Цивилизация хаоса. Философия, публицистика, проза и эссе

Детские травмы как манипулятивный

общественный конструкт

Если сказать, что у меня нет и не было того, что принято именовать «детскими травмами» – да, впрочем, и всеми остальными травмами вообще, – будешь вновь повержена общественной обструкции. Но факт – травм не было. За исключением факта рождения, насильственного и намеренно противовольного внедрения в бытие, принуждения быть человеком. Травмировать как человека в сфере того, что принято именовать частной жизнью, интимными переживаниями, внутренним миром, – меня невозможно. Так называемый травматический опыт начинается и заканчивается, впрочем, в области исключительно социальных амбиций. Я трактую социальные амбиции как вынужденную проекцию метафизических. Говоря на устаревшем-упрощённом, где нет воли к власти, там нет и проблемы, а соответственно, не может быть той самой травмы. Вообще, термин «травма» некорректен, слишком софт, слишком инфантильно-гуманистический, чтоб уважающий себя субъект терпел в отношении себя такие уменьшительно-ласкательные лингвистическо-смысловые проекции и, соответственно, всё, что из них следует. Подобная терминология делает вас безвольным объектом игры злых сил, внешних воздействий.

Преодолеть архетип

Надо было не только убить «бога», но и начисто стереть архетип, ибо всякий архетип импринтингованного человека – богоцентричен (демиургичен, что одно). Вместо же традиционных архетипов – дать волю хаотической индивидуалистской (субъектной) фантазии – навсегда заменить мозаику устаревших образов, складывающихся каждый раз в один и тот же безысходный сансарный сюжет.

Таким образом, мы придём к новой цивилизации – цивилизации победившей субъектности, царству свободы и индивидуализма, где невозможно будет уже ни прямое принуждение, ни бесструктурное управление, ибо все нити бесструктурного управления тянутся к указующему персту «демиурга» – галлюцинаторной общественной фикции.

Осознание

Я бы заменила термин «подсознание» на Осознание. Я не знаю, что я могла бы скрыть в себе (от себя), утаить, не проанализировать, что было бы в чужой компетенции, а если таковое и есть – чтоб оно имело радикальное значение. Мне ясны все движущие мотивы своих действий, от высших до самых простейших. Психоанализ кажется мне большой аферой, нацеленной на человека, попавшего в «щель между мирами»: он уже не «традиционный» (архетипический) человек, но ещё не современный (рациональный). Это последняя попытка старого мира вернуться к бесструктурному управлению, где в роли поводыря выступает аферист-психоаналитик.

Власть

Власть в понимании субъекта не нуждается в дальнейших интерпретациях и трактовках. Это абсолютное понятие, – в отличие от всех прочих, относительных. Поэтому вопрос «Зачем кому-то власть?» априори некорректен. Власть есть прямое проявление воли, власть – это «высшая магия» той реальности, в которой субъект себя обнаружил либо в которой он себя осознал (то есть пришёл к осознанию). Вопрос «Зачем тебе власть?» для субъекта звучит примерно как вопрос «А зачем тебе дышать?» для обычного человека. Но именно субъекты и двигают историю, а все остальные люди так или иначе встраиваются в их сценарии в качестве активно-вспомогательной, нейтрально-поддерживающей либо противоборствующей силы.

Мораль как целесообразность

У Мамлеева есть любопытная мысль: где царит комфорт, там нет ни бога, ни дьявола. Воистину так. И это прекрасно. Его патетическое высказывание следует трактовать так, что цивилизация и комфорт действительно победили религиозное сознание масс. Цивилизация – вот имя истинного Блага или, напротив, подлинного инферно. Хотя, на мой нескромный, нет ни добра, ни зла, есть лишь интересы определённых групп, над которыми стоят интересы Субъектов. С этой точки зрения высшая мораль есть целесообразность – она и есть общественное благо.

Литература как практика бесстыдства

Я стала терять интерес к художественной литературе (ещё в детстве), когда поняла, что не могу идентифицировать себя ни с кем из героев. Все их мысли, действия, мотивации мне были понятны лишь теоретически. Мне, в сущности, нечего было с ними разделить, нечего примерить на себя. Они не обладали опытом, которым я могла бы воспользоваться. Впрочем, я в этом и не нуждалась.

Радикальный субъектный опыт тем и отличается от общечеловеческого, что его переживает только сам субъект. Аналогов ему нет.

С тех пор художественная литература интересовала меня лишь с точки зрения качества текста и резонансности, рейтингов, возможностей продаж, славы как таковой.

Часто текст делает популярным непристойная банальность или такая же непристойная аморальность (внеморальность), некорректность, профессионально смакуемая оборотная сторона бытия (всё притягательное и чудовищное). С этой точки зрения литература всегда – практика бесстыдства.

Моногамный кошмар

Есть в скрепостной моногамии какая-то смертообречённость. Не зря же шутят про «любовь до гроба». Регламентированность отношений, гендерная ролевая безысходность (как принято в дикой патерналистской России, я имею в виду окраины, конечно, в центре возможно и дозволено всё).

Меня всегда страшила мысль о том, что нечто – навсегда. Продекларировать и легализовать нечто навсегда – фактически быть впаяным в смерть, иметь с нею (смертью) какие-то инфернальные бюрократическо-договорные отношения, обещать будто бы что-то некоему некроростовщику с обратной стороны бытия, этакому всепоглощающему чёрту.

И страшна в этой обречённости, в этой парно-бинарной механике, прежде всего добровольность. Как будто ты отдаёшь самое себя, своё естество на пропитание матричной утробушке, не своей уже лжизни, некой сущности, пусть и с лицом и телом красавицы (или красавца). А бывает, что и не красавицы (красавца) вовсе, а кого-то средненького да унылого, настолько невзрачного – просто до порнографического неприличия. Видится мне в этом полурелигиозное какое-то отчаяние, латентный мазохизм, безобразное самоотречение.

Быть выгодным

Люди продолжают настаивать, что желают быть любимыми. Это целая психоиндустрия любви – от Фрейда до профанатора Фромма, чья слащавая «гуманистичность» явилась следствием общественного заказа, призванного нивелировать ужасы и жестокость Второй Мировой войны, не более.

Однако никто не скажет, что хочет быть выгодным. Выгодный человек воистину незаменим. Именно он – получатель всех гешефтов и гештальтов. Кто же мечтает о любви – отдаётся иллюзии, приправленной изрядной долей социального принуждения.

В основе декларируемых желаний – всегда социальный моралистский диктат и лицемерие, помноженные на общественно одобряемую благоглупость.

Цена власти

По сети бродит такой профанический афоризм, приписанный какому-то известному автору, но похожий на народное творчество: «Какая польза человеку получить весь мир, если в результате у него язва желудка, опухоль простаты и что-то там ещё». Дословно не помню.

Здесь мы имеем дело с нехитрой обывательской подменой. Безусловно, кто владеет миром, имеет больше шансов излечить себя, чем любой другой человек. Также безусловно, что всё имеет цену. И за власть можно пожертвовать здоровьем, и не только им.

Но и сама идея здоровья как проловского абсолюта, как алхимической почти фикции, как критерия нормы или счастья – идея интеллектуально увечная и ничем не оправданная. Здоровье как «вещь в себе» фактически ничего не стоит. Оно стоит только вкупе с иными свойствами, дающими некий результат. Парадоксально, но этот же, а то и больший результат может давать болезнь.

В случае со здоровьем мы имеем дело с тем же, что и в случае с позитивным мышлением – структурированной и осознанной жизнью и разнообразными коуч-тренингами, вплоть до избавления от прокрастинации, о которой прекрасная Василина Орлова скептически воскликнула: «Ну и что? Как? Где результат? Уже написана «Критика чистого разума?» Ау! Нет ответа.

Геронтофобия, или Инфан-фаталь

Геронтофобия набирает обороты. Можно назвать это возрастным фашизмом, но я прибегну к термину покорректней. Довольно часто появляются посты о декларируемом страхе работать рядом с зрелыми женщинами (добавлю от себя – мужчинами).

О да, это прекрасная Цивилизация с её культом молодости, гламурности, красоты – всё, как я люблю! Любопытный парадокс, что настоящими инфантилами здесь выступают так называемые взрослые, которые, затормозившись в своём развитии, словно инерциальные социальные големы, не имеют ни воли, ни желания – не взрослеть. Они пятятся и опадают в старость, ибо старости ведом тот кошмарный комфорт, от которого пахнет отутюженной, аляповатой, асексуальной ночнушкой, валокординовым предсмертием и бабушкиным монпансье, рассыпанным на дне то ли сундука, то ли уже гроба. Смерть похожа на леденцы. Да.

Нищие

Конечно, никаких нищих духом не существует. Есть просто нищие. Все религиозные конструкты – для них.

Ницше и зеркало

Некоторые извлекли из Ницше только лишь «Всё дозволено», совершенно позабыв о «Смотря кому». А всего-то стоило – в зеркало посмотреть.

Мераб Мамардашвили

Генезис советской гуманистической мысли, хотя это и звучит как оксюморон, происходил не только и не столько по прямому указанию партии, сколько по инициативе её верных сынов, вовремя переобувшихся на излёте советской идеологии.

Одним из характерных представителей вышеупомянутой когорты является Мераб Мамардашвили, часто цитируемый олдфагами.

Из его биографии видно, что человек фактически не испытывал какого-либо серьёзного давления, был, по сути, на партийной работе, имея небольшие конфликты допустимого характера, сформированные контекстом времени (XX съездом КПСС), в основном касавшиеся критики Сталина и периода военного коммунизма.

То, что человек этот был свой для власти, также говорят такие моменты его биографии: в 1961 году Международный отдел ЦК КПСС направил Мамардашвили в Прагу на работу в журнал «Проблемы мира и социализма», где он – заведующий отделом критики и библиографии (1961—1966). Он имел служебные командировки в Италию, ФРГ, ГДР, на Кипр.

И лично моё впечатление от ознакомления с его трудами – Мамардашвили, как всякий советский философ, чудовищно вторичен, чудовищно скучен, неэнергетичен, в общем, классический зануда по протекции. Ему свойственная этакая мягкая вязкость языка, шизоидная дуальность, мысленная болотистость, когда ни одна вещь, ни одно понятие, ни одна мысль не может (боится) звучать радикально.

Объективная реальность

Во что я истово верю – в объективную реальность, продолжающуюся после исчезновения «Я» -субъекта. Это и является основной философской проблемой. Экзистенциальной. Метафизической. Идеологической. И материальной, физической. Что главное.

Что есть ад?

Что есть ад? Не босховские кошмары, не горящие грешники. Ад – это адекватность. Адекватное понимание субъектом своих возможностей и природы вещей.

Сакрализация смерти

Люди настолько боятся обнуления смыслов, что сакрализуют смерть, называя её «таинством». Хотя ничего банальней, пошлей, демократичней (в плохом смысле слова) придумать нельзя. При этом, как я уже писала, смерть действительно обесценивает всё. Простые истины беспощадны.

О невозможности воплотить сверхзамысел и «метафизике» посмертья

Человеческой жизни никогда не хватит на воплощение нечеловеческого сверхзамысла. Понимание термина «вечность» проистекает для меня именно отсюда. Я вижу вечность и ад буквально как надругательство над «Я», над самостью, над идеей.

Кошмары, которыми пугают «грешников», – это всего лишь физическое воплощение понимания природы вещей, того самого пределья ужаса, что сопровождало меня с рождения.

Что же касается метафизики посмертия, для меня её не существует. Я вижу смерть как материалист – как физический процесс, не более. Это осознание смерти как мгновенного исчезновения сопровождает меня практически ежесекундно.

Матричная пуповина

«Привычка свыше нам дана, замена счастию она»©.

Речь здесь, конечно, не о каких-то приятных (порочных) гедонистических и прочих благах, как может показаться. А о матричной привязке.

Подростку легче совершить самоубийство, чем взрослому. Как, впрочем, погибнуть в бою. И не какая-то сверхцель или же приобретённая мудрость привязывает большинство к бытию, а то, что именуют той самой привычкой, – по сути, это механизм тоталитарно-животного сдерживания, матричная пуповина.

Псевдосубъектность бытия

«Быть благодарным жизни», «не требовать от жизни», «ценить жизнь». Впечатление, что жизнь имеет самость и субъектность. Воистину атеисты имеют «достойный объект поклонения», что делает сомнительным сам атеизм, ибо в данной интерпретации жизнь и является проекцией условного «бога-творца».

Триумф молей

В который раз я убеждаюсь в том, что люди, лишь считающие себя мыслящими, более ценят жизнь саму по себе, чем привилегии (комфорт), которые она предоставляет, либо цели, которые она позволяет достичь. Оказывается, подобная чушь была озвучена ещё в 1915 г. неким Альбертом Швейцером, немецким философом-гуманистом, в основном принципе его этического учения, сформулированного как «благоговение перед жизнью» (нем. Ehrfurcht vor dem Leben), которое «содержит в себе три элемента мировоззрения: смирение, миро- и жизнеутверждение и этику».

Именно с него и следует начинать рассмотрение дальнейшего распространения модели низшего гуманизма в качестве отправной и далее ставшей основой для всех известных в мире тираний – от национал-социалистической до коммунистической. Именно благоговение перед жизнью стало фундаментом для вживления всевозможных импринтов страха её потери либо уменьшения её функциональности – в качестве противопоставления стилю жизни, её эстетической и целевой направленности.

Проще говоря, под страхом потери жизни или даже свободы ею распоряжаться человек готов смириться с любыми её ежедневными «некритичными» тяготами и лишениями – на радость культурным распорядителямй, отвешивающим оптом и в розницу так называемые общечеловеческие ценности. Эта масштабнейшая подмена гуманистических понятий, осуществившаяся в прошлом веке на рубеже самых кровопролитных войн человечества, лишь закрепила статусность жертвенности как высшей формы проявления благоговения перед жизнью, таким образом, почти окончательно отбросив в качестве балласта любые эстетические и целеполагательные претензии. К чему это привело?

Тирания жизни в качестве необсуждаемой ценности под приторной маской любви, лицемерие, возведённое в степень, – вот что в итоге получило человечество, сделавшее ставку на количество и процесс, а не на качество и результат. Благоговение перед жизнью – это и есть торжество той самой «лжи во спасение», триумф молей, микробный экстаз победивших паразитов. Но победа эта мнимая, а битва продолжается до сих пор – битва массового бессознательного с субъектным коллективно-разумным. Сражение низше-гуманистических отговорок с принципами высшего гуманизма.

Есть ли жизнь при жизни –

вот в чём вопрос

Все эти удивительные истории о жизни после смерти, равно как и попытки заглянуть за её порог, обычно будоражат умы малообразованных средних людей, сознательно игнорирующих тотальную бессмысленность собственного существования.

Бесспорно, они также представляют особый интерес для иных набожных личностей, чересчур буквально воспринимающих всевозможные «святые писания», в которых богато излагается данный вопрос.

Вязкая серость будней, имеющая своим концом унылую пьянку на кладбище с последующим яростным дележом скромного имущества покойного, невольно ставит вопрос совершенно иным образом: а есть ли жизнь при жизни? Да и что есть такого особенно в «жизни» обычного человека, чтобы ей иметь смысл длиться дальше, пусть и в несколько иной форме?

Сейчас бытует модное мнение, что, мол, человек как довольно сложная энергоинформационная структура не может пропадать «просто так», что закон сохранения энергии (информации), которая на квантовом уровне есть одно и то же, работает и в отношении людей.

И если допустить, что данный закон работает, то можно предположить, что человек после своей физической смерти, неизбежно теряя определённую информацию как минимум структурного характера, прежде всего вследствие распада его носителя (тела), обретает некое сохранение или «спасение» (как это трактуют некоторые религиозные конфессии) в виде энергии (информации), уходящей в общий круговорот проявленной реальности.

Принцип относительности (релятивизма), полагающий каждого отдельного индивидуума своеобразным отражением, слепком всего мира в целом, неизбежно приводит к тому, что как таковой смерти вообще не существует, несмотря на то что физические носители отдельных людей погибают, но мир при этом остаётся как бы неизменным.

И подобно тому, как земля подпитывается телами умерших людей, некая сфера, ответственная за поддержание базовых структур мироустройства, по идее, должна подпитываться тем, что именуется «душой». Но если в проявленном мире нет смерти, то, соответственно, нет и жизни.

А что же есть, спросите вы? Ответим – есть вечное увядание, скатывание, деградация и устаревание, для большинства жителей «этой планеты» проходящее в массово-бессознательном, полусомнанбулическом, зомбированном состоянии.

Поэтому в действительности, несколько отличающейся от политкорректной и удобно-общепринятой, мир как замкнутая структура неизбежно деградирует вместе с подавляемым большинством своих атомарных минивоплощений – людьми, к тому же являющимися неизбежными и практически обязательными его жертвами, вынужденными его подпитывать.

Собственно, мир – это и есть Демиург, пожирающий собственных детей во имя некоего «общего блага», оценить несуществующие «прелести» которого к тому же вряд ли будет возможно кому-либо – как при «жизни», так и после «смерти».

Постструкт

Постструктурализм – это не только политические дискурсы от системных провокаторов, секреты успешного бизнеса от мошенников, психоанализ от психов и религиозные откровения от наркоманов. Это ещё и возможность многократно повторять всё вышеупомянутое без малейшего опасения быть раскрытым, схваченным за руку, попавшимся на болезненной, повторяющейся внутренней противоречивости. Потому что само по себе восприятие реальности средневзвешенным участником глобальной (теперь уже) игры более не зависит от внутреннего набора традиционалистских лекал или же запредельной устремлённости, целеполагания – теперь всё определяется загрузкой внешнего контента, (ре) генерировать который бросились все кому не лень.

Надо ли рассказывать отдельно о том, что проверять, кто, что и когда говорил, также не имеет более особого смысла – хотя бы потому, что буфер обмена, «оперативная память» обычного юзера сократилась с объёма небольшой домашней библиотеки до краткого списка ссылок в браузере, но картинки ещё «заходят» довольно быстро, а лонгриды скорее идут для общей информационной разгрузки, нежели для смысловой переработки. Поэтому имеет смысл давать намёки, подводить к осознанию, прокалывать «пузыри» уютных пользовательских мирков. Пусть это и болезненно, но безусловно перспективно.

В отличие от постмодерна, являющегося своего рода компенсационной отдачей от предыдущего модернистского рывка, информационное разжижение постструкта становится новой «традицией» для «тел без органов», оболочек, наполненных розовой пеной эмоционально нейтральных оттенков. Любые другие категории качества сводятся к примитивному, слабому «да», произносить которое уже совсем не обязательно. Да и ставить лайк теперь всё чаще полагается излишеством. И даже коты порой выглядят куда умнее своих хозяев уже тем, что постоянно молчат, хотя я всегда подозревала в них огромный скрытый интеллектуальный потенциал.

От «не забудьте выключить телевизор» до «всегда онлайн» прошло каких-нибудь 30 лет, при этом общая способность к поглощению, анализу и усвоению информации сократилась быстрее, чем успела подойти её новая, качественно переработанная волна. В итоге пошёл обратный – дезинформационный – процесс. Как это и ни прозвучит парадоксально, но сейчас определиться с истиной становится тем сложнее, чем больший выбор источников информации предлагается.

Разумеется, я ни в коем случае не являюсь сторонником различных запретов, нет, потому как вопрос выбора приоритетных информационных путей и способов анализа поступающей информации лежит исключительно в области субъектности. И соответственно, субъектная инициатива может и должна стать определяющей для всего остального общего, обозримого информационного поля.

Фундаментальное преодоление страдания

«Отсутствие страданий – благо, даже если это благо не испытывается кем бы то ни было». Это цитата Дэвида Бенатара, одного из сторонников антинатализма. И он совершенно прав. Из этой идеи следует то, что Небытие (Ничто) – субъектно. Соответственно, есть не только Субъекты Бытия, но и Субъекты Небытия, то есть буквально – нерождённые и есть Субъекты Небытия.

Я давно постулирую мысль: если имеется хотя бы малейшая вероятность страдания каждого родившегося разумного человеческого существа, то сия вероятность потенциально превосходит все возможные блага. Как то, например, момент и ужас рождения (родовая травма), болезни, смерть, бедность (напомню, что большинство населения Земли живёт в относительной бедности) превосходят в своей концентрации негатива весь спектр возможного позитива – от простейших гедонистических удовольствий до идеалистических теорий, и вовсе превращающихся в пустые абстракции.

Так, например, неизлечимо больной человек в подавляющем большинстве стран не может уйти из жизни добровольно (посредством эвтаназии). Он вынужден испытывать страдания во имя абстрактной ценности – жизни. Воистину можно сказать, что такой человек приносится обществом в жертву.

Мы видим, что в настоящем у жизни есть приоритетное право не только над «нежизнью» (небытием), но и над индивидуумом, субъектом, гражданином, тогда как в приоритете должна стоять личность, её интересы и её блага, выражаемые в конкретном материальном эквиваленте. Отсюда кстати следует и идея БОД (безусловного основного дохода) как концепция избавления от любой из форм принудительного труда – как физической, так и экономической.

Пересмотр фундаментальных философских истин (системных и государственных в плохом смысле, а значит, антииндивидуалистских и античеловечных) повлечёт за собой качественное преобразование всего социума в глобальном масштабе, избавляя его от ненужных, а главное – бессмысленных страданий.

Я хочу быть манекеном

 
Я хочу быть манекеном —
Бледным, длинным, без груди.
Бытие, что было бренным,
Оставляя позади.
 
 
Целлулоидным, кислотным
И тотальным манекеном,
Что был создан не животным —
Химикатами Маккенны,
 
 
Не божественным, не жено-
Ственным, и не нежным в неглиже.
Я хочу быть манекеном,
Да и, впрочем, я уже.
 
 
Мир пластмассовый, как плен твой
Мне приятен, мёртвый век!
Каждый станет манекеном,
Кто давно не человек!
 

Вчера на одном мероприятии речь зашла о таком философском атавизме, как сверхчеловек, и я поймала себя на мысли, что вижу больше сверхчеловеческого в журнальных гламурных дивах, в лолиточных принцессах и подиумных мраморных, почти бесполых юношах, чем в метафизических проекциях ницшеанцев. Я не вижу в себе ровным счётом ничего, что стоило бы преодолеть, ибо идеологически и мировоззренчески я идеальна, но многое бы хотела переделать просто на техническом уровне. Как переделывают кукол или вещи.

Удивительно, что современная философия или даже религия не дозрели до таких универсальных концептов, как, например, идея Сверхвещи. Ведь Сверхвещь и универсальней, и интересней сверхчеловека (лучшего среди равноубогих) в принципе. Или же, как говорила одна красивая писательница: «Зачем мы что-то пишем, зачем все эти герои романов, когда мимо проезжают эти совершенно сногсшибательные „Лексусы“ и люди, сидящие там, ничего о них не знают?»

Смерть традиционализма

Традиционалистская концепция мира, господствовавшая до относительно недавнего времени, основанная на вынужденной некритичности, которая, в свою очередь, проистекает из религиозного сознания при полном отсутствии актуальной информации, потерпела полное фиаско. В настоящем целиком и полностью господствует реальность, в которой любые события и явления, отражаясь в информационных потоках, присутствуют буквально «здесь и сейчас». Отсюда задача управляющего этой реальностью – научиться выделять основные, главные, актуальные её факторы. При этом сознание «оператора» должно базироваться на идентичности, лежащей за её пределами. В противном случае он рискует стать «заложником жанра», ведомым объективной средой, ранее персонифицируемой в виде «бога».

Очень часто люди, испытывающие ностальгию по прошлому, сокрушаются по поводу отсутствия «великого» в настоящем. Однако великое всегда (!) персонифицировано, то есть субъектно. Великая эпоха, например, – это исторический миф. Тогда как великий человек – это реальный субъект, который объективировал доступный его разуму и ресурсам участок реальности. В ностальгии, в ретроспективном мышлении априори есть нечто пораженческое. Традиционалисты, воображая себя в неких «идеальных» временах, полагают, что лишь ничтожность времён нынешних не даёт им развернуться в полный рост, хотя дело далеко не во времени, а в них самих. Их сильно фрустрирует отсутствие сопричастности, тогда как сопричастность – феномен социалистического общества (массового действия). Признак субъектной недостаточности.

Бесполая политика

Метафизика – беспола. Идея – беспола. Политика – во многом проекция метафизики, её проявленность – также беспола. Гендерные инсинуации вокруг носителя политической идеи выглядят жалко и отвратительно. Проплаченный троллинг содержит в себе предсказуемое: пресловутые мифические «деньги госдепа» и гендерную составляющую, например идиотический посыл «ищет кого-то» и прочие уже совсем желтопресные домыслы с эротической (мягко скажем) составляющей.

К слову, сексуальность или эротичность политического – пропагандистский атавизм начала века, широко применявшийся тоталитарными режимами, от сталинского до гитлеровского. Ныне эротизм в политике – скорее моветон и излишество. Более актуален он в рекламе, но и там медленно, но верно уходит на периферию, вытесненный рациональностью, бодипозитивом, политкорректностью и прочими актуальными тенденциями, что не хорошо, не плохо, но есть свершившийся факт.

Манипулируемый «герой»

Нет более обесцененного не за столетия, но за десятилетия понятия, чем герой. Притом – верно обесцененного, что редко случается с позитивно-«сакральными» образами («верно» следует понимать как «правильно», «рационально», «в духе времени»). Герой – всегда не субъект, но манипулируемый объект. Герой – относительно кого-то. Но не для самого себя.

В последнее же время мы видим исключительно социального манипулируемого героя (пассионария).

Печальный, но при этом убедительно-комиксовый пример – некто, отправившийся на войну, к примеру, в Новороссию.

Спрос диктует предложение. Спрос диктует жертву. Спрос очевиден. Это агитпроп с метафизической начинкой. Спрос сверху.

Это последняя стадия героя – герой-дурак, где и становится, собственно, очевидна вся его простенькая, манипулятивная сущность.

Ныне с героя спрашивает ряженное в одежды идеологических напёрсточников государство. А когда-то с него, возможно, спрашивал сам несуществующий «бог».

В борьбе с Несуществующим некий античный герой – герой прошлых времён вообще – обретал почти метафизический статус, накачивал, так сказать, метафизические мускулы.

Герой, манипулируемый нынешним государством, мускулы не накачивает, а всё чаще хохочет утробным отрубленным мамлеевско-мересьевским смехом.

В глухую русскую пустоту.

Интеллектуальное лукавство

Набоков неоднократно употребляет термин «буржуазный» и, как бы чувствуя некоторую недостоверность, неискренность этой «духовной» обличительности, словно бы оправдывается, поясняя: «не в марксистском, но во флоберовском понимании». Он рассуждает о рекламе и покупке вещи, которая будто бы делает счастливой, что есть – по его мнению (и общее место) – не так.

Однако это расхожее мнение и само – изрядная пошлость, учитывая, как любит пренебрегать вещью всякий интеллектуал и тем более интеллигент. Здесь я не соглашусь с гением Набоковым, не говоря об иных адептах «духовности» и антиматериальности, имя которым легион, ибо вижу Вещь как нечто превосходящее даже пресловутого сверхчеловека. Действительно, цивилизационно уместней и онтологически честней было бы создать культ Сверхвещи, а не Сверхчеловека (лучшего среди равноубогих).

Что же касается недостижимого потреблением и буржуазностью счастья, то определённая ирония заключается в том, что ни продавец, ни покупатель не обманываются и не обманывают, то есть не продают счастье и не покупают счастье. Когда я покупаю вещь, я покупаю вещь, не более, – функцию, качество, всё. То есть я и не помышляю о счастье. Здесь скорей лукавит интеллектуал, а интеллигент – тот и вовсе врёт. Ибо в счастье ныне не только не веруют, но и воистину не нуждаются в нём (как не нуждаются в абстракции). Если кто и мечтает о счастье – это совсем ребёнок, девочка или дурак, но мы-то с вами – не дураки, да?

Буржуазность кота

Набоков употребляет термин «буржуазная» по отношению к советской (!) литературе, притом с негативным окрасом, тогда как сам он, как и его тексты, восхитительно буржуазен.

Конечно, ныне нельзя всерьёз употреблять подобные термины. Хотя некоторые классово помешанные употребляют. Я же, говоря «буржуазный», выражаюсь исключительно образно, метафорически, имея в виду нечто лучшее, качественно иное по отношению к наличествующему (уныло-здешнему), быстрое, функциональное, удобное, аристократическое, качественное.

Буржуазным может быть назван изысканный и качественный литературный текст – от Набокова до Шмитта, некая стильная утончённая особа, вещь, предмет.

Пейзажи же (природа вообще) буржуазны быть не могут, в них словно бы поселился, утробно наличествует апокалиптическо-демиургический дискомфорт, некая вселенская тревога, угроза. И напротив, я могу назвать буржуазным своего кота. Буржуазное – это аристократическое, комфортное, цивилизационное – против природного, изначального. Этакий меховой прогресс. Экзистенциальный бархат.

Снобоубежище

Человека социального, иерархическую во всём сущность, не интересуют бомбоубежища с точки зрения спасения – физического, не говоря о религиозном. И не столько потому, что такой человек в некотором роде не верует в смерть для себя (смерть как сакральное действо и как реальный акт), но при этом верует в смерть других («смерть всегда чужая»©). Но более потому, что интересна ему в процессе теоретической бомбежки именно личная иерархическая статусность, то есть принадлежит ли он к той социальной группе, к тому кругу «избранных», для коих строятся лучшие и комфортабельные бомбоубежища, тех «высших», коим надлежит выжить, когда иные сгинут привычно в болотистом русском мороке?