Андрей Гаврилов: У микрофона Андрей Гаврилов...
Иван Толстой: ... и Иван Толстой.
Героиня нашей сегодняшней программы — Светлана Аллилуева, и - признаемся сразу, - выбор этой фигуры вызвал у нас с Андреем большие разногласия. Как бы Вы их, Андрей, сформулировали?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я их сформулирую очень просто. С моей точки зрения, никакого отношения к инакомыслию героиня нашей сегодняшней программы не имеет, она имеет отношение к любым другим темам - трагическая судьба, судьба потомка диктатора, все, что угодно, вплоть до женских историй или чтения на ночь. Но к инакомыслию, с моей точки зрения, она не имеет никакого отношения.
Иван Толстой: Понятно. А я, напротив, считаю, что поступок Светланы Иосифовны самым наилучшим образом ложится в нашу концепцию инакомыслия. Прежде всего, невозвращение советского человека из заграницы — это самый что ни на есть ненавистный властям поступок, нарушение жестких норм поведения. И я пока что не утверждаю, что Светлана Аллилуева действительно имела антисоветские взгляды. Это как раз мы попытаемся установить в нашей программе. Я хочу сказать о другом. Мало что в послевоенной истории производило такое ошеломляющее впечатление на весь народ, как побег Светланы Аллилуевой. Я даже затрудняюсь поставить что-либо рядом по глубине воздействия на весь коммунистический пропагандистский миф, по урону, нанесенному системе. Дочь тирана бежит от режима, созданного тираном. Допустим, хрущевские разоблачения на ХХ съезде и затем на XXII — сильнее. Допустим, что выход ''Одного дня Ивана Денисовича'' - глубже. Приговор Синявскому и Даниэлю — позорнее. Но бегство сталинской дочери — как-то, знаете, скандальнее и народнее.
Я вспоминаю свою ленинградскую соседку в середине 70-х годов, женщину на восьмом десятке. Звали ее Ольга Михайловна. Родом с Волги, из Аткарска. Старушка была интересующаяся. Не помню уже кто именно дал ей почитать воспоминания Светланы Аллилуевой, может быть, я сам и дал, через меня проходила тогда эта книжка. И вот Ольгу Михайловну эти мемуары всерьез задели за живое. Она, как теперь говорится, запала на них. Всё остальное куда-то в ее сознании отодвинулось. Зайдет к ней поговорить какая-нибудь Клавдия Михайловна или Раиса Дмитриевна, которые книги этой не читали, ну у Ольги Михайловны майский день, именины сердца. Часами, часами лился рассказ. От раза к разу появлялись какие-то новые детали, часто вплеталась отсебятина — ну, в общем, как всегда в таких случаях.
Но народность, народность истории была несомненной. Нравилось, что наших властителей продернули — вот это было самым существенным. И как они теперь в глаза-то смотреть будут, когда всем про такой позор известно?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, вот теперь, слушая вас, я, кажется, смог определить для себя жанр творчества Светланы Аллилуевой. Я все думал: мемуары, воспоминания, рассказы о жизни? Ничего подобного. Это - мыльная опера. И это видно по реакции, как вы говорите, народа. Народность - это не признак инакомыслия, с моей точки зрения. Посмотрите, как все обсуждали потом ''Санта-Барбару'' или какой-нибудь мексиканский сериал, и вы увидите, что это было примерно то же самое. И, уверяю вас, если бы Никита Сергеевич или Леонид Ильич на съезде партии встали бы на руки и помахали в воздухе ногами, ошеломление было точно такое же. Я не вижу здесь никакой особенной политической подоплеки. Тем более, что, если вы помните ''Двадцать писем к другу'' (а вы, конечно, их помните и мы сейчас напомним нашим слушателям), то, в общем-то, по большому счету, особой политики там и не было. Там был факт. Вот факт, да, здесь я с вами спорить не могу: конечно, дочь тирана вдруг убежала (я специально никогда не скажу про нее ''выбрала свободу'' - с моей точки зрения, относительно этого персонажа это полное вранье), но она убежала, выбрала другую страну, написала книгу (вроде бы, еще до отъезда), опубликовала после бегства, потом написала вторую. Книги, которые, с моей точки зрения, с каждым разом становятся все менее и менее откровенными, менее и менее честными, все больше и больше на публику. Но это - моя точка зрения. В конце концов, не обсуждаем же мы ее литературное творчество.
Важно не это. Да, эффект разорвавшейся бомбы был, спорить невозможно. Есть это признак того, что она действительно была инакомыслящим человеком? Не антисоветские взгляды ею руководили (а пусть и они, мне, в данном случае, все равно), не антисоветскость - признак инакомыслия. Так вот, была ли она инакомыслящей? Пока вы меня еще не убедили. Давайте послушаем ее тексты, может быть, нам будет легче определиться.
Иван Толстой: Перейдем к краткой биографии Светланы Иосифовны Сталиной.
Родилась 28 февраля 1926 года в Москве, закончила с отличием 25 образцовую школу и исторический факультет Московского университета, кандидат филологических наук, сотрудничала в Институте Мировой литературы в Москве. Работала переводчиком с английского языка и литературным редактором, перевела несколько книг, в том числе труды английского философа-марксиста Джона Льюиса.
В 1944 году вышла замуж за Григория Мороза - одноклассника своего брата Василия. Брак был неофициально расторгнут по распоряжению Сталина. В этом браке Светлана родила сына Иосифа.
В 1949 году она по воле отца вышла замуж за Юрия Жданова — сына сталинского сподвижника. Юрий переоформил первого сына Светланы на себя. От Жданова она родила дочь Екатерину. После смерти Сталина Светлана Иосифовна переменила фамилию на материнскую – с тех пор она Аллилуева. В мае 1962 года крестилась в Москве и крестила детей.
В начале 60-х годов в Москве с нашей героиней были знакомы Мария Розанова и Андрей Синявский.
Мария Васильевна, была ли Светлана Аллилуева, с вашей точки зрения, инакомыслящей?
Мария Розанова: Если инакомыслием считать любой скандал, который происходит не по правилам, то тогда это икономыслие, вернее, инакомыслие (хорошая оговорка!). Но Светлана же не была инакомыслящей, она была вообще не мыслящей, она была человеком, так сказать, необузданных чувств, во-первых, и, во-вторых, она была человеком внутренней вседозволенности. Она была человеком без ограничений, она была дочерью властителя и чувствовала себя приблизительно тем же самым: что ей все можно, вот что она захотела, то и будет, без каких бы то ни было сдерживающих те или иные порывы правил.
Иван Толстой: Хотя лев был уже мертв и беззуб.
Мария Розанова: А это не важно. Товарищ лев до сих пор покоя не дает никому, его забыть невозможно. Это была очень страшная и, в то же самое время, великая фигура. Вот есть такие исторические фигуры. А можно ли забыть Гитлера, эту загадку? Это тоже загадка историческая, так же, как и Сталин, и где-то их тянуло даже друг к другу.
Светлана тоже была человеком вне норм, тех или иных. Правда, надо сказать, что жизнь ее была довольно страшная. Это довольно страшно, когда родной папа, в присутствии кучи народа кремлевского, Светлана где-то открывает варежку, папенька ее перебивает и публично говорит: ''А Светлана е*аться хочет''. Вот про это рассказывала нам Светлана, про то, как ее отец обидел, вот эту фразу я знаю из ее уст, привести вы ее, конечно, не сможете.
Я, к сожалению, не помню, в каком году, Светлана очень ненадолго пришла на работу в Институт Мировой литературы. Это, конечно, было событие и, конечно, сектор гудел. Начались очень сложные ситуации, потому что все боялись обидеть Светлану. Институт Мировой литературы много занимался литературой 30-х годов, а изучение литературы 30-х годов все время сталкивалось с тем, что опять что-то запретили, не разрешили, где-то сталинские такие заслоны, где-то сталинские другие. И поэтому говорить на заседаниях сектора было очень трудно.
Потом была еще одна интересная деталь в нашей жизни. Институт Мировой литературы находился на улице Воровского, а мы, хотя наш адрес был по Хлебному переулку, Хлебный 9, квартира 9, но ворота выходили во двор дома 18 по улице Воровского. Когда я объясняла, как к нам идти, то к нам ходили с улицы Воровского. И поэтому очень часто после заседания сектора несколько наших друзей приходили к нам в гости. В частности, наш очень большой друг и соавтор Синявского по целому ряду статей Андрей Меньшутин, который жил около Военторга, в переулочке, тоже после сектора приходил к нам.
И однажды они после сектора завалились домой втроем — Синявский, Меньшутин и Светлана. Я к этому времени готовила ужин и шла вокруг ужина трепотня. А так как все боялись попасть впросак со Светланой, очень сдерживались и очень за собой следили, то Синявский как-то очень храбро и хвастливо сказал: ''А я никогда Светлану ничем не задену в разговоре. Что вы все: ''Ах, Светлана подумает то, Светлана подумает это...'' Я не ошибусь''.
И вот заваливается к нам эта компания, я накрываю на стол, рассаживаю всех вокруг стола. А у меня в доме были две ложки с именами: одна называлась ''пушкинская'', а другая называлась ''лермонтовская''. Две замечательных серебряных ложки. Почему их так звали? Потому что одна ложка была 1837 года, а другая ложка была 1841-го. И я, хозяйка дома, рассаживаю этих гостей вокруг стола, что-то приговариваю и говорю: ''А Светлане мы дадим ''пушкинскую'' ложку''.
Я не в первый раз за столом произносила эти слова и совершенно точно знала, что мой собеседник у меня спросит: ''А почему ''пушкинскую''?''. И я расскажу, почему ''пушкинскую''. И Светлана, естественно, спрашивает: ''А почему ''пушкинскую''?''. И тут Синявский, не давая мне ответить моими словами, открывает варежку и говорит, к ужасу всех присутствующих: ''А потому, что это ложка 37-го года''. И вот тут такая мертвая пауза за столом, все с открытыми ртами, Синявский решил исправиться и с нажимом уточняет: ''Ложка тысяча ВОСЕМЬСОТ тридцать седьмого''. Там самым опять намекая на 1937 год. Вот так Синявский сел в калошу со Светланой.
Иван Толстой: Ее реакция какая была?
Мария Розанова: У нее отвалилась челюсть, она молчала, вытаращив глаза, и ужин был наполовину испорчен.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, когда мы встретились, вы, я и Мария Розанова в ее доме под Парижем несколько месяцев назад, при взгляде на нее я понял, что если бы судьба распорядилась по-другому, я бы в нее влюбился просто по уши раз и навсегда. И как приятно мне теперь услышать, что, не сговариваясь, мы с ней говорим одно и то же. Моя влюбленность получила еще и интеллектуальное подкрепление. Я абсолютно согласен с Розановой, что Светлана Аллилуева глубоко несчастный человек. Все-таки Мария Розанова человек добрый в душе, но если мы продолжим разговор в духе сериалов, то ''богатые тоже плачут''. Да, конечно, плачут, рыдают. Но мне представляется, что очень важную фразу сказала сама Светлана Аллилуева в одной из своих книг. Когда она писала про себя и не про всех своих детей (ее отношения с детьми - это ее личное дело, касаться не будем), а про себя и свою дочь:
''Сможем ли, моя дочь и я, встречаться с глазами молодых художников, внуков тех, уничтоженных в лагерях, встречаться с их горящими глазами и притворяться, что мы ничего не понимаем?''.
Мне кажется, что на этот вопрос, который она сама себе задала, она ответа так и не нашла.
Как говорила сама Светлана Аллилуева:
''Прошло десять лет (имеется в виду - после смерти Сталина), в моей жизни мало что изменилось. Я, как и раньше, существую под сенью имени моего отца. Как при нем, у меня и моих детей сравнительно обеспеченная жизнь. Не изменилось и другое: внимание одних, злоба других, любопытство всех без исключения. Огорчения и потрясения, заслуженные и незаслуженные, столь же незаслуженные изъявления любви и верности - все это продолжает давить и теснить меня со всех сторон, как и при жизни отца. Из этих рамок мне не вырваться''.
Вот это, мне кажется, одна из немногих искренних фраз в воспоминаниях Светланы Иосифовны, и как мы видим сейчас по рассказу Марии Розановой, в общем, ее поведение это подтверждало.
Иван Толстой: Я никак не могу согласиться с вами, Андрей, что это одна из немногих искренних фраз. Мне кажется, что вся книга ''Двадцать писем к другу'', к которой мы сейчас перейдем, вся она достаточно искренняя, глубокая, интересная и, во всяком случае, вносящая какую-то струю свежего воздуха в представление о том, каким было ближайшее окружение деспота.
За три с лишним года до своего побега, на подмосковной даче, Светлана Иосифовна написала книгу ''Двадцать писем к другу''. Машинопись ее ходила тогда же по рукам. Трудно сказать, попала ли она в настоящий самиздат, то есть стали ли ее перепечатывать без ведома автора, но напрямую из рук Аллилуевой рукопись получили некоторые знакомые и близкие. Когда Светлана Иосифовна не вернулась в СССР, о ее рукописи снова заговорили, во всяком случае, я помню разговоры взрослых у нас дома. ''Двадцать писем к другу'' посвящены Федору Волькенштейну, говорила моя мама, а я, естественно, знал, что Федор Волькенштейн – это мой московский дядя Фефа, сын моей бабушки Крандиевской от ее первого брака. Какая у него связь со сталинской дочерью, мне было неясно, я просто слушал разговоры взрослых.
Позже кто-то утверждал, будто ''Двадцать писем'' посвящены Андрею Синявскому. Не знаю. Ответ на эти версии дан самим автором. Когда книга Аллилуевой была опубликована на Западе, она открывалась обращением. Архивная запись Радио Свобода. Читает диктор Галина Рудник, 27-е августа 1967 года.
Диктор: Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке, недалеко от Москвы, в течение тридцати пяти дней. Свободная форма писем позволила мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано — исповедью. Тогда мне не представлялось возможным даже думать об опубликовании книги. Сейчас, когда такая возможность появилась, я не стала ничего изменять в ней, хотя с тех пор прошло четыре года, и я уже теперь далеко от России. Кроме необходимой правки в процессе подготовки рукописи к печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний, книга осталась в том виде, в каком ее читали мои друзья в Москве. Мне бы хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему лично.
Светлана Аллилуева.
Май, 1967 г. Локуст Валлей.
Иван Толстой: Итак, 19 декабря 1966 года Светлана Аллилуева вылетела в Индию, чтобы принести последнюю дань памяти своему другу (в некоторых публикациях его называют ее мужем) – Браджешу Сингху, скончавшемуся в Москве. Светлана Иосифовна ехала развеять его прах над водами Ганга.
Ее невозвращение породило бурю слухов, догадок, предположений. Выходящий в Москве самиздатский ''Политический дневник'' (весьма марксистского толка, что не мешало ему быть самиздатским) писал в те дни (мы используем архивную запись Радио Свобода 1972 года, когда наш нью-йоркский сотрудник Владимир Юрасов обсуждал эту публикацию с участницей радиопередачи Анной Кузминой):
Владимир Юрасов: ''Одна из главных сенсаций нынешнего месяца - побег из СССР дочери Сталина. Каковы обстоятельства и мотивы этого побега? Светлане Аллилуевой 40 лет, член партии, несколько лет назад крестилась и приняла православие. Многие из ее знакомых говорят об Аллилуевой как об очень спокойной и, даже, деликатной женщине, внешне очень скромной. Личная жизнь Светланы Аллилуевой отмечена печатью какой-то сексуальной патологии: у нее было несколько мужей и множество любовников. Светлана имела квартиру, дачу и получала большую пенсию. У Аллилуевой в Москве остались дети: сын 22-х лет от первого мужа - Мороза, и дочь от второго мужа - Юрия Жданова''.
Далее ''Политический дневник'' пишет: ''И у нас, и за рубежом высказываются всякого рода предположения о крупных суммах валюты, которые, якобы, переведены были Сталиным в швейцарские банки на свою дочь. Но все это, конечно, домыслы, не имеющие под собой оснований. В любом случае, побег Светланы Аллилуевой для сталинистов - это большой, неожиданный удар''. Анна Борисовна, что вы скажете об этой заметке ''Политического дневника''?
Анна Кузмина: Прежде всего, я хотела бы сказать, что если все это, конечно, ''домыслы, не имеющие под собой оснований'', то зачем же о них писать в серьезном ''Политическом дневнике''? Нет, в подборе сведений о Светлане Сталиной явно виден умысел опорочить ее.
Владимир Юрасов: Зачем?
Анна Кузмина: Как вы сами сказали, ''Политический дневник'', хотя и рукописный, самиздатовский, но журнал - партийный. Для партийных интеллигентов, выпускающих этот журнал, уход из СССР дочери самого Сталина - вещь, мягко говоря, неприятная. А, может быть, хотели отгородиться, показать власть имущим, что антисталинизм их ''Политического дневника'' ничего общего не имеет с антисталинизмом дочери Сталина и с антисталинизмом беспартийных интеллигентов, таких, например, как добрый знакомый Аллилуевой писатель Синявский.
В этой же заметке ''Политического дневника'' говорится: ''Рассказывают, что Синявский был свидетелем при крещении Аллилуевой. В разговорах со своими друзьями Светлана осуждала судебный процесс над Синявским и Даниэлем''. Но вот с другой стороны, ''Политический дневник'', его авторы, партийные антисталинисты, конечно, были весьма довольны, что побег дочери Сталина в Америку и ее разоблачение Сталина и сталинистов сильно ударило по позициям сталинистов в партии.
Владимир Юрасов: Анна Борисовна, я знаю, что вы лично встречались со Светланой Аллилуевой. Что вы скажете о характеристике Аллилуевой в заметке ''Политического дневника''?
Анна Кузмина: Скажу, что те ее московские знакомые, которые говорят о ней как о ''деликатном человеке'', могли бы сказать больше. Могли бы сказать, что выросла она рядом со своим страшным отцом, оставшись сиротой после самоубийства матери, в самых ненормальных условиях, которые можно себе представить. Всю жизнь она искала простого женского счастья, я бы сказала, домашнего счастья. Все ее неудачные замужества - результат ненормальной жизни. Ее побег из СССР, если хотите, был ее последним протестом женщины, которой командовали партийные вожди: то ей разрешали, другое не разрешали, за того замуж выходить разрешали, за другого, потому что он не был советским подданным, не разрешали. Для партийных вождей она была не человек, а государственная принадлежность, дочь Сталина. Вот она и бежала. Теперь в Америке она нашла себе мужа, родила дочку и живет спокойно вдали от политики, самой нормальной домашней жизнью, которая ей была нужна с самого начала. А вот что касается дачи под Москвой, пенсии и другого, о чем пишет ''Политический дневник'', то разрешите мне прочесть несколько цитат из второй книги Светланы Аллилуевой ''Только один год'', из главы ''Мы увидимся снова''.
Владимир Юрасов: Конечно, пожалуйста, Анна Борисовна.
Анна Кузмина: ''В 1946 году правительство наградило изобретателей атомной бомбы и первого циклотрона ''дарственными'' дачами, которые были построены в сосновом бору, возле станции Жуковка. Так возникли дачи ''секретных'' и несекретных ученых. К ''атомщикам'' через несколько лет прибавились ''спутники''.
Наконец, построили еще три поселка из стандартных деревянных избушек с отоплением, обнеся каждый поселок коммунальным забором. Некоторые из дач дали министерским вдовам и пенсионерам — в том числе и мне с детьми.
Через 10 лет, когда дети выросли, я заявила, что в даче мы больше не нуждаемся. Это вызвало возмущение: ''У нас не бывало случая, чтобы от дачи отказывались', — сказал мне представитель Совета Министров. - Создается впечатление, что вы в такой форме выражаете протест новому правительству''. (Только что свергли Хрущева). ''Когда мы сочтем нужным, то заберем у вас дачу. А пока что — пользуйтесь и не поднимайте больше этот вопрос''.
Вот так писала Светлана Аллилуева в 1968 году. И вы видите, что она за человек. А то, что писал о ней ''Политический дневник'', я думаю, относится больше к области политики, партийной политики.
Владимир Юрасов: Спасибо, Анна Борисовна.
Иван Толстой: Книга ''Двадцать писем к другу'' впервые по-русски была прочитана на наших волнах. 27 августа 1967 года, читает Галина Рудник.
Диктор:
''Здесь моя родина. Здесь, не в городе, не в Кремле, которого не переношу, и где я прожила двадцать пять лет, - а здесь. И когда умру, пусть меня здесь в землю положат, в Ромашково, на кладбище возле станции, на горке - там просторно, все вокруг видно, поля кругом, небо... И церковь на горке, старая, хорошая - правда, она не работает и обветшала, но деревья в ограде возле нее так буйно разрослись, и так славно она стоит вся в густой зелени, и все равно
продолжает служить Вечному Добру на Земле. Только там пускай меня и схоронят, в город не хочу ни за что, задыхаться там...
(…) Это будет одно длинное-длинное письмо к тебе. Ты найдешь здесь все, что угодно, - портреты, зарисовки, биографии, любовь, природу, события общеизвестные, выдающиеся, и маленькие, размышления, речи и суждения друзей, знакомых, - всех, кого я знала. Все это будет пестро, неупорядоченно, все будет валиться на тебя неожиданно - как это и было в жизни со мной.
Не думай, ради Бога не думай, что я считаю собственную жизнь очень интересной. Напротив, для моего поколения, моя жизнь чрезвычайно однообразна и скучна. Быть может, когда я напишу все это, с плеч моих свалится, наконец, некий непосильный груз, и тогда только начнется моя жизнь... Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его, наконец, с себя''.
Андрей Гаврилов: Очень интересно было слушать вот это первое чтение ''Двадцати писем''. Я пытаюсь вспомнить, какое ощущение эти программы произвели на меня, и вынужден сказать, что никакого, потому что в то время это глушилось так, что я этого поймать никак не мог - я познакомился с книгой в ее бумажном исполнении.
Но я просто хочу напомнить, что именно в ''Двадцати письмах к другу'' были такие замечательные, говоря вашим языком, Иван, нравственные перлы как ''слишком велико было очарование его (Сталина) одаренной натурой - оно захватывало людей, увлекало, ему невозможно было сопротивляться''.
Или, например, то, что меня поразило при первом же чтении - это подбор слов Светланы Иосифовны. ''Смутно помню Бухарина. В сандалиях, в толстовке, в холощевых летних брюках. Он играл с детьми, балагурил с моей няней, учил ее ездить на велосипеде и стрелять из духового ружья. С ним всем было весело. Через много лет, когда его не стало, по Кремлю, уже обезлюдевшему и пустынному, долго еще бегала лиса Бухарина и пряталась от людей в Тайницком саду''.
Замечательная зарисовка! Мне особенно нравится ''когда его не стало''. Это не оговорка. Читаем дальше. ''В 1942 году случилась какая-то волна, когда расстреливали множество людей в лагерях, до этого осужденных лишь на работу, на ссылку, на долгое заключение''.
Действительно, ''какая-то волна случилась''. Мне очень трогательно слышать это ''лишь''. ''Людей, осужденных лишь на долгое заключение''. Ну, подумаешь 25 лет лагерей! Действительно ерунда, правда?
Иван Толстой: Во-первых, 25 во время войны не давали, Андрей, а, во-вторых, давайте, не дай бог, окажемся детьми Сталина и переживем вот это отцовство, это сыновничество, это дочерничество.
Андрей Гаврилов: Извините, ради бога, я позволю себе вас перебить. Во-первых, я не говорил о том, что в 42-м году дали 25 лет, она говорит ''до этого осужденных'', и 25 лет, как мы теперь знаем, давали направо и налево, даже если приговоры были официально и другими. А, во-вторых, давайте попробуем на секундочку встать на ее место, на место ребенка диктатора. Поскольку у нас с вами это точно не получится, мы можем лишь вспомнить исторические примеры. Не так давно, буквально год назад, прошло потрясшее меня сообщение о поступке потомков Геринга. Как ни странно, у Геринга остались внуки (вернее, это для меня странно, потому что я никогда об этом не задумывался). Видя, что вокруг них творится до сих пор и испытывая чувство вины за то, что сделал даже не отец их, а непрямой дед, они приняли решение лишить себя возможности продолжать род, ''для того, чтобы навсегда это ядовитое семя прекратило свое существование''.
Ни в коем случае я не говорю, что так надо было поступить, например, Светлане или кому-то еще, я просто говорю, что люди, которые оказались в таком положении, принимают самые разные решения. И раз они принимают самые разные решения, мы вполне можем их оценивать, не становясь на их место.
Иван Толстой: Я считаю, что Светлана Иосифовна свое решение приняла (позвольте мне продолжить мою линию адвоката бога), она бежала из Советского Союза, не вернулась туда, она сделала свой, какой хотите — политический, нравственный, человеческий выбор (Светлана Иосифовна настаивает, что это был человеческий, а не политический выбор), и она рассказала столько горьких вещей о своем отце, об окружении, об эпохе и своем неприятии советской системы, о новом Политбюро, что, может быть, это было даже и важнее в воспитательном, в образовательном отношении для нашего народа, для публики, для всех слушающих и читающих, чем разоблачение Сталина, с которым, в общем, всем думающим и чувствующим людям было давным-давно все понятно.
Я считаю, что, тем не менее, она заслуживает и интереса к своей фигуре, и именно в рамках нашего цикла. Но мы отвлеклись на оценку ее поступков. Давайте проследим за фактами ее биографии, проследим за ее жизненным путем и последуем за нею в добровольное невозвращение.
Книга ''Только один год'' также была впервые прочитана по-русски у микрофона Свободы. Первое издание, в твердом переплете появилось осенью 69-го года в нью-йоркском издательстве ''Harper & Row'', которое находилось на 47-й улице Манхеттена. Светлане Иосифовне нужно было пройти всего пять улиц до нашего тогдашнего офиса. Начало книги. Читает автор.
Светлана Аллилуева: ''Последний день в СССР.
Я не думала 19-го декабря 1966 года, что это будет мой последний день в Москве и в России. И уж, конечно, этого не предполагали мой сын Ося, его жена Леночка, моя Катя и никто из друзей, зашедших в этот день повидать меня перед отъездом.
День был очень холодным. Мороз 15-ти градусов по С к вечеру дошел до 20-ти, шел снег, началась метель. Самолет должен был вылететь из аэропорта Шереметьево в 1 час ночи, но сколько я ни звонила к диспетчеру, никто толком не знал, будет ли летной такая погода. Казалось, что Москва не хотела отпускать меня. Друзья и знакомые звонили и спрашивали – ''Правда ли? Правда, что ты сегодня улетаешь?'' И я в сотый раз повторяла им одно и то же.
Это было, действительно, невероятным, что мне разрешили отвезти в Индию прах покойного мужа, поэтому многие не могли никак поверить, что я действительно улечу сегодня ночью''.
Иван Толстой: Пробыв четыре месяца в Индии и пережив глубокий опыт иной культуры, иных духовных ценностей, Светлана Аллилуева поняла, что возвратиться в Москву она не в силах. Ее натура протестовала против советской закрытости, зашоренности, злобного шовинизма властей. Но и оставаться в Индии было крайне опасно из-за бесправности советского человека. Она просит политического убежища в американском посольстве. Ей идут навстречу. Она вылетает в Швейцарию, а вскоре перебирается за океан.
Тогда же, в 67-м году, разъяренные власти в Москве решают отомстить непокорной анархической дочери тирана и перебивают ей предварительную публикацию в немецком журнале ''Шпигель''. Изготовляется крапленая публикация, где концы с концами не сходятся, акценты расставляются в невыгодном для беглянки духе, а вдобавок госбезопасность проникает в дом к Светланиным детям и забирает домашние фотографии. Всю эту пачку лже-писем к другу и фотографий вручают агенту по грязно-деликатным поручениям Виктору Луи, и через этого Луя ''Шпигель'' получает крапленый материал.
Но это не меняет главного: Светлана на Западе.
Много позже она заявит, что ее ''…невозвращение в 1967 году было основано не на политических, а на человеческих мотивах. Напомню здесь, что, уезжая тогда в Индию, чтобы отвезти туда прах близкого друга — индийца, я не собиралась стать дефектором, я надеялась тогда через месяц вернуться домой. Однако в те годы я отдала свою дань слепой идеализации так называемого "свободного мира", того мира, с которым моё поколение было совершенно незнакомо''.
Счастья на Западе Светлана Аллилуева не обрела, и в ноябре 1984-го она добилась разрешения советских властей вернуться на родину. Ее прилет нанес сильнейший удар по ее собственной репутации (только безумец может вернуться в Советский Союз из заграницы), но это была несомненная пропагандистская победа в схватке в Западом.
Когда же через два года Аллилуева запросилась назад, ситуация в народных глазах не просто перевернулась, но была полностью травестирована. Дочь Сталина воспринималась как посмешище. Пропагандистские очки были отыграны.
Помнят ли поступок сталинской дочери сегодня: зачем бежала Аллилуева? С таким вопросом к петербуржцам обратился наш корреспондент.
Прохожий: Сбежала? Она уехала. Даже не знаю, почему. Любовь была. За индуса вышла. И все. А из-за чего она сбежала? Никто тут ее не давил, ее никто не преследовал, насколько я знаю.
Прохожая: Ну, элементарно - прессинг и всё, советский. Я так считаю.
Прохожая: Ей не хотелось здесь жить, ей не нравилось.
Прохожий: Господи, ну вы и вопрос задаете — почему?! Потому что папа умер, ей здесь делать было нечего больше. Боялась, что с ней рассчитаются за папу.
Прохожая: Потому что была очень избалована, она хотела самой лучшей жизни на свете, а не получалось здесь. Вот и поехала туда.
Прохожая: Честно говоря, не знаю.
Прохожая: Не знаю.
Прохожий: Я интервью не даю.
Прохожий: В другой мир хотела попасть из советской тюрьмы. Она немножко с приветом тоже была, если сбежала. Но, в принципе, многие хотели вырваться тогда на Запад из Союза. Но, в общем-то, она неудачно жила. Чего хорошего? И закончила где-то там, в доме для престарелых. Ну и что? Не знаю, папа у нее такой был, от которого подальше надо было бежать. Я сам бежал из Советского Союза в свое время.
Прохожая: Это долгий вопрос, я историю плохо знаю. Наверное, это связано с политикой, я так думаю. Наверное, ее кто-то вынудил, какие-то гонения, может, были. Может, ее не воспринимали как личность, какая-то была политическая игра.
Прохожая: Думаю, что свободы захотела. Конечно, тем более, ей не было свободы под Сталиным.
Прохожая: Наверное, ей было не очень уютно здесь жить. По разным причинам - политическим, экономическим. Не даром же у нас все власть имущие стремятся отправить своих детей учиться и жить за границу.
Прохожий: Понятия не имею.
Прохожий: По политическим соображениям. Папа очень хорошо набедокурил, поэтому решила, что ей нужно ноги сделать.
Прохожая: Я не знаю.
Прохожий: Потому что ее угнетали здесь.
Прохожий: Я бы тоже сбежал, потому что там ей лучше живется, чем здесь. А здесь бы ее заклевали за то, что она дочка Сталина. Я не помню, в каком она году сбежала, но она там пишет книги и зарабатывает. Ей там живется хорошо. Моя внучка уехала в Израиль. Я говорю: ''Зачем ты уезжаешь?'' Она говорит: ''А мне надоело пить ржавую воду и мыться ржавой водой''.
Прохожий: Совесть, наверное, замучила ее. Все-таки Сталин у нас был не очень приятный мужчина - миллионы людей погибших.
Андрей Гаврилов: Мне представляется, что, ''народное отношение'', как вы говорите, к этой семье гениально выразил Юз Алешковский. У него есть песня ''Семеечка'', в которой, пусть в несколько экстравагантной манере и пусть с определённой легкостью автор оперирует некоторыми историческими фактами, но, тем не менее, замечательно выражено то, как великий советский народ относился и, может быть, даже до сих пор продолжает относиться к семье Иосифа Сталина.
Юз Алешковский:
Это было давно.
Еще жили с евреями в мире
все арабы и Насер
Не закрыл для прохода Суэц.
А в Кремле в однокомнатной
скромной квартире
со Светланою в куклы играл
самый добрый на свете отец.
Но внезапно она,
до усов дотянувшись ручонкой,
тихо дернула их, и на коврик упали усы.
Даже трудно сказать,
что творилось в душе у девчонки,
а папаня безусый был нелеп,
как без стрелок часы.
И сказала Светлана,
с большим удивлением глядя:
"Ты не папа - ты вредитель,
шпион и фашист".
И чужой, нехороший,
от страха трясущийся дядя
откровенно признался:
"Я секретный народный артист".
Горько плакал ребенок,
прижавшись к груди оборотня,
и несчастнее их больше не было
в мире людей,
не отец и не друг, не учитель,
не Ленин сегодня
на коленках взмолился -
не губите жену и детей.
Но крутилась под ковриком
магнитофонная лента,
а с усами на коврике
серый котенок играл.
"Не губите, Светлана!" -
воскликнул с японским акцентом,
дядя с Васькой в троцкистов
пошел поиграть - и пропал.
В тот же час в темной спальне
от ревности белый
симпатичный грузин
демонстрировал нрав.
Из-за пазухи вынул
вороненый наган-парабеллум
и без всякого якова
в маму Светланы - пиф-паф.
А умелец Лейбович,
из Малого театра гример,
возле Сретенки гдей-то
случайно попал под мотор.
В лагерях проводили
мы детство счастливое наше,
ну а ихнего детства
отродясь не бывало хужей.
Васька пил на троих
с двойниками родного папаши,
а Светлана меня-я-я...
как перчатки, меняла мужей.
Васька пил на троих,
снят с могилки казанский пропеллер,
чтоб она за бугор отвалить не могла,
а Светлану везет
на бордовом "роллс-ройсе" Рокфеллер
по шикарным шоссе
на рысях на большие дела.
Жемчуга на нее надевали
нечистые лапы,
предлагали аванс,
в Белый дом повели на прием,
и во гневе великом
в гробу заворочался папа,
важно звякнули рюмки
в старинном буфете моем.
Но родная страна
оклемается вскоре от травмы,
воспитает сирот весь великий
советский народ.
Горевать в юбилейном году
не имеем, товарищи, прав мы,
Аллилуевы нам - не помеха
стремиться, как прежде, вперед.
Сталин спит крепким сном,
нет с могилкою рядом скамеечки.
Над могилкою стынет
тоскливый туман...
Ну, скажу я вам, братцы, -
подобной семеечки
не имели ни Петр,
ни грозный диктатор Иван.
Ну, скажу я вам, братцы, -
подобной семеечки
не имели ни Петр,
ни грозный кровавый
диктатор Иван.
Иван Толстой: Андрей чтобы как-то скомпенсировать все те защищающие фразы, которые я произносил сегодня в адрес Светланы Иосифовны, я не могу не поделиться под конец нашего разговора личным впечатлением об этой женщине. Я встречался с ней 19 лет назад в Лондоне, в одном знакомом доме. Светлана Иосифовна любезно согласилась встретиться со мной, ответить на несколько моих вопросов. Беседа затянулась, я записывал ее на магнитофон. Но, видите, какой я был человек непредусмотрительный - я потерял ту пленку. Может быть, она, правда, со временем найдется, я много раз переезжал из страны в страну, из квартиры в квартиру, может быть, все-таки она и отыщется, но для нашей программы я ее отыскать не смог, не смог переслушать.
И есть у меня только зрительное впечатление от этого человека. Зрительное впечатление я никогда не забуду, даже не помня самого разговора. Это впечатление - страх, страх от ее глаз. Глаза были папины.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я все время думал, почему, если то, что она писала, правда, особенно в своей книге ''Двадцать писем к другу'' и следующей книге ''Только один год'', почему она ни разу не перевела ни копейки или, вернее, ни цента из полученных ею денег, в знак какого-то, пусть символического, искупления детям тех расстрелянных или всего лишь осужденных на долгие годы лагерей, с которыми она так боялась встречаться глазами (помните, я эту цитату приводил?), почему она ничего не делала?
Я нашел две цитаты, которые, как мне кажется, отвечают на этот вопрос. ''Выросло целое поколение, - пишет Светлана Аллилуева, - для которых почти не существует имени Сталина, как не существует для них и многого другого, связанного с этим именем - ни дурного, ни хорошего''.
Ложь. До сих пор поколения, которые вырастают на нашей земле, очень хорошо помнят, что такое Сталин и, в зависимости от своих политических убеждений, находят в нем много хорошего или много плохого.
Но главная цитата следующая. И я закончу свою речь именно ею. ''Оценивать лидеров такого крупного масштаба, - пишет дочь Сталина, - должны люди хоть сколько-нибудь приближающиеся сами к такому масштабу. Крупные деятели, как Черчилль, Рузвельт, де Голль. Поэтому для меня их оценки имеют значение. Мнениями же академиков, журналистов и писателей, никогда не являвшихся лидерами больших стран, я позволю себе пренебречь''.
Вот эта высокомерная, издевательская позиция по отношению к тем миллионам, которые, не будучи руководителями стран, были замучены в лагерях, для меня навсегда поставила точку в оценке деятельности этого персонажа.
Иван Толстой: И, тем не менее, кем же считать Светлану Аллилуеву? Мы с вами, Андрей, оказались по разные стороны, что называется, баррикады. Кем ее считать - инакомыслящей, инакодействующей или инакодействовавшей, просто несчастным человеком, частной личностью, в жизнь которой мы вторгаемся и вторгаемся совершенно несправедливо? Или все-таки это историческая фигура, которая подлежит оценке так же, как подлежат все исторические деятели?
Мы хотели бы узнать мнение наших слушателей по этому и по самым разнообразным другим вопросам.
Пишите нам по адресу [email protected]
