«Была массовка — и он, такая вечная мизансцена»
Сергей Николаевич о выставке «MELANCHOLIA. Памяти Аркадия Ипполитова»
Ко дню рождения одного из самых тонких, замкнутых и парадоксальных искусствоведов страны 26 марта в KGallery открывается выставка «MELANCHOLIA. Памяти Аркадия Ипполитова». Кураторами ее стали друзья Аркадия Викторовича: художница Ольга Тобрелутс и журналист и писатель Сергей Николаевич. Ему и слово.
Одиночество человека на Дворцовой площади
— Вы помните, как познакомились с Аркадием?
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Александр Лепешкин
— Очень хорошо помню. Это был 1990 год, март. Я тогда придумал журнал «Дионис», вместо почившего «Советского театра», собирал материалы для первого номера, и у меня был целый букет прекрасных новых авторов: и Карина Добротворская, и Сережа Добротворский, и Аркадий. Меня всегда тянуло к этой ленинградской — тогда еще ленинградской — тусовке: казалось, что там какие-то необыкновенные, очень талантливые люди (что было абсолютной правдой). Аркадий пришел ко мне в гостиницу «Советская», принес рукописные листки: печатные машинки уже существовали, но существовали вне его, он все писал от руки. Зачитывал текст своим глуховатым голосом, а я ему внимал. Собственно говоря, с этого профессионального задания наше знакомство и началось. И ведь продолжилось, потому что очень часто авторы возникают в жизни редактора, потом исчезают и только по какой-то особой надобности появляются вновь. Несмотря на то, что никакого «Диониса» я так и не издал, мои отношения с Аркадием развивались и продолжались практически в течение 33 лет.
— Он действительно был очень закрытый человек или это все-таки напускное?
— Внутри него происходила очень сложная душевная и постоянная интеллектуальная работа, и он не всех к внутренней своей жизни допускал, это правда. Выковал броню из разочарований, обид и печалей, скопившихся за годы, и старался лишних людей к себе не подпускать. Все больше ограничивался кругом тех, кого знал с юности, и не все они в этом кругу сохранились. Аркадий не был склонен к поддержанию отношений, это предполагает какие-то формальные жесты: помнить дни рождения, поздравлять с Новым годом и так далее. Это было все не его. Скорее нужно было с противоположной стороны делать какие-то жесты, движения, проявлять инициативу, как говорится. И на протяжении всех этих лет я, действительно, проявлял инициативу и был вознагражден его дружбой, и добротой, и вниманием. Людям посторонним с ним, наверное, было сложно. Хотя в его манере не было высокомерия и снобизма, а было скорее желание защититься от грубого и жестокого мира.
— Вопрос слишком личный и из плоскости домыслов. Тем не менее: как вы думаете, насколько желание защититься от грубого мира связано с самоубийством его папы?
— Я думаю, что такие переживания не проходят даром. Очень жалею, что мы по какой-то внутренней робости (и из-за моего нежелания делать ему больно) никогда об этом не говорили. Вернее, говорили только однажды: Аркадий не хотел это обсуждать. Это очень страшное переживание. Очень большая боль, которая тебя никогда не отпускает. Некоторая отчужденность во взаимоотношениях с отцом присутствовала с самого начала. Поэтому я старался в эту тему никогда не углубляться. Но тень Гатчины, где умер отец, этой умышленной смерти присутствовала в жизни Аркадия, хотя, может быть, была загнана куда-то очень далеко. Что было важно для него — не повторять подобных ошибок в отношениях с собственным сыном. Наверное, об этом лучше расскажет [сын] Данила, но то, что я мог наблюдать,— абсолютное обожание со стороны Аркаши, принятие всего, согласие со всем. Абсолютная всепоглощающая любовь. Это то, что я ощущал, когда видел их вдвоем, когда он говорил о своем сыне. И если говорить об уроках судьбы, может быть, это то, что Аркадий вынес из своих травм во взаимоотношениях с отцом.
— Не так давно Любовь Аркус сказала, что Аркадий считал себя совершенно одиноким человеком, у которого есть только этот город и его кресло в Эрмитаже. Хотя на деле существовало много людей, его обожавших. Он действительно искренне считал себя совсем одиноким?
— Думаю, да. Думаю, он искренне считал себя одиноким человеком. Без всякой тени самоуничижения или жеманства считал, что все, что он делает, никому не нужно. Очень радовался любым знакам внимания к его творчеству, к его книгам и считал их абсолютно незаслуженными. Внутреннюю опору он потерял, когда ушла его мама Галина Петровна. А опорой душевной мы — его друзья, и я в том числе,— к сожалению, так и не смогли стать. Я очень остро всегда ощущал это внутреннее одиночество человека на Дворцовой площади, которую он каждый раз должен был пересечь, когда шел из дома на работу и обратно.
— Вы скучаете по нему?
— Ужасно. Я до сих пор не могу с этим смириться. Вся активность, которую я пытаюсь здесь развести,— это попытка договориться с ним, еще с ним побыть, еще раз поглядеть на эти фотографии. То, что я не был на его похоронах, может быть, и дает мне ощущение какой-то недосказанности, недоговоренности. Собственной вины.
По большому счету, если отринуть все личные всхлипы, он, конечно, был одинокий человек, и он сам выбрал и это одиночество, и эту судьбу, и абсолютно сам эту жизнь режиссировал.
И здесь мы могли с Любой как-то жалко суетиться рядом. И ждать каких-то сигналов, которых, как правило, не поступало от него. Он никогда до этого не снисходил. Была массовка — и он, такая вечная мизансцена. Единственное исключение, которое было сделано,— для мамы, но она была часть его, так же, как он для нее. И для сына, хотя сын был в Москве, и обременять его своими проблемами Аркадий меньше всего хотел и никогда этого не делал.
— Похороны Аркадия Викторовича оказались сценографичны: в катафалке в совершенном одиночестве, водитель, как Харон, перевозил ушедшего через Неву — Стикс…
— Это было решение самого Аркадия. Мы обсуждали с ним, на самом деле, варианты финала. Испытывая огромное уважение к Даниле, я абсолютно полагаюсь на его выбор и думаю, что это было распоряжение самого Аркадия. Он был исключительный человек, со своими представлениями о том, как должно и как нельзя. И храм Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади для отпевания, и весь этот ритуал прощания срежиссировал сам.
— Не было мучительно обсуждать варианты сценария похорон с другом?
— Мы не обсуждали похороны. Я просто спросил его, где бы он хотел быть похороненным. Он ответил, что обязательно на Ново-Волковском кладбище рядом с мамой. Но в этом не было никакой тайны.
— Вы автор лучших некрологов в российских сетях. Их было довольно много в последние годы. Откуда эта страсть — отдать последнюю дань умершему словом?
— Нет, страсти к этому жанру нет, но так получается, что я, действительно, помимо воли становлюсь таким фейсбучным Хароном. Есть «Фейсбук» (принадлежит компании Meta, которая признана в РФ экстремистской и запрещена.— «Ъ-СПб»), главная площадка всех публикаций. В какой-то момент ты оказываешься один на один со своими воспоминаниями, с человеком, которого знал и любил. И хочешь что-то сказать ему напоследок. Послать ему прощальный поцелуй со своего все еще этого берега. Наверное, сомнительная слава — быть автором лучших некрологов, но каждый выступает в том формате, который ему ближе. Череда уходов и печалей, которые тебя не отпускают и в какой-то момент чуть ослабевают, когда ты можешь выразить свои чувства в поминальном слове,— старинный и исконный литературный жанр. Более того, мне не очень понятны люди, которые говорят: «Ой, у меня еще так свежи эти воспоминания, так свежа эта боль, что я ничего не могу написать». Наоборот. Наоборот, когда так болит,— это лучший способ хоть как-то заглушить боль. За последнее время ушло несколько людей, мне очень дорогих и близких, о которых хотелось написать и с ними вот так попрощаться. Слава соцсетям, к этому оказались подключены другие люди. Многие, например, после поста об Аркаше стали писать и спрашивать, кто такой Аркадий Ипполитов: он был, что называется, широко известен в узких кругах. Если кто-то узнал о его существовании из моего текста, значит, текст был не напрасен.
«Коллективный портрет времени, главным героем которого станет искусствовед»
— Чего нам ждать от выставки в KGallery? И от книги, которая будет там же презентована?
— Первый импульс и идею вначале книги, а потом и выставки подала Ольга Тобрелутс, замечательный художник и друг Аркадия. Она мне позвонила и, тоже в состоянии большого горя, сказала, что нужно собрать воспоминания друзей и тексты Аркадия. Он, помимо книг, писал предисловия к каталогам, которые вышли крошечными тиражами, небольшие публикации в буклетах, пресс-релизах, никогда не отказывал, если его об этом просили. И все это исчезает, и ничего этого не будет.
Рукописи горят, на самом деле, будем честны. Пока мы живы, давайте соберем всю эту массу и издадим. Кому надо — прочтет.
Речь шла о сравнительно небольших текстах, которые были посвящены петербургским художникам, в основном круга Новой Санкт-Петербургской академии, созданной в свое время Тимуром Новиковым. Сейчас ее возглавляет Ольга Тобрелутс. Аркадий в основном посвящал себя классическому искусству: Ренессансу, итальянской гравюре, Понтормо, Палладио. Современное искусство он, между нами говоря, не любил. Тем не менее, находясь в круге петербуржских художников в очень талантливое время 1980-х — начала 1990-х годов, он волей-неволей был с ними связан — и дружбами, и отношениями, и различными празднествами и выставками, которые они устраивали, куда его всегда звали. Поэтому быть вне этой тусовки он, конечно же, не мог. И не хотел. И вообще, любил светско-артистическую жизнь, она его будоражила и волновала, он хотел быть ее частью, несмотря на всю свою закрытость и желание дистанцироваться.
Текстов осталось достаточно много. Один из них совершенно великий — о его друге, замечательном художнике Георгии Гурьянове. Аркадий писал его безумно долго к выставке Гурьянова в KGallery, галерее Кристины Березовской. Написал изумительный текст. Не столько даже о Георгии: Гурьянов был как повод сказать об этом поколении, об этих художниках, соотнести время с собственным детством, с жизнью, со всей историей страны, наконец. Это был монументальный труд, который тянул на отдельную книгу. Оля рассказывала: организаторам выставки надо печатать каталог, они все просили — «Отдайте же текст». И Аркадий неожиданно признался: «Вы знаете, когда я его закончу, я умру». Так, в общем, и вышло: через год его не стало.
Кроме этого, есть целый ряд проектов, о которых Аркадий тоже писал, например, о художнике-фотографе Евгении Смелове. Мне показалось, это надо еще раз напечатать в более солидном и серьезном издании.
В этой книге незримо присутствует и Петербург, Аркадий совершенно часть этого города. Он ощущал с ним внутреннюю, очень глубокую связь и через тексты пытался (и замечательно это делал) транслировать свои крайне сложные отношения, которые не исчерпываются одним словом «любовь». Это была и любовь-ненависть, и раздражение, и безумная зависимость,— все в этих текстах, во фразах, в погруженности в город, заложником которого становишься.
— Как это будет выглядеть? Какие экспонаты будут представлены?
— Мы поделились нашим замыслом с Кристиной Березовской, и она сказала: «Давайте сделаем мемориальную выставку, соберем работы художников, многих из которых уже нет в живых,— тех, о ком он писал, размышлял». За это взялась отвечать Оля. История эта достаточно сложная и затратная: картины надо страховать, их надо привозить из разных музеев и от разных коллекционеров. Но сейчас получается коллективный портрет времени, главным героем которого станет не художник, а искусствовед. Это принципиальное отличие от выставок, которые делал Аркадий.
Будет представлена и некая memorabilia: квартира в самом начале Невского, в которой он жил, и которая тоже оказалась в некотором смысле его портретом, была очень тщательно отснята замечательным фотографом и другом Аркадия Дмитрием Сироткиным. В пространстве выставки должны возникнуть фрагменты этой петербургской квартиры, где Аркадий прожил последние почти тридцать лет и где он скончался. Там будут книги, гравюры и картины из его собственного собрания, может быть, даже мебель.
Фотографий оказалось множество. Его снимали прекрасные фотографы: и Евгений Мохорев, и Елена Уланцева. Архив, который предоставил Данила Ипполитов, совершенно огромен и удивителен. Можно было бы издать просто один альбом снимков, показать, как менялось это лицо.
Событием выставки должен стать портрет, который сделала Оля Тобрелутс. Она его стилизовала под портрет Дориана Грея.
Я не хочу раскрывать всех тайн и секретов, нужно просто прийти и увидеть все самим. Тем более что выставка продлится недолго — всего один месяц. Это и наш оммаж Аркадию, и в каком-то смысле прощание с ним.
Выставка будет называться «MELANCHOLIA. Памяти Аркадия Ипполитова». Название подсказано самим Аркадием: в его текстах очень часто присутствует меланхолия, и известная гравюра Альбрехта Дюрера была одним из самых любимых его произведений (и даже некоторое время висела у него дома). Мы подумали, что это слово, наверное, лучше всего выражает и наше состояние, и то состояние души, в котором пребывал Аркадий последние почти два года.
— Правильно ли я понимаю, что в книге одновременно будет и сборник эссе об имениннике?
— Да, кроме его текстов будет раздел In Memoriam: там и Зельфира Трегулова, и Ирина Тарханова, и Люба Аркус, и Михаил Нисенбаум, и Наталья Самойленко, и еще целый ряд замечательных авторов, нежно любивших Аркадия. С ними он был связан в разные моменты жизни, и мне очень нравится тот образ, который возникает из этих мемуаров. Книга, я надеюсь, выйдет как раз к открытию выставки 26 марта, ко дню его рождения.
«Про людей он понимал все и сразу»
— Рассказывали, как после смерти мамы в квартире Аркадия Викторовича на потолке завелось огромное количество комаров. Зимой. Плюс рецензия на выставку Гурьянова. Плюс пророческое эссе в «Снобе» о ноябре, в котором он обязательно уйдет. Как вы думаете, в его жизни было много мистики?
— Аркадий был необыкновенный человек, и, конечно, его нервы, его душа были настроены очень тонко, эти вибрации в воздухе он ощущал, как никто. Может быть, этим отчасти и объясняется его замкнутость и закрытость. Про людей он понимал все и сразу, и про себя, и про свою жизнь тоже. Мне кажется, эти знаки, которые посылались, неслучайные. Про комаров не знаю, квартира, действительно, достаточно темная и сыроватая, там было мало света, окна выходили во двор.
А текст для «Сноба»… Я очень хорошо помню свою реакцию. Это была моя идея — литературный номер, посвященный 12 месяцам. Разные известные люди писали про свой любимый месяц.
Когда я предложил Аркадию, он сказал: «Я буду писать про ноябрь». На что я сказал: «Ты меня, конечно, выручишь, потому что ноябрь — самый нелюбимый месяц из всех возможных».
Помню, когда дошел до этих строк [«Как-то, глядя в ноябрьское небо, в гравюрной серости схожее с небом в Melencolia I, я с устрашающе отчетливой ясностью понял, что в ноябре я умру»], меня просто обожгло, будто током ударило. Я говорю: «Нет, я не буду это печатать, я не хочу этого видеть, нельзя такие вещи про себя писать». Он сказал: «Можно, Сережа, и я хочу, чтобы ты это напечатал». Мне пришлось смириться, но я помню свое клокотание и внутреннее несогласие с этим текстом: наверное, это была реакция существа бесконечно более примитивного и бесконечно проще устроенного, чем Аркадий. Но это была и школа отношений, через нее я тоже проходил и что-то лучше начинал понимать про него. Написал это он в 2013 году, за десять лет до смерти.
— Аркадий Викторович начал проект комментариев к «Маркизу де Саду» и не закончил его. Вы что-то знаете об этом?
— Нет, про «Маркиза де Сада» не знаю, хотя он говорил о том, что надо себя в это смутное время чем-то занять. И, к слову, оставил после себя несколько незавершенных проектов. Их авторы и кураторы обращаются ко мне. Мне совершенно не по заслугам и не по мозгам этим заниматься, но тем не менее, как могу, пытаюсь помочь. Один из них — выставка в Нижнем Новгороде, посвященная русской ярмарке: я общался с Зельфирой Трегуловой, с которой Аркадий уже проделал очень большую работу, и выставка наверняка получится замечательной. Дай бог, чтобы все картины, о которых они мечтали, были представлены музеями. Проект, посвященный 200-летию Нижегородской ярмарки, большой, сложно и интересно придуманный, совсем не помпезно-юбилейный. Аркадий сумел и тут найти особые смыслы, краски, слова.
Второй проект был практически уже готов. И его тоже, конечно, надо немного переформатировать в связи с уходом Аркадия. Это, опять же, очень горестное предчувствие, которое называется Winterreise, «Зимний путь» — известный цикл песен Шуберта. Фотографическо-выставочная история, главным создателем которой является Дмитрий Сироткин, замечательный фотограф Эрмитажа, снимавший много зимних видов пустынного и прекрасного Петербурга. Когда он обратился к Аркадию с предложением объединить снимки в один проект, реакция была быстрая: «Давайте сделаем Winterreise». Эти посмертные и печальные песни все время звучали у Аркадия дома: как ни придешь, он все слушает «Зимний путь».
Есть еще одна история, которая меня очень терзает. Аркадий написал вторую книжку про Рим, в той серии, которую издавал «Аттикус», вслед за Ломбардией и Венецией.
Первая книга про вечный город вызвала бурную дискуссию в сетях, с массой несправедливой критики, которая его очень ранила. Кстати, тот же «Просто Рим» был премирован газетой «The Art Newspaper» как лучшая книга года, что много говорит о мнении профессионального сообщества.
Издательство заказало Аркадию новую книгу об итальянской столице, она довольно тяжело у него шла, тем не менее обязательства перед издательством были, финансовые в том числе. Частично эта работа написана. Возможно, мы включим главы в новое издание про Рим, про Италию, про итальянское искусство.
— В своем эссе вы дали понять, что отношения Аркадия с коллегами в Эрмитаже были довольно сложными. Чем вы это объясняете?
— Честно говоря, его отношения с Эрмитажем были для меня очень болезненны и мучительны, потому что я обожаю Эрмитаж, но знаю, как все там сложно устроено. Природная неспособность Аркадия к компромиссам, к примирительным жестам, которые могли бы настроить людей к нему более или менее благожелательно, мне тоже была известна. В любом случае, главным местом жизни Аркадия был Эрмитаж. Да, ему было восемь лет от роду, когда он сам пошел в музей. Его мама Галина Петровна очень гордилась тем, что ее сын во втором классе записался в кружок юного искусствоведа. Вся его жизнь была связана с этими полотнами, с этими стенами. Знаю, что осенью планируется выставка, которую устраивают сотрудники Эрмитажа.
Поверьте, никакой травли не было. Полагаю, что в какой-то момент его коллеги решили, что раз уж они недостойны Аркадия, то пусть каждый занимается, чем может. А он ждал, может быть, каких-то знаков и инициатив. Но в нашем скорбном деле инициативы ждать не приходится, надо проявлять ее самому.
«Говорю то, что считаю нужным»
— Вы не против, если я задам несколько вопросов о вас?
— Давайте.
— Как давно вы ушли с поста редактора «Сноба»?
— Это произошло постепенно, потому что печатное издание из-за отсутствия рекламы и падения спроса на бумагу постепенно сходило на нет. Вначале это было шесть номеров в год, потом четыре, и все время было мучительно находить деньги на них. Тем не менее мы этим занимались — и занимались с большим энтузиазмом. Но и мои профессиональные связи со «Снобом», естественно, постепенно сошли на нет. Остались дружеские отношения и мое искреннее пожелание процветания и успеха этому проекту, которому я посвятил одиннадцать лет жизни.
— Вы весной 2022 года переехали в Латвию?
— Да.
— Через Стамбул?
— Да. Привычный маршрут.
— И сейчас пишете главным образом в интернет-журнал «Спектр»?
— Да, они заинтересовались моей скромной персоной и время от времени печатают мои тексты, так или иначе связанные с искусством, театром, известными людьми.
— Как вам живется в Латвии? Скучаете ли вы по Москве? Думаете ли, хотя бы абстрактно, о том, чтобы вернуться?
— Безусловно, скучаю: в Москве остались мои сыновья, мои внучки и много-много всего остального. Но в какой-то момент понимаешь, что не надо и нельзя все время оборачиваться и жить новостями, которые к тебе непосредственно уже отношения не имеют. Как в театре: есть железный противопожарный занавес, он опускается, и что за ним происходит, ты не знаешь. Действительно, по истечении двух лет плохо представляешь себе, чем живут люди, что им интересно, что у них болит. Какие-то связи истончаются или даже обрываются. Живешь тем, что есть сегодня. А сегодня это попытка оставаться в профессии, которая в Латвии была поддержана. И возможность не оглядываться все время, не вздрагивать при мысли, что это нельзя, или так не надо, или я кого-то могу подвести, и лучше вообще молчать. Я говорю то, что считаю нужным, веду себя так, как считаю нужным. Меня это вполне устраивает на сегодняшний день.
— Вы приедете в Петербург на открытие выставки?
— Я гоню от себя эту мысль. Думаю — а вдруг мне это удастся? Но много на это не ставлю.
— Из вашего интервью с Чулпан Хаматовой я узнала о том, что она для последней роли в Новом Рижском театре выучила латышский язык. Вы тоже в состоянии это сделать? И вообще, насколько нужно быть погруженным в реалии новой страны, которая дает вам место для жизни?
— Чулпан гениальная актриса и потрясающий профессионал. Для нее это вопрос существования в профессии, все-таки ее взяли в Новый Рижский театр, где не идет спектаклей на русском языке, кроме ее собственного под названием «Постскриптум». Поэтому она была поставлена перед очень жесткими условиями. Не то чтобы ей кто-то их выдвигал — она сама себе их поставила: выучить латышский язык и начать играть на нем, что она доблестно и сделала в течение двух лет. Кстати, продемонстрировав латышам какой-то изумительно красивый и правильный язык. Передо мной пока такой жесткой надобности нет. Тем не менее вопрос знания языка — это вопрос уважения к стране, в которой ты живешь. Эта задача передо мной стоит, я попытаюсь в ближайшее время ее решить.
— В рассказе «Зимняя сказка» Аркадия Ипполитова, вошедшем в сборник «Красная стрела», где вы были составителем, был поднят вопрос разницы между русским и советским. Аркадий пишет, что на взгляд любого жителя Восточной Европы и экс-СССР, в момент, когда перед тобой стоят танки, этой разницы не существует. Со стороны своего нового опыта, видите ли вы проблему имперскости?
— Мы об этом недавно говорили с режиссером Алвисом Херманисом. Культура не исчисляется километрами, количеством населения, территориями и так далее.
Культура самоценна. Этот имперский привкус иногда присутствует и в наших писаниях, и в наших мыслях — «великая русская культура». А латышская, она уже не великая, да? Каждая культура по-своему великая. Она может быть неконвертируема в силу многих исторических обстоятельств, но тем не менее никто никогда мне не объяснит, почему слон ценнее комара.
Живя в Латвии, я понимаю, что эту мысль надо в себя впустить. И ее принять. И в то же время — не давать в обиду то, что любишь, то, что составляет очевидную ценность твоей духовной жизни. Наглядный пример я увидел недавно в спектакле Дмитрия Крымова «Питер Пэн. Синдром» в Латышском национальном театре. Там достаточно большой фрагмент был посвящен дуэли Пушкина. Тем самым режиссер объяснил, почему он так любит поэта, почему Пушкин важен для него.
Надо стараться отделять имперские привычки и амбиции от любви. Ну и стараться не обижать и не слишком обижаться самим. Обида — это очень разрушительная эмоция, недостойная сильных и свободных людей.