Александр Горянин: Если ты бесповоротно забыл какой-то кусок своей жизни, он как бы и не был тобою прожит. Мой старый друг Валерий Агеев всего через 25 лет никак не мог вспомнить нашу поездку в Калининград в 1963 году. Я напоминал ему разные подробности того путешествия, и всё впустую. Он не притворялся, я это видел. Правда, через год после нашего разговора Валерий мне честно написал, что да, мы ездили, нашлись какие-то подтверждения в старой записной книжке.
Мне уже случалось говорить перед этим микрофоном, насколько важно сохранять записные книжки доэлектронной эпохи. Процитирую самого себя: "В них тысячи нитей и мостов к казалось бы канувшему в бездну. Твой собственный почерк подтвердит: твоя жизнь куда богаче событиями и людьми, чем тебе сейчас кажется".
Полистал недавно книгу знаменитого сказочника Евгения Шварца "Телефонная книжка". Первым на букву "А" у него вписан знаменитый режиссёр и художник Николай Павлович Акимов, который удостоился таких слов: "жаден до смешного в денежных делах, не может человек заставить себя расстаться с деньгами – и всё тут… жаден еще и до власти, до славы". И дальше – примеры жадности. Раскрыл в другом месте: "Виктор Устинович, фамилию забыл – шофёр, механик гаража "Ленфильма". И дальше – о поездках с этим человеком вглубь Карельского перешейка. То есть, Шварц без всякой оглядки и без табели о рангах рассказывает обо всех, кого когда-то внёс в записную книжку.
Не буду следовать этому примеру, расскажу о десятке или о дюжине "штучных" людей из своих записных книжек. О тех, о ком невозможно сказать что-то неприятное, даже если бы было такое желание.
Вот книжка, служившая мне с 80-го по 94-й годы. Бросается в глаза множество уже ничего не говорящих имён и телефонов – их, наверное, четверть общего числа, но не всегда по вине д-ра Альцгеймера: из моих записей тех лет можно сделать маленький мемуар "Где и как мы среза́ли углы". Куда обращались по автомобильным делам, за билетами всех разновидностей, за деликатесами, контакты гостиниц в разных городах и профессиональных "доставал" чего пожелаете. Многое густо вычеркнуто, но в одном случае уцелело примечание: "Обяз. сосл. на Шопенгауэра" – не помню, о чём речь, но как такое вычеркнешь?
Не меньше оказалось исчезнувших редакций и студий, невоплотившихся "творческих объединений" и прочего в том же духе. Вот у Михаила Владимировича Р. два адреса, четыре телефона, два пейджера и необыкновенно длинный электронный адрес. Но всё равно не помню Михаила Владимировича Р. Многое явно переписано на всякий случай из визитных карточек.
И в скобках: "Я увожу к отверженным селеньям". Что это? Мемуары, публицистика, роман?
Первая запись на первой странице относится ещё к Ташкенту. Мало того, к человеку, которого я никогда не видел. Кто-то уже в Москве сказал мне: вы же будете навещать родной город, советую познакомиться с писателем Григорием Александровым, вот адрес: Чиланзар, квартал 1, дом 23, квартира такая-то, телефона нет. И в скобках: "Я увожу к отверженным селеньям". Что это? Мемуары, публицистика, роман? Только недавно нашёл ответ в Сети. Григорий Александров родился в 1928 г., после войны поступил на юрфак МГУ. В 1951 г. получил 25 лет лагерей за рукопись "Панургово стадо обезьян", изображавшую Сталина и его окружение. Освобожден в 1956-м, поселился в Ташкенте. В 1978 г. парижское издательство "YMCA-Press" издаёт его двухтомный роман "Я увожу к отверженным селеньям", основанный на лагерном опыте. Александров оставил неоконченные воспоминания "Сквозь вековечный сон". Умер в Ташкенте 2003 году.
От своих ташкентских друзей я точно ни разу не слышал о диссиденте и писателе Александрове, не забыл бы. Тамиздатские новинки доходили до здешних вольнодумцев очень быстро, но в любом случае я покинул их круг раньше выхода романа. В Ташкенте я бывал после этого только в связи с квартирным обменом и про Александрова не вспомнил. Жаль, конечно.
Уже следующая запись строго соответствует алфавиту: Абызов Юрий Иванович, Нина, Егор (Рига, адрес, телефон). Это был неутомимый публикатор забытых текстов, воскреситель имён. Но в первую очередь – воистину героический библиограф, хотя такое словосочетание у кого-то может вызвать улыбку. Энтузиаст, давший библиографическое описание всех публикаций в русских изданиях межвоенной Латвии – изданий неучтённых, распиханных по дальним полкам и углам спецхранов библиотек (отчасти для того, чтобы утаить от списания в макулатуру), Абызов перелистал страницу за страницей всё, что выходило на русском в Латвии, начиная с 1918 года. Большую часть своей огромной работы он выполнил ещё в советское время, действуя полуподпольно (ведь она не была вписана ни в какие академические планы), и уже в 1991-м появился 4-томный справочник "Русское печатное слово в Латвии, 1917–1944", а вскоре и полная (в 2 томах) роспись рижской газеты "Сегодня" за 20 с лишним лет её существования. Газета имела серьёзный литературный раздел, платила хорошие гонорары, в ней охотно печатались известные эмигрантские авторы. Упомяну пять рассказов Набокова (тогда ещё Сирина), среди них такой шедевр как "Случайность".
В начале 80-х, до всякой "гласности", я бывал у Абызовых дома, жили они где-то в Задвинье. Ещё не настала компьютерная эра, все свободные поверхности в кабинете были заставлены каталожными ящиками, об издании будущих справочников странно было даже мечтать, но через стол от меня с улыбкой на устах сидел полностью счастливый человек.
Прекращаю подчиняться произволу алфавита, тем более что дальше на букву "А" у меня относительно известные люди, их я решил не трогать.
Расскажу об Ольге Ивановне Широкой. Но сначала о её отце, это важно. Иван Федорович Широкий, из обедневших дворян, родился в 1893 г. близ Варшавы, в русской крепости Ивангород (что бы ни утверждали другие источники, я верю его дочери). Участник Первой мировой, последний чин в старой армии – капитан. В Красной армии с октября 1918 года. В 1924–1928 гг – командир 6-й Орловской стрелковой дивизии. В 1931-м– начальник штаба Военной академии Красной армии, в 1933-м назначен заместителем начальника Управления боевой авиационной подготовки, а с февраля 1936-го комдив Широкий – зам. начальника Главного управления Гражданского воздушного флота.
В январе 1938-го льдину (быстро тающую к тому же) с полярной станцией "Северный полюс-1" стало резко сносить в сторону Гольфстрима. Папанинцев надо было срочно спасать. 3 февраля Иван Фёдорович Широкий участвовал в обсуждении этого вопроса в кабинете Сталина. Решили использовать дирижабль, он быстро долетит до места, зависнет над льдиной, примет людей и оборудование. Дирижабль "СССР В-6" (на тот момент мировой рекордсмен по длительности беспосадочного полёта, детище Умберто Нобиле, работавшего в 30-е годы в СССР) срочно оснастили электрической лебёдкой-эвакуатором. На подготовку отвели три дня, но вылетели на сутки раньше, по-стахановски. И зря.
Вблизи Кандалакши штурман Ристлянд из-за густых облаков сильно снизил высоту полёта, и дирижабль боком задел гору. Порвалась обшивка, вспыхнул водород, из 19 участников экспедиции 13 погибли.
Всё свалили на якобы неисправный высотометр дирижабля и уже на третий день Широкий был арестован. Ничто не говорило, что ему можно предъявить хоть что-то серьёзное. Людей арестовывали и отпускали, к этому успели привыкнуть. Через два месяца, утром 8 апреля Широким домой принесли три билета на концерт Декады азербайджанского искусства. Сочтя это обнадёживающим знаком, они вечером пошли на концерт. Если бы они знали, что именно в этот день Иван Фёдорович был приговорён к расстрелу как участник вредительского троцкистского заговора и сразу расстрелян!
Что же до папанинцев, их к тому времени давно уже спасли ледоколы "Таймыр" и "Урман".
Память у дочери расстрелянного комдива была поразительной. Они с матерью и братом Николаем покинули Орёл, когда ей не было и пяти. Попав сюда 70 лет спустя, Ольга Ивановна легко пешком нашла дорогу к их бывшему дому, он уцелел, показала, где рос дуб, где был колодец, дровяной и каретный сараи и прочее. У её бабушки по матери была редкая фамилия Мямлина, Елизавета Мямлина, она учила девочку уже с трёх лет игре на пианино, а с четырёх – немецкому языку, приучила прямо держать спину.
В школе чуть ли не каждый третий из ольгиных соучеников был сыном или дочерью "врага народа"
В Москве семья девять лет прожила в Лефортово на Бухаринской улице (в 1937-м она стала Волочаевской). Сразу после расстрела отца семью выселили в строение барачного типа на улице Старообрядческой у Рогожского кладбища. В школе чуть ли не каждый третий из ольгиных соучеников был сыном или дочерью "врага народа".
Мать сразу слегла от горя, все бытовые и материальные тяготы стали ольгиными. Она быстро освоила швейную машинку, стала шить на заказ, это спасло от голода. Удивительно, но какую-то помощь не побоялись подбрасывать 2-3 друзей отца. В сентябре 1941 старшеклассников посылали на рытьё окопов на подступах к Москве – но не детей "врагов народа"! "Правильные" дети им тихо завидовали.
25-летний брат Николай, старший лейтенант Северного флота, штурман подводной лодки, отсылал домой сколько мог из своего денежного довольствия. 21 сентября 1944 его подводная лодка была потоплена близ мурманского берега. Потоплена по ошибке, своим же лётчиком. Жребий войны слеп: уже на следующий день этот лётчик был сбит немцами.
За несколько лет Ольга стала востребованной портнихой, а ещё она с женихом ежедневно занималась музыкой. Этого ей было мало и в 1948-м она поступила на филфак Пединститута, но уже полтора года спустя её забрали на Лубянку прямо с лекции. Особое Совещание при МГБ СССР приговорило её к десяти годам лагеря по обвинению в "антисоветской агитации". Она попала в лагерь, считавшийся "хорошим": в нём была швейная фабрика.
"В лагере оказалось много так называемых “бандеровок”, – вспоминала Ольга Ивановна. – У них всегда была завидная чистота, вышивки, занавесочки, рушники, но ни разу не видела ни одну из них с книгой… Пятого марта, когда нам объявили о смерти Сталина, многие радовались, некоторые очень громко. Но с десяток женщин рыдали. Они считали, что Сталин – наш единственный защитник и что теперь нас всех постреляют из пулемётов прямо с вышек".
Ольга шила наряды даже для актрис Большого театра
Под новый 1956 год Ольга Широкая вышла из лагеря. Её жених к тому времени не нашёл себе другую, нет, но, окончив ГИТИС, начал, как говорится, "принимать больше, чем положено", стал другим человеком. Ольга шила наряды даже для актрис Большого театра, но вскоре поняла, что не готова стать, по сути, подпольной портнихой, мишенью для налоговой инспекции. Её познакомили с писателем Петром Слётовым, старше её на 25 лет, также недавно вышедшим из лагеря. В 30-е годы он издал повесть "Мастерство" о скрипичном мастере в Италии 18 века. Говорили, что повесть понравилась ценителю скрипок маршалу Тухачевскому и он общался на этой почве с автором. И что именно это привело Слётова, уже после войны, в ГУЛаг. Сам я этого от Ольги Ивановны не слышал.
Слётов предложил ей стать своим литературным редактором с проживанием у него на даче в Вербилках. Было много сомнений, перевесила жажда смены обстановки и то, что на даче был рояль. Загруженность у Ольги была умеренной, и она играла порой часами. Сразу же приходил сторожевой пёс Бай (Слётов привёз его из упразднявшегося лагеря), ложился рядом и слушал. Отвлечь его не могло ни одно собачье лакомство. Когда Ольга заканчивала, Бай лизал её руку. Таков был знак (или жест) благодарности пса-джентльмена.
Для заработка Слётов делал "авторизованные переводы" (по подстрочнику) с языков народов СССР. При работе над романом "Алишер Навои" узбекского писателя Айбека у Ольги накопились сотни вопросов, которые невозможно было решить по переписке. Слётов настоял на её поездке в Ташкент. "Остановишься у Бородиных, Сергея и Раузы. Он мой старый друг". С помощью Бородина, автора романа "Дмитрий Донской", сталинского лауреата, Ольга не только "сняла вопросы", но и обзавелась ценными знакомыми.
Особенно ей повезло с Тамарой Ханум. Ещё больше повезло самой Тамаре, чьё имя уже с 30-х годов было в обойме главных советских звёзд. Сталинская лауреатка, исполнительница 500 песен на 86 языках и танцев многих народов мира, она всё больше нуждалась в просвещённой компаньонке и во всё более долгих промежутках между номерами. Оценив внешние данные, речь и голос Ольги Ивановны, она оформила её своим конферансье и администратором. Почти десять лет затем немалую часть своего времени Ольга Ивановна вела жизнь, как она смеялась, "богатой туристки", объезжающей республики СССР. Гостиницы были хорошие, национальные блюда ещё лучше, Тамара Ханум человек лёгкий, Ольгу она называла Малюня.
Много лет спустя, в конце 70-х я в очередной раз засобирался в столицу: мой "квест" по имени "Перемещение в Москву" близился к эндшпилю. Для финального хода мне нужно было прямо сейчас провести там какое-то время. Разговорился в трамвае с Максимом, художником, братом моей одноклассницы, упомянул, что понятия не имею, где остановлюсь. "Слушай, – сказал Максим, – вечером должна звонить Ольга Ивановна, ты её не знаешь. Я скажу о тебе, она любит всем помогать".
К Ольге Ивановне куда-то в Измайлово я пришёл прямо с поезда. Она укладывала чемодан для чуть ли не месячных гастролей по Дальнему Востоку. Эпоха Тамары Ханум давно кончилась, теперь Ольга Ивановна была администратором Сурена Кочаряна, ещё одного сталинского лауреата. Он выступал с моноспектаклями "Декамерон", "Одиссея", "Шахерезада" и другими, собирал полные залы.
Мне почему-то даже понравилось, что Ольга Ивановна сразу заговорила со мной на "ты": "Максим говорит, что ты непьющий, это хорошо. Вот тебе ключи, будешь уезжать – брось в почтовый ящик. На звонки не отвечай, сам звони сколько надо. Спать будешь на диване". Я же до самого её конца обращался к ней на "вы" и по имени-отчеству, 20 лет разницы не давали о себе забыть.
До возвращения Ольги Ивановны я сумел сделать решающие шаги, вскоре позволившие мне с семьёй начать московскую жизнь, уже постоянную. Ключи я бросил, как и условились, в почтовый ящик. Сдружились мы с "Малюней" уже ближе к середине 80-х, когда она завершала свою гастрольно-опекунскую деятельность. Завершала на ансамбле из Каракалпакии. С годами многие из людей её круга стали нашими добрыми знакомыми.
Я всегда удивлялся, почему женщина с такими данными осталась одинокой
Я всегда удивлялся, почему женщина с такими данными осталась одинокой – ведь из лагеря она вышла всего в 31 год и всегда выглядела неправдоподобно молодо. Максим говорил, что у неё были романы, но недолгие. Полагаю, виной был её слишком сильный характер, так бывает. Я убеждал её писать воспоминания, она пробовала, но дело не пошло. Так тоже бывает. При том, что у неё была потрясающая память – и оставалась такой почти до самого конца.
Много лет спустя врач из поликлиники, увидев на столе совсем уже старой Ольги Ивановны газетную страницу с огромным кроссвордом, почти все позиции в котором были заполнены, спросила ласковым голосом: "Кто у вас такой эрудит?" – "Это я", – ответила Ольга Ивановна. Врачиха поскучнела и поторопилась закруглиться. Она твёрдо знала, что человек сильно за 80 не может помнить названия спутников Юпитера.
У американского писателя Ирвина Шоу есть рассказ "Солнечные берега реки Леты". Его герой начинает шаг за шагом терять память, до того безотказную, и в итоге приходит к полному блаженству. Закат Ольги Ивановны, подозреваю, был иным: её память, судя по всему, цепко берегла все раны, нанесённые жизнью, все обиды, ошибки, всё, что не состоялось и не сбылось. Так это или нет, но для окружающих она до конца оставалась бодрой и несгибаемой.
Раскрываю свой блокнот наугад, попадаю на букву "Г". Друзья, которых я не растерял после школы, были либо медики, либо физики. Медик Лёня Гапонько был на три года старше меня. Случайно мы оказались вместе на каком-то студенческом пикнике. Степь была красной от цветущих маков, и Лёня фотографировал их на цветную плёнку. Мы проговорили несколько часов и это стало началом нашей дружбы. Он был одним из самых положительных людей, каких мне довелось знать.
Леонид занимался в драмкружке Дома учёных в Ташкенте и его высоко ценила руководитель кружка актриса Галина Загурская. Я помню даже американскую пьесу, которую ставили кружковцы: "Глубокие корни", про чернокожего героя войны, страдающего в родном городе от расизма, но тем не менее крутящего роман с дочерью сенатора. Кого играл Лёня, не помню. По правде сказать, все играли плохо, но Лёня, мало склонный к иронии, считал, что если там и тут довести до ума, пьеса засияет.
Лёня обожал гонять на мотороллере, предлагал обучить этому искусству и меня, но я, предвидя, что мой удел – автомобиль, воздержался. Я бывал у них дома, хорошо помню Лёниного отца, колоритного Афанасия Семёновича и бабушку по матери с манерами выпускницы Смольного института, в прошлом актрису. Остальные члены семьи были медики.
Сразу после ташкентского землетрясения 1966 года из Москвы по всей стране пошли разнарядки обеспечить жильём такое-то количество семей из Ташкента. Многие ташкентцы кинулись записываться на отъезд как пострадавшие. В самые первые дни предлагались даже Москва и Ленинград, но эта опция быстро исчерпалась, повезло немногим. Среди них было семейство Гапонько, и вскоре мы потеряли их всех из вида.
Году в 75-м у Ирины обнаружилось варикозное расширение ножной вены. В наш летний приезд в Москву она обратилась со своей бедой в Институт трансплантации органов и тканей. Там ей сказали, что во Франции появилось идеальное для её случая средство "тромбовар", но в СССР оно если где и есть, то разве что в Кремлёвской больнице, мы бы с удовольствием, но увы. Наш добрый Владимир Брониславович Сосинский сразу позвонил кому-то в Париж и вскоре упаковка с ампулами "тромбовара" уже была у нас. Но теперь от того же врача Ирина услышала другое: возьмите по месту жительства (в Ташкенте!) направление в нашу регистратуру, оно будет рассмотрено, но ничего обещать не могу. Ирина в слезах вылетела в коридор, наскочив на группу людей в белых халатах, одним из них был Лёня Гапонько. Мы не виделись лет 10, он ушёл из лечебной медицины и работал в Минздраве, комиссия которого сейчас проверяла институт. Через недолгое время капризный врач заверил нас, что Ирина просто не так его поняла. Ну, а "тромбовар" оказался и правда чудодейственным.
Возможно, он был чуть-чуть из будущего
Мы возобновили общение, Лёня был человеком очень правильным и этим всегда поражал меня. Возможно, он был чуть-чуть из будущего. У него была фонотека, он записывал музыкальные передачи, оперные постановки, особенно итальянские, сравнивал их, переслушивал. Не случайно его дочь Таня стала певицей, пела в хоре "Ла Скалы", вышла за итальянца. Записанное когда-то на ленту Леонид переносил на современные носители. Ему нравились чуть умильные фильмы вроде "Сказок старого Арбата". Иногда человеку не мешает толика здорового цинизма (который есть не что иное, как знание жизни и людей), но я не до конца в этом уверен. Защитив диссертацию, он посвятил себя медицинской информатике, а затем и издательской деятельности, считая, что так он принесёт больше пользы. Я постоянно пользуюсь изданными при его участии огромными раскладными атласами "История России (IX–XX вв.)" и "История Москвы (XII–XX вв.)". Но виделись мы с годами всё реже.
Однажды Леонид упомянул в телефонном разговоре, что нашёл старую запись воспоминаний своей тёщи о знаменитом хирурге Валентине Феликсовиче Войно-Ясенецком. Оказалось, в 30-е годы молоденькая Мария Дмитриевна Кузьмина работала ассистенткой будущего святителя Луки Крымского в Ташкентском медицинском институте. Лёня сказал, что переведёт запись в звуковой файл и пришлёт мне, но не прислал. Позже я узнал, что его разбил инсульт. Год спустя он умер в больнице от отёка лёгких. Повторяю, он не был похож ни на кого больше. Совсем не случайно он появился как наш ангел-спаситель в абсолютно точный момент. Думаю, он появлялся как спаситель и в судьбах других людей.
А теперь об одном поразившем меня поступке. В начале 90-х мы с Ириной несколько раз оказывались в одной компании с коллекционером живописи и переводчиком-синхронистом Алексеем Стычкиным. Это был, вероятно, один из самых остроумных людей на свете – скорость его реакции в виде шутки или каламбура по любому заслуживающему того поводу была поразительной. И это, заметьте, в застольях с другими испытанными московскими остряками! При этом он не принадлежал к тем утомительным юмористам, от которых не ждут ничего иного. Помню, как интересно он рассказывал о картине "Святая Ольга" Михаила Нестерова из своей коллекции. Алексей много лет проработал за границей переводчиком – в Иране, в США, в Швейцарии.
Мне не раз хотелось поговорить с ним о чём-нибудь всерьёз. Но это невозможно в застолье. Мы бывали у него дома и на даче, но в числе других гостей, оставаясь просто знакомыми. Но однажды, в 92-м году, случайно встретившись у входа в сад "Эрмитаж", что в Каретном ряду, мы ненадолго разговорились. Я упомянул, что на днях лечу с Ириной на месяц в Америку. – "Технику покупать собираешься? – спросил Алексей. – Подскажу, где и как".
Таких планов у нас не было, я объяснил, что едем мы по приглашению старого друга Володи Русака: "Он жаждет покатать нас по одноэтажной Америке, жить будем в основном у него, это недалеко от Ниагарского водопада". – "Я всё понял, – сказал Алексей. – Зайди ко мне завтра до часу дня. Дам тебе две тысячи баксов, отдашь, когда сможешь".
Я не мог бы назвать его (как и он меня) даже приятелем, мы были просто знакомы, он ничего обо мне, по сути, не знал. Мои слова не звучали как просьба, хотя за ними могло прочитываться наше безденежье.
При этом две тысячи долларов 30 лет назад – это минимум пять тысяч сегодняшних. Я с радостью принял эти деньги и вернул их затем за полгода в три приёма.
Деньги – слишком чувствительная стихия. Слишком многое проверяется ими и разбивается о них. На моей памяти ещё два примера, когда мне предлагали ощутимую денежную помощь без просьбы с моей стороны, но в обоих случаях предложения исходили от старых и близких друзей (одним я воспользовался, другим нет). Случай Алексея Стычкина отношу к уникальным. Особенно перечитав слова Шварца об Акимове.
