Николай Авдеевич Оцуп. Беатриче в аду: Роман / Послесл. и подгот. текста Е. М. Геронимус и М. В. Михайловой. – М.: Водолей, 2022.
”Около Венеции, возле маленького городка Бурано есть маленький островок. На нем растут кипарисы и пинии, и стоит на нем монастырь, согласно легенде, основанный Св. Франциском Ассизским. Строгий и тихий, он редко видит у себя посторонних. Недавно, однако, он подвергся ужасному соблазну. Его кипарисы вытянулись от ужаса еще длиннее, и пинии его окончательно застыдились, а волны лагуны еще дальше отхлынули от него в час отлива, сконфузившись от невиданного доселе зрелища. К маленькому этому уединенному острову с шумом и треском подкатили моторные лодки и толпа странных людей … с такими треножниками и станками, что их легко можно было принять за заплечных мастеров, готовящихся приступить к пытке, схлынула на берег. Пытать, очевидно, собирались прекрасную женщину в белой монашеской рясе с лицом святой Цецилии, которую какой-то высокий и толстый господин в расшитом золотом и серебром кафтане называл Мария-Мари, а господин в штатском, в беленькой шапочке на седых волосах, называл Дианой Карен". Так начал один из своих венецианских репортажей поэт Петр Потемкин ("Сегодня", 1926, 17 сентября), персонаж скабрезных анекдотов Алексея Ремизова. Оказался он в чудесном городе как раз потому, что принимал участие в столь интригующе описанных им же съемках фильма. Речь шла о кинобиографии Казановы, которую затеяли преимущественно русские эмигранты. Фильм ставил Александр Волков, заглавную роль исполнял Иван Мозжухин, в написании сценария деятельное участие приняли Марк Алданов и Петр Потемкин (он сыграл также в эпизоде), художником по костюмам был Борис Билинский, а балетмейстером – Борис Романов. Увы, для Потемкина венецианская реприза стала последним творческим делом. Он подхватил в Венеции пневмонию или уцелевшие вирусы "испанки" и умер в Париже в октябре.
Карен танцует по системе Далькроза, а играет по Станиславскому
Но тут мы расстаемся с несчастливым поэтом и следуем за женщиной, которую называли Дианой Карен. Собственно, звали ее Леокадией Рабинович, родилась она в Киеве, братья ее Григорий и Давид были кинопродюсерами, начали в России и продолжали в Европе (Григорий был одним из продюсеров "Казановы"). И сама Леокадия-Диана женщиной была незаурядной, не только стала звездой итальянского кино эпохи его первого расцвета, но также сама продюсировала, снимала и рисовала. Недавно удалось посмотреть архивные находки – три фильма с участием Дианы Карен; один еще российский, про двух сестер (обеих играет Карен), дочерей любви и греха – фабриканта и ткачихи. Одну воспитывают отец и богатство, другую – мать и улица. Начало, середина и конец фильма не сохранились, как это часто случается со старыми лентами.
Второй фильм – вероятно, итальянский первый триумф Карен – "Цыганская страсть", поставленный ее Пигмалионом – Эрнесто Паскуали, интеллектуалом, покорившим бульварную кинокультуру и умершим в 36 лет. Там Карен танцует по системе Далькроза, а играет по Станиславскому, насколько возможно под жужжание киноаппарата одно и другое. Третий фильм – один из последних ее итальянских, ставил режиссер католических взглядов Джулио Антаморо. Называется он "Потерянная, или Заблудшая". Начинается он, как некоторые сюжеты у Сирина, с треугольной диспозиции: молодой учитель в семье, мальчик, девушка. Девушку играет Карен. Ее любит богатый аристократ, она любит учителя, учитель любит социальную справедливость. Печатает газеты с правдой для рабочих, пытается убивать власть предержащих. Религиозный склад ума режиссера чувствуется в демонстрации мотивировки героини: Мария выбрала своего Учителя и следует за ним и его звездой. В конце она помогает ему улизнуть из тюремной больницы, но надежды на встречу, пожалуй, нет.
Карен вместо экранной звезды превращается в поэтическую музу
В начале 1920-х годов расцвет итальянского кино окончился, Диана Карен стала сниматься в Германии и Франции, больше сотрудничать с русскими кинематографистами-эмигрантами (пример тому – проект "Казанова"). Фактическое завершение ее кинокарьеры почти совпало с концом эпохи немого кино – в 1928 г. Карен, скорее всего, исполнилось 40 лет. Диана Карен совершает поворотное перевоплощение – вместо экранной звезды превращается в поэтическую музу. Избранником ее стал русский поэт-эмигрант Николай Оцуп, позже поверивший первые свои впечатления о Диане монументальному "Дневнику в стихах":
Помню, с ней еще и не знаком,
Деву я увидел на экране.
Вся она казалась мотыльком,
Но лицо ее на первом плане,
Как трагическая тишина,
Что-то предвещало роковое…
Если в его поэзии музыка и осталась, то музыка суровая и жесткая
Николай Авдеевич Оцуп родился в 1894 году в Царском Селе в купеческой семье и стал поэтом петербургской школы. Он окончил Николаевскую Царскосельскую гимназию, Иннокентия Анненского, правда, уже не застал, но успел быть ему представленным. В 1913–1914 гг. учился в Сорбонне, слушал лекции философа А. Бергсона, и стоит ли удивляться, что тема течения времени оказалась одной из главных в его главном сочинении – "Дневнике в стихах". Затем Николай Оцуп вернулся в Россию, нес воинскую повинность, но на фронт не попал. Был студентом историко-филологического факультета Петроградского университета, там и обратился к стихосложению. Следует сказать, что поэтом стал и его брат Георгий (Георгий Раевский), да и старший брат Александр, горный инженер, был автором известных и проницательных поэтических пародий под псевдонимом Сергей Горный. Оцуп посещал Пушкинский семинар С. А. Венгерова, в недрах которого возник Кружок поэтов-неоклассиков. Входили в него молодая пара – Георгий Маслов (умер на Сибирском фронте от тифа во время отступления армии Колчака) и Елена Тагер (жертва советских репрессий), Владимир Злобин (спутник и душеприказчик Мережковских, в конце жизни потерявший рассудок), Виктор Тривус (офицер РККА, пропал без вести на польско-советской войне), Дмитрий Майзельс (моряк и переводчик), Всеволод Рождественский (советский литератор) и Николай Оцуп. Кружок выпускал свой машинописный альманах (сохранился 3-й выпуск), публиковала молодых поэтов в своем "домашнем" журнале "Рудин" и Лариса Рейснер (журналистка, красная комиссарша и красавица). В 1918 г. кружковцы издали коллективный сборник "Арион", который рецензировал Николай Гумилев. Уже в годы военного коммунизма Оцуп проявил организаторские способности, входил в руководство Союза поэтов, в 3-й Цех поэтов, но не забывал и о творчестве – сборник "Град" вышел в 1921 г. Много позднее его младший парижский коллега Игорь Чиннов вспоминал: "Николай Степанович, правда, к нему относился критически, вменяя себе в заслугу, что "научил писать стихи даже Оцупа. Но научил писать хорошо". Оцупу удалось найти свой стиль, его можно узнать. Это был очень энергичный, очень активный человек. В годы военного коммунизма он ухитрялся доставать двойные пайки, почему злые языки расшифровывали фамилию Оцуп как Общество Центрального Употребления Продуктов".
Пожалуй, в творчестве своем Оцуп старался сочетать деловитость Гумилева и мистические, символические устремления Блока. Творческий облик Оцупа нарисовал его товарищ со времен Цеха поэтов – Георгий Адамович: "Оцуп не был легким человеком, не стал он и поэтом легким. При несомненном наличии сильного и звонкого поэтического голоса он не соблазнился дешевой певучестью стиха, и если в его поэзии музыка и осталась, то музыка суровая и жесткая, как бы прошедшая через многие воздвигнутые ей препятствия" (1962, 18 января). Во всяком случае, приверженцем Культа Прекрасной Дамы Оцуп определенно стал:
Предназначенные друг для друга,
Оба родились в России мы,
Я в столице севера, ты – юга,
Для свободы, но и для тюрьмы…
Был я в ужасе, как ни влюблен:
Слишком велика была отвага
(Для ума непостижимый он)
Твоего ко мне навстречу шага…
В свете последующего союза с Дианой Карен интерес представляют и российские еще сопряжения Николая Оцупа с миром кино: продюсером стал один из его старших братьев – Сергей, киноактрисой была первая жена Оцупа – Полина Уфлянд, оставшаяся в Советской России. Сам же Оцуп предпочел изгнание, а подвигли его к этому решению драматические события.
В январе 1920 года семью постигла трагедия: чекисты арестовали и убили одного из братьев – Павла, лингвиста (см. дневник К. Чуковского). Николай Оцуп в этой связи вспоминал такой эпизод: "Как мне забыть, что после страшной гибели моего брата "жесткий" Сологуб первый встретил меня в редакции одного журнала словами: "Я пешком пришел с Васильевского острова пожать вам руку в знак сочувствия вашему горю".
В августе 1921 года Советская власть уничтожила Гумилева. Оцуп был среди его безуспешных защитников-ходатаев: "Хочется напомнить, что после ареста Гумилева, в трагические дни 21-го года, после раскрытия какого-то мифического заговора, Оцуп был одним из первых, кто стал предпринимать весьма рискованные для него шаги, чтобы вызволить своего старшего друга и отчасти учителя, культ которого он сохранил на всю жизнь. А за это ему многое зачтется" (Александр Бахрах, "Новый Журнал", 1992, №189).
Писатель не может и не должен принять несвободы и неправды, даже если они проповедуются его же соотечественниками
Годом позже Николай Оцуп навсегда покинул родину и проследовал одним из классических маршрутов русских беженцев: Берлин – Париж. О причинах русской эмиграции он написал в позднейшей своей статье: "Русская эмиграция не есть явление сегодняшнего дня. Князь Курбский, восставший против опричнины Ивана Грозного, мучился теми же сомнениями, которыми мучится сейчас ответственный писатель в изгнании: он чувствует себя изменником своей стране и помнит, что не может и не должен принять несвободы и неправды, даже если они проповедуются его же соотечественниками. Этот трагизм приводит к обострению гибельной судьбы русских поэтов. Число поэтов-самоубийц совершенно катастрофично…" Эта идея ответственности художника-эмигранта, в том числе, и за судьбы своих героев привела Оцупа к попытке сформулировать концепции литературно-этического направления – персонализма.
Давний его товарищ Владимир Злобин вспоминал: "Оцуп хотел установить преемственность между культурой петербургского периода и новым поколением, но так, чтобы усваивалась не мертвая академическая форма, а неугасимый творческий дух. Он окружил себя плеядой писателей, художников и поэтов самых разнообразных направлений от Юрия Фельзена до Бориса Поплавского. Но свою роль он не ограничивал только ролью редактора-организатора, он был и педагог. Он принадлежал к числу поэтов, у которых возможно поэтическое потомство. Было у него еще и другое близкое его сердцу дело: соединение лучших представителей русской и французской культуры" ("Возрождение", 1959, №86).
Это не столько Россия красная и белая, сколько Россия духовная и Россия телесная
Этим чаемым перекрестком преемственностей культур стал журнал "Числа" (1930–1934), редактором и вдохновителем которого стал Николай Оцуп. Впрочем, был он не единственным его отцом, о чем свидетельствует следующий легкомысленный мемуар: "Надо издавать журнал, потому что "Звено" кончилось. Думаю. У кого деньги? Деньги у теософов, у Кришнамурти… Вошел в доверие к даме-дуре де Манциарли. Она мной духовно руководила. Ел с ней вегетарианское, а Манциарли все выбегает. Накрыл ее: ест ветчину у стойки… Я тоже заказал бутерброд, и она перестала меня мучить. Наконец, я у заветной двери. Вхожу. Спиной ко мне, у окна – он. Обернулся. Огромные черные глаза-солнца. Кришнамурти: Вы ни во что не верите. Не мог соврать: Не верю. К.: Деньги вы получите, но меня вы больше не увидите. Но фонды для "Чисел" отнял Оцуп, сказавший Манциарли: Я литература. А Рейзини – не литература" (Из рассказов Наума Рейзини Юрию Иваску, 1960). Именно в "Числах" Оцуп в одной из своих статей метко и навсегда уже приложил словосочетание "Серебряный век" к современной ему предреволюционной российской эпохе, сформулировал черты поэтики Серебряного века: "В русской действительности перестает быть тайным тайное: при ярком беспощадном свете событий резче, чем когда-нибудь, виден разрыв в сознании двух Россий. Это не столько Россия красная и белая, сколько Россия духовная и Россия телесная. То, что гитлеровцы называли "кровь и почва", вовсе не презренная категория ценностей: свое, национальное, органически историческое крепче всех интернациональных теорий. Но одно дело национализм Пушкина, насквозь пронизанный свободой и признающий во многом превосходство чужих народов, другое – национализм несвободный, с претензиями подчинить себе чужие культуры… В веке серебряном меняется и сам писатель. Требования, предъявляемые им к себе, не менее значительны, чем у его великих предшественников: но то, что у Пушкина или Толстого как бы создавалось впервые, теперь подвергается сознательному анализу. Мастер побеждает пророка… Художникам серебряного века не помогает стихия. Они предоставлены только своим силам. За них ничто уже не действует, не говорит. То, что недавно было полно света и звуков, стало похожим на тишину и сумерки… Героизм серебряного века в том и состоит" ("Серебряный век русской поэзии").
Портрет Оцупа набросал в упоминавшихся мемуарах Чиннов: "Держался Николай Авдеевич несколько чопорно, джентльменом. Всегда сохранял дистанцию. В сером безупречном костюме он был подчеркнуто comme il faut. Один мой знакомый смеялся над его шикарными перчатками. Напрасно смеялся" ("О "Числах" и числовцах").
Таким был человек, на которого пролился свет звезды Дианы Карен. Николай Оцуп не сомневался в том, что ее появление было божественным вмешательством в его жизнь. Он считал Диану не только своей Прекрасной дамой, но и жизнеустроительницей:
Ты не Беатриче, ты другая –
И, не только вечностью жива,
Говоришь со мною не из рая,
И свои лишь у тебя слова.
Ты не триумфально-безупречна:
В жилах – кровь, и для полубогинь
Слишком ты (без меры) человечна,
Но, далекая и от рабынь
С их мечтами об одном полезном, –
Вся ты и в реальном, и в надзвездном.
"И в заботы о благополучье
Всем ты увязаешь существом,
Словно муха в кружево паучье,
И мириться любишь ты со злом
И его не слышать и не видеть
Из боязни сильно ненавидеть.
У тебя врагами каждый день
Были: неразборчивое счастье
Как двойник, похожее на лень,
И безрадостное сладострастье…"
Вероятно, со стороны сильное чувство Оцупа подчас казалось неуместным или даже смешным. Коллеги и товарищи поэта выпускали в частной переписке критические стрелы в сторону пары, чьи сердца пронзены были стрелой Гименея:
"Оцуп явно больной человек, замученный экс-красавицей женой" (Г. Адамович – И. Чиннову, письмо от 27 апреля 1957).
"D. Otzoupe – это вдова Н. Оцупа, Диана Александровна, бывшая "звезда" немого кинематографа "Диана Карэн". Оцуп, влюбившись в нее, – и затем женившись, стал писать "для нее и о ней" – и писал много хуже, чем раньше. Она же, играющая теперь роль "вдовы Н. Оцупа", включила в собрание стихов все о себе и не включила много хороших стихов додиановского периода, чем понизила уровень. Не захотела предисловия Адамовича (естественно, он с 1918 г. дружил с Оцупом и помогал ему литературно), а взамен поместила мудрое письмо К. Померанцева" (Ю. Терапиано – В. Маркову, письмо от 24 ноября 1961).
Во всяком случае, “для нее и о ней" был написан единственный роман Оцупа “Беатриче в аду", опубликованный в 1939 году и прошедший почти что незамеченным. Сейчас он впервые публикуется на родине автора, на его идеях, темах и сюжетных коллизиях мы остановимся подробнее.
Роман поделен автором на две неравные части. Маленькая первая разворачивается в 1931–1932 годах, большая вторая – тремя годами позднее, 1935-м. Почти все действие идет в Париже, вторая часть попросту называется “Монпарнас". Значительная часть персонажей книги – представители интернациональной парижской богемы, многие из них даже не эмигранты, а беженцы из тоталитарных стран – Германии и СССР.
Райская птица, залетевшая в курятник
Теперь о названии. Беатриче – это главная героиня, красавица, умница, киноактриса Дженни (Евгения Платоновна) Лесли, в начале романа ей 28 лет. Автор не жалеет своих слов и слов персонажей для превознесения качеств Дженни: "Райская птица, залетевшая в курятник"; “Простые люди предпочитают внешний холод Дженни, под которым они угадывали пламенное внимание, беспощадный и справедливый суд и готовность без остатка забыть себя". Ей противопоставлены пустые и тщеславные кривляки, богемные парижанки – Лили Ворт, Ада Шредер...
Поэт жалости и храбрости, отплытия в музыку, поэт примирения, ирреализации земной жизни
Дженни окружена не просто поклонниками, а людьми, крепко и страстно ее любящими. В первую очередь следует назвать триаду: Роналда, Ртищева и Боброва. Роналд – ее официальный, можно сказать, жених, преуспевший англосакс, человек светский и благородный: "Рыцарски уступчивый Запад! Он как будто извиняется за свои достоинства. Перед своей же распутной богемой, рядом с которой ему неловко за свое благоустроенное существование, перед восточным мифом о равенстве, в лучах которого ему неловко за свои инстинкты собственности". 32-летний Ртищев – главный герой романа, субъект и объект страсти Дженни, в первой части – художник, во второй – мелкий строительный подрядчик: "С лицом угрюмым он, наверное, делает добро, а с улыбкой может сделать что-нибудь жестокое". Его ровесник, литератор Бобров связан с Дженни дальним родством и близкой дружбой. Он не столько влюблен в нее, сколько испытывает к ней уважение и восхищение, вполне возможны его гомосексуальные наклонности. Бобров исполняет функции резонера в романе: "После богатства и красоты искусство – самое большое препятствие для спасения души. Потому что талант – это прежде всего любопытство. А так как он сам себе не умеет ничего запретить, то и несет его все перепробовать" (Бобров).
Можно предположить, что автор наделил собственными чертами художника-маляра Ртищева, по крайней мере, ему отдана страсть Дженни-Беатриче-Дианы: "Редкие мгновения телесной близости неудержимым пламенем как бы пожирали все темное и неясное в мире". Но внимательный читатель обратит внимание на то, что Оцуп словно расщепил себя на двух персонажей – Ртищева и Боброва. Писатель, как и Оцуп, еврей, потомок кантонистов, ему отданы автором многие собственные размышления о персонализме и т. д.
На цивилизационно-литературном уровне триада этих персонажей соответствует: Европе и “Разбойникам", России и “Двенадцати", еврейскому миру и “Книге Исхода".
Кроме того, увлечен Дженни молодой писатель, отказавшийся от сочинения музыки, Борецкий. Его мучительная (в первую очередь, для самого себя) противоречивость, склонность к авантюрам за гранью закона, страстность и некоторые схожие качества несколько напоминают личность уже покойного к моменту публикации романа Бориса Поплавского. “Королевич Монпарнаса", как его называли, был одним из постоянных авторов “Чисел”, публиковал там стихи, прозу, эссеистику и критику, писал там и об Оцупе: "Поэт жалости и храбрости, отплытия в музыку, поэт примирения, ирреализации земной жизни" ("Числа", 1934, №4). Борецкий сочиняет сатирический роман о Монпарнасе: "Пьер Безухов смотрел на лицо Наташи, а монпарнасец смотрит на грудь Ады Шредер, у которой, как будто отвечая этому, и лицо невыразительное, а грудь разговорчивая, подмигивающая".
Также влюблен в Дженни Лесли парижский аристократ, развратник, монпарнасский собрат декадентов Уайльда и Гюисманса – Монфор. Что не мешает ему покровительствовать юному теннисисту Еленеву-младшему.
Вообще, значительная часть персонажей романа – русские эмигранты. Таковы художники Раскин и Маневич, хотя и француз Трюмо – как бы наследник Рублева и Иванова, таков наркодилер и бывший белый офицер Неверов. Прообразом поэта-пессимиста Козловского послужил, скорее всего, Владислав Ходасевич. Когда молодой Борецкий, едва не угодив под колеса, обернулся на Козловского, то услышал не сказанное, но обдуманное: "Жаль, что ты не попал под такси". Наконец, упоминаются в романе и “Числа" – под названием “Квадрат”.
Вернемся к названию. Если кандидатура Дженни на роль Беатриче сомнений не вызывает, то что в романе является адом? Кажется, что ответ лежит на поверхности, его и дает Бобров – это русский Монпарнас: "Он вечен, как вечны искусство и тщеславие, самый незаметный, самый уважаемый и поэтому самый страшный из пороков. Я видел отличных людей, которые переставали быть собой, попав в круг испытаний тщеславием. Я сам не совсем еще свободен от него. Он принимает формы самые чарующие, чтобы легче нас обмануть. Человек идет на голод и унижения ради искусства и льет слезы умиления над собой, но он раб тщеславия. Он ради своего успеха, ради удачной строчки или мазка, готов на преступления, и вовсе не обязательно с топором в руке, а на преступления незримые". Но слишком уж русский Монпарнас мелок для ада своими масштабами, скорее к нему можно приложить другое определение Боброва: "Чистилище – воспоминание ада".
Вероятней иное местонахождение романического ада – личность Ртищева. Ад занимает, как и на храмовых фресках, лишь часть существа героя. Беатриче-Дженни вступает в союз с лучшей половиной Ртищева – против худшей. Она предлагает Правила Дженни:
1. Что бы ни делал, сразу подумать, как в этом случае поступила бы Дженни.
2. Не быть оборотнем.
3. Не хвастать своим искусством.
4. Не занимать денег.
5. Быть чистым и аккуратным.
6. Иметь контроль над собой.
7. Не обманывать, не лгать.
8. Не быть эгоистом.
9. Не убивать пауков.
10. Уметь бояться.
От любимой женщины, как от Бога для верующего, обязательно должна исходить благодать
Герой пытается идти в нужном направлении по мосту, выстроенному чувствами и рассудком, по мосту любви: "Секрет освобождения от страха смерти в освобождении от влечения к этому. А удержаться от влечения к этому почти не по силам мужчине, если он не полюбит одну женщину. Любить нужно и умом, и сердцем, и всем телом… Нельзя вообразить полного исчезновения той, кого любишь… и оттого стоит верить в бессмертие… бог существует через любовь к одной женщине. Но она должна быть образом совершенства. Ничтожная женщина – обман, и любовь к ней, если говорить языком религиозным, безблагодатная. От любимой женщины, как от Бога для верующего, обязательно должна исходить благодать. Она должна быть неизмеримо выше человека, ее любящего… Надо, чтобы она сама посылала снаружи свет, захотела им осенить". К сожалению, в “тяжбу с Дженни" вступает скверная сила: "Русское – отталкивающее, безобразное, предательское". И это вмешательство приводит к фатальному исходу.
Николай Оцуп как будто счастливо избежал душевного кризиса своего героя. Пережил поэт и итальянский концлагерь во время войны, счастливо избежав участи многих миллионов своих соплеменников. После войны Оцуп защитил докторскую диссертацию в Сорбонне, посвященную творчеству Николая Гумилева, стал преподавателем русского языка и литературы в престижнейшей Ecole Normale Superieure, издал философический “Дневник в стихах" – труд жизни. Но о смерти своей думать не переставал:
Хорошо при собственной кончине
Быть ее свидетелем надзвездным,
Хорошо к своей первопричине
Подойти с вопросом бесполезным.
Человек идет – портфель подмышкой, –
Надо и такому прокормиться –
И внезапно, как бенгальской вспышкой,
Жизни позволяется облиться:
Все необъяснимо, и понятно,
И знакомо, и невероятно.
Вывеска над вымытой витриной,
Пес обнюхивает столб фонарный.
Человек перед своей кончиной
Памятью владеет легендарной.
Все понятно и необходимо,
Каждое столетие раскрыто,
А прохожие проходят мимо,
И один толкается сердито.
"Подождите, я ведь умираю", –
Говорю я Тицию и Каю.
Ни словом ни в одном из писем не дал понять, что переживал агонию – предчувствие смерти
Не один мемуарист отмечал мрачное настроение и подавленное состояние Оцупа незадолго до смерти. "О смерти Н. А. рассказывали неверно. Накануне рождественских каникул его просили выступить на вечере памяти Г. Иванова. Он остался, я уехала искать место в горах. Н. А. писал мне каждый день, но ни словом ни в одном из писем не дал понять, что переживал агонию – предчувствие смерти. Узнала я об этом из стихотворений, найденных на рабочем столе и названных "предсмертные". Последнее помечено 27 декабря 4 ч. утра. 28-го он должен был приехать ко мне. Вышел рано утром, упал в безлюдном месте. Когда его нашли, он был еще живым. Привезли в госпиталь, но там не оказалось дежурного врача. Умер через час, не получив помощи" (Д. Карен – Г. Струве, из письма 15 декабря 1961). “Неверный", по словам Дианы, рассказ содержится в мемуарах Чиннова: “Погиб Оцуп трагически, раздавленный грузовиком, и, конечно, это было для эмигрантской литературы крупной потерей”.
Быть может, в декабре 1958 года Оцуп все-таки повторил судьбу, поступок своего героя Ртищева?! Диана Карен прожила после смерти любимого мужа еще десять лет, издала собрание его сочинений. (Правда, многие источники решительно указывают, что бывшая кинозвезда сильно пострадала в 1940 году во время бомбардировки Ахена и умерла через несколько месяцев, т. е. обстоятельства смерти обоих возлюбленных не лишены романической таинственности.)
Вне всякого сомнения, Беатриче поэта Оцупа была незаурядной женщиной. Выше приводились не слишком лицеприятные отзывы о ней русских парижан, в том числе Георгия Адамовича. Но думал и писал он о нашей героине и другое, вот выдержка из письма к И. Одоевцевой от 24 мая 1957: "Душа не стареет, в чем я все больше убеждаюсь и из чего заключаю, что она в самом деле бессмертна (раз не стареет). Я только боюсь, что в будущей жизни окажусь лягушкой или червяком, а хотел бы быть Рамзесом или Линой Кавальери. На крайность Дианой Карэн".
