Меня пугает ход времени. Я не могу ни понять его ни принять. Его неторопливость, его неумолимость. Так небольшая вода стачивает сваи, а на них стоял единственный в этом мире мост. Высокой волной смывает с тебя лицо и рисует новое. Зеленые глаза и длинные пальцы, тонкие косточки, острые плечики. Ты смеешься, но это пока. Ты плачешь -- и это тоже.

Мне снятся сны, где я выхожу за дверь, и не могу вернуться обратно -- двери нет, и дома нет, и город совсем другой -- ни луча солнца.

Пространство легко дробилось шагами. В шаге минутной стрелки всегда чуялся какой-то обман, неразрешимая задача, презрительный смех. Лишь иногда удавалось нащупать в кармане собственного сознания уютно змейкой свернувшееся бриллиантовое ожерелье --в цикл сворачивающуюся линейность.

Эти дни были прелестны. Ты входишь, словно под воду в густой апрельский туман, голый, босой, не знающий ни холода ни страха. Перед тобой бесконечное море, за тобой -- высокий прибой. И единственный солнечный луч прорезает эту морскую взвесь, каждая капля множит спектр на радуги. Эти дни принадлежат вечности, как впрочем и ты сам, и ты это знаешь.

Вся эта цветочная пыль и труха времени, цвета, света, жизни.

Перечитывание этого бесконечного текста теперь ничего не даёт. Это хуже чем перечитывание пассажей Набокова (хотя и в них я иногда, как в липком мёде, вязну), как будто ничего не связывает прошлое этого текста с настоящим мраком обыденности. Только ты вот тут посредине времён стоишь каланчой неприкаянной и ставишь знаки препинания не впопад.

Никого тут нет, никому ты тут не нужен. И слава богу.

Все утро перечитывала странички с загнутыми уголками (алмазной превосходности пассажи) читанного-перечитанного произведения. Так каждый год наступает весна, так ты возвращаешься к собственным маякам.

Высвеченые солнцем пятна в тенистом лесу, запятые, расставленные на березовых стволах, удивительные метаморфозы памяти, заворачивавшей за угол шестнадцатилетняя и обнаруживая там тропинки и конфеты вперемешку с фантиками в карманах легкой теннисной куртки семи-восьми лет.

Все мгновенно и путано превращается в воспоминания. Залитые солнечным светом настолько ярко, что рассмотреть в этой золотой и белой и радужной переливчатости что-либо практически невозможно.

Прошлым летом я пришла к выводу, что нет ничего совершеннее сочетания небесно-голубого и травянисто-зеленого. Все художественные каноны смеялись то ли надо н мной, то ли над собственным удивлением. Вчера мы лежали на траве глазами и носами в небо и над нами шуршали молоденькие весенние листочки извилистой и узловатой яблони.

Что вы думаете обо всей этой взрослой жизни?
Как по мне, так полная лажа.

Мир бесконечно прекрасен. Я выхожу на улицу в 8.40 утра, к 9 надо быть на последнем зачете. У меня есть 20 минут. Мне изо всех сил, что во мне есть, хочется раскрыть объятья. Всеми порами впитать эту красоту. Всей собой изнутри стать этим невыразимо прекрасным миром. В конце апреля, на излете весны, в самой ее концентрации.
А люди придумали деньги, политику, экономику, общество, иерархию, социальную значимость и еще кучу всякой херни. А оно вообще надо? Кто-нибудь спрашивал зачем? Хоть кому-нибудь оно нравится? Или принесло счастья? В очередной раз нас провожают в эту великолепную взрослую жизнь. Только в этот раз я уже не верю.

Камю смеется над абсурдностью работы Сизифа, смеется над этим утомительным и безрезультатным трудом, который придумали не Боги, а люди. Смеется, утверждая, что вся жизнь человека - это попытка закатить камень на гору, с которой он все равно скатится. А я плачу. Я бы смеялась, если бы верила утверждению Камю - что абсурд - абсолютно все. Но я выхожу на улицу в 8.40 утра и понимаю насколько это утро прекрасно, юно, зелено и абсолютно в своем жизненном упоении. Самодостаточность в самой жизни. Если вынести за рамки все что придумано человеком, абсурду точно не останется место. И только поэтому смеется я не могу.

Мне хочется плакать.

А еще благодарить небеса, что я родилась девушкой. Мне хочется маленькой девочкой залезть на коленки и лить слезы, над тем насколько я дурочка. Спасибо тебе, спасибо тебе небо и возможный на небе Бог, что рядом со мной мужчина, который сильнее и смелее этого всего абсурда человеческого мира, что это он в этом мире, а я только за его спиной. И я могу закрыть себе глаза его рукой и чувствовать красоту, красоту в которой нет абсурда и нет человека, а есть только Бог.

Бохмой, в этом мире нет ничего, совершенно ничего лучше твоих рук.
Плакать, тихонечко самой себе улыбаться в плечо, таять, и точно быть.
Целовать-целовать-целовать. Знать наизусть изгиб каждой венки и как пульсирует ток.

Я смотрю на тебя букой, ты с нежностью. Это выражение было новостью, стало повестью. Только по весне. Нежность сочится из твоих пальцев, когда ты обхватываешь меня резко и неожиданно. Нежность щекотит мое нутро. Утро целует меня в висок прохладой рассветов и прозрачного, белого солнца.

Меня так резко окунуло головой в жизнь - вот она смотри - вот она дыши - вот это прекрасное и зияющее-черное все что происходило и будет происходить.

Я давно не ставлю дат.
Мне 22 было месяц назад.
Я сижу в мужской рубашке на голое тело.

Это все чего я хотела?
Когда-то в странные, нежные, влажные пятнадцать лет.

Ты закрываешь глаза и мир переливается ало-золотистыми светотенями, солнце через листву высвечивает поцелуями пятна, зеркальцем пускать в глаза белых зайцев и смеяться над чужой слепотой.

Я говорила - я хочу заниматься любовью, а занимаюсь херней.
Я говорю - я хочу прислонившись щекой к песку, слушать, как через меня проходит вся тяжесть волн, вся соль веков, вся горечь нежности не повторяющейся ни в явь ни в новь.

И вот только тогда я поняла,
что по мне уж лучше война, чем мир и быт

И-и-и да и иди ты к черту.
А потом срываться на это жалкое обними меня, обними, трогай своими теплыми скользкими пальцами всю внутри. Вдруг это как-то поднимет температуру с этих давно неизменный плюс тридцати пяти. И если и не получится вы-жить, то хотя бы в истоме и судорогах забыть.

я любила этого мужчину, и ты прекрасно понимаешь, что когда я говорю "любила", с этим суффиксом прошедшего времени, я имею ввиду лишь нормы русского языка и приличия.

но все это больше не то, что надо.

C. говорил мне, что жить можно с кем угодно, на мой вопрос, почему же он тогда живет один, он ответил, что это сложно объяснить, я же объяснила это очень просто - жить можно с кем угодно, а вот жить счастливо можно только с кем-то строго определенным.

Бохмой! Как тебе идут эти твои белые рубашки. Это как накрахмаленные занавески, за которыми прохладный весь росистый апрельский рассвет. Я тебя совсем не люблю, когда не вижу, но, когда застегиваю вторую сверху пуговицу от ворота, вся эта любовь кажется мне такой ломаной трагедией, что делается смешно.

с тобой очень легко строятся планы и дома на берегу морей и океанов.
единственное, что с тобой мне дается сложно, слова - то в чем вся я.

я сейчас пью порошки парацетамола и кисленький кипяток, и слова во мне засыпают под щелканье клавиатуры. я вчера горячая и чуть-чуть в лихорадке сворачивалась у тебя на руках клубком, а сегодня под одеялом. но вчера и сегодня ты рядом.
на днях, если верить прогнозам, должен пойти снег, а значит наступит вторая зима, в которой ты единственный источник тепла.

в моих мечтах есть (уцелел после торнадо) дом, на отшибе цивилизации (нет, есть конечно в паре километров город, где книжный\цветочный магазин, где я глажу ладонями переплеты\лепестки и улыбаюсь первому утреннему посетителю), дом, где все окна выходят на море, дом с прохладой беленых стен, дом с вечным шумом прибоя под потолком, дом с синими ставнями, дом, где из мебели только кровать, стул и стол, а глиняная посуда сделана руками, дом, перед которым вишня цветет в мае, августе и сентябре, дом, который берегут звезды, дом, где скрипит лестница на чердак, дом, который охраняет моя собака и моя любовь.

в этот дом, где с самого ее рождения живет моя любовь, первым придет спокойствие, за ним сила, после вечность, последней - я.

ты берешь меня резко возле стены, не раздевая и не целуя. в такие моменты я не чувствую ничего кроме головокружения, так как будто лифт резко падает в шахту, становится дурно и легко в коленях. задираешь мне подол в подворотне архитектурной академии. прижимаешь бедрами к столу.

после уже щелкнув замком в ванной и прислонившись спиной к кафелю я почувствую как теплой волной расслабляются мышцы. ну не моя музыка тут играет. не моя. мне больно и холодно. я все чувствую.

секс в позе сбоку-сзади, распластанная по полу нежность, и крик в ладонь,
потому что только любовью можно заниматься лицом к лицу, а я вообще-то не знаю. совсем ничего не знаю. что мне со всем этим делать? со всеми этими мегабайтами тоннами и килотоннами воспоминаний в буквах и в карточках, где мне долбаные 17 и я некрасивая, но из меня растут цветы прямо из-под кожи на руках и ногах и животе - цветы - снежные лилии и гардении. а некому это не надо.
теперь вот ты, я и моя реальность, которая происходит только в моей голове.
вот ты, настоящий до невозможности.

можно посмотреть на скалы заливов со стороны моря вместе с Туве Янсон, можно потеряться в магических и по детски преувеличенных мирах Гарсиа Маркеса, можно убрать волосы в пучок в Англии времен Джейн Остен, можно быть голодным и влюбленным в Париже вместе с Миллером.

но все это не спасет.

я чувствую как реальность становится с каждой минутой все более неизбежной.
что мне делать с этим миром и куда девать себя. что мне делать с собой и куда девать этот мир?

предыдущая неделя с чувством постоянного воскресения или школьных летних каникул.
сказки аше гарридо утром в сонно ползущем по рельсам трамвае, как будто размаренном с еще не начавщейся жары. короткие шорты, выгоревшие волосы. а вечерами тепло и мягко пахнет табаком из соседней квартиры.

красота, высота и очень много зеленого и голубого.
шагаловские майские летающие влюбленные и русалки разлетелись туда, где прохладнее, а зеленый и синий остались.

все это так хорошо и только моря не хватает.

любовь - это прыжок без парашюта, прыжок с предельной высоты на предельной скорости, прыжок через гранд каньон, прыжок с эйфелевой башни, прыжок с края на край земли, прыжок не закрывая глаз.
набраться сил и веры в себя, набрать полные легкие воздуха и сделать это смеясь.
если у тебя еще хватает сил на этот прыжок - значит ты молод и не важно сколько тебе лет.

дикий пляж, шум волн. у меня два новых платья, которые тебе точно понравятся.

мы не виделись почти год. была осень, зима, весна, а сегодня снова лето. где я была? я и не заметила этого расстояния. как будто часы без стрелок.

мне было 20, а сейчас 21.
я скромна и мятежна, и под кожей тот же адреналин.

если быть честной даже с самой собой, то меня не покидает ощущение важного решения, которое я должна принять, от которого уже не уйти и не спрятаться, потому что это решение - ты, потому что это решение - я сама. рвануть к тебе сломя голову - я знаю на дне этого омута ты подхватишь меня на руки. я знаю, что это правильно. как знала, что правильно было бы три года назад послать этот университет с баллами егэ к черту и ехать к морю. но согласитесь, звучит безумно. все в основе правильное звучит безумно. к безумию с контраргументами не подкапаешься.

я не боюсь, что ты не примешь меня. я не боюсь, что ошибусь. все это просто невозможно. я боюсь, что не справлюсь. я боюсь, что я - это лишь я.

ничего у нас с тобой не получается,
но ты не сдавайся - не сдавайся - не сдавайся!

я хочу выращивать мирт и мяту в чайных чашках, жить с тобой.
мой милый дом - у тебя за спиной.

я прячусь от ливня посреди тридцатиградусной жары в читай-городе и покупаю книгу по рисованию обнаженной натуры. ван гог говорил, что если научится рисовать обнаженную натуру, то можно нарисовать что угодно. потому что человеческое тело от зачатия до рождения проходит стадии развития всех живых существ от семени до человека. потому что человеческая фигура создана по тем же канонам, что и горные склоны, морские гребни, равнины, травы и деревья в цвету. все создано по одному образцу и есть в нас.

пустой автобус, солнце завитками за горизонт, смог и острый пульсирующий запах весны в моем маленьком центре города. двор, домофон, ключ, двери.

потом такие простые удовольствия:
"милый, помассируй мне плечи", "пошли поваляемся?", "звук потише"

мне все кажется, что мы как-то невпопад взрослеем.

а самое ужасное, что нельзя начать все с начала, не бывает новой жизни. невозможно вот так вот взять и сказать "я не люблю этого мужчину", и не любить.

любовь из всех книг ремарка, набокова, маркеса существует.
существует не в мире, а в сердце. не в чужом, а в своем собственном. только там можно взрастить ту любовь, о которой мечтаешь с юности, о которой даже мечтать сладостно до невозможного.

люди говорят - искать любовь. люди хотят, чтобы их любили.

а нужно любить самому. любовь единственное на земле благо, которое отдавая, получаешь с троицей. каждая улыбка, каждый добрый жест, каждое ласковое слово облетает вокруг земли и возвращается к тебе преумноженое. всегда возвращается, даже если приходится ждать, как нам кажется, слишком долго.

сквозь опущенные ресницы, сжатые в кулак нервные пальцы, самые простые слова рвется наружу свет. свет, который теплым морем ласкает и целует. свет, на который невозможно не улыбнутся, невозможно слепо не уйти в него с головой, невозможно не полюбить.

сколько себя помню я учусь не боятся людей, учусь быть этим светом. смелым и гордым светом любви.

есть люди, которым ты улыбаешься. при встрече или при мысли. невольно, без причины и обязательно как последний дурак.

когда грустно, когда идет бесконечный снег, когда болен, когда устал. стоит им появится на горизонте или на обратной стороне век, если закрыть глаза, еще даже ничего не сказать и не сделать, на лицо сама лезет эта улыбочка.

24 февраля, когда мне исполнилось 21, и у меня не было возможности выкусить пробку из бутылки красненького и мгновенно стать веселенькой девочкой, я пообещала себе - если найдется человек, который заставит меня искренне улыбнутся в мой день рождения, то я, я, даже не знаю что я!! звонок на паре и мой побег на лестничный пролет 3 этажа. у меня текли слезы и я смеялась и не находила слов, да и не могла разбить эту улыбку словами.

единственное, что я пока могу - это говорить космосу спасибо, за то что у меня есть люди, которым я улыбаюсь сердцем, сквозь слезы, через километры, и не могу этого не делать.

мне дано очень многое, я залюбленна этим миром донельзя, раз в нем есть мама и папа, Н., С. и еще парочка сумасшедших. спасибо.

я сейчас вышла вынести мусор, а там дождь! представляете настоящий дождь, правда немного со снегом, но все равно дождь. и пахнет дождем и на лице и руках ощущается как дождь, и звучит как дождь, и на вкус (высунуть язык!) как дождь.

в этой стране принято радоваться первому снегу, а мне 1000 лет бы его не видеть. а вот первый в году дождь каждый год вызывает у меня такой детский восторг, что я каждый раз пишу в бложик о том, где в этот раз я впервые с ним встретилась.

боже! дождь!

а ведь есть на земле города, где полгода дожди и полгода жара - вот бы жить там всегда.

сколько долго не держи дистанцию, не застегивайся на все молнии, не выкидывай в форточки ключи. а все равно это происходит. через 3-4-5 месяцев.

в моей жизни появился человек и сколько бы я не была букой, через какое-то время он стал просто необходим. нет, я не про любовь. я вообще не про чувства. просто без него скучно даже на самой крутой вечеринке в пятницу вечером. без него засыпать - уже никакое не удовольствие даже после самого долгого дня.

он появился и стал совершенно неотъемлемой частью моего изолированного от всей остальной планеты мира. он даже не сделал для этого ничего. просто появился и был тут. а потом исчез. именно в тот момент, когда я потихонечку сбоку робко начала на него поглядывать как на друга, а не как на просто человека. начала привыкать к его запаху и манерам. подумала а не спустится ли во двор поискать ключи. а он исчез. ну и что теперь? и зачем?

Передняя была завалена зимними пальто обоего пола, а из гостиной доносились одинокие, скорые звуки рояля. Отражение Виктора Ивановича поправило узел галстука. Горничная, вытянувшись кверху, повесила его пальто: оно, сорвавшись, увлекло за собой две шубы, и пришлось начать сызнова.

Уже ступая на цыпочках, Виктор Иванович отворил дверь, - музыка сразу стала громче, мужественнее. Играл Вольф, -- редкий гость в этом доме. Остальные -- человек тридцать -- по-разному слушали, кто подперев кулаком скулу, кто пуская в потолок дым папиросы, и неверный свет в комнате придавал их оцепенению смутную живописность. Хозяйка дома, выразительно улыбаясь, указала издали Виктору Ивановичу свободное место - кренделевидное креслице почти в самой тени рояля. Он ответил скромными жестами, смысл которых был: "ничего, ничего, могу и постоять",-- но потом впрочем двинулся по указанному направлению и осторожно сел, осторожно скрестил руки. Жена пианиста, полуоткрыв рот и часто мигая, готовилась перевернуть страницу -- и вот перевернула. Черный лес поднимающихся нот, скат, провал, отдельная группа летающих на трапециях. У Вольфа были длинные, светлые ресницы; уши сквозили нежнейшим пурпуром; он необычайно быстро и крепко ударял по клавишам, и в лаковой глубине откинутой крышки двойники его рук занимались призрачной, сложной и несколько даже шутовской мимикой. Для Виктора Ивановича всякая музыка, которой он не знал,-- а знал он дюжину распространенных мотивов,-- была как быстрый разговор на чужом языке; тщетно пытаешься распознать хотя бы границы слов,-- все скользит, все сливается, и непроворный слух начинает скучать. Виктор Иванович попробовал вслушаться,-однако вскоре поймал себя на том, что следит за руками Вольфа, за их бескровными отблесками. Когда звуки переходили в настойчивый гром, шея у пианиста надувалась, он напрягал распяленные пальцы и легонько гакал, Его жена поспешила,-- он удержал страницу мгновенным ударом ладони и затем, с непостижимой быстротой, перемахнул ее сам, и уже опять обе его руки яростно мяли податливую клавиатуру. Виктор Иванович изучил его досконально,-- заостренный нос, козырьки век, след фурункула на шее, волосы, как светлый пух, широкоплечий покрой черного пиджака,-- на минуту снова прислушался к музыке, но едва проникнув в нее, внимание его рассеялось, и он, медленно доставая портсигар, отвернулся и стал разглядывать остальных гостей Он увидел, среди чужих, некоторые знакомые лица,-- вон Кочаровский -- такой милый, круглый,-- кивнуть ему... кивнул, но не попал: перелет,-- в ответ поклонился Шмаков, который, говорят, уезжает за границу,-- нужно будет его расспросить... На диване, между двух старух, полулежала, прикрыв глаза, дебелая, рыжая Анна Самойловна, а ее муж, врач по горловым, сидел, облокотившись на ручку кресла, и в пальцах свободной руки вертел что-то блестящее,-- пенсне на чеховской тесемке. Дальше, наполовину в тени, прижав к виску вытянутый палец, слушал, лакомый до музыки, чернобородый, горбатый человек, имя-отчество которого никак нельзя было запомнить,-- Борис? нет, не Борис... Борисович? тоже нет. Дальше,-- еще и еще лица,-- интересно, здесь ли Харузины, -- да, вон они.-- не смотрят... И в следующий миг, тотчас за ними, Виктор Иванович увидел свою бывшую жену.

Он сразу опустил глаза, машинально стряхивая с папиросы еще неуспевший нарасти пепел. Откуда-то снизу, как кулак, ударило сердце, втянулось и ударило опять,-- и затем пошло стучать быстро и беспорядочно, переча музыке и заглушая ее.
Не зная, куда смотреть, он покосился на пианиста,-- но звуков не было, точно Вольф бил по немой клавиатуре,-- и тогда в груди так стеснилось, что Виктор Иванович разогнулся, поглубже вздохнул,-- и снова, спеша издалека, хватая воздух, набежала ожившая музыка, и сердце забилось немного ровнее.

Они разошлись два года тому назад, в другом городе (шум моря по ночам), где жили с тех пор, как повенчались. Все еще не поднимая глаз, он, от наплыва и шума прошлого, защищался вздорными мыслями,-- о том, например, что когда давеча шел, на цыпочках, большими, беззвучными шагами, ныряя корпусом через всю комнату к этому креслу, она конечно видела его прохождение,-- и это было так, будто его застали врасплох, нагишом, или за глупым пустым делом,-- и мысль о том, как он доверчиво плыл и нырял под ее взглядом-- каким? враждебным? насмешливым? любопытным?-- мысль эта перебивалась вопросами,-знает ли хозяйка, знает ли кто-нибудь в комнате,-- и через кого она сюда попала, и пришла ли одна, или с новым своим мужем,-- и как поступить,-- остаться так или посмотреть на нее? Все равно, посмотреть он сейчас не мог,-- надо было сначала освоиться с ее присутствием в этой большой, но тесной гостиной, ибо музыка окружила их оградой и как бы стала для них темницей, где были оба они обречены сидеть пленниками, пока пианист не перестанет созидать и поддерживать холодные звуковые своды.

Что он успел увидеть, когда только что заметил ее? Так мало,-- глаза, глядящие в сторону, бледную щеку, черный завиток -- и, как смутный вторичный признак, ожерелье или что-то вроде ожерелья,-- так мало,-- но этот небрежный, недорисованный образ уже был его женой, эта мгновенная смесь блестящего и темного была уже тем единственным, что звалось ее именем.

Как это было давно. Он влюбился в нее без памяти в душный обморочный вечер на веранде теннисного клуба,-- а через месяц, в ночь после свадьбы, шел сильный дождь, заглушавший шум моря. Как мы счастливы. Шелестящее, влажное слово "счастье", плещущее слово, такое живое, ручное, само улыбается, само плачет,-- и утром листья в саду блистали, и моря почти не было слышно,-томного, серебристо-молочного моря.

Следовало что-нибудь сделать с окурком,-- он повернул голову, и опять невпопад стукнуло сердце. Кто-то, переменив положение тела, почти всю ее заслонил, вынул белый, как смерть, платок, но сейчас отодвинется чужое плечо, она появится, она сейчас появится. Нет, невозможно смотреть. Пепельница на рояле.

Ограда звуков была все так же высока и непроницаема; все так же кривлялись потусторонние руки в лаковой глубине. Мы будем счастливы всегда,-- как это звучало, как переливалось... Она была вся бархатистая, ее хотелось сложить,-- как вот складываются ноги жеребенка,-- обнять и сложить,-- а что потом? Как овладеть ею полностью? Я люблю твою печень, твои почки, твои кровяные шарики. Она отвечала: "Не говори гадостей". Жили не то, что богато, но и не бедно, купались в море почти круглый год. На ветру дрожал студень медуз, выброшенных на гальку. Блестели мокрые скалы. Однажды видели, как рыбаки несли утопленника,-- из-под одеяла торчали удивленные босые ступни. По вечерам она варила какао.

Он опять посмотрел,-- и теперь она сидела потупясь, держа руку у бровей,-- да, она очень музыкальна,-- должно быть Вольф играет знаменитую, прекрасную вещь. "Я теперь не буду спать несколько ночей",-- думал Виктор Иванович, глядя на ее белую шею, на мягкий угол ее колена,-- она сидела положив ногу на ногу,-- и платье было черное, легкое, незнакомое, и поблескивало ожерелье. "Да, я теперь не буду спать, и придется перестать бывать здесь, и все пропало даром -- эти два года стараний, усилий, и наконец почти успокоился,-- а теперь начинай все сначала,-- забыть все, все, что было почти забыто, но плюс сегодняшний вечер". Ему вдруг показалось, что она, промеж пальцев, глядит на него, и он невольно отвернулся.

( Вероятно музыка подходит к концу. )

1/
это странно. почему я о тебе так часто думаю?
каждый раз, когда я вижу твой онлайн, мне хочется тебе написать. я часто тебе пишу, и, поверь, это тысячная от того, когда думаю о том, чтобы написать. под моими окнами растет клен, сегодня шел липкий снег хлопьями, я подумала - неплохо было бы рассказать тебе о снежном по самые уши дереве, которое стало мне почти родственником, так часто я на него смотрю. когда каждый вечер я ныряю в одеяла и взбитые подушки, я думаю, было бы неплохо затащить тебе с собой в сонное царство. ты бы проспал и опоздал на работу. это было бы чертовски здорово!

2.
прикладывай к уху большую ракушку, привезенную с черного моря, закрывай глаза - ты слышишь мой голос? слышишь мой шепот? слышишь мои всплески - истерики, и монотонный прилив - ласки и нежности? ты слышишь меня в каждом шорохе, каждом шаге, каждом взгляде зеленых глаз.

проблема в привычке видеть в неизвестности черную дыру, а не белый лист.

все эти разговоры в кафешках и такие напуганные глаза (и мои в том числе и в превосходной степени!) что будет через полтора года, после дипломной работы и госов? работа с восьми до пяти, в офисе, в белой рубашке и черной юбке, немного сгорбившись и с йогуртом на перекус? это лучший вариант. черная дыра. лучший вариант. ненавижу дресс-код!

я тысячу раз рассказывала историю про то как завалила егэ по русскому. 73 балла для меня были катастрофой, концом жизни. и как я пошла прогулятся на следующий вечер с собакой и как заходило солнце.

эта картинка умытого июньским ливнем солнца оранжево-карамельного, заходящего за пиковки и маковки елового леса, отпечаталась у меня с обратной стороны век. я не знала ничего, я чувствовала все. неизвестность была для меня дорога к горизонту, к этому самому заходящему и такому близкому солнцу. если бы тогда я поддалась своему внутреннему голосу, который пел аллилуя и смеялся моим слезам, я была бы далеко на юге и нежилась бы в закатных лучах чаше, чем две недели в году.

это ощущение схожее с тем, как будто ты раздеваешься до гола на пустынном пляже и заходишь в море и так оно ласкает и нежит тебя теплой ароматной водой, что ты не замечаешь, как лежа на спине с закрытыми глазами это море переплыл.

но ничего не поздно. я заканчиваю университет. и вот она моя новая неизвестность передо мной. и мой внутренний голос прочищает горлышко и набирает полные легкие воздуха.

слушать себя. слышать себя. верить себе. верить в себя.
новая моя мантра.

ты был моей первой любовью. знаешь, мой мальчик, не каждому посчастливилось побывать чьей-то первой любовью.

все эти глаголы в прошедшем времени вовсе не значит, что я тебя не люблю, потому что разлюбить просто невозможно, особенно, что касается первых разов. я лишь перешла на другую диету и больше не запиваю чаем ожидания на завтрак, обед и ужин. мне сняться твои руки, сняться твои хулиганские глаза и смешные уши. я целую тебя во сне, каждый раз как будто прощаясь.

лед трещит по швам. реки полны темной водой.

пару лет назад я искала дружбы, два года назад я искала любви - и все это я нашла. дружбу - в лице Н., любовь - в твоих глазах. сейчас я ищу свободы. не совершенной, потому что знаю, что такой не бывает. а такой свободы, как будто стоишь на вершине самой высокой скалы в окрестностях и смотришь на море. мне хочется поймать это чувство свободы и сохранить его в себе навсегда. и тогда я обязательно вернусь в твой город, в твои красивые руки. так иногда бабочка садится к тебе на нос или птичка без страха подлетает слишком близко. мне хочется расправить крылья и сегануть на них с обрыва, прежде чем успокоится в умеренной и счастливой жизни за твоим плечом.

сейчас, как никогда, мне почему-то вериться в возможность всего.

если когда-нибудь я исполню свою глупую мечту и напишу книгу - ты будешь первым, кто возьмет в руки рукопись. это последнее обещание, которое я себе даю. это еще один не прощальный мой поцелуй.

он остановился на перекрестке и поднял взгляд на второй этаж углового дома.
именно в этот момент все созвездия вселенной, все меридианы и параллели, все дороги и перекрестки, все нейронные ниточки в его организме сплелись узлом и образовали статичную картинку перед его глазами. он не успел подумать, что все свои 28 лет он жил ради этого момента, был смирным ребенком, ходил в школу - разбивал там форточки и терял домашку, спал на парах в университете и с запалом рассказывал что-то другим непонятное, а вернее в виду их лености неинтересное, ходил на работу по 7 часов в день пять дней в неделю, проводил загульные или одинокие уикенды, читал маркса и маркеса. все, совершенно все ради этого. но он не успел об этом подумать и не мог бы предугадать, что днями и ночами, сидя на летних террасах кафе, удобных креслах аэропортов, и неудобных креслах вокзалов, гуляя по набережной или валяясь по воскресениям в ворохе одеял и подушек, глядя как в ослепляющих утренних лучах кружится пыль, он будет рассказывать всю свою жизнь, уже не стесняясь и не думая об ее бессмысленности, потому что в тот самый момент его 28 лет до и неизвестно сколько после вдруг обрели значение.
в окне на втором этаже углового дома мелькнуло, освещенное вечерним солнечным лучом обнаженное, худенькое, девичье плечо. и это даже стало началом истории, которую он не сможет рассказать, так как ему эту историю еще придется прожить.

чувство полной, совершенной, абсолютной беспомощности, когда колеса проворачивают полный круг и остаются на месте, и с каждым оборотом уходят только глубже, буксуя. и ты маленький, слабенький и тебе никогда не сдвинуть с места эту махину. сто километров кажутся непреодолимы.

может быть это лишь повод оставить лишнее, даже если придется раздеться до гола. бесперспективные отношения, нелюбимое дело, город, в котором восемь месяцев метель и четыре дожди.

тогда ты выходишь. расправляешь плечи порывистым и плавным движением, расправляешь легкие глубоким вдохом. смотришь вперед.

и тут ты понимаешь, что на тебе крепкие боты, ты чувствуешь каждую жилку, каждый эластичный нерв своего напряженного и в то же время успокоенного тела, ощущаешь его гибкость, силу и выносливость.

именно в тот момент эти сто километров из расстояния из пункта а в пункт б превращаются - в путешествие.
именно в тот момент на сердце приходят самые важные и самые простые слова. и их нет необходимости записывать - их никогда не забыть.

наверное, это совершенно нормально. и к каждому хоть раз со спины подкрадывалось это ощущение, что ты живешь не своей жизнью, гуляешь не по своему городу, занимаешься не своим делом, желаешь доброго утра не своему мужчине. все это ты как будто бы взял померить и тебе не очень-то по фигуре - жмет в груди, так что не вдохнуть.

я называю это "пресловутыйкризисдвадцатиодного" и пребываю в этом состоянии с февраля.

а еще у меня есть план:

1. есть два способа спрятаться от взрослой жизни.
первый - это выйти замуж. моя бабушка говорит, что проще ничего быть не может, главное захотеть. и так оно и есть. выйти замуж и прятаться за двухметровой спиной у мужа.
второй - это магистратура, второе высшее, ну я же еще учуууусь.

2. есть один способ убежать от взрослой жизни - рюкзак, крепко-сколоченные боты, маршрут на карте фломастером - через уральские холмы, белые ночи, красные стены, к морю, к морю, к морю.

3. и есть собственно взрослая жизнь - найти работу, завести наконец собаку, обрезать волосы, и ко всему привыкнуть.

мое сердце лежит к побегам. и я знаю, что сбегать все время - это нифига не выход. но может выход мне и не нужен. может мне нужны приключения и кулстори, чтоб потом рассадить внучков кружком и так - "кидс, в дветыщепятнадцатом я от всего съебалась и это было великолепно, чертменяпобери!!"

только в феврале и больше никогда я начинаю торопить время.
скорей же! скорей тепло полной грудью!