"Он любил людей, любил людские сборища, любил город, любил книги. Он был по натуре коллекционер, собиратель, любил собирать все следы человеческой жизни, на чем бы они ни запечатлелись, хоть на спичечных коробках, хоть на конфетных бумажках. У него была толстая тетрадь, которую он называл "Семечки". В нее он записывал все характерное, смешное и странное, что узнавал о людях", – вспоминал Николай Чуковский о Константине Вагинове. После смерти Вагинова в 1934 году эта тетрадь, озаглавленная "Семечки" или "Зерна", равно как и его последний роман "Гарпагониана", остались неопубликованными.
"Гарпагониана" была в 1983 году издана в США, в знаменитом издательстве "Ардис", а позднее в перестроечном Советском Союзе, а "Семечки", хранящиеся в частной коллекции, вышли лишь в 2023 году, в издательстве Европейского университета в Петербурге. Книга увлекательная, но следует предупредить, что это не "Записные книжки" Ильфа или "Ни дня без строчки" Олеши. В "Семечках" нет размышлений Вагинова, голос автора не слышен, зато звучат голоса улицы: воровской жаргон, частушки, анекдоты из жизни проституток, беспризорников и нищих, просто смешные фразы. Встречаются цитаты из книг, которые Вагинов читал, и литературоведам, подготовившим тетрадь к печати, удалось установить далеко не все источники. Вагинов вел литературные занятия с ленинградскими работницами на заводе "Светлана", лечился от туберкулеза в Абхазии, ездил в Псков, не боялся гулять по пользовавшимся дурной славой районам у Лиговского проспекта в Ленинграде (на жаргоне – Трипперштрассе), так что круг его общения был широк и в него входили люди из разных социальных слоев.
Многое из этой тетради переместилось в последний роман Вагинова, и разговор с одним из составителей книги, Дмитрием Бреслером, я начал с вопроса о том, как связана "Гарапагониана" с "Семечками".
Советского человека там не было и в помине. Во второй редакции этот советский человек должен был появиться
– На самом деле Вагинов закончил роман, по крайней мере первую редакцию. Существует несколько полных машинописей, дошедших до нас. В 1933 году одна из этих машинописей попадает в "Издательство писателей в Ленинграде", и она возвращена автору с запиской от М. Э. Козакова с просьбой доработать роман. Записка сводится к тому, что роман должен быть больше привязан к советской современности 30-х годов. "Гарпагониана" повествует о жизни маргиналов, о людях либо из трущоб, либо представляющих последнюю вариацию богемного поколения Серебряного века. Советского человека там не было и в помине. Во второй редакции этот советский человек должен был появиться. Вагинов действительно предпринимает кардинальную переделку романа. До нас дошли отдельные фрагменты второй редакции, есть несколько глав. Вагинов планировал пересобрать роман полностью, ввести новых героев. Самая известная глава из второй редакции называется "Гроза", ее действие происходит сначала в районе Нарвской заставы, на новых улицах вроде Тракторной, где в конструктивистских постройках жили рабочие. О двух товарищах, которые встречаются на Нарвской заставе, повествуется в этой главе: они едут в Петергоф. Они люди своего времени, пережившие Гражданскую войну, имеющие пролетарские профессии. Однако им присущи стандартные черты вагиновских героев, они увлечены коллекционированием, один из них думает о писательстве. Они едут в Петергоф прогуляться, как герои "Козлиной песни", и там попадают под проливной дождь. Дождь заставляет их бежать в одну из парковых беседок. Там столпился народ, все прячутся от дождя и разговаривают. Мы слышим вместе с героями романа эти разговоры, диалоги, случайные фразы. В главе "Гроза" присутствует достаточно большое количество записей из "Семечек". Когда дождь начинает лить как из ведра и герои вынуждены быть в плену в беседке, какого-то другого текста, кроме как цитат из "Семечек", мы вообще не наблюдаем. Сначала образы оформляются нарративно, есть какие-то подводки, какие-то объяснения, сюжетные реплики, но затем, когда дождь совсем разыгрался, Вагинов переходит на цитаты из записной книжки, на включение живой речи в роман. Очень интересный эффект. Любопытно было бы прочитать, что в итоге бы получилось, насколько эта вторая редакция удовлетворила бы издательство. Вагинов не успел ее закончить, хотя, как Александра Ивановна Вагинова, вдова, вспоминала, он работал до последних дней. Он очень тяжело болел, последние месяцы был в ужасном состоянии, туберкулез. В моменты, когда мог думать о чем-то, кроме боли, он продолжал работать над этим текстом.
– Следует ли читателю, который не знаком с "Гарпагонианой", читать "Семечки"?
– Безусловно. Я думаю, что "Семечки" – это вполне самостоятельное чтение. Но не уверен, что со мной согласился бы Вагинов. Николай Чуковский в небольшом некрологе решает упомянуть именно "Семечки", мне кажется, потому, что, по крайней мере, такого рода деятельность его в последние годы, работа над "Записной книжкой", вполне определяла его как писателя в 30-е годы. Вагинов, безусловно, не принадлежал к поколению советских писателей, однако был включен во все писательские начинания того времени. Он занимался написанием одной из книг, которую можно отнести к серии "История фабрик и заводов", преподавал на заводе "Светлана", учил рабкоров. Эта тетрадь, как мне кажется, заключает в себе новую прозаическую форму, которой Вагинов очень интересовался. Ему любопытно было представить себе, каким образом художественная литература соотносится с той речью, которой мы пользуемся ежедневно, каким образом эта самая живая речь может быть фиксирована и вставлена в художественный текст или может звучать в тексте написанном и изданном. И эти нарративные эксперименты, которые я могу наблюдать во второй редакции "Гарпагонианы", гораздо проще рассмотреть в "Семечках". Там тоже есть какие-то контрапунктами введенные способы связывать записи с записями. Можно детализировать запись, можно смотреть, где Вагинов записывает те или иные реплики, и всегда эти локальные маркеры, очерчивать совершенно случайный круг записей, и вряд ли нам что-то сообщат о Детском Селе или Владивостоке…
– Там есть и Абхазия, и Псков.
– Безусловно. Объединение этих записей весьма случайно. Любопытный способ представить, каким образом стилистически и жанрово разные записи могут сочетаться. Иногда можно сочетать записи, расположенные на левой и правой сторонах тетради. Например, есть отдельные развороты, где на левой части Вагинов записывает какие-то слова, это может быть словарь XVIII века с каким-то вычурным, совершенно не употребляемым, архаичным лексиконом, с другой стороны, это может быть словарь блатного языка, арго нынешнего. На левой стороне тетради будут эти записи, а на правой части будет попытка вкрапить какие-то выражения в реплики, в диалоги, где появляются герои романов Вагинова. В тетради упоминается Костя Ротиков, герои из последних двух романов, из "Общества собирания мелочей". Кроме того, эти записи по-разному можно интерпретировать в контексте уже более поздних языковых экспериментов, его авангардной работы с языком вплоть до современного интереса к текстам, которые собираются случайным образом. Скажем, какой-то запрос в поисковике: что нам выдает этот коллективный искусственный разум, то мы каким-то образом запишем и структурируем, примерно так же, как Вагинов структурирует свои записи локальными маркерами. Постконцептуалистские опыты в большей степени связаны с проблемой информационного потока, с проблемой вычленения какого-то языкового материала, который мы можем воспринять в огромном потоке, который на нас сваливается каждый день. Поэзия чеков, например. Вагинов, конечно, по-другому это осмысливает, но типология прослеживается. Посмотреть, каким образом постконцептуалистская проблематика может быть поставлена для литературы 30-х годов, – мне кажется, что это очень любопытное чтение.
– Вы говорили о том, как распределяются тексты на разных сторонах листа. Думаю, многих читателей удивит ваше решение опубликовать "Семечки" именно так, воспроизведя это расположение записей на страницах и все оговорки, оставив пустые листы, повторы каких-то фраз. Это превращает издание в концептуальный эксперимент, и я на сто процентов не уверен, что он оправдан. Наверняка вы с вашими коллегами спорили о том, как лучше издать "Семечки". Почему вы выбрали именно такой способ?
– Мы не просто спорили – мы ругались в какой-то момент. И я настаивал, второй составитель, Михаил Лазаревич Лурье, тоже был убежден, что эту тетрадь надо печатать, максимально сохранив все параметры, повторы, расположение и пустые страницы в том числе. Этому есть несколько резонов. Первый далек от какого-то концептуального решения, он скорее текстологический. Тот самый источник, который мы воспроизводим, находится в частном владении, не в государственном архиве, и неизвестно, кто всерьез может при наличии интереса добраться до него. Если публикуем со своей версткой, решая, что нужно публиковать, какие повторы брать, а какие нет, то мы тем самым лишаем возможности передать источник. С другой стороны, действительно, Вагинов иногда перезаписывает записи, как будто бы с ними по-другому взаимодействует, помещает какую-то запись в другой контекст, пытаясь сопоставить эту запись с другими. Контекст всегда важен. К разрозненным случайным записям Вагинов по-разному подходит, пробует их сочетаемость. Я думаю, один из важных тезисов, которым можно было бы определить "Семечки", – это как раз сочетание дискурсов, взаимодействие разного типа говорения, которое в силу связанности этого говорения с каким-то типом людей, которые владеют этим словом, пользуются им.
– Где он находил таких собеседников? Понятно, что на заводе "Светлана" он общался с работницами, которых даже сравнил со девушками из Смольного института. Но где он мог общаться с уголовниками, шпаной, гопниками, беспризорниками?
Вагинов действительно ходил по Невскому, по Лиговке, по Обводному каналу и записывал
– Есть небольшая группа записей, которые я знаю, где были найдены и по какому поводу. Вагинов работал над книжкой "Четыре поколения (История рабочего движения за Нарвской заставой)", она условно подходит под жанр "История фабрик и заводов" 30-х годов: о каждой фабрике должна была быть написана история, говорил Горький. Эта книга гораздо интереснее, чем большинство томов из этой серии, и в серию не входит. Эта книга монтажная, она построена на интервью с рабочими. У Вагинова роль интервьюера, он ходит по квартирам, записывает интервью. Доподлинно мне известно только об одном интервью, которое вошло в эту книгу, но я уверен, что их там больше; у меня, к сожалению, не было возможности документально подтвердить. Сохранилась рукопись одного интервью, я нашел соответствие. Понятно, что какая-то часть записей с этими людьми, вроде рабочих, пьяниц, бандитов, проституток, шпаны, была записана в прогулках за Нарвской заставой. С другой стороны, очевидно, что Вагинов интересуется городским фольклором. Михаил Лурье – антрополог, специалист по городском фольклору раннего советского времени, включился в проект, с большим интересом наблюдая, как Вагинов один из первых специально интересуется живым словом. Судя по всему, Вагинов действительно ходил по Невскому, по Лиговке, по Обводному каналу и записывал. Какая-то часть записей, возможно, была переписана им с самодельных листочков, которые распространяли уличные музыканты. В 30-е годы, когда эти музыканты пели, они продавали листочки с текстами. Есть записи, которые, очевидно, списаны с таких листочков. С другой стороны, есть немалое количество записей, которые не таким образом атрибутировались. Вагинов только услышать их мог.
– Представляем интеллектуала, эстета, который общается с чернью и записывает ее смешные слова. Есть ли в любопытстве Вагинова высокомерный, "энтомологический" интерес к простонародью?
– Нет, мне этот взгляд не удается обнаружить. Вагинову была интересна вариативность языка. Он равным образом интересуется редакторскими ляпами в книжках и архаичными лексемами в старых словарях, как интересуется живым состоянием языка, который можно услышать на улице. Для него социальная лингвистика гораздо интереснее, чем интеллектуальный снобизм. Мы можем вспомнить увлечение в кузминском кругу подобными вещами, записи в дневниках Кузмина, с удовольствием читавшего письма солдат с разной скабрезностью содержания, порнографического иногда. Я думаю, что здесь гораздо важнее отметить широту стилистического кругозора Вагинова, его интерес к различной типам дискурса, к различным стилям, нежели представить, что он барином ходил по Нарвской заставе и с иронией, даже со снобизмом записывал живую речь. Тем более Вагинов был беден и выглядел, честно сказать, не лучше, чем, может быть, самые маргинальные жители Обводного канала. Сохранились воспоминания о его облезлой шапке-ушанке, которую он носил чуть ли не с начала 20-х годов, и тулупчике не по размеру. Ему поставили диагноз в 1927 году, очень физически был слаб. В той самой зимней одежде в 1927 году ему было еще ничего, а в 30-е годы фотографии показывают, как он странно выглядел.
– При этом он ехал на завод "Светлана" в трамвае с книгой Ариосто на итальянском языке. И вот вопрос о его круге чтения. В "Семечках" есть цитаты из странных, десятистепенных книг, которые его очаровывали в это время.
Он читает переводы из Миларайбы в журнале "Восток" и одновременно книжку "Муравьи революции"
– "Семечки" в этом смысле дают нам новую информацию о том, каким чтением увлекался Вагинов. Мы более-менее знаем, что Вагинов любил читать подростком, это очень рафинированное чтение, он любил античную историю, любил романтиков, любил Бодлера, вполне себе можно представить, что такой русский бодлерианец в конце 10-х – начале 20-х годов ходит по Петербургу, знакомится с проститутками, курит опиум, и его увлечения понятны. Однако в конце 20-х годов – начале 30-х годов Вагинов, очевидно, воспринимает чтение не как процесс, который должен был бы быть специально подготовлен, осмыслен. Вагинов читает все подряд. Такое ощущение, что он может ехать в трамвае и читать книгу, которую читает кто-то на соседнем кресле. Это совершенно различное чтение. Я уверен, что мы только четверть атрибутровали в лучшем случае, он читает переводы из Миларайбы в журнале "Восток" и одновременно книжку "Муравьи революции" Юрия Никифорова, например. Он всерьез интересуется монтажными книгами, книгами, построенными на интервью, историческими книгами о Гражданской войне. Был такой коллектив соавторов, В. Н. Боровик и С. И. Мирер, у них вышла книжка о Гражданской войне устами рабочих. Вагинов делает выписки из этой книги. Есть книга, которая построена на судебной хронике, "Романы живой жизни" Матвея Либермана, Вагинов тоже ею интересуется. Есть планомерное чтение каких-то книг, в которых живая речь встраивается в полухудожественный, полудокументальный нарратив, как в случае с книжкой, построенной на судебных процессах.
– Вы опубликовали не всю тетрадь. Первая часть опущена в вашей публикации, но ей посвящена статья. Это часть, связанная с его увлечением античной литературой.
– Вагинов всю жизнь интересуется античной литературой. В детстве он читал многотомную "Историю упадка и разрушения Римской империи" Гиббона. Первые страницы "Семечек" посвящены изучению греческого языка. Вагинов выписывает словарные дефиниции, подстрочники, переводы. Мы думаем, что эта часть связана с занятиями греческим с Андреем Егуновым и вообще, в принципе, с дружбой Вагинова с членами группы АБДЕМ, очень любопытным семинаром, который с середины 20-х годов занимался переводом романов периода второй софистики. Неинтересный материал тогда для академических переводчиков-античников, но включавший в себя стилистическое новаторство. Эти переводы были по-настоящему художественными, а не историческими. Вагинов сближается с Егуновым, Доватуром и с другими. Записи любопытные, потому что мы практически ничего не знаем о ходе семинара АБДЕМ. Мы знаем только, что они перевели два романа из периода второй софистики. С другой стороны, из того, что удалось атрибутировать из выписанного Вагиновым, можно сделать вывод, что это были частные уроки, разбор переводов с Егуновым. Большая часть русских переводов, которые выписаны Вагиновым, принадлежат Егунову, потому что затем Егунов помещает эти переводы в большое предисловие, которое пишет ко второй книжке, переведенной абдемитами, роману Гелиодора "Эфиопика". Вагинов учился в гимназии Гуревича – это вторая по классу гимназия в Петербурге начала века. Но, судя по его табелю, у него с древними языками было всегда плохо, у него были тройки. В конце 20-х – начале 30-х годов, когда Вагинов занимается с Егуновым, у него тоже начальный уровень языка, он делает нелепые ошибки иногда. Но тем не менее, он всегда был увлечен древними источниками. Хотелось бы еще заметить, это тоже показательно, как можно характеризовать его увлечение древними источниками, древними памятниками. Можете себе представить, что значит находиться в греческом семинаре, не зная языка? В общем-то, ему должно быть скучно. Потому что все, что там делается, – читается какой-то текст и затем обсуждается, как его лучше перевести. Можно 10 минут посидеть, можно полчаса, но два часа или больше, более того, делать это регулярно можно только со специальным интересом. Такой интерес у Вагинова был. Как вспоминает Аристид Иванович Доватур, Вагинов помещал себя в греческую, античную языковую среду благодаря читке древнего текста, каким-то образом пытался понять, воспринять, перенять, даже перевести. То есть это такая пробежка, перемещение, прочтение благодаря вниманию к разным типам текстов. Этот процесс, я думаю, мы прекрасно видим в "Семечках".
– Когда я читал "Семечки", я сделал много выписок. Есть замечательные фразы, например: "Это были люди самой отборной пошлости". Есть ли у вас любимая фраза в "Семечках"?
– Одна фраза мне запомнилась буквально в первый вечер, когда ко мне попала тетрадь, – это было 10 лет назад. Я ксерокопировал "Записную книжку" и пошел вечером в гости, читалась домашняя лекция о музыке Пекина, антрополог Леша Косых только что вернулся из Китая и рассказывал, какие музыкальные инструменты он слушал. А я сидел где-то в кругу друзей и пытался разобрать вагиновский почерк. Единственная фраза, которую я сразу разобрал: "Дни летят, как огурчики". Собственно, дни летят, как огурчики: спустя 10 лет удалось эту записную книжку опубликовать. Хотя казалось тогда, что это надо делать в следующем году.
Форум