"В НКВД разберутся": о чем говорят дневники эпохи Большого террора

30 октября в России вспоминают жертв политических репрессий. Их количество исчисляется сотнями тысяч. Самый кровавый этап советских репрессий, Большой террор 1937-1938 годов, унес жизни около 700 тысяч человек - они были расстреляны как "двурушники", "агенты", "троцкисты", "контрреволюционеры". Более полутора миллионов человек были арестованы.

По просьбе Русской службы Би-би-си автор книги "Чернильница хозяина: советский писатель внутри Большого террора" и участник проекта "Прожито" историк Илья Венявкин рассказал о том, как человек 30-х пытался преодолеть противоречия между рациональной идеологией и страшной реальностью.

Процесс над собой

Дневники, с которыми я работаю, - сейчас это дневник драматурга Александра Афиногенова, - излучают чудовищное напряжение. Этот текст физически тяжело читать.

Если вам нужен образ личности внутри большого террора, то представьте себе человека, который все время разговаривает сам с собой. В голове у него много разных голосов. У него есть один голос, который говорит, что его оклеветали враги. Еще один: "В НКВД разберутся!". Другой: "Нет, эта власть преступна и несправедлива". Еще один, который говорит: "Нет, я сам виноват".

Такие люди оказались в ситуации, в которой они не могут доверять никакой инстанции, вынесшей суждение о них, и им приходилось допрашивать самих себя, устраивать процесс над собой.

В каком-то смысле порожденные ими тексты это жанр исповеди. Вот вы вопрошаете бога, который должен рассудить, греховны ли вы, что вас ждет, вы пытаетесь задать ему вопросы о смысле собственной жизни.

Большая проблема, что ни у кого не получается осознать хаос. Человеку очень сложно принять отсутствие логики, он хочет понять причину, верить в какие-то категории справедливости.

Советский марксист верит, что не бывает случайных событий - они обусловлены чьей-то волей или классовыми закономерностями. Точно так же нынешняя властная элита не может представить себе, что есть какая-то революция, которая случилась без вмешательства извне.

Мы себе представляем ужас большого террора в том, что вы ждете ареста или в том, что вы один в камере. Но ничуть не менее страшен ужас, когда вы жили в рациональном мире, а потом вам говорят: "Ну все, ты враг. Ты троцкист и вредитель".

Ты можешь найти в своей биографии какие-то моменты, когда ты как-то не так выполнил волю партии или позволил себе усомниться в правильности решения. Но точно знаешь, что Троцкий с тобой не связывался, планов убить Горького и взорвать Сталина на мавзолее у тебя не было. Поэтому ты не можешь себе объяснить происходящее и продолжаешь пытаться понять причины.

Раньше у тебя была газета "Правда", в ней печатались речи Сталина. И вот теперь тебе говорят: "Открой газету "Правда". Там написано, что таких как ты, надо стереть с лица земли". Всё. Точка. Нет никакого другого пути. Вы должны сами придумать интерпретацию случившегося с вами.

Условно говоря, тебе предлагают: давай теперь своими силами объясни себе, что произошло. А потом к тебе еще придет следователь, ему тоже объясни.

При этом следователь работает таким же бессмысленным автоответчиком: только у вас самого есть потребность разобраться, почему с вами это произошло, и вы с ней остаетесь абсолютно один.

Даже "непартийным" людям в этой ситуации очень тяжело найти новый язык, который не был бы пропитан советскими идеологемами. Дневники, в которых обвиняемый полностью дистанцировался от советской системы и встал бы на позиции активного сопротивления, мне, честно говоря, не встречались.

Рулетка для идеологов

Мы смотрим на тексты, которые оставили люди "первого советского поколения": они вполне себе хотели встроиться в послереволюционную жизнь, они должны были стать носителями ценностей революции, но вдруг оказались ее жертвами.

Сталинский режим был непредсказуем и лицемерен. Если вы в эти годы живете в гитлеровской Германии, вам очень легко понять, к какой категории репрессируемых вы относитесь. Происходят гонения против евреев, против коммунистов, против геев, против цыган...

Вы понимаете, что вы относитесь к какой-то категории - значит, вы в опасности. Это не делает вашу жизнь проще, но если вы открываете газету, вы понимаете, что происходит вокруг.

В советские 30-е все совсем не так. С одной стороны, это происходит из-за постоянно меняющихся идеологических установок. С другой - из-за методов управления, потому что когда Сталин предлагает проводить большой террор с помощью целевых показателей, квот и списков, то оказывается, что в эти квоты попадают все.

Сидит нквдшник, у него есть задача найти тысячу троцкистов. Но дальше в эту группу может попасть любой человек случайным образом: например, за то, что дальний родственник голосовал когда-то за троцкистскую платформу или поддержал Троцкого в споре со Сталиным в середине 1920-х.

Есть страх и огромная растерянность, никто не понимает, что происходит, в том числе и идеологи террора, которые его проводят. Они сами боятся и понимают, что это такая рулетка.

В этом смысле газета "Правда" утрачивает одну из главных функций газеты - газета должна давать вам возможность предсказывать будущее. Но советская пропаганда работает так, что уже завтра может произойти все что угодно: сегодня мы считаем Тухачевского великим героем революции, а завтра - врагом народа.

Есть такая традиция - описывать Ежова как морального вырожденца. В целом это, наверное, делает нашу жизнь более спокойной: мы пытаемся рационализировать сталинский террор.

Мы говорим себе: ну понятно, что это были какие-то сумасшедшие маньяки, у Сталина была паранойя, Ежов был психопатом, они, как серийные убийцы, получали удовольствие от трупов и крови. Это очень страшно, но нам понятно, на какую полочку мы это кладем.

Мне кажется, то, что происходило, было еще страшнее, потому что они не были психопатами. Дело не в диагнозе, а в том, как была выстроена эта система: она раз за разом повторяла системное насилие.

Рационализация насилия

Еще одна важная вещь в нашем восприятии событий 30-х: видимо, для того, чтобы жить спокойнее, мы считаем, что Большой террор был эпизодическим явлением. Мы думаем: в 1937 году был Большой террор, который начался после убийства Кирова в 34-м. И это, в принципе, правда. Нам понятно, как устроена эта кампания: у нее было официальные начало, директива, списки, а потом она прекратилась по приказу Сталина сверху.

Но если мы посмотрим на практики советского государства, то увидим, что чрезмерные проявления насилия никогда не заканчивались. Был террор во время Гражданской войны. Потом была чудовищная коллективизация и миллионы умерших от голода.

Эти периоды мы как-то не связываем с террором. Но люди, которые участвовали в этих процессах, одни и те же. Условно говоря, какой-нибудь Ягода, который подготавливал Большой террор, он видел и террор гражданской войны, и чудовищные последствия коллективизации, он придумывал показательные процессы против вымышленных групп вредителей уже в конце 1920-х, для него это никогда не заканчивалось.

Практики насилия были закреплены в советских институтах, ставших потом постсоветскими. Сейчас мы видим страхи и опасения возвращения сталинизма.

По большому счету этот страх можно переформулировать как вопрос. Условно говоря, люди, которые его испытывают, опасаются, что это самое насилие сейчас находится в российском обществе в латентном виде, что нас принципиально не отделяет большая стена от сталинского времени.

И в целом я могу их понять, потому что объяснить себе, где эта стена находится и почему, очень непросто. Сложно об этом говорить обоснованно. Безусловно, странно утверждать, что мы живем в сталинском обществе. Мы живет в другом обществе и очень многое поменялось, но какие-то социальные практики остались.

Мы видим, что какая-то часть общества очень легко принимает изменение объема насилия. Это происходит не только в России: во всем мире после волны терактов люди достаточно легко согласились на расширение прав и полномочий спецслужб. В России это происходит совсем быстро: в целом у нас есть устойчивая традиция оправдания насильника. Человека, применяющего силу, редко осуждают в обществе. Чаще в нашем в социуме происходит рационализация: мы объясняем себе, почему он имел на это право и почему жертва повела себя не так - то, что называется английским словом виктимблейминг.

Если это проецировать на 30-е, то, конечно, люди, которые были жертвами террора, занимались авто-виктимблеймингом, они очень держались за целостную картину мира.

В их целостной картине мира советское государство являлось носителем ценностей. И во многом - во всяком случае на уровне деклараций - это были гуманистические ценности.

То, что наблюдали в 30-е годы советские люди, отличалось от декларируемого, и они искали способ рационализировать противоречия. Фраза "лес рубят - щепки летят" или "царь добрый, бояре плохие" - классические примеры такой рационализации.

Вам хочется жить в мире, в котором не все потеряно и проклято, вы не хотите увидеть абсолютную темноту рядом с собой. Вы хотите видеть какую-то разумность в окружающем мире и объясняете себе: да, есть какие-то враги, их нужно искоренить, идут на радикальные меры, но это же ради благой цели, на Лубянке же разберутся. И этот тип рассуждения встречается много где.

Я не даю им моральных оценок. Из сегодняшнего дня я не чувствую возможным судить с моральной точки зрения людей, которые в этой ситуации написали письмо Сталину и признались ему в любви, сами себя оговорили или донесли на своего соседа. Но я готов осуждать советский режим как инстанцию, которая производила то насилие, рознь и расчеловечивание.

Плоская земля

В мире до сих пор есть люди, которые верят, что земля плоская. Так и часть российского общества оправдывает Сталина, и бесполезно ждать, когда возникнет запрос на шарообразную землю. Эти люди, может быть, будут еще миллион лет верить в это.

Мне непонятно, как отличить тех, кто действительно размышляет о роли Сталина, от других, которые просто знают, что сейчас правильный ответ "он молодец".

У нас есть история великого общества "Мемориал". Оно на протяжении многих десятилетий хранило память о репрессиях и прикладывало огромное количество сил, чтобы эта память сохранилась.

Наши страхи связаны не с тем, что кто-то считает Сталина святым, а с той ролью, которую играет современное государство. Был какой-то период в 90-е, когда можно было считать, что у нас есть демократически избранный парламент, что власть не отделена от общества и то, что делает власть, это хоть в какой-то степени то, чего хочет общество.

На уровне своих инструментов - культурной политики, медиа - нынешняя власть не хочет расставаться с обаянием сталинизма, потому что в каком-то смысле оно ее легитимизирует.

Я не говорю о том, что мы сделали все возможное для десталинизации и у нас остались вопросы только к власти. Это не так. Вопрос в том, что нам важнее. То, что делает Денис Карагодин [житель Томска, сумевший после нескольких лет запросов в ФСБ и работы в архивах установить обстоятельства гибели в 1938 году своего прадеда и имена причастных к расстрелу исполнителей], я считаю, гораздо важнее и мощнее, чем если бы государство объявило какой-нибудь день памяти.

Десталинизация не проводится указом - у вас должно быть общество, которое в ней заинтересовано.