Цивилизация хаоса. Философия, публицистика, проза и эссе

Литературное бюро Натальи Рубановой

Дизайнер обложки Антон Мырзин

Картина на обложке Яна Масловская

Редактор проекта Наталья Рубанова

Корректор Анна Клюйкова

© Алина Витухновская, 2024

© Антон Мырзин, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0055-0134-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Философия

Креативность против гениальности

Люди представления не имеют, как пыточно, каким неимоверным трудом вынашиваются идеи. Глядя со стороны на гения, на великую личность, нынешний профан в лучшем случае заподозрит его в прокрастинации – ведь он предпочитает скорость смыслу, ему нужна картина, клип, книга, выпущенная раз в месяц (год). Но величие не работает на рейтинг, хотя и может формировать его (коммерческое величие). Безусловно, составитель рейтинга в нынешней социальной иерархии выше того, кто в этот рейтинг попадает (обслуги, культурных пролов).

К слову, креативность – антоним гениальности, этакий общественно одобряемый псевдоинтеллектуальный невроз.

Сжатие реальности

Моим главным детским опасением было осознание того, что этот мир и есть окончательная и бесповоротная реальность. И что она, реальность эта, чудовищна и бесконечна. Чистое осознание ада, вполне себе архетипического ада, правда, в иной, несколько сюрреалистической интерпретации. Родившись, я не могла поверить в подлинность мира. Безысходность понимания настигла меня лет в шесть. И сохранилась по сию пору. Правда, ныне я верю в неизбежную конечность мира. Можно назвать это сжатием или сворачиванием ада. Или же – скручиванием, уползанием вечности.

Любой политик – тоталитарист

Большая ошибка полагать агрессию или, скажем, жажду власти – завуалированной апелляцией к любви. Ежели даже говорить на профанном языке – языке психоанализа, ежели в качестве игры или эксперимента признать его всерьёз, то стоит заметить: «тоталитарная личность» в своём апофеозе, в своём пределе в принципе не нуждается во взаимодействии.

Здесь тоталитарность выступает как синоним самодостаточности. К слову, любой политик – тоталитарист. И крайне правый. И левый. И либерал. Исключений нет.

Бегство от смерти

Подлинное «Я» понимает жизнь как излишество, как нечто, высасывающее силы. И видит возможность существования для себя вне обусловленного процесса. Жизнь, равнό как и смерть, ведёт к утрате идентификации и потере функциональности. Поэтому отрицание витальности (бегство от витальности) есть и бегство от смерти – вопреки распространённой (профанной) идее о том, что антивитальность равна чуть-ли не некрофилии. Тот, кто не приемлет смерть, тот не выносит и жизнь.

Философия должна быть гламурной

Философия должна быть гламурной. Сияющей. Той самой поверхностью, отражением мёртво-озера, из коего «никогда не утоляла жажду сволочь людская». А то – сплошные шероховатости, погрешности, бугорки, целлюлитный орешек мозга. Болотистая «наука».

Принуждение к счастью

После принуждения к бытию (насилия, имя которому – рождение) самым отвратительным видом насилия является принуждение к счастью. «Разве ты не счастлив? – спрашивают тебя стервятники лжизни. Разве ты не хочешь быть счастлив?»

Понятие о том, что для кого-то может существовать иная иерархия ценностей, что «быть счастливым» – это подвергнуться тотальной деперсонализации, быть исковерканным, лжеинтепретированным, поставить своё «Я» под угрозу, – это понятие тотально отсутствует.

Отсюда видим мы скомканные, вымученные типы тех, кто выставляет на публику «достаток», лжесоциальный статус, эмоциональное довольство – в виде оскалов деформированных улыбок.

Заблуждения о литературе

Владеть словом – не значит испытывать эмоции, это значит знать, как вызвать их у людей.

Политература

Советская литература – это художественная самодеятельность, конечно. Нечто искусственное, существующее автономно, абсолютно вне общемирового культурного контекста. Единственное, что может спасти (и порой спасает) совлита – политический контекст. Особенно если совлит – человек хороший. Собственно, так, как правило, и бывает: и совесть нации, и человек хороший, а писатель – так себе. И да, чем лучше человек, тем хуже в нём писатель. И наоборот.

Роскошь безумия

Одни сходят с ума от безысходности, другие же, напротив, остаются нормальными. Ежели речь не идёт о врождённой патологии, сойти с ума – это роскошь. Это ещё и надо себе позволить. В основе же своей мир наполнен типовыми (то есть неразличимыми, невычисляемыми) безумцами, одетыми в намордник Нормы, как иные – в смирительную рубаху. И «бог» знает, сколько надобно им сил, чтоб выносить безысходную трезвую обречённость своего бытия.

Засансарило

Большинство людей так устаёт к середине, а тем более концу жизни, становится столь инерциально-податливо, что попросту не имеет возможности продекларировать волю к небытию, переставая осознавать «Я-Самость», становясь некой животной машиной. О них можно сказать – бытие засансарило.

Сартр

Моралист всегда проигрывает гению. Как, впрочем, и общественник. В этом смысле Сартр, критикующий Бодлера в своей книге, предстаёт далеко не в лучшем свете. И тот же Сартр, вступивший в французское Сопротивление – лишь общественный деятель послевоенного гуманистического разлива. Сартр, отказавшийся от Нобелевской премии, – не более чем предсказуемый социалист-левак. Забудь же о трёх этих моментах его биографии, перечитай его прозу вне общественно-идеологического контекста – и перед нами снова гений.

Мир как конкурент

В моём представлении всегда отсутствовал «идеальный мир» – или же мир, «каким он должен быть». Вместо этого мира зияла чёрная пустота, ничто. Оказывается, сие нетипично, хотя, на мой взгляд, предсказуемо, банально и просто весьма. Меня никогда не угнетал «ужас мира». Более того, чем мир был хуже, тем более он меня устраивал.

Сумасшествие как вид комфорта

Когда некто проговаривает симптоматику чужого безумия, он как бы отгораживается от него. Чертит вокруг себя магический круг. Говорит «чур меня!», то есть совершает некое терапевтическое ритуальное действо. Но бывает и наоборот. Приглядитесь к тем, кто хохотал над чужими пороками и девиациями. В какой-то момент жизни многие из них приобретают чудовищные и болезненные свойства тех, над кем ещё недавно смеялись. Вы полагаете, это наказание? Проказа? О нет! Просто безумие – это порой и вид комфорта. Безумие – зона комфорта. Обретение шизоидного уюта, забегание ошарашенного существа в последний психический загончик перед прыжком в яму, на дно полного уже (и сладостного) распада.

Бегство в смерть

Есть такая форма трусости – бегство в смерть. Кажется, Россия здесь – геополитический пациент, в предчувствии мирового апокалипсиса взявшийся бряцать оружием в заведомо проигрышном сценарии. Такое поведение, как правило, кончается комичным и позорным поражением. Особенно в случае, когда чаемый апокалипсис не наступает. Это и будет та самая «гибель империи», что в книгах описана. Классика жанра.

Язык – репрессивная форма бытия

Язык, помимо прочего, – репрессивная форма проявления бытия. Недаром было солгано: «В начале было слово». Конечно, в начале было не слово. В начале была Боль. Или же – Понимание Природы Вещей. В стране победившей логократии, коей является Россия, слово репрессивно вдвойне. Вы заметили, с каким поистине мазохистским удовольствием русские перешли на советский? Особенно это касается деятелей культуры, в коих, кажется, уже коряво-бюрократический агитпроповский посыл победил всякое здравомыслие.

Как выпасть из матрицы

Чтобы выпасть из матрицы (насколько возможно выпасть из неё в проявленном мире), надо всего лишь перестать страдать. Перестать страдать по тем поводам, по которым принято (предписано) страдать. Матрица, как и собственно общество, этого не выносит. Всё христианство – отсюда.

Третий путь

Если принять за основу идею о страдании как мощнейшем источнике энергии, мы и получим то, что подленько называют «третьим путём». Да, конечно, Россия существует в первую очередь исключительно за счёт страдания, а не каких-то там высосанных из пальца идеологий. Тем более экономики здесь как не было, так и нет.

Психология рабов

Рабы никогда не прощают снисхождения. Как и всякого проявления благородства. Они безошибочно верно идентифицируют его как безразличие.

Спасение и вина

Тот, кто желает спастись, только теряет время. К тому же нет более порочного, более рабского желания. Признание, царица доказательств, – основа антиюридического, нелегитимного по сути советского кодекса. Инструмента насилия, но не правосудия. Желание спастись – его декларация – и есть религиозно-метафизический аналог такого признания. Я же в своём мировоззрении, во всех умопостроениях исхожу из того, что человек априори невиновен. Каждый человек невиновен. До той поры, пока не принимает правила игры, становясь адептом и служителем надиктованной реальности.

Тоталитарист и социальное Ничто

Когда о тоталитаристе говорят, что он похититель чужой витальности, забывают, что абсолютный тоталитарист не нуждается в другом, в публике, в зрителе в принципе. Конечно, он и не энергетический вампир, ибо, обладая ресурсами, он переживает некое автономное существование – «отчуждение» (перефразируя одномерных марксистов и не менее одномерных гуманистических психоаналитиков, это Идеальное, функциональное и комфортное отчуждение). И перефразируя сочинённого Калигулу, вместо: «Публика, где моя публика?» следует говорить: «Нет публики, нет проблем».

Эгос

Зря полагают Эрос и Танатос движущими силами. Всё, что они движут (длят) – лишь анонимная инерция мира. Подлинной же движущей силой является Эго, «Я», субъектное «Я» – то, что противостоит миру, утверждая свою отдельность, идею, независимость.

Криптоколония

Бытие – криптоколония Небытия.

Есть ли жизнь после денег?

Апокалипсис, как его следует понимать, – это экономический конец мира. Естественно, цивилизованный человек не желает и не может возвратиться в состояние варварства и первобытно-общинного строя. Зато всякий евразиец, всякий традиционалист только о том и грезит – тайно или явно. Их нарочитый антицивилизационизм, реакционность, антитехнократичность – это оттуда. Выводы делайте сами. Есть ли для нормального (европейского) человека жизнь после денег? Ответ прост – после денег жизни нет.

Герой конца мира

Герой конца Мира выглядит несколько иначе, чем архетипический герой, иначе, чем все вообще явленные миру герои. Да что там иначе! Это совершенно иной тип. У него может не быть атрибутов, биографии, он может быть анонимен (ровно так же, как могут быть атрибуты, биография, имя) – всё это не имеет решающего значения. Герой конца мира знаменует (и осуществляет собой (посредством себя)) конец мира. И поэтому он не может быть явлен миру в своём героическом статусе так же, как не может быть принят миром до осуществления своей цели (миссии).

Подлинный субъект и подлинная идея

Подлинный Субъект, как и Подлинная Идея, никогда не превращаются в свою противоположность. То есть, ежели мы имеем дело со случаем, когда антихристианин превращается в добропорядочного христианина, мы имеем дело с бессубъектностью или неврозом. За исключением той ситуации, когда подобная смена вывески является продуманным обманом – проявлением политической воли. Ведь тому, кто стремится к цели, нужна не декларация сама по себе, а Осуществление Цели. Почтенная (и не) публика не различает нюансов. Оттого публикой и остаётся.

Проклятие сверхчеловека

Многим удавалось «преодолеть человека» (это несложно), но никому – свой психофизиологический тип. Я это вижу как проклятие. Обречённость быть наделённым неискоренимыми свойствами.

Слезинка ребёнка

Из слезинки ребёнка можно приготовить всё. От маленькой пули до атомной бомбы.

Жест отчаяния

Всякий жест, исходящий из отчаяния, радикален. В этом смысле для радикального субъекта в определённый момент становится безразлично, покончить с собой или, к примеру, выйти на прогулку. Жизнь и смерть, саморазрушение и самоподдержание равнозначно непереносимы для радикального субъекта и наполнены одинаково непереносимым экзистенциальным содержанием. В наше время (да и в принципе) быть радикальным субъектом – чрезвычайно пошло. Быть радикальным субъектом – быть паяцем для самого себя. Равнό как и быть героем.

Возвыситься над трагедией

Возвыситься над трагедией – это начать презирать самоё себя.

Между двух Ерофеевых

В России не любят хороших писателей. Любят писателей «душевных». Поэтому из двух Ерофеевых выбирают Венедикта. Из стимуляторов – водку. Из поэзии – шансон. Бродского не любят за невитальность. За интеллектуальный стайл. За работу над словом. Вообще за работу. В общем, за всё то, чего сами не умеют. Когда говорят, что любят, чаще врут. Либо придерживаются принятых норм. Либо воруют-с. Сонм доморощенных подражателей – водочных бабищ, потрёпанных жизнью мужичков и старательных школьниц. Всех бы их в литературный ГУЛАГ, гетто, с глаз долой. Воистину, не плодите лишние сущности.

Про русский бюджет,

или Ничтосья Филипповна

У них всяк, кто их денег не берёт, – тут же Настасья Филипповна. А денег у них не берут оттого, что нету у них денег. Есть же такие фантазёры, что и щедрость себе придумают. И Настасью Филипповну заодно. Чтоб всё гладко вышло, как по маслицу. Чтоб та денег не взяла, которых нет.

Местный менталитет

Местный менталитет таков, что, как правило, люди, которые вам помогают, ежели и хотят видеть вас высоко, то не выше себя. И высоко-то высоко, но всё равно так, чтоб дотянуться можно было.

Русский троллинг

Архетипическая женщина – тролль. Повторяет, что ей сказано. Народ россиянский – тоже тролль. От «крым-наш» до «лишь-бы-не-было-войны» – троллизм высшего уровня. Патриот – тролль. Одни лозунги чего стоят! Либерал – тролль: другие лозунги стоят ещё больше!

Русский писатель – тролль, через одного. Постмодернист троллит соцреализм и русскую классику. Русская классика троллит русских людей. Страдание не облагораживает, но уже не убивает, только троллит, вымучивает, но как бы уже не до конца. Люди привыкли.

Троллинг здешнему человеку нечто вроде духовного массажа. Стимулирует и расслабляет. Как-то так.

Безумие и гешефт

Не было ли у вас мысли, что безумие преследует философа или идеолога (Ницше, к примеру) не как само по себе органическое расстройство, а как ресурсная несостоятельность?

То есть, по сути, человек сходит с ума лишь от того, что его сверхгениальная концепция не находит реализации в реальности, радикально не формирует (меняет) реальность? И в конце концов не поглощает её? По-моему, так оно и есть. Безумие – это самонаказание за бессилие.

Пальцы в кровь

Попался фильм про амбициозного музыканта, который репетировал до стёртых в кровь рук. Вот это коричнево-бардовое отвратительное пятно, содранная кожа, запёкшаяся кровь освежили столь ненавистную мне, отвергаемую мной память, физиологическую память – нижайший (возможно) вид памяти, и я вспомнила, что писала, стирая ручкой пальцы в кровь. Да, я, кажется, была последним человеком, кто отказывался при письме пользоваться клавиатурой. Впрочем, пользуясь клавиатурой, я понимаю, что я уже не пишу, а совершаю иное, более профанное действие.

Самопознание

Что меня никогда не увлекало – самопознание. Желание самопознания – свойство онтологически нецельного, несубъектного существа. Оттого «колышущийся тростник», не обладающий самостью, всегда принимает сигналы извне за мерцание собственной сущности. Отсюда же родом женское «ах, я сегодня такая, завтра другая» (следует понимать как «никакой женщины не существует»). И даже набоковское «вернулся к жизни не с той стороны, откуда вышел». Ибо у Подлинного «Я» нет никакой жизни. Но есть «Я».

Гибридная смерть

Смерть происходит как схлопывание. Скручивание. Выворачивание (в небытие). Мгновенно сей процесс осуществляется только в особых предельных (как искусственных, так и естественных) психических ситуациях. Ну или, например, в кино. То есть 1941—1945, 1917 годы и прочие катастрофически судьбоносные моменты истории с мгновенными реакциями, истериками, самоубийствами, мелкой обывательской дрожью и прочими спецэффектами – это киношный нарратив, ускоренная иллюзия. Нынешний крах «империи» происходит по тому же принципу. Но публика ждёт кино – то есть резкого обвала, апокалипсиса. Собственно, они происходят. Но, повторюсь, не как в кино. Или же – как в замедленной съёмке. Я бы назвала это гибридным разрушением.

Писать – это не быть

Писать – это находиться в своеобразной депривационной камере, в пустом пространстве без людей, без контактов как минимум несколько суток. Писать – это находиться в состоянии гиперконцентрации сознания. Писать – это только писать и ничего больше. Писать – это отслеживать каждый нюанс, штрих слова, мысли, сюжета. Писать – это быть хищно-внимательным ко всякому многоточию. Писать – это не жить. Писать – это быть расчётливым и неуловимым и при этом механическим автором. В некотором роде писать – это не быть.

Социалистическая иерархия

Социалистическое – в особенности неосоциалистическое – общество отличает своя особая «иерархия». Сочувствия и помощи здесь удостаивается исключительно общественно-удобоваримая жертва, жертва, не представляющая конкуренции и демонстративно несущая свой крест. Как правило, это существо во всех областях бесперспективное, не вызывающее общественной зависти. И напротив, участь тех, что с умом и талантом, тем более страшна, чем более ума и таланта.

Всякому плохому и хорошему, всякому с любой стороны исключительному здесь предпочитают торжественно-убедительно-вопиюще среднее и чуть ниже среднего. Но не окончательно, не трэш-вариант, чтобы не садировать общественный нерв, не усугублять беспокойство. Здешнему жителю импонирует не лучший, но социально близкий.

То есть униженный и оскорблённый. Типический. Ну и тот, что «не высовывается». Таким образом, общество осуществляет свой регрессивный естественный отбор. Таков уклад, помноженный на трусость и зависть.

Можно сказать, что здешнее общество питается из нижайших чувств. Но оно так привычно-умело сакрализирует его высшими побуждениями (святынями, скрепами, целями).

У хаоса свои порядки

Надежда умирает последней, говорят. А ведь именно человек без надежды способен на всё. Надежда – иллюзия, тормоз. Тогда как только отчаянье имеет право©. Что же касается меня, надежды я никогда не имела, а всё, что получала, – вне и помимо её. Я более чем скептична к позитивному мышлению, не считаю мысль материальной, а добро и зло – и вовсе определяющими факторами судьбы. Святой часто оказывается ни с чем, а убийца делается героем, знаменитостью и счастливейшим человеком. У Хаоса свои порядки. И они определённо бесчеловечны.

Репрессивное сознание

Репрессивное сознание – нафталиновый фатализм.

Бог, который намеренно растворился

«Бог» -тиран, «бог» -авторитарист (а именно (и только) такой «бог» единственно возможен) – некая поистине злая сила, обрекшая бытие на бесконечное инерциальное самовоспроизводство. Безусловно, не «вы убили его». Он намеренно растворился, как злодейский умысел, что не намерен оставлять следов, не желая быть привлечённым к ответственности, но притом желая обеспечить юридическую и иную самостоятельность, самообеспеченность, самоподдержание, самоответственность и псевдонеобходимость творимого зла (мира как такового). Конечно же, это не некий рациональной разум, скорее нечто вроде насекомого, слизи, жуткой микробной силы. Микробной, но стратегически превосходящей своё творение.

Антиматериальность

Ежели даже несуществующий и (или) мёртвый бог так долго-многофункционален и репрессивен, то есть являет собой некий сюрреалистический почти, неуловимый силовой ресурс, то каким же ресурсом может являться небытие (ничто), возникшее окончательно и осуществившееся как тотальная идея и тотальная же анти (материальность)?

Культурный и религиозный запрет на деструкцию, запрет на уничтожение проистекает из этого самого понимания.

Игра в поддавки с «демиургом»

Кстати, любопытный христианский термин «спастись». А вы хотите спастись для чего-то или просто так? И отчего уверенность, что вас кто-то преследует? И с другой стороны, ежели не преследует, то от чего спасаться? И наконец, не ясно ли, что спастись, например, от смерти нельзя? Да и для чего вам от неё спасаться?

Самоё чувство вины – а именно оно провоцирует желание «спастись» – не только жертвенно-порочно, но и опасно. Признание – царица доказательств. Как в отечественном УК. С той лишь разницей, что чувство и признание виновности (греховности) есть фактически легитимизация бытийного зла. Игра в поддавки с «демиургом».

О чувствах и неврозах

Чувства – это, конечно же XIX век. Недаром околонаучные «травмы» и «неврозы» – так прижилось. Потому что – верно. Максимально точно.

Именно травмы и неврозы характеризуют тот спектр экзистенциальных переживаний, что раньше принято было именовать чувствами. Современного, конечно, человека.

Недаром владельцы витиеватых писем – как, к примеру, г-н Х и создатель плохого готического романа с мордочкой районной какой-то местечковой крыски или же обиженного хорька – выглядят в первую очередь бездарно, во вторую – крайне неискренне. Но не той высокой неискренностью, неискренностью Неуловимых, что отличает всякую Личность, Гения, Демонический Субъект, а неискренностью продавца залежалых товаров или что-то вроде.

Современный человек – это не ухудшенная копия несовременного, это человек качественно иной. Действительно, радикально изменённая модель. Как правило, в лучшую, а не в худшую сторону, как нам навязывают традиционалисты.

Про Гностического Младенца

Если бы Гностический Младенец (некто, познавший изначально суть бытия) был, что называется, социально адаптирован, то он первым делом бы бежал семьи, затем родины, а потом и самого бытия. Но Гностический Ребёнок, как правило, – дезадаптант, часто выглядящий полу-аутистом, мало приспособленный к быту. Поэтому он совершает тот же самый путь, но с точностью ровно наоборот. Так Гностический Младенец превращается в Экзистенциальную Личность.

Здесь быт выступает как демиургическая ловушка. А возможность и скорость социальной адаптации – как цивилизационный гешефт.

Инициация текстом

Проблема некоторого непонимания между автором и читателем – не в непонятном и нетипичном языке. Мой язык, к примеру, бывает довольно прост и порой брутален.

Дело в том, что текст ныне (современный и идеальный текст) в принципе не обращён к человеку или же обращён к нему весьма формально и условно.

Идеальный текст онтологически неконтекстуален. Поэтому ему нет места в какой-либо градации – философской и литературной. Он есть чистая констатация и обращён напрямую к Смыслу. То есть он и есть Смысл.

Смысл же – в моём случае – субъектен. И не подразумевает мира ни до, ни после себя. Это то, что принято именовать «апокалипсисом смысла». Конечно же, не смысла как такового, но некоего общечеловеческого смысла. Поэтому мне нет места ни среди традиционалистов, ни среди классических гуманистов.

Гарантированное бессмертие

Если и есть чаемое вами (не мной) бессмертие, то оно не в мифической вечности или же истории, оно исключительно в небытии (Ничто) – там нет ни вечного возвращения (а значит, смерти), ни лжетрактовок, ни лжеинтерпретаций. Речь идёт об общем небытии как пределе гуманизма, эгоизма, да и всякой идеи в принципе, идеи в окончательном её разумении. О небытии как о некоей сверхдемократической гарантии, апофеозе социального гешефта.

Архаичное понимание власти

Архаичное понимание власти связано в первую очередь с подчинением, со всеми этими ролевыми играми в господина и раба или же их вынужденной имитацией. Современное же рациональное сознание идентифицирует власть непосредственно с возможностью, функциональностью, владением ресурсом и, соответственно, автономностью.

Человек больной

Гуманистический психоанализ, гуманизм как таковой легализовали «человека больного», сделали его предметом интереса, неким чуть ли не абсолютом нового гнозиса. По сути, это было глубоко антигуманным, циническим актом. Больного человека насадили, словно насекомое на булавку, в гербарий культуры, и более никто даже не стремится исправить его отчаянное положение. Более того, ему предписано наслаждаться и гордиться своей болезнью – этим сомнительным символом сомнительной «избранности».

Ахиллесова запятая

У «героя», архетипического «героя», всегда есть ахиллесова пята. У меня же нет ахиллесовой пяты. В этом смысле я – не герой. Ибо архетипический «герой» – всегда демонстрация уязвимости. Религиозно-управленческий конструкт.

Материализм

Чем больше я слышу верноподданических воплей о духовности, тщедушных смертобоязненных упоминаний о «боге», чем больше я вижу начитанных профанов, говорящих о сакральности, тем бо́льшим материалистом я становлюсь.

И логика, и страдание, и тот избыточный (ненужный) концентрат бытия, что принято именовать «опытом», – всё приводит меня лишь к одному – к материализму.

Интеллект

Мудрость – это застывший ум. Кто ищет мудрости, тот пусть ищет её в обывателе. Обыватель размерен, онтологически гармоничен, он словно бы укоренён в бытии. Я никогда не хотела быть мудрой, только умной. Интеллект антидемиургичен по природе своей.

Радикальная декларация

Радикальная декларация редко является метафорой. Хотя, как правило, именно так и воспринимается. Тем не менее, ежели некое существо заявляет о воле к власти (стремлении к власти в принципе) или же о приверженности некоей метафизической и идеологической цели, как правило, оно и вправду желает власти или торжества некоей метафизической идеи. Тем не менее публика продолжает каждый раз обманываться и попадать впросак – ей всё видятся «игры», «постмодерн» или же «поэзия» там, где их и в помине нет.

Метафизика ничего не обеспечивает

Я видела интеллектуалов, которых пожрал собственный ум, не способный вычленять важное, структурировать и анализировать, и носителей знаний, медузно распластанных под собственной библиотекой. И метафизиков, поглощённых метафизикой. Да, она словно бы высасывала из них жизнь, как делает эта некая безымянная лавкрафтовская доисторическая сущность.

В случае бессубъектника – ни гнозис, ни метафизика ровном счётом ничего не обеспечивают. Скорее – наоборот. Важно и то, что, чем более «духовности» в существе (это касается всех – от буддистов до христиан), чем сильнее страсть к отказу от Эго, тем быстрее он оказывается жертвой некой всепоглощающей мутной матрицы. Он словно бы добровольно отдаёт себя ей на пропитание. В некотором роде духовность противоположна Сознанию, хоть и рядится в его одежды.

Матрица

Матрица – это лишь разделяемое безволие. Своего рода «общественное соглашение» на уровне тонких материй.

Мифология

Мифология – идеология автохтонных мракобесов, которым и знания не впрок, они лишь усугубляют степень их мнимого величия.

По ту сторону травмы

Вся иерархия человеческих ценностей зиждется на иерархии страданий, но большинство бед и невзгод современного человека буквально меркнет на фоне чёрного обелиска якобы фундаментальных трагедий (то есть Псевдоабсолюта).

Почему псевдо? Потому что страдания людские сакрализованы – прежде всего религией и отчасти культурой, но в подлинной реальности страдания не могут и не должны являться ценностью. При этом никаких альтернатив данной иерархии людям не предложено или же они критикуются как сомнительные – так, например, псевдоинтеллектуалы осуждают комфорт и цивилизацию.

Сейчас принято либо пестовать травмы, либо, напротив, отрицать их. Однако современный человек – да и не только современный, человек вообще – и есть одна большая травма. Но психоаналитики предлагают к этим травмам ложный фасад, ибо трактуют их исключительно в формате «общечеловеческих ценностей» как необходимые составляющие человеческой природы. Простейший пример, чтобы было понятней: человек страдает от недостатка ресурсов, а ему говорят, что он страдает от недостатка любви. Ну и так далее.

Именно поэтому выведение человечества из глобального травматического стресса есть основная задача цивилизации.

«Эстетские» неврозы

Нежность (изнеженность) – бархатная трусость. Аристократизм (помимо прочего) – надменная трусость. Экзистенциализм – онтологическая трусость. Метафизические колебания – страх отсутствия ресурса.

Модная «болезнь» социопатия – отнюдь не болезнь клинических мизантропов (хотя бывает и так); это болезнь существ амбициозных – недополучивших блюстителей иерархии.

Профанная терминология

Псевдонаучный околопсихоаналитический сленг нейтрализует, размывает, десакрализует. Звучит? А «обесценивает» – уже нет. «Токсичный человек» – слышится уныло и неприметно. Обывателю тут же хочется отстраниться. «Желчный индивид», напротив, очень даже завораживает. Тут же представляется полугениальный эстет. Профанная терминология – лингвистический убийца. Психоанализ же – убийца смысловой. К слову, субъекта нельзя препарировать психоаналитически. Он вне контекста. Внутри психоаналитического контекста находится только управляемый объект.

Последние времена

Если меня спросят, куда движется мир, я скажу, что мир движется в единственно верном направлении. Хотела бы я родиться в другое время? Нет, я вовсе не хотела бы родиться. Быть нерождённой – в этом вижу я единственное благо.

Однако если бы передо мной стоял выбор, родиться сейчас или в иные времена, я выбрала бы родиться сейчас – в те времена, которые в определённых кругах принято именовать последними.

Есть ли жизнь после смерти?

Аварии, наркозы, ситуации на грани жизни и смерти никогда и ни в какой форме не указывали мне на наличие «высших сил». Попытка сакрализации критических и экстремальных ситуаций проистекает исключительно из животного почти страха смерти и небытия, прошедшего через культурный импринт.

Порочная идея

Безусловно, сама идея «бога» – порочна. И «бог» как концепция есть апофеоз насилия и тоталитарности. Впрочем, как и природа. Но природе ничего предъявить нельзя. Тогда как «богу» как её легализованному обществом персонификатору – вполне. Ещё правильней – предъявлять претензии непосредственно проводникам и популяризаторам идеи «бога», ибо нам известно, что «бога» нет.

Об ускользающем бытии

От обычных людей бытие не ускользает. «К жизни какой-то непокидаемый вид» – это про них. От социального субъекта бытие не ускользает. Буквально – от меня как от социального субъекта оно не ускользает, ибо социум есть сфера удовлетворения моих амбиций. Для меня социум – мера мер бытия. Его предел. В метафизическом отношении бытие для меня исчерпано его окончательным и зловещим пониманием. А Небытие не только не ускользает, оно тотально присутствует. Можно сказать, что я впаяна в Небытие.