«Голос Америки» поговорил с музыкальным критиком Анной Виленской о музыкантах, которые пишут сегодня песни в России, и о музыке тех, кто покинул страну после начала военных действий РФ в Украине.
Маша Мортон: Появляется ли сейчас в России новые интересная музыка? Есть ли в российской музыке, именно внутри страны, какие-то новые черты?
Анна Виленская: Есть одна новая черта, но она связана не с появлением музыки, а с тем, что сейчас «вирусится» и на что делаются ремиксы в ТикТоке, в интернете. Вообще на самом деле не очень просто следить за российской музыкой, находясь не в России, а я с начала войны не в ней. Но как раз перед Новым годом, для того чтобы подвести итоги – это мы для какого-то канала делали – я посмотрела чарты Яндекс Музыки на Apple Music платформе, и Spotify, который до сих пор слушают в России, и YouTube, и я увидела, что действительно там на первых строках именно ремиксы, причём ремиксы из начала нулевых.
Самые популярные ремиксы – это «Зима в сердце, на душе вьюга». Эта песня, которую пела Ева Польна, кажется в 2004 году, и вот на неё сделали ремикс «Моя Мишель».
Вторая песня вышла в 2008 году, тоже песня из нулевых – «Плохая девочка».
И ещё третья песня, которая в России появилась и «завирусилась» – это «Царица». Очень популярны треки из сериала «Слово пацана», которые тоже очень много отсылают к тематике 90-х и нулевых.
Это на самом деле суперинтересно. Почему? Потому что это может кое о чем свидетельствовать. Во-первых, всё, что касается ремиксов – это всегда про нашу безопасность, воспоминания о детстве и всё такое прочее. А нулевые в России – это было самое счастливое, открытое, безопасное время, в которое музыка меняла свой стиль очень быстро и интенсивно. И это было какое-то время свободы и радости. И складывается такое музыкальное впечатление у меня, что есть тоска по этому времени, по ранним и средним нулевым. Есть желание его как-то возобновить или по-новому его вспомнить.
Вы, наверное, хотите проследить эволюцию? Что там с музыкальными формами, ещё чем-то. Но вот здесь, боюсь, ничего… Дело в том, что где-то около 2013–2014 года была проведена некоторая черта между 2000-ми и 2010-ми – один мой знакомый связывает это именно с появлением конкретной песни, пусть я не уверена что на 100% с ним согласна, но он говорит про песню Аллы Пугачевой «Нас бьют, мы летаем»... Он очень политически это обосновывает, но музыкально что-то в этом на самом деле есть… – как будто была такая проведена некоторая черта. Вот 2010-е наступили не в 2011 году в музыке в России, а в 2013–2014.
Разница между этими двумя десятилетиями такая, что в нулевые вся музыка была интенсивно разная, а в 2010-х вдруг сформировался рецепт русской эстрадной песни. И он так крепко сформировался, что, например, песня «Царица» певицы Анны Асти, которую я упоминала идеально, вписывается в шаблон 2013 года.
– Это очень интересно, вы не могли бы поподробнее рассказать про шаблон российской эстрадной песни?
– Форма понятна, куплетно-припевная – но это по всему миру. Это песня в миноре, с большим количеством задержаний, особенно второй и четвертой ступени. Это когда в кульминационном моменте мелодия попадает не в ту ноту, которая звучит на фоне в аккорде, а в соседнюю сверху. Вот это называется «задержание», то есть попадание на тон выше.
Как бы такая ошибка, намеренно сделанная композитором, который тут же «исправляется», но создаёт щемящее странное ощущение такой эмоциональной ошибки. Очень здорово с этим приёмом работает Константин Меладзе со всеми его песнями, в том числе «ВИА Гра» очень повлияли на всё это дело. Такая гиперщемящая интонация.
– А с чем это может быть связано? И почему всегда минор – и в 90-е тоже всюду был минор?
– Если мы отследим историю новой России с образования Советского Союза... Вот Союз «наступил» – и власть хотела, чтобы музыка была мажорной, давали композиторам такое указание, и композиторы в качестве референса брали музыку французской революции, и иногда прямо перепевали, переделывали французскую музыку. И вот «Взвейтесь кострами...» – это буквально ария из оперы «Фауст» композитора Гуно.
А потом выяснилось, что этих интонаций нету в народной музыке, они не бытуют.
И вот то время, когда народное стало снова разрешено – это как раз времена войны.
Народная музыка снова как бы валидировалась, но в новой форме. Маршеобразность осталась советская, а наполнение стало снова каторжно-сибирское. То есть все интонации, которые начинают присутствовать в музыке военных и послевоенных лет – это вот то, что мы в 90-х назовём блатной интонацией. Это в 19-м веке были особые песни сибирские и туда ещё подмешивались цыганские песни и клезмер, потому что все сидели в тюрьме и в тюрьме было очень много евреев и цыган. Это не должно звучать оскорбительно. Это просто констатация факта, судя по музыкальному срезу. И вот это всё образовало некий пул интонаций, которые стали некой новой народной музыкой. Не той, которую мы себе представляем с посыла Надежды Кадышевой, что-то про берёзки и хороводы – а действительно народной.
Во времена оттепели эта музыка стала просачиваться в кино. Вся музыка из «Иронии судьбы» и фильмов оттепели, например, «Десятый наш десантный батальон» – это всё авторская музыка, сочинённая про времена войны. Она вся, конечно, тоже минорная. И там, помимо минора, который бросается в уши, важный приём – это бесконечный повтор на другой высоте, секвенция.
Минор появился и не уходил. И если мы попытаемся подумать почему, то мы придем через долгую нить рассуждений к тому, что самая близкая нам музыка – это вот та грустная тюремная каторжная, из которой вышла вся музыка 90-х и нулевых тоже вышла. Это будут такие грустные размышления.
Люди всегда музицировали вокально для того, чтобы пережить какое-то острое состояние или кризисный момент: музыка контейнирует эмоции человека, помогает с ними справиться. Она такой важный инструмент, особенно вокальная. Инструментальная музыка еще может быть танцевальной, и это уже просто выплеск некой агрессии. А мы говорим про большой пласт людей — это те, кто сидели в тюрьмах, рекруты, люди на тяжёлых работах. И вот они, видимо, и сформировали вот ту народную музыкальную повестку конца 19-го века. Судя по музыке, которую они пели, им было очень плохо.
– Вернусь к тому, о чем мы говорили раньше: сохранились ли сейчас те тенденции, появившиеся после 2013, о которых вы говорили?
– Да, действительно, это всё примерно про одно, это некий щемящий романс с танцевальным битом про любовь. Но сделанный с более сложным ритмом, чем в девяностые и нулевые – именно в ритме кардинальное отличие от того, что было на стыке веков. Я делала подробное исследование про то, как в России появился рэп. И вот первые рэперы, которые это дело делали, они делали это немножко «кринжово», потому что у них не получалось сделать синкопы, которые делали чёрные ребята в Америке. Синкопы – это аритмические сбивки, очень ловкие, которые связаны с переживанием телесности, с движением.
И вот этого не было, потому что у нас нету в культуре этой синкопы. Нету этого в народных танцах, нигде, всё очень ровное. И девяностые, и нулевые – это такая ровная музыка. Мне приходят в голову следующие примеры: вот я «Тату» переслушивала недавно очень подробно, почти всю дискографию. И вот мы наблюдаем, что «мальчик-гей, мальчик-гей», это «та-та-та-та», это прям вот очень ровный ритм.
Потом какой-нибудь «Чёрный бумер, чёрный бумер, под окном катается» – это безбожно ровный ритм. То есть это прям очень круто, очень стильно, и это прям отличает то, что было тогда, от того, что сейчас.
А сейчас, когда мы берём песню «Царица», допустим, Асти, мы слышим «Пьяный по твоей вине…», каждый раз там немножечко эта сбивка есть. Вот это появилось в 2010-е годы. Это явно пришло из западной поп-музыки. Что-то вроде Тейлор Свифт или Кэти Перри. Там всё время идёт расхождение слов с мелодией по ритму – и вот оно появилось, устаканилось и дополнило картину этого романса, который теперь немножко с американскими синкопами. Вот такой примерно облик этого шаблона.
– А с началом войны ничего не изменилось?
– Ну, как будто музыки меньше стало, ремиксов больше стало. Не помню, чтобы такое было в 2020-2021. Вот довоенный год 2021 и 2020 до него – что было? Была огромная рэп-культура, сильная рэп-сцена с этими новыми гремящими именами, многие из которых скандальные. Причем так интересно про российский рэп – из-за этой же черты, что мы не очень умеем синкопы делать, получаются иногда очень интересные последствия вроде мамбл-рэпа.
У мамбл-рэпа есть два определения. Это либо рэп, в котором слова плохо прослушиваются, как у Скриптонита, но мне ближе другая трактовка: рэп, в котором повторяются несколько слов паттернами, которые почти бессмысленны. Вот как у рэпера Фейса было пять лет назад. И всякие такие интересности вроде «Кадиллака» Моргенштерна. То есть все время российские рэперы пытаются продавить вот эту «антисинкопность», структурированность.
И потом это всё куда-то делось, пришла (Екатерина) Мизулина и сказала: давайте цензурировать вас. Потом ушла Алёна Швец, которая была очень важна для российской сцены, то есть она осталась, но люди были расстроены тем, что она «почистила» свою музыку после встречи с Мизулиной и, в общем, её вектор творчества изменился. То есть, сцена несколько оскуднела. Хотя те, кто там сейчас работают, довольно продуктивны.
– Продуктивны? А разве в тамошних условиях сейчас можно свободно работать?
– Давайте посмотрим на музыкантов, композиторов, которые сейчас творят в России. Есть три группы: самая маленькая – это антивоенные, но скрывающие это исполнители. Вторая группа – это Шаман. То есть, такие провоенные исполнители – их тоже очень мало и среди них только Шаман пишет хорошую музыку, всё остальное – это шлак совсем. Причём это можно доказать. Я веселья ради доказывала, что песня Газманова «Солдатам России» очень плохо сделана. Потому, что хорошая песня – это та, в которой все слои работают на единую задачу. А там каждый слой работает на разные задачи: есть немножко развлекательные, есть немножко увлекательные, есть воинственные, есть немножко рэпа... Такая солянка в музыке — это плохо.
И есть еще самая большая третья группа: это, возможно, такие аполитичные люди, которым не до этого. Ну вот там певица Анна Асти или кто-то ещё... Они просто что-то делают и, как мне кажется, им как раз весьма хорошо. Очень много освободилось важных мест, где можно выступать: корпоративы, какие-то концерты – то есть, такая немножко не рыночная ситуация складывается. И, честно говоря, я бы на их месте, наоборот, писала больше – потому что это работа и можно хорошо попасть в некую пустоту, занять её и подрасти на этом, подрастить свою популярность. Поэтому то, что я вижу – это большое количество альбомов, которые вышли в 2023 году. Такой дэнс-музыки, супер-поп-музыки.
– А какая там тематика, о любви?
– Тотально о любви, просто всё, что вы хотели знать о любви. Тотальный эскапизм в любовь несчастную.
– А интерес к девяностым? Он же не только из-за сериала «Слово пацана»?
– Ой, это хорошая тема. Я связываю это с ощущением переосмысления России людьми, которые живут в России. Я и сама переосмысливаю Россию каждый день. Это такая важная тема в моей жизни. Мы с мужем шутим, что у меня по плану после пробуждения паручасовое размышление о судьбах родины. Я думаю, что это так у очень многих людей, наверное, у всех, кто связан с Россией. И вот это вот переосмысление, когда человек ничего не знает про войну, не в курсе, вернее, не хочет вдаваться в эту тему... Просто живёт свою жизнь. И это удивительно, но такие люди воспринимают, как мне кажется, происходящее сейчас как некое новое начало, с подачи государства. Как некое построение ещё более новой России, в которой теперь точно не будет зловредного зловонного Запада. Будут только наши бренды, наша колбаска и всё вообще наше. И 90-е начали восприниматься в том числе, как эпоха слома Союза и некоего обновления.
Это раз. Во-вторых, героизация – и, как и в сериале «Слово пацана», сильная героизация героев войны. Тут такая рифма, что 90-е – это жёсткая эпоха, а жёсткая мужественность сейчас стала навязываться. Либо бандит, либо не выжил. И мне кажется, что люди, которые сидели в тюрьмах и были отпущены на свободу... народ тут считывает, что, может быть, да, зэковская романтика – в ней и правда что-то есть. То есть, то, что нам казалось в 2012 уже давно ушедшим, забытым и пройденным этапом, как будто снова воскресло. 90-е в музыке напрямую связаны со всем блатным.
– Я подумала, что, может быть, тут ещё играет роль то, что после девяностых пришли двухтысячные. Вроде было такое тяжёлое страшное время, а потом что-то хорошее началось. Может быть, тут тоже есть такой момент: мы сейчас в тревоге и живем не очень, но потом станет хорошо.
– Мне кажется, вы абсолютно правы. И еще: в 90 была самость, была как бы такая новая культура. И, мне кажется, сейчас есть желание снова вспомнить, каково это, когда было по-бандитски и не стыдно.
– Очень хорошее объяснение. А если говорить о русскоязычной музыке за рубежом – какая она? Есть ли музыканты, которые полностью изменились, вообще стали что-то совершенно новое делать вообще?
– Ой, это потрясающе. Музыканты – Земфира, Нойз, Монеточка, «Порнофильмы», ну в общем, все-все ребята сделали очень хорошее дело, все написали какую-то важную музыку в 2022, когда война началась.
А в 2023 году как будто немножко «выдыхают», если так можно сказать – что абсолютно нормально. Вот чисто по законам сохранения энергии, которая должна в какой-то момент восполниться. Плюс, 2023 год совершенно не принёс новых идей нашему сообществу. Вот о чём писать: всё о том же или уже о другом? Тут начинают делиться мнения... Кто-то из людей – из тех, кто уехал, и кто остался тоже – они на самом деле уже категорически не хотят говорить о войне, для них это стало интимным переживанием. Но есть ли кто-то, кто прямо поменял стиль? Нет, я думаю, что нет.
– А можете сказать пару слов о том, каковы главные отличия музыки в эмиграции от музыки внутри страны?
– Музыка в эмиграции не просто «про любовь и про морковь», в отличие от музыки внутри.
Потом: музыка в эмиграции очень разная. Надо помнить, что ребят, которые уехали, сильно меньше, чем всех остальных. То есть, это буквально десяток людей – и возникает когнитивное искажение: нам надо как-то их вставить в один стиль и противопоставить некоему другому стилю. Это неправильно. И, кстати, то же самое нельзя сделать с провоенными товарищами. Там тоже нет одного стиля, там даже внутри одного исполнителя нет одного стиля – там ещё больше солянка.
Если говорить о конкретных исполнителях в эмиграции – новые песни Земфиры стали жестче и авангарднее: и тексты, и композиции. Её песня «Мясо» вообще авангард, сделана в стиле Radiohead, в ней всё наслаивается на всё. Но я не знаю, с чем это связано, кстати: с войной или просто ее взрослением как автора, потому что до этого её альбом Borderline, где песня «Пальто» – он был скорее в простом стиле.
Noize MC не изменился по стилю совсем, потому что это личностная черта Ивана – то есть, он в принципе не меняется, за это фанбаза его любит. Он остаётся таким юным и острым. Мне кажется, он прикладывает много усилий к тому, чтобы таким остаться.
Лиза Монеточка тоже, как мне кажется, не меняется. Её музыка из поэзии состоит в основном.
Слова меняются, а музыка там всегда немного такого прикладного характера – и это хорошо, это работает, но она по-прежнему такой остаётся, у неё и раньше не было единого стиля в музыке.
То есть, видите, мы в кого мы ни упираемся, всё время понимаем, что война как событие не повлияла на стиль автора. Это абсолютно нормально для композиторов. Вообще нету такого композитора, чтобы началась война – и у него прям стиль изменился. Ну хорошо, Шостакович написал свою Ленинградскую симфонию прямо во время войны. Окей, там есть очень много про войну, но, если рассматривать каждый кусочек – и там и там будет Шостакович. С высокими кларнетами, сценарным ритмом, большим таким динамическим разбросом.
Стиль композитора вырабатывается годами и скорее меняется из-за его личного взросления.
– Что можно сказать о будущем российской музыки?
– Смотрите, в будущей музыке будут творить те ребята, которым сейчас 15-16 лет – допустим, им скоро будет 18-20. Они начнут становиться исполнителями, обретать популярность, известность, записывать какие-то ролики, клипы. На чём они сейчас взрослеют? Я вот никак не могу разгадать секрет, есть ли в российском обществе сейчас подавляемая агрессия?
То есть, там явно есть ощущение, что это некое – как и у эмигрантов, кстати – замкнутое пространство, кольцо, которое замкнулось, и в котором ты очень много пребываешь в размышлениях, но при этом делаешь вид, что твоя жизнь никак не изменилась.
Если в моде будет такая благость и какой-то стресс очень сильный фоновый, то музыка будет мягкой и нежной. Это будет инди-музыка под акустические инструменты. Тоже про любовь-морковь. Луга, что-то немножко отстранённое, природа, стихия, вот что-то такое.
А если это будет подавляемая агрессия? Ну, можно ждать чего-нибудь тяжёлого, с гитарами наперевес и шумовыми какими-то эффектами. Или рэпа, ещё более злого, такого, который сейчас навязывают в лице Акима Апачева: если не знаете, лучше не гуглите. Это рэпер, которого провластные каналы проталкивают вперёд, несмотря на ужасное качество в музыке – который читает там «за Донбасс, за наших», это вот всё. Ну, возможно, он задаст такой тренд на тюремный рэп.
– А можно я вас спрошу про провоенных исполнителей? Как они вообще с музыкальной точки зрения?
– Это очень плохо. Мне большой подарок сделала Маргарита Симоньян, когда она устроила концерт – поэтический вечер ZOV в 2022 году, на которой позвала всех этих товарищей. У меня был прям чёткий срез, я изучила весь этот концерт досконально.
Это очень посредственная музыка, причём они же ещё там поэты, то есть поэты новой русской весны или что-то такое. Я, к сожалению, не филолог, я просто смотрю на тексты, понимаю, что это плохо, но объяснить не могу. Вижу, что рифма глагольная. Понимаю, что плохо, но у меня нет аргументов. С точки зрения музыки аргументы есть.
Мы чувствуем в музыке фальшь, как и в любом искусстве, когда чувствуем некое двойное послание, но это не двойное послание абьюзера-манипулятора, который от нас чего-то хочет. Это очень наивное двойное послание, очень простое, в котором, например, сразу слышны слои. Это всё буквально распадается. Слои могут быть такие: мелодия, инструментальная аранжировка. Кто это играет, какие слова? С какой эмоцией это поётся? И вот там везде в этих четырех слоях будет всё очень неравномерно, например, у вас какие-нибудь такие душещипательные слова вроде «ты братишка...», это Василий Аксёнов написал эту песню, где 5 разных вариаций слова брат, братишка, браток, братан. То есть такое прямо филологическое упражнение...
И вот там такая душещипательная лирика и мелодия такая простовато-блатная, не очень эмоциональная, исполняется это на огромной тяжёлой гитаре с адским перегрузом в стиле невероятного классического рока – то есть явно взывающего к драматическому, к театральному действию протестному. И тут простецкие слои, которые не «докручены» по смыслу: это все, в общем, очень сыро, и все слои очень разные, как будто это штаны с разными кричащими нитками, которые видны на ткани – все это выглядит, как недоделанный костюм. Конечно, ты не хочешь ходить в таком каждый день, и это хорошая новость.
– А почему, как вы думаете, все это так? Наскоро сделано, искусственно придумано?
– Конечно, это наскоро сделано, очень искусственно придумано. Вы всё идеально сформулировали, плюс я думаю, что те ребята, которые в это очень сильно уверовали – они не очень талантливые. Если бы они были талантливы, мы бы знали их и до этих всех событий.
Форум