Владимир Симонко – один из организаторов самого первого Прайда в Литве. Также он основал и возглавляет ассоциацию "Лига геев Литвы" (Lietuvos gėjų lyga), которая является старейшей организацией по защите прав ЛГБТК+ людей в стране.

Настоящее время обсудило с Симонко провал принятия закона о гражданских союзах в парламенте, отставание Литвы от соседних Латвии и Эстонии в этом вопросе, а также почему сегодня быть русскоязычным в Литве так же непросто, как и геем.

В вопросе соблюдения прав ЛГБТ Литва является, пожалуй, самым консервативным государством Балтии и одним из самых консервативных государств Европейского союза. После распада СССР именно в Литве наиболее долго сохранялось уголовное преследование за "мужеложество" (его отменили лишь в 1993 году, как и в России). Начиная с 2000-х, в Литве, как и в России, нарастает жесткая реакция консервативной части общества в отношении ЛГБТ.

– Вы являетесь основателем литовской Лиги геев. Она была основана как организация в 1993 году, фактически сразу после того, как в Литве отменили уголовное преследование за гомосексуальные отношения. Расскажите, как этот процесс по открытию ассоциации происходил в те годы.

– Знаете, был такой наивный период, по которому я очень скучаю, потому что мы верили в необратимость процессов и что эти процессы будут очень быстрыми. Когда Литва приобрела независимость, знаете, песня была, "Ветер перемен", так этот ветер нас просто захватил, и мы поняли, что скоро мы станем такой прогрессивной страной, и вся Европа нам откроется со всеми своими преимуществами и правами человека. Поскольку я по жизни активист, всегда был активным малым, я думал, что буду участвовать в этом процессе. И мне повезло, что я встретил свою вторую половину – Эдуардаса, с которым мы живем уже больше 33 лет, и мы решили изменить мир в Литве. Мы начали смотреть, что мы можем сделать, поскольку у нас были хорошие связи с Западом, наши друзья всегда смотрели, как мы здесь живем, и подсказывали, что можно сделать. И мы подумали, почему бы не создать организацию, почему бы не создать клуб.

Начали с культурного клуба. Мы сделали первую дискотеку в 1993 году. В то время дискотек вообще не было, а для ЛГБТ, для геев и подавно. Я помню, когда мы сделали первую вечеринку. Интернета в то время не было, было такое сарафанное радио. Кто не знает, это когда один говорит другому, можно позвонить по телефону – телефон был, но не мобильный. Мы этим занимались и собирали по 50 человек, для клуба это было много. Самое главное было то, что это было единственное место, где наши могли собраться, соотечественники могли встретиться друг с другом и просто поговорить, и потанцевать. Нам друзья присылали кассеты, потом компакты, я до сих пор помню, что мы играли, была очень популярная, интересная музыка, которая сейчас опять появляется. Это какое-то дежавю.

И мы это все делали, но в один момент мы поняли, что, может быть, уже пришло время и регистрировать организацию. Тогда мы узнали, что до 1993 года мы регистрировать ничего не можем, потому что статья уголовного кодекса не позволяла нам это сделать. Но когда Литва вступила в Совет Европы, эта статья исчезла, и тогда мы приобрели право регистрировать организацию. И в 1995 году мы ее зарегистрировали. Самое интересное, что где-то три месяца мы пытались зарегистрировать организацию с таким названием, которое у нас сейчас, но Министерство юстиции просто говорило, что слова "гей" в литовском словаре нет. Они предлагали: "Ну, вы можете зарегистрировать, допустим, клуб "Амстердам" или Организация гомосексуалистов".

– То есть такое слово есть в литовском языке?

– Да, такое есть. Есть и многие другие слова, которые тоже можно было нам предложить, но мы поняли, что сейчас или никогда. И я до сих пор вспоминаю, как мы с моим другом делали распечатки журналов – конечно, это не интернет – и мы показывали, что слово "геи" – это международное слово. И потом Министерство юстиции предложило нам встречу с Комиссией по литовскому языку, которая до сих пор существует, и их взгляды с нашими не совпадали, но они тоже сдались, они разрешили нам это слово. И сейчас это литовская Лига геев. Конечно, молодежь говорит, что это очень такое "геевское" название, это такое не "инклюзив", но я всем им напоминаю, что практически мы легализовали слово "гей" в литовском языке, и это было первое официальное учреждение организации с таким названием.

И с 1995 года мы начали активную работу, очень наивную, с масс-медиа – всем было очень интересно смотреть, чем живут и с кем живут геи. Тогда к нам присоединились и наши активистки-лесбиянки. Тогда началась первая волна выхода из подполья, из "шкафа", и мы сделали с моим другом "выход из шкафа" – каминг-аут, это было в 1995 году, по-моему, в октябре.

Была, и до сих пор существует, газета "Летувос ритас" ("Утро Литвы"), она была самая популярная газета на тот момент, и долгие годы у нее был самый большой тираж. Я помню, когда журналистка этой газеты долго уговаривала нас: "Ну, давайте сделаем интервью, расскажите о себе". Мне было легче, потому что у меня родители уехали на тот момент из Литвы, и я принадлежал только себе. И была такая ситуация, что мы рассказали им всю эту историю, и они сказали: "Не переживайте, это будет на 45-й странице, где-то там". А потом в одну ночь все изменилось. Я вспоминаю этот вечерний звонок журналистки, и она уговаривала, потому что был совет вечерней редакции, и они решили, что эта история настолько важна, что она должна быть на первой странице. И в тот момент я должен был за пять минут решить, даем мы им это право или нет. Я до сих пор помню, что надо уже отдавать в печать историю, а я должен еще подумать. Ну, конечно, мы решили, что да. Но тогда мы даже и не подозревали, насколько это изменит нашу личную жизнь.

– Вы проснулись в каком-то смысле слова знаменитыми?

– С одной стороны, да, с другой стороны, это бремя, которое мы затронули, и родители моего партнера, конечно, тоже в это втянулись. И я так понял для себя, что этот выход из подполья ты делаешь не один, а со многими своими коллегами.

СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:

"Буэнос-Айрес — российская ЛГБТ-столица". Как Аргентина стала популярным направлением для квир-эмиграции из РФ. История гей-пары из Сибири

– Насколько это было болезненно? Ведь это тоже важный вопрос, в том числе сегодня, для представителей молодого поколения, которые, может быть, боятся рассказать о своей истинной ситуации, о своих чувствах, потому что есть семья, есть стереотипы, какие-то внешние условия. Насколько тогда вам было сложно и болезненно об этом рассказать близким?

– Поскольку у меня родных в Литве не осталось, я принадлежал только себе, и это был только, наверное, вопрос коллег, с которыми надо было поделиться, хотя многие уже, наверное, об этом подозревали. Но поскольку я видел, насколько болезненно реагирует семья моего партнера, я понимал, что это было отчасти безответственно, наверное, с нашей стороны – не подготовить, допустим, своих родственников. И я до сих пор вижу, что выход из подполья, признание о своей ориентации – это процесс очень болезненный, вне зависимости от возраста, от времени. В большинстве случаев это проходит сложно.

Советов я уже больше не даю, потому что все равно их никто не слушает. Но я просто убеждаюсь, что есть какой-то такой алгоритм, по которому люди идут и совершают те же самые ошибки. Но, наверное, люди должны учиться на своих ошибках. Но выход из подполья или "из шкафа" у многих заканчивается очень болезненно, и люди действительно пытаются уехать из страны или города, происходит конфликт с семьей. Но потом все, как правило, устаканивается.

– Вы в одном из интервью рассказывали, что осознали свою гомосексуальность достаточно поздно, после 20 лет. Вы застали Советский Союз в поздние его годы. Скажите, насколько тогда было тяжело, страшно осознавать себя гомосексуалом, вообще говорить о своих чувствах?

– Я вырос в семье офицера, коммуниста, правильного человека, которого я до сих пор уважаю. Я теперь понимаю своего отца, но слишком поздно я начал его понимать. Я до сих пор могу сказать, что я не знаю, как бы я сказал отцу, что я не совсем такой, не совсем правильный, потому что я до сих пор боюсь своего отца. Вот это жизнь в семье офицера, потому что я всегда хотел, чтобы отец мною гордился. Я думаю, что он мною гордился, потому что я получил хорошее образование в Петербурге, он гордится тем, что я поступил в Институт киноинженеров, и это был очень сложный момент.

Я закончил институт, и это был самый большой подарок, который мне сделал отец – позволил закончить этот институт без проблем. И этот момент Петербурга – города, в который просто невозможно не влюбиться. Это искусство, этот "восточный Запад", скажем так, – это то, что мы можем в себя впитать, не будучи на Западе, и все мы должны полюбить Петербург один раз. И тогда у меня появилась уникальная возможность, потому что в Институте киноинженеров мы дружили с Потсдамской киностудией в Бабельсберге. Это был такой обмен опытом. И я помню, когда мы проходили практику в Берлине – а в то время выехать в Берлин было чем-то особенным – и вот уже тогда я понял, что в Берлине как-то по-другому все. Они нам показывают: "Вот, смотрите, вот это пара двух лесбиянок, они живут, учатся". И я думаю, как такое возможно?

– Даже в восточном Берлине, в Германской демократической республике, что важно сказать, а не в Западной Германии?

– Да, в восточном Берлине. И я уже тогда думал: "Да, интересно. Что-то тут не то, этот гнилой Запад". А потом у нас завязались очень хорошие отношения с немецкими друзьями, и так получилось, что я выехал к ним в гости накануне того момента, когда пала Берлинская стена. Просто мне жизнь дала этот счастливый билет, и я это увидел своими глазами. Я видел, как немецкие друзья переживают это все вместе со мной. И был такой момент, когда сказали: "Все, стены нет, идите на запад". И все пошли, пошел и я. Первый раз в западном Берлине.

И тогда был очень смешной момент, потому что я тогда ехал со своим другом, коллегой из Москвы, это был Дима Кузнецов. И он тогда искал кассету "The Wall" Pink Floyd, потому что это был супер важный такой момент, и все хотели посмотреть этот фильм, и он был во всех магазинах, где есть видеокассеты. Ну и как-то мы там зашли не в тот магазин, где не те видеокассеты. И тогда я увидел то, что хотел увидеть, а мой друг увидел то, чего не хотел увидеть. Я подумал, что сюда надо обязательно вернуться. Тогда, помню, я даже сбежал от его компании, вернулся в этот прокат видеокассет, смотрел и, наверное, я, может быть, нашел себя. Это было такое открытие для меня, и тогда я понял, что, наверное, надо что-то менять. И я как-то стал больше концентрироваться и анализировать себя, тогда и поиск начался совсем другой.

Конечно, в советское время я понял, что не могу никому ничего сказать о том, что мои потребности совсем другие. И когда мы в советское время себя открывали, я вдруг понял, что есть такой город – Клайпеда, есть такой мужской пляж, который был в советское время, – самая большая вотчина гомосексуалистов или гомосексуалов, которые съезжались со всей страны. И это было такое открытие сезона, и мы всегда шутили, что один парень из Клайпеды говорит: "Володя, ты должен понять, что ты должен работать очень много в летний сезон и найти себе друга на следующий год". Вот это был такой цикл, по которому жили гомосексуалы в Клайпеде, или в Литве, или в Советском союзе. Вот такая личная история.

– В Литовской Республике было уголовное преследование за мужеложство, так это звучало в советские годы, и как наследие советской системы оно сохранялось дольше всех в странах Балтии, до конца 1993 года. Сегодня мы видим, что в Эстонии уже разрешены однополые браки, закон о партнерстве был принят еще раньше. В Латвии в прошлом году узаконили институт партнерства, в Литве пока этого не происходит. С чем вы связываете какой-то такой больший консерватизм литовского общества, нежели у соседей?

– В принципе, для меня ничего нового в этой ситуации нет. Когда мы анализируем, мы же всегда в такой гонке соперничества в хорошем плане – эстонцы, латыши, литовцы. Мы всегда ездили в Таллинн посмотреть, как живут на Западе, это всегда так было.

СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:

"Какая независимость, когда ты окружен колючей проволокой?" Как Литва первой объявила о выходе из СССР и пережила экономическую блокаду

– Несмотря на то, что ехали на северо-восток?

– Да. Мы всегда хотели посмотреть – как-то они живут по-другому. Там телевидение всегда финское было, ты приезжаешь, берешь гостиницу и смотришь финское телевидение. Ну, что они видят по финскому телевидению? Как загнивает Запад. Это, конечно, шутка, но мы понимаем, что пропаганда в хорошем плане более активно работала там. А что смотрели литовские геи, особенно в Каунасе? Они смотрели Польшу, польское телевидение. Все, что они могли, наверное, там увидеть, это отличный сериал "Династия", это максимум. Вот вам и сформированный взгляд на ценности. Мы всегда чувствовали, что эстонцы впереди. Так мы и латыши движемся. Я думаю, что мы, наверное, можем обогнать в этом плане латышей, но похоже, что все-таки получилось как всегда.

– В Литве в прошлом году отмечали 10-летие с момента проведения первого прайда, в Риге и Таллинне тем временем первые прайды состоялись раньше – в 2005–2006 годах. Вы также были одним из организаторов этого мероприятия. Расскажите, насколько тогда ситуация отличалась от той, что мы видим в последние годы? Как это было тогда?

– Буду откровенен. Психологически я лично не был готов к первому прайду. Это откровенно. Потому что я понимал, что это будет нечто, это будет опасно, это будет опасно для меня лично и для тех, кто будет принимать участие. И вот этот груз ответственности меня не покидал, я до сих пор помню это чувство, потому что, наверное, один я бы этого точно не сделал. Но поскольку мы работали вместе с латышами, эстонцами и международными организациями, такими как Amnesty International, которая просто продвигала этот вопрос и давала советы, понимаете, подходит такой момент, что ты уже не можешь сказать "нет", точка невозврата уже пройдена и ты понимаешь, что все, назад дороги нет. Вот этот момент я помню.

И когда мы начали работать, тогда я понял, что что-то действительно очень сложно. И я в один момент даже испугался, потому что уйти, допустим, из этого поля уже невозможно, и тогда ты понимаешь, что самый неприятный момент – это когда ты перестаешь контролировать ситуацию. И вот было несколько моментов, когда я понял, что ситуацию я не контролирую. Допустим, полиция в тот момент тоже не делилась информацией, и я тогда понимал, что должен просто расслабиться, если это получится, и получить удовольствие.

Удовольствие я, наверное, получил только через месяц, потому что я в этом раже находился довольно долго, меня просто не отпускал момент этой нагрузки, и осознание того, что это все-таки произошло, пришло попозже, но я просто знаю, насколько психологически это было сложно для меня лично. Когда время прошло, конечно, ты понимаешь, что надо гордиться тем, что это произошло. Да, мы, конечно, можем говорить, что это было всего где-то 500 человек, но это было 500 человек-смельчаков. Сейчас мне интересно слушать, когда история чуть-чуть корректируется. Это не только с нами бывает, то есть с нашим сообществом, но когда послушаешь, практически все были в тот момент в 2010 году на этом прайде. Но список-то у меня, потому что тогда надо было составить список, потому что нам запретила полиция приходить на прайд, тогда мы привозили всех на автобусах в целях безопасности, для автобусов мы просто составляли списки. Я-то знаю, кто был, а кто нет. Могу сказать, что да, Армонайте (Аушрине Армонайте, министр экономики и инноваций Литвы с 11 декабря 2020 года, член Сейма Литвы с 2016 года – НВ) там была, помню, молодая такая, активная.

Тоже вспоминаю селебрити, которые участвовали, потому что и фотографии есть. Это был очень важный момент, и, может быть, расскажу такую смешную историю, которую я всегда вспоминаю. Надеюсь, вы потом объясните, кто такой – уже не член Сейма – Пятрас Гражулис.

– Многолетний депутат сейма Литовской Республики, который прославился своими гомофобными заявлениями.

– Митрофанов почти или Милонов в петербургской думе, тоже гомофоб. Практически то же самое, как личность. Был такой момент, когда прайд уже шел к концу и медиа просили: "Володя, ну, дай интервью". Я говорю: "Только после того, как все сядут в автобусы, тогда мы можем встать и дать интервью". И практически мы это сделали, уже был поставлен кадр, все камеры уже на меня, и я даю интервью. И вдруг я вижу, что меня уже никто не снимает, потому что камеры ушли куда-то в сторону. Я оборачиваюсь и вижу, что член Сейма Гражулис перескакивает барьер и бежит в сторону всех наших участников прайда, но с каким-то посылом бежит. За ним бегут все руководители полиции, потому что мы говорили с полицией, что мы будем делать, если будет Гражулис. И тогда, я помню, полиция сказала: "Мы не допустим, чтобы он был". Допустили. И тогда я понял, что опять Гражулис у нас пиар крадет.

СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:

"Над всеми нависла какая-то вязкая тьма": читатели Настоящего Времени – о своей жизни после запрета в России "движения ЛГБТ"

– В Литовской Республике продолжает действовать так называемый закон, законодательная поправка о запрете пропаганды нетрадиционных отношений среди несовершеннолетних. Ее нет ни в Латвии, ни в Эстонии, ни в других странах Евросоюза, кроме Венгрии. Что вы лично думаете об этих законодательных ограничениях, как вы к ним относитесь?

– Как я могу относиться к тому, что портит жизнь молодому поколению? Конечно, плохо. Но я помню, как это все начиналось, как легко было просто сказать "нет", и, может быть, этого закона и не было бы, но тут надо сказать "спасибо" петербургской думе, которая успешно аналогичный закон приняла. Поскольку дурной пример заразителен, наши парламентарии воспользовались моментом и скопировали эту постыдную статью в нашем законе. В принципе это был пакет изменений. И одна часть изменений была как раз по поводу того, что закон о гомосексуализме был приравнен к вредной информации для молодежи.

Мы, конечно, смотрели за тем процессом, мы пытались делать все, что могли. Я могу сказать, когда этот закон уже прошел чтение, мы подняли довольно-таки большой шум на Западе. Европейским парламентом были приняты две резолюции именно по этому закону. Было заявление Европейской комиссии, было заявление Amnesty International, Human Rights Watch, Council of Europe. Но это просто шло нон-стоп.

И тогда был такой интересный момент: у нас как раз менялись президенты, один заканчивал – Валдас Адамкус, довольно-таки либеральный президент – и он наложил вето на этот закон. И парламент это вето просто отклонил.

И тогда пришла наша бывшая президент Даля Грибаускайте, это был ее экзамен.

Она начала свое правление именно с этого, потому что все смотрели, кто она такая. На Западе все думали, что она сможет что-то сделать. Первый визит, который у нее был, это был визит в парламент Швеции. И первый вопрос, который ей задали, это вопрос об этом законе. Она была готова к этому вопросу, она пообещала создать комиссию, и она это сделала. Комиссия долго сидела, очень много людей, которые участвовали в этой комиссии, и мы до сих пор обсуждаем, как это все было.

И вот здесь этот момент, который мне абсолютно не нравится, потому что в принципе Литва обманула Запад, сказала, что она изменила этот закон, и практически слова "гомосексуальность" не осталось, а в принципе название и сущность закона говорит о том, что информация, в которой говорится о другой форме семьи, которая не упомянута в конституции, является вредной. Практически сущность этого закона осталась. Но Запад успокоился, ему показалось, что все решено, но со временем этот закон нашел свою нишу. В школах о нем очень хорошо были информированы. К нашей организации он применялся минимум два раза. Конечно, это немного, но когда де-факто и де-юре, тогда не найдешь такого человека, который не знал бы об этом законе. И тогда люди, которых даже не просят применять этот закон, поступают по совести, потому что они понимают, что есть такой закон, что ваш ребенок никогда до 18 лет не должен знать, что такое гомосексуальные отношения.

Вот и результат: может быть, этот закон сделал свое дело, и поэтому в Литве до сих пор нет, допустим, закона о партнерстве. Вот и думаем, какой вредный результат от этой статьи.

– Вы упомянули о двух предыдущих президентах, Валдасе Адамкусе и Дале Грибаускайте, которые, на ваш взгляд, были более либеральными. Нынешний президент Гитанас Науседа в этом плане более консервативен, исходя из ваших наблюдений?

– Понимаете, я просто разочарован в себе. Потому что я думаю, что немногие, когда были выборы президента, могли увидеть, насколько Гитанас Науседа [президент Литовской республики]... не хочу называть это слово, потому что меня потом обвинят, что я не уважаю президента.

Ну, вы понимаете, как можно назвать человека, который напрямую осуждает, допустим, жизнь двоих ЛГБТ-представителей, я говорю сейчас конкретно о себе и своем партнере – двух геях, которым уже под 60 лет и которые живут вместе 33 года. И ты понимаешь, что президенту, честно говоря, наплевать, чем я живу в свободной стране и кому плачу налоги. Что произойдет с товарищем, господином президентом, если Владимир Симонко вдруг приобретет право официально жить и делить свои радости и горести со своим другом? Неужели от этого изменится строй в нашей республике? Почему это так важно для господина президента? Почему ему важнее то, что я не могу жить со своим партнером, чем то, что я мог бы жить и быть более счастливым и проголосовал бы за него еще один раз? Это вопрос риторический. Не один только я это видел.

Но самое грустное, что, по последним исследованиям, есть большая вероятность, что господин Науседа будет выбран на новый срок. Если он не будет выбран на новый срок, альтернатива тоже не лучше. Сейм тоже будет другой. И каково мне, человеку, который занимается активизмом 33 года, после всего того, что мы делали, чувствовать, что мы просто закодированы на какую-то мистическую неудачу в борьбе за права ЛГБТ-сообщества? Я думаю, что это, наверное, моя вина. Я персонализирую: что они там сделали не так, или был момент, когда надо было делать, а мы не сделали? Но я себя успокаиваю, потому что эта каденция Сейма, которая сейчас заканчивается, войдет в истории тем, что практически мы первый раз в истории имеем партию, которая открыто декларирует свои приоритеты в правах ЛГБТ-сообщества.

– Либеральная партия свободы.

– Да, Laisvės partija. Я думаю, ну, если уж партия, которая находится в коалиции, ничего не может изменить, то товарищ Симонко, наверное, себя не должен так уж винить, что он не помог изменить ситуацию с ЛГБТ-правами в Литве.

– А само по себе такое явление, как гомофобия, как вы лично объясняете и понимаете? Есть понимание, в чем его истоки? Почему некоторые люди являются гомофобами?

– Я не знаю, я просто думаю, что мы все несем бремя советского периода, оно никуда не делось. Оно в головах у нашего старшего поколения и передается более молодому поколению. Я всегда думал, что народ должен побольше путешествовать, посещать Европу. Я думал, что Европа может изменить людей. Но кое у кого очень устойчивый резус на толерантность. И я вижу, что даже, допустим, пробыв в Лондоне, в Великобритании или где-то еще, люди возвращаются такими же гомофобами, какими они покинули Литву. Это весьма интересно для меня как феномен. И я понимаю, что, наверное, это семейное. Что если в семье так было воспитано, очень трудно поменять человека.

Я так понимаю, что мы теряем время в образовании, в школах, где мы могли бы, где был и есть шанс изменить молодое поколение. И оно меняется, оно меняется, но не так быстро, как хотелось бы, потому что я понимаю, что социальные сети и телевидение дают предпосылки к изменению. Но что я вижу – как-то трудно это сказать, потому что я как раз принадлежу к тому поколению, которое я хочу критиковать – если ты не можешь изменить человека, просто надо чуть-чуть подождать. Хотя я принадлежу к тому же самому поколению.

Когда я смотрю, как латыши просто вырвались вперед, я своим "бролюкасам" чуть-чуть завидую. И знаете, думаю, просто время-то идет. И мы со моим другом иногда говорим, ну сколько мы можем ждать, потому что наши друзья и во Франции, и в Дании, и в Лиссабоне говорят: "Володя, приезжайте, распишитесь, вы можете это сделать свободно". Можно это сделать.

– Но вы хотите расписаться именно в Литовской республике?

– Я хочу это сделать в Литве. Только сколько ждать, скажите мне, пожалуйста.

– На недавнем национальном литовском форуме по правам человека вы высказались о русском языке, упомянув, что когда местные политики называют русский язык языком оккупантов, вас лично это смущает. Расскажите, почему эта тема вызвала ваше внимание? Почему она для вас важна?

– Для меня она не была особо важна. Я могу сказать, что вообще-то я украинец, отец и мать украинцы. Но в советское время быть русским или украинцем – не было большой разницы, но мы все вспоминаем это время, хотя могу сказать, что все мои отпуска, спасибо отцу, царствие ему небесное, он мне всегда позволял проводить отпуска у себя на родине. И вот мои города – это Запорожье, Кременчуг, Донбасс. Это все мои города. Что сейчас происходит, мы это видим. И тогда приходит самосознание, чуть-чуть догоняет тебя, что, может быть, ты должен понять, кто ты на самом деле, даже если ты говоришь на русском языке. Потому что в нашей семье русский и украинский – мы пользовались двумя языками. И я всегда вспоминаю, как было здорово, когда… (начинает плакать), когда мои родители пели по-украински на кухне, это было здорово.

И я всегда думал, что русский язык – это тот язык, который принадлежит мне. Но когда ситуация меняется в стране, ты вдруг понимаешь, что владение русским языком становится чем-то унизительным. Я просто не думал, что доживу до такого момента, когда владение русским языком не будет плюсом, а надо даже как-то переходить на другой язык, на государственный язык. И, конечно, этот момент очень неожиданный для меня.

Я вспоминаю русских классиков, "Войну и мир" Толстого, как боролась та категория богатых людей, когда в момент войны с Францией они просто переставали говорить на французском языке в знак протеста. Ситуация очень напоминает мне сейчас ту, в которой мы находимся. Я просто надеюсь, что мы не дойдем до такого момента, когда мы запретим русскую литературу и русский язык станет чем-то неприличным. Я просто вижу тенденцию, и мне она очень не нравится.

Я считаю, что мой родной язык русский. Я заканчивал русскую школу в Каунасе, я горжусь, что заканчивал эту школу, и горжусь, что я закончил Петербургский институт, который закончить было очень нелегко. Я не хочу скрывать, я владею литовским языком. Чем больше языков, тем богаче наша история.

– Ваша организация действует уже больше трех десятилетий. Расскажите, какие основные цели, задачи и стремления у вас сегодня?

– Да, время бежит быстро, быстрее, чем хочется. И, конечно, когда мы начали свою деятельность – я недавно просматривал свои вырезки из газет и вижу: "Литовская лига геев" собирается менять конституцию, собирается принять новые законы. И я думаю: боже мой, какие мы все были наивные, как мы все хотели за три-четыре года изменить мир. И, конечно, интересный момент, когда ты понимаешь, что спешить надо, но также понимаешь, что от этой беготни ничего не будет. Надо смотреть чуть-чуть в будущее и искать другие подходы. И тогда мы видели, что кое-что можно менять, и сейчас, в отдаленной перспективе, конечно, мы видим, чего мы хотим. Но так получается, что спустя тридцать лет мы хотим того же самого, и мы опять возвращаемся к вопросу о партнерстве. Как мы хотели этого тридцать три года, так хотим и сейчас, и потом будем хотеть, никуда наши политики от этого вопроса не денутся, они должны просто смириться с тем, что мы как гражданское общество будем им колотить по макушке и напоминать, что мы здесь.

И если государство хочет, чтобы все мы уехали из страны, государство от этого не выиграет. Потому что я могу сказать, что очень многие мои друзья уже уехали. Когда я шел на это интервью, я вспомнил момент, когда Дания приняла закон о партнерстве. Если я не ошибаюсь, это был 1987 год. Для нас это был шок: как такое возможно? И я просто видел, как наши друзья находят себе друзей в Дании, заключают партнерства и уезжают. Потом Голландия, потом Германия. Люди уезжают и больше не возвращаются. Такая тенденция. Не бывает такого, что они потом возвращаются в страну. Не бывает, они уезжают навсегда.

Что я хочу сказать: если политик думающий, он должен понять, что выхода нет, Литва маленькая. И потерять еще, допустим, и этот ресурс – это очень глупо. Поэтому мы, как организация, продолжаем работать в этом направлении. Конечно, я очень горжусь тем, что мы продолжаем работу с парадами. Мы члены организации, которая организует Baltic Pride. И мы сейчас переходим на новый этап, организуем ежегодный праздник. Я вижу, как этот праздник, я говорю о прайде, меняет город. И я вижу, как этот праздник растет.

Я горжусь тем, что мы вносим свою лепту в изменение города, я говорю конкретно о Вильнюсе. Потому что Вильнюс – это мой город, хотя я родился в Каунасе, в городе, из которого иногда хочется уехать. И я прямо говорю, я родился в Каунасе, но моя душа в Вильнюсе, я очень люблю этот город, у него есть большие шансы стать, и он уже является, европейским городом, ему надо чуть-чуть помочь с толерантностью, с ЛГБТ-правами. И, допустим, наш ежегодный праздник, хотел сказать "праздник труда", нет, праздник ЛГБТ-сообщества помогает скрасить одиночество нашему сообществу и понять, что вместе с ними идут и шагают и предприятия, и компании, которые также пропагандируют равные права. Поэтому на позитивной ноте я вижу, что есть шансы, что Вильнюс, и можно говорить о других городах, я всегда смотрю на Клайпеду, думаю, что это город, где я бы хотел сделать прайд. Придет время. Все будет хорошо, только хотелось бы, чтобы это хорошо пришло чуть пораньше.