Иван Толстой: Как бы вы, Андрей, охарактеризовали нашего сегодняшнего героя, если коротко? Что в нем самое главное?
Андрей Гаврилов: Не зря его называли жители Киева "совестью Киева". Я могу присоединиться к определению, которое дал ему Владимир Корнилов в стихотворении, ему посвященном: "Вика, Вика, честь и совесть послелагерной поры".
А для меня важно было то поначалу, что, судя по всему, он был действительно первым советским писателем, который написал правдивую прозу о войне, он был советским военным вариантом гоголевской "Шинели", из которой потом вышли замечательные писатели, некоторые из которых были и героями наших программ. Позже я узнал про Бабий Яр и обо всем, что было связано с его диссидентской деятельностью.
Иван Толстой: А что вы первое прочли? Когда услышали фамилию?
Андрей Гаврилов: Я увидел большой серый том "Виктор Некрасов. Избранные произведения" у родителей на полке. В то время, в подростковом возрасте, когда я начинал читать, война у всех была еще на слуху, все об этом много говорили, были темы, которые обсуждались шепотом, некоторые вслух, и тема войны была одной из таких тем. И мне кто-то из родителей подсунул этот том, сказав, что там есть повесть "В окопах Сталинграда". Я ее прочел и ни малейшего впечатления она на меня не произвела, поскольку, в силу своей подростковой наивности, я полагал, что все и так всё знают, уж если я в свои 14 лет это читаю, значит, это читали все и все понимают, что так оно и было. Чего взрослые удивляются?
Эту книгу я отложил, а через пару лет увидел, что рядом с этим большим томом стоит брошюрка "Кира Георгиевна" с рисунком на обложке, немножко непривычным для советской издательской практики – просто женский полусилуэт. Я ее тоже прочел, и она меня перевернула. Наверное, совпало что-то с подростковыми переживаниями. Эта книга для меня была шоком, такой советской прозы я еще не читал, и после этого я вернулся к "В окопах Сталинграда" уже с другим взглядом, уже с внутренним ожиданием, которое, к счастью, не обманулось. Потом пошли рассказы, публикации в "Новом мире", самиздат.
Иван Толстой: Мое впечатление о Некрасове было таким, что о таких людях говорят: "Молодцом!" По существу, его жизнь – это очень хороший сюжетный роман, и далеко не каждый писатель может похвастаться таким подарком судьбы. Хочется сказать, что жизнь Виктора Платоновича похожа на похождения трех мушкетеров, только он один вобрал в себя судьбы всех трех и добавил еще и Д’Артаньяна. Он любил выпить и поесть, как Портос, он был влюбчив, как Армис, он свято дорожил дружбой, как Атос, и был обаятелен и привлекал сердца, как только умел Д’Артаньян. А я впервые о нем услышал по Радио Свобода, это был 1974 год – сообщили, что уехал Виктор Некрасов.
Давайте, пользуясь возможностью, послушаем в авторском чтении маленький фрагмент из повести "В окопах Сталинграда". Парижская студия Радио Свобода.
Виктор Некрасов: С известным трепетом приступаю к чтению своей книги "В окопах Сталинграда", ныне запрещенной в Советском Союзе.
Трепещу, потому что написана она сорок лет тому назад молодым, 35-летним демобилизованным капитаном, читает же ее сегодня более чем пожилой ренегат-литератор, изгнанный за пределы своего отечества и лишенный его гражданства. Писалась книга в родном городе Киеве человеком, к счастью, не знавшим, что такое социалистический реализм, читается же сегодня и передается по радио из Парижа бывшим членом Союза писателей, ставшим французским гражданином, живущим во Франции и путешествующим по всему земному шару вот уже одиннадцать лет.
Что такое социалистический реализм, человек этот сейчас хорошо уже знает. Возможно, именно поэтому и покинул он навсегда свой родной Киев.
Андрей Гаврилов: Уже в новую эпоху, когда появилась "Википедия", я с изумлением прочел один абзац его биографии, который звучит прямо как предисловие к вашему новому мушкетерскому роману. Это его генеалогия:
"Виктор Некрасов по линии матери – потомок древнего аристократического рода Мотовиловых, правнук шведского барона, российского подданного, генерала Антона Вильгельма фон Эрна, венецианских дворян Флориани и дальний родственник Анны Ахматовой со стороны матери, Зинаиды Николаевны Некрасовой (урождённой Мотовиловой)".
Вот вам и готов первый том происхождений нового Д’Артаньяна.
Иван Толстой: С французскими рисунками Фреда Моне.
Биография Некрасова доступна всем, единственное, что можно добавить каких-то деталей. До войны Виктор Платонович, окончив архитектурное отделение Киевского Строительного института, подался в театр, ему с юных лет нравилась сцена, он выступал, играл, пытался ставить небольшие спектакли и отправился в Москву, по наущению своего более удачливого приятеля, к Станиславскому на прослушивание. И они с приятелем немножко разыграли старика. Константин Сергеевич сидел в кресле, откинувшись, и переспросил: "Кто-кто – автор пьесы?" И они назвали какое-то скандинавское имя. Станиславский прищурился: "Да-да, помню". А имя было выдуманное. Но Некрасова он к себе не взял, по-видимому, игра была слабой, а потом началась война и пошла главная биография Некрасова.
На самом деле она укладывается в этот военный период, с 1941-го по 1944-й, когда он был уже комиссован, ранен и закончилось его участие в боевых действиях. И все из этой войны, в результате, росло так, что даже его пасынок Виктор Кондарев, написавший его биографию в новейшие времена, вышедшую в Москве, "Всё на свете, кроме шила и гвоздя" (это краткая часть одного неприличного девиза, который исповедовал Виктор Платонович, и даже свой герб нарисовал с этим девизом), и то отмахивался от постоянных навязчивых рассказов о войне Виктора Платоновича.
По-существу, это был такой красный гигант, как называются гигантские звезды, которые притягивают к себе всё, эта военная эпопея держала его в цепких когтях, и вся мораль, все жизненные установки, вся этика вся дружба Некрасова возводилось к этому красному или красно-коричневому гиганту под названием Великая Отечественная война. Конечно, судьба отметила его как верного рыцаря, служителя этой памяти о страшной трагедии. В 1946 году вышла его повесть "В окопах Сталинграда" (это редакторское название, авторское было гораздо более бледное), в 1947-м она была отмечена Сталинской премией, и с тех пор Некрасов стал классиком, его в обязательном порядке издавали все советские издательства, он был переведен на десятки мировых языков, его экранизировали (фильм "Солдаты", для которого он писал сценарий), он стал одним из знаменитых и самых молодых советских писателей.
Андрей Гаврилов: И даже легендарные Кукрыниксы посвятили ему благожелательную карикатуру, где было написано, что Некрасов только появился, и уже как катается – была изображена фигура подростка на коньках, у которого была под мышкой книга "В окопах Сталинграда". Это было в чем-то высшее признание.
Но я с вами не соглашусь. Почему вы считаете, что название "Сталинград" – более бледное? По-моему, нет. Я даже готов привести в качестве примера собранный автором том своих произведений, изданный в "Посеве", который по его воле называется "Сталинград". Мне представляется, что это название намного глубже и точнее. "В окопах Сталинграда" значит, что есть окопы, а есть что-то другое. Если бы мы с самого начала знали эту повесть под названием "Сталинград" – емкое, краткое название – то, может, и отношение к ней у нас было бы чуть-чуть другим. Мы бы смотрели на это не просто как на страничку в истории города, а как на судьбу и историю самого этого города на берегах Волги.
Иван Толстой: С моего ракурса название "Сталинград" более эпично. Именно по характеру своего художественного дарования Виктор Некрасов – это человек повести или длинного рассказа, человек короткой фразы, бытового эпизода, маленькой зарисовки, неспешного размышления так себе, в усики, покуривая. А "Сталинград" все-таки претендует на что-то широкоплечее. Но это – стилистические особенности моего представления. Виктор Некрасов выразил свое отношение к этой проблеме, назвав позднее сборник "Сталинград", куда вошла не только повесть, но и другие материалы.
Андрей Гаврилов: А рабочее название рукописи до того, как она была представлена редакторам, было "На краю земли", что тоже по-другому заставляет взглянуть на текст этой повести.
Иван Толстой: Андрей, на чем Виктор Некрасов сломался, с точки зрения советской пропаганды?
Андрей Гаврилов: Исключительно на том, что он был человеком абсолютного собственного достоинства. И когда он столкнулся с тем, что то, что ему казалось абсолютной истиной, но при этом вдруг стало замалчиваться официальной пропагандой, он не мог промолчать. Когда выяснилось, что власти не допускают, что Бабий Яр может быть символом холокоста, как мы теперь говорим, символом уничтожения евреев, первым его движением было недоумение. Как так? Это же правда! Значит, нужно за эту правду выступить. А потом уже получилось, что за эту правду надо бороться.
Со статьи "Почему это не сделано?" (1959) пошли гонения
Иван Толстой: Как вам кажется, не с этой ли статьи, опубликованной в "Литературной газете" 10 октября 1959 года – "Почему это не сделано?", – о том, что Бабий Яр, этот овраг глубиной 30 метров, собираются засыпать, устроить стадион и на месте величайшей трагедии "резвиться и играть в футбол", как писал Некрасов, пошли дальнейшие гонения на него? Это было раньше стихотворения Евтушенко, Виктор Платонович был первым.
Андрей Гаврилов: Тогда еще даже понятие инакомыслия только зарождалось в глубинном сознании многих людей, как можно было выступить против политики властей?
Иван Толстой: А через несколько лет, когда Некрасов вернулся из Америки и написал свой очерк "По обе стороны океана", где всего лишь невинно, с мягкой публицистичностью сравнивал американскую жизнь с ее заботами и советскую жизнь с ее кондовыми, жестяными заботами, не тыча пальцем в глаз, обходя острые углы, на него обрушился сам Никита Сергеевич Хрущев, и вот тут пошло-поехало. Его еще печатали, десять лет после этого выходили его книги, но уже тогда были поставлены вопросы, сомневающиеся в правомочности его состояния в партии и в Союзе писателей.
Хочу напомнить несколько вех правозащитной деятельности, гражданской активности и гонений на Виктора Платоновича.
В 1966 году он подписал Письмо 25 деятелей культуры и науки Брежневу против попыток реабилитации Сталина
В 1966 году он подписал Письмо 25 деятелей культуры и науки Брежневу против попыток реабилитации Сталина, и затем еще ряд коллективных писем: против статьи 190 УК, против судебных расправ над активистами Украины и Москвы, против заключения героев, вышедших в 1968 году на Красную площадь. Участвовал в днях скорби по погибшим в Бабьем Яре в 1966, подвергался обыскам с конфискацией самиздата, исключению из партии и проработкам в печати.
Он отправился в эмиграцию 12 сентября 1974 года, покинул Советский Союз вместе с женой, позднее к нему присоединился его пасынок Виктор Кондырев со своей женой. И уже в наши времена Виктор Кондырев написал интереснейшую книгу, полную фотографий и уникальных фактов, книгу и биографическую, и мемуарную – "Всё на свете, кроме шила и гвоздя".
Но мимо одного документа, мне кажется, пройти совершенно невозможно. Незадолго до своей эмиграции, после обысков, после того как Некрасову стала понятна его судьба и он для себя принял тяжелейшее решение эмигрировать, он написал открытое письмо, оно подписано 5 марта 1974 года, и через несколько дней после этого оно передавалось на волнах Радио Свобода. Я позволю себе небольшую цитату из этого письма, которая все и объясняет в его позиции:
"Несколько дней тому назад я проводил во Францию Владимира Максимова, хорошего писателя и человека нелегкой судьбы. А до этого проводил большого своего друга – поэта Коржавина. А до него Андрея Синявского. Уезжали композитор Андрей Волконский, кинорежиссер Михаил Калик, математик Александр Есенин-Вольпин. И многие другие – писатели, художники, поэты, просто друзья.
А Солженицына выдворили – слово-то какое нашли! – у Даля его, например, нет – словно барин работника со двора прогнал.
Уехали, уезжают, уедут... Поневоле задумываешься. Почему? Почему уезжают умные, талантливые, серьезные люди, которым не просто было принять такое решение, люди, которые любят свою родину и ох как будут тосковать по ней? Почему это происходит?
Задумываешься... И невольно, подводя какие-то итоги, задумываешься и о своей судьбе... И хотя судьба эта твоя, а не чья-либо другая, это все же судьба человека, родившегося в России, всю или почти всю жизнь прожившего в ней, учившегося, работавшего, воевавшего за нее – и не на самом легком участке, – имевшего три дырки в теле от немецких осколков и пуль. Таких много. Тысячи, десятки тысяч. И я один из них...
Почему же, подводя на шестьдесят третьем году своей жизни эти самые итоги, я испытываю чувство непроходящей горечи?".
И дальше это письмо, достаточно длинное, заканчивается такими словами:
"А насчет баррикад... Я на баррикадах никогда не сражался, но в окопах, и очень мелких, неполного профиля, сидел. И довольно долго. Я сражался за свою страну, за народ, за неизвестного мне мальчика Витю. Я надеялся, что Витя станет музыкантом, поэтом или просто человеком. Но не за то я сражался, чтобы этот выросший мальчик пришел ко мне с ордером, рылся в архивах, обыскивал приходящих и учил меня патриотизму на свой лад.
Москва, 5 марта 1974".
Андрей Гаврилов: Да, я помню, это письмо ходило в самиздате, это была серьезная пощечина властям, и от некоторых других открытых писем оно отличалось увесистостью фронтовика. В этом письме нет криков, нет раздирания тельняшки на груди. Это не значит, что это было в других, ни в коем случае, но весь тон этого письма это именно тон человека, который прошел окопы Сталинграда, оно производило очень тяжелое впечатление, ты вдруг понимал, что уезжают не просто блистательные представители интеллигенции, но уезжают люди, которые готовы были умереть за свою страну, и эта страна их выталкивает.
Иван Толстой: В наш жанр не входит описание эмигрантской жизни наших героев. Виктор Платонович прожил на Западе, в Париже, 13 лет, прожил счастливые годы, хотя очень тосковал, печалился и иронически относился и к своей судьбе, и к судьбе своих друзей, понимая, что такое ностальгия, где его главные друзья, где его главный читатель. И, конечно же, осознавал, что другого пути быть не могло, он сделал свой нравственный и этический выбор. Он был окружен такими же, как он, друзьями, смотришь страницу его парижской изгнаннической биографии и поразительно, сколько людей осмеливались встретиться с ним в Париже, с ним, изгнанником, выступавшем на этом американском кошмарном Радио Свобода! А они не боялись. И Юрий Трифонов, и супруги Лунгины, с которыми он было разошелся после того, как стало известно, что он отбывает в эмиграцию.
Конфисковали его архив, они на одно время отшатнулись от него, просили не появляться у них в квартире.
(Виктор Кондырев пишет: "Дело было почти сразу после обыска в Киеве, и под вечер, когда он вышел за халой к ужину, позвонила Лиля Лунгина и сказала маме, чтобы они у них не останавливались, когда будут в Москве. Это исключается, твердо повторила Лиля, это опасно! Вика был крайне поражен, уязвлен до глубины души..." – См.: В. Кондырев. Всё на свете, кроме шила и гвоздя. М., АСТ, 2011, с. 20.)
Это было, конечно, временное расхождение между ними, потом я видел фотографии – Лунгины с Некрасовым в Париже, за столиком в кафе, улыбающиеся – дружба оказалась сильнее всяких невзгод. С ним виделись многие отечественные командированные и не боялись Некрасова. Может быть, эта чистота натуры, притягательность, этот вес фронтовика, вес настоящести этого человека побеждали страх, политическую робость этих людей.
Андрей Гаврилов: Иван, среди людей, которые в Париже встречались с Виктором Некрасовым, был и Булат Шалвович Окуджава. И я бы хотел, чтобы мы дали возможность нашим слушателям услышать стихотворение в авторском чтении, которое он посвятил Виктору Некрасову.
Булат Окуджава:
Париж для того, чтоб ходить по нему,
глазеть на него, изумляться,
грозящему бездной концу своему
не верить, и жить не бояться.
И чтоб, подавив народившийся крик,
и вздрогнув, и высушив слезы,
укрыться от правды хотя бы на миг,
и от переделкинской прозы.
Он благоуханием так умащен,
таким он мне весь достается,
как будто я понят уже и прощен,
и праздновать лишь остается.
Париж для того, чтоб, забыв хоть на час
борения крови и классов,
войти мимоходом в кафе "Монпарнас",
где ждет меня Вика Некрасов.
Иван Толстой: Андрей, мы еще ничего не послушали музыкального. Ведь Виктор Некрасов не может пройти мимо какого-то музыкального сопровождения, он очень по духу своему музыкальный человек, мурлыкающий.
Андрей Гаврилов: Я не очень много знаю о музыкальных пристрастиях Виктора Платоновича, но знаю, что он очень дружил и высоко ценил творчество нашего постоянного героя, и в чем-то соавтора некоторых программ, Александра Галича. Они были знакомы еще до эмиграции.
Мы знаем, что Виктор Некрасов, как фронтовик, очень ценил его песню, которая называется "Ошибка", которая в народе ходит под названием "Мы похоронены где-то под Нарвой".
(Песня)
Так получилось, что мы записываем эту программу в третью годовщину кончины Александра Немеца, человека, который создал замечательный сайт в интернете www.nekrassov-viktor.com, посвященный творчеству нашего сегодняшнего героя.
