должны быть "хлопцы" из правящей партии.

У них там, в "Единой России", миллионы, наверное, рекрутов молодых. Раз вы убежденные люди, идите, разговаривайте с молодежью.

Почему вместо себя на этот разговор они бросают полицию и Национальную гвардию? На каком основании?

Процесс-то политический, не уголовный. У людей вопросы не к МВД, а к государству. А никого из представителей многочисленных политических институтов на этих митингах не было.

Они все от испуга попрятались по своим партийным квартирам. Они просто не знают, как разговаривать с людьми.

Отбросить политкорректность и обсуждать все

А.К.: Вы говорите о необходимости вести разговор, в том числе и с радикальной мусульманской молодежью. После недавнего теракта в Петербурге вы выступили с предложением христианскому миру дистанцироваться от мусульманского. Высказывание достаточно неожиданное. Могли ли бы вы пояснить свою мысль?

А.С.: Всякая жизнь, связанная с религиозным контекстом, крайне чувствительна и даже немного неврастенична. Она за пределами логики, поэтому обидеть религиозное чувство друг друга ничего не стоит.

Поэтому для начала, для того чтобы понять, кто мы, что мы, и понять, что по отношению друг к другу мы можем быть некорректны, нужно сделать шаг в сторону.

Огромный телевизионный поток, который обрушивается на мусульманские страны, в том числе и в первую очередь на молодежь, воспринимается как ортодоксальными, так и неортодоксальными мусульманами как агрессия.

С их точки зрения, это некорректно и грубо. Я уже не говорю об инструменте силового воздействия, который использует по отношению к ним христианский мир.

Решили американцы, что нужно перекроить арабский мир, - началась война в Ираке. Без всякой деликатности, уважения, знания и понимания контекста двух живущих в одно время и в одном пространстве, но совершенно разных цивилизаций.

Конечно, всех интересует, как это сделать. Был бы я политиком, я бы эту схему вам точно выстроил.

Это пошаговая работа. Нужно собрать всемирную международную конференцию, но уж, во всяком случае, не в рамках ООН, с определением способа и мер достижения деликатного сосуществования.

Надо внимательно обсуждать работу всех медиа, всякого рода политических структур, с участием религиозных деятелей. Нужно отбросить политкорректность и обсуждать все.

Нужно четко понять, как вести себя с теми, кого мы называем беженцами. Что делает Европа с точки зрения стратегической перспективы, принимая у себя сотни тысяч молодых людей? Кто будет восстанавливать мир на арабском Востоке, если все эти парни бежали в Европу?

Понятно, что нельзя допускать [возникновения массового потока] беженцев, нужно останавливать эти войны и создавать серьезную экономическую основу - пусть это будет ООН, пусть это будет НАТО, мне все равно, - для того, чтобы чуть ли не города новые строить там, где живут эти люди, делать все, чтобы они ни в коем случае не покидали бы территорию своих стран..

Не бог весть какая проблема для мирового сообщества. Просто они не хотят этого делать. Политики никогда не мотивировали свои действия гуманитарными целями. Давно это уже очевидно.

Приезжайте на любой кинофестиваль и посмотрите, сколько там фильмов с насилием. Кто-нибудь задумывается над тем, что надо поставить преграду этой волне насилия?

Ведь Старый Свет - родина гуманитарности. Не пора ли нам об этом вспомнить? Это целая система мер, если только политиками движут гуманитарные интересы, а не партийная политическая грызня.

Кого из деятелей культуры власть слушает

А.К: Я хотел бы поговорить о роли, которую играют в формировании политического климата в России высказывания видных деятелей культуры, подобные тому, с которым вы выступили на церемонии "Ники" в конце марта.

Это далеко не единичный эпизод. Осенью много шума наделало выступление Константина Райкина, хоть и на другую тему. Они привлекают огромное общественное внимание.

Но как реагируют на них власти? Времена, по счастью, теперь другие, репрессий нет, но и действенности тоже нет. Такое положение вещей, судя по всему, устраивает власть. Что еще могут сделать деятели культуры, чтобы эту ситуацию переломить?

А.С.: Трудный вопрос. Государственное управление - серьезная профессиональная деятельность.

Когда я делаю замечания президенту или министру культуры, я вторгаюсь в область, в которой у меня есть предел компетентности.

Но тут надо задуматься над тем, кому стоит высказываться, а кому нет. Мне, например, лучше, наверное, молчать. Что бы я ни говорил, - никакой реакции со стороны власти на мои слова нет.

Реакция была на слова Райкина, но потому, как мне кажется, что Райкин, в отличие от меня, был доверенным лицом президента на выборах. А я - нет. Поэтому сказанное мною - безрезультатно.

Вот, например, закрыли для показа в России мой фильм "Русский ковчег". Три раза я говорил об этом в присутствии власти. Никакой реакции.

То же относится и к моим высказываниям по поводу судьбы этого бедного, несчастного [осужденного российским судом на 20 лет тюремного заключения по обвинению в терроризме украинского кинорежиссера] Олега Сенцова.

Надо, чтобы говорил кто-то, кто ближе к власти. Пусть Михалков говорит, тот же Костя Райкин. Меня не слушают. Я для них никто и ничто.

Даже когда я начинаю обсуждать структурную, экономическую ситуацию внутри российского кинематографа, даже к этому нет ни малейшего внимания даже со стороны министерства культуры.

Надо возражать, надо быть в постоянном диалоге с государством. Мы обязаны, как граждане России, контролировать деятельность государства. Это не только наше конституционное право, но и обязанность.

Потребность в этом, безусловно, есть. Но тем, у кого есть отрицательное политическое реноме, давить и уговаривать власть бесполезно. Люди, близкие к власти или президенту, могли бы, наверное, оказать какое-то воздействие. Но они почему-то молчат.

Репутация должна приносить результаты

А.К: Нет ощущения, однако, что у вас, как вы выразились, "отрицательное политическое реноме". Могу согласиться с вами в том, что ваши фильмы остаются, к сожалению, на обочине, а то, как в случае с "Русским ковчегом", - и за обочиной российского кинематографического процесса.

Но реноме, тем не менее, у вас есть. Вы - лауреат премий, вас хорошо знают, репутация у вас в стране есть, и репутация очень серьезная.

А.С.: Репутация действенна тогда, когда человек пользуется ею в интересах общества, и от этого есть какие-то результаты. Какая же это репутация, если она ничего не стоит в практической области?

Я благодарен всем тем, кто выказывает мне поддержку и уважение, но что стоит это уважение, если я бессилен и ничего не могу сделать? Репутация в моем понимании - это обязанность одерживать победы. А я все время в проигрыше…

Меня не устраивают просто интеллигентские разговоры о каких-то там славных делах: красиво сказал, смело сказал… Меня тошнит уже от этого. В оппозиции люди говорят гораздо жестче, гораздо смелее.

Мне недавно итальянская журналистка сказала: "Вы нас разочаровали. Вы могли так сказать, так накричать, так наорать, получив прямой федеральный эфир. А вы по-русски, по-интеллигентски, округлыми фразами пытались их в чем-то убедить". Да, я на самом деле принадлежу к этому маленькому сословию интеллигенции в России. Вот такая ситуация…

Моя родина - мой русский язык

А.К.: Вы уже много лет работаете практически за пределами России. Ваши фильмы продюсируются германскими, французскими компаниями.

Более того, они, как в этом трагическом, как мне кажется, случае с "Русским ковчегом" и в прокат российский не всегда попадают. Тем не менее, вы остаетесь в России. Что вас держит?

А.С.: Тяжелый вопрос для меня… Ну во-первых потому, что это моя родина. Моя родина - мой русский язык. Это тот самый код, из которого я могу что бы то ни было выстроить в своей жизни.

Я люблю английский язык очень, мне нравится итальянский, я люблю японский и японцев, я вообще люблю человеческую породу, люблю разных людей, люблю, просто обожаю национальное в человеке.

Немцев люблю с их колючей сложностью. Удивительные люди нас окружают. Но это все же мой народ. Я внутри очень русский, хотя с удовольствием работаю и с французами, и с немцами, и с итальянцами.

У меня с ними никогда нет никаких проблем. Но по результату, по внутреннему настрою, по цели своей я, конечно, традиционный человек. Я плод русско-европейской культуры XIX века, я перенасыщен ею и не могу ей изменить.

А.К.: Задам "провокационный" вопрос. При такой любви к России и к русской культуре вы не можете сделать над собой усилие, чтобы сделать фильмы свои ближе этому самому русскому народу?

А.С.: Я делаю то, что я могу. Видимо, иначе я просто не умею. Я могу работать только в условиях свободы, свободного формирования замысла и его воплощения.

Даже в советские годы, в условиях жесточайшей цензуры было бесполезно меня ломать и меня уговаривать. Они понимали, что я ничего другого не сделаю. Я не официант, я не умею работать по заказу.

Может быть, это плохо, ведь кино - это область, в которой люди время от времени или всегда идут на компромиссную форму существования - то ли по заказу государства, то ли по заказу продюсера, то ли по заказу народных масс.

Я художественный автор и не могу себе представить иного существования. Я иначе просто не умею. Не потому, что я такой хороший, я просто не умею работать под диктовку и по заказу, - несмотря на то, что я вырос и формировался в условиях жесточайшей советской реальности и, казалось бы, мог бы выучиться стоять на корточках или на коленях. Видимо не успел или не смог научиться…

А.К.: Ну и слава богу, наверное. Последний вопрос. Расскажите все же о своей новой работе - это ведь, насколько я понимаю, будет ваш первый фильм после "Франкофонии", так ведь?

А.С.: Да, это следующий после "Франкофонии" фильм. В нем участвуют коллеги из Англии, Италии и наш фонд "Пример интонации", который мы создали для реализации дебютных или сложных индивидуальных замыслов.

О фильме я могу сказать пока очень немного. Я бы очень хотел более скрытно вести себя с этим замыслом.

Действие происходит между 1940 и 1945 годами, и история отражает личные отношения людей, которые задумали, проводили и завершили Вторую мировую войну.

Картина немного фантастическая, немного абсурдная, но очень индивидуальная, очень субъективная по точке зрения замысла. С использованием, конечно, и хроники, и игрового элемента.

Это для меня завершение авторского монолога о том, что происходило в ХХ веке. Я для себя закрываю эту форточку, эту дверь, и больше к этой теме я возвращаться не буду. Это очень сложная идея, и идет она пока с большим трудом.