Александр Горянин: С того дня, как в Лондоне умер известный коллекционер и киносценарист, автор "Мёртвого сезона" Александр Шлепянов, прошло пять лет, даже не верится. Я как-то рассказывал у этого микрофона про "салон" Ники Щербаковой, где мы с Сашей познакомились в конце 70-х. Мы стали часто видеться, вместе путешествовали. Как-то раз он сказал: "Хватит вам считать копейки за статейки, заработать можно только в кино, приглашаю в соавторы. Кстати, если есть идеи, давайте. Самое желанное – это ко-продукция с приличной страной".

Географ во мне неистребим, и у меня сразу родилась идея фильма про геоботаника Григория Лангсдорфа, ставшего первым послом России в Бразилии и первым исследователем внутренней Бразилии. "А до того, – спешил я с доводами, боясь, что ботаник будет отвергнут с порога, – он был важным участником первой русской кругосветной экспедиции! Участником воспетого в рок-опере "Юнона и Авось" плавания в Калифорнию! Свидетелем проделок Толстого-Американца! Свидетелем любовной драмы камергера Резанова и юной Кончиты! И многого-многого другого. Вот вам и ко-продукция! С Бразилией!"

"Что-то может получиться, – задумчиво сказал Шлепянов. – Напишите заявку. Описание замысла". Прошёл месяц, и я услышал от него: "С Лангсдорфом дело не безнадёжно. Начинаем движение к нему. Но вам надо отметиться в документалке. Мне вот заказывают фильм о скульпторе Матвее Манизере, уступаю вам". – "Это же сталинский монументалист", – слабо воспротивился я. "Узко мыслите, – возразил Александр Ильич. – Думаете, Первая программа обожает его Лениных и Калининых? Мы вспоминаем Манизера не ради них. Не показать их невозможно, но фильм надо развернуть к его Репиным и Менделеевым, к его памятнику на месте дуэли Пушкина, к его дивной обнажёнке, к скульптурным портретам. Поймите, Манизер – наследник благородного русского академизма, его отец – автор лучшего из портретов Николая Второго. С экрана такое, увы, не расскажешь, но если это помнить, зритель почувствует. (С Сашей бывало трудно понять, говорит ли он всерьёз или подтрунивает над тобой.)

Как обойти блокировку?

читать >

"Самое же интересное, – продолжал он, – мне передали материалы о Манизере, и что вы думаете? Старший брат скульптора, Генрих Генрихович, мало того что изучал индейцев Южной Америки, он ещё и автор книги об экспедиции вашего Лангсдорфа в Бразилию. Как вам такое совпадение? Это знак! Генрих вообще был героической личностью. Будучи немецкого происхождения, он, тем не менее, пошёл добровольцем на Первую мировую и погиб в 1917 году, в тридцать лет! До большевиков, хоть в этом повезло. Его каким-то боком надо втиснуть в картину".

Трудился я добросовестно, хоть и неумело, бывал в особняке Манизеров на 1-й улице 8 Марта. Сын скульптора, живописец Гуго Матвеевич, качественный фотореалист, показывал всё, что ни спросишь, включая посмертную маску Сталина (кажется, с кончиком волоса из уса вождя). Написанное я отвёз Шлепянову, увидел через неделю безжалостно, но разумно перекроенным. Восхищало, что в тексте не осталось ни одного лишнего слова, и это стало для меня раз и навсегда уроком, как надо писать.

И куда скорее, чем можно было ожидать, к нам, пока ещё бестелефонным, утром вдруг заехал Саша с шампанским: 43-минутный фильм сдан и принят. Если это не аберрация памяти, как раз в тот день сообщили, что разбился самолёт со всем руководством Тихоокеанского флота (погибло 17 адмиралов), значит, это было 7 февраля 1981-го. Генриха Генриховича в фильм втиснуть не удалось.

Других фильмов, где в титрах соседствовали бы Шлепянов и Горянин, на свет не появилось, хотя мы написали подробный, на 60 страниц, синопсис фильма о Лангсдорфе и Саша даже летал от Госкино в Бразилию. Протокол о намерениях был подписан, но, видимо, утонул в мангровых зарослях Амазонии. Зато Саша усвоил португальское выражение "перфетаменто инвентадо" (кажется, так) – "дивный замысел!".

Позже я предложил Саше идею киномюзикла о мальчике Ибрагиме Ганнибале – от его детства в Эфиопии до плена в Константинополе и крещения Петром I в Вильне. Саша нашёл делового серба (имя забыл), взявшегося устроить ко-продукцию СССР – Эфиопия – Югославия (ведь юного эфиопа доставил в Россию серб Савва Рагузинский, ставший российским дипломатом), но надежды жили недолго: в 1987 году вся Югославия пошла трещинами, и наш серб заспешил на родину. Не теряю надежды найти в своих бумагах текст песни, под которую эфиопские дети пляшут в школе вокруг большого глобуса, восхищаясь размерам России. Её написал по нашей просьбе Женя Рейн для заявки о Ганнибале в Госкино.

А вскоре и Саша, выехавший в Англию как куратор выставки "Русское искусство из частных собраний", решил там остаться. Мы не виделись около трёх лет, и вот я в Лондоне. Знаю, что Саша теперь эксперт русского направления в аукционном доме "Филипс". С некоторой опаской – ведь у нас давно нет ни общего дела, ни общего интереса – набираю Сашин номер и слышу в ответ: "Приходите немедленно, никаких завтра!"

Я всегда буду благодарен Шлепянову, который уделил мне столько времени, буквально угощая меня своим – уже своим! – Лондоном, разными скрытыми прекрасностями этого города. Мы вместе встречали новый 1991 год, обсуждали события на родине и главный тогдашний вопрос: уцелеет ли СССР, не могли наговориться. Конечно, к тому времени он элементарно подустал от почти сплошь делового общения, притом в основном по-английски. Старые друзья, ценители его юмора, в то время ещё только начинали наведываться из России в Британию, и я оказался среди первых.

Следующий Новый год мы опять встречали вместе, только на этот раз я был уже с женой. Двенадцать месяцев в промежутке были заполнены непредставимыми ранее событиями. Помню, под бой часов мы выпили не за проводы уходящего года, а за упокой советской власти, скончавшейся шестью днями раньше.

Смотри также

Труды и дни "блокадной мадонны"

Эту кончину (спуск флага СССР и подъём российского триколора) мы тоже наблюдали вместе, а работавший в то время в лондонской студии Радио Свобода Игорь Померанцев привёз патефон и заводил советские пластинки. Кто-то из присутствовавших вспомнил тогда французскую пословицу: "Если случается неизбежное, в этом обязательно есть что-то хорошее".

Что же до Саши, он поделился рассказом своей матери. Евгения Николаевна была театральной актрисой, среди её ролей Анна Керн в спектакле "Александр Пушкин". (Это чтобы понять её типаж.) А в 1917 году, когда Женечке Страховой едва исполнилось 16 лет, её отца, офицера Николая Страхова (деда Шлепянова) сразу после большевистского переворота убили люди с красными бантами. Другие люди с красными бантами заявились к ним домой с ордером на обыск. Они умело увязали всё ценное в скатерть и, уходя, вырвали серьги из ушей жениной матери. Вид обливающейся кровью матери остался для Евгении Николаевны пожизненным кошмаром и символом прихода советской власти. В анкетах на вопрос о социальном происхождении она на всякий случай даже в послевоенное время отвечала "из беспризорных".

Шлепянов уже очень скоро перестал испытывать недостаток общения с земляками и даже начал уклонялся от каких-то токсичных и утомительных. При этом я всегда видел, что мне он рад. Его не покидала твёрдая надежда рано или поздно взять верх в наших спорах на темы прошлого и настоящего, Лондона и Москвы, России и Англии, истории и литературы. Его слегка задевал мой врождённый оптимизм, но он мне его прощал, видя, что я без всякого притворства оценил и полюбил его обожаемый Лондон.

Вообще-то не полюбить Лондон трудно, хотя случается и такое. Однажды я попробовал устроить что-то вроде пешей экскурсии по городу для одного москвича, нашего с Сашей общего знакомого. Человек он в меру известный, поэтому называть его не буду. Зная о моей краеведческой жилке, он сам попросил провести его по любопытным уголкам, как он выразился, "города Диккенса и Шерлока Холмса". Почему не провести?

Начнём от Трафальгарской площади, решил я, и двинемся предельно ломаным путём, но, в общем, к Тауэру. Накануне я долго перебирал в памяти особо симпатичные закоулки, церкви, набережные, кладбища, каналы, маленькие музейчики, старые доки, всякие архитектурные диковины. Решил, что для непривычного человека четырёхчасового похода будет достаточно.

Видимо, я оказался никчёмным гидом, потому что попутчик поминутно вклинивал в мой рассказ радостные сообщения о своих успехах и о провалах общих знакомых, а уже через пятнадцать минут после старта (мы едва пересекли Трафальгарскую площадь) стал тревожно поглядывать на часы. "Слушай, – сказал он, снова перебив мой рассказ, и снова в самом неподходящем месте, – скоро два, пора перекусить. Кишка кишке телеграммы шлет. Вон, кстати, паб". Мои уговоры отложить трапезу оказались тщетны. "Перестань, – говорил он. – Ты хочешь отравить мне радость от Лондона. Я уже неспособен его воспринимать. Да и дело-то минутное". Минутное дело заняло час. После паба мой спутник засомневался, подходит ли его обувь для долгой ходьбы и предложил продолжить экскурсию завтра. Продолжение, естественно, не последовало. Вдобавок славный путешественник с того самого дня и на ближайшие годы как-то охладел ко мне.

Нашу прогулку я задумал завершить контрастно – у собора святого Павла или на подходе к Тауэру – такой заготовкой: "Социализм – он и в Англии социализм!", но выразиться столь красиво была не судьба. Мне хотелось, чтобы мой спутник увидел, какие следы оставили семнадцать (в общей сложности) лейбористских лет. В то время (речь об июне 1992 года) лейбористов уже не было в помине, декада правления Маргарет Тэтчер покончила с их экономической моделью, но пока ещё не с их градостроительными ошибками.

Почему-то именно в этой части английской столицы при них выросло много каких-то недо-небоскребов, успевших покрыться неопрятными разводами. Подступы к собору Святого Павла, составляющему гордость Британии, застроили и заставили так, что стало трудно найти точку, с которой его можно было бы сфотографировать во всей красе. Были испорчены и подступы к Тауэру: в недалёком соседстве с ним выросла куча офисных билдингов, они зрительно вдавили древнюю лондонскую цитадель в землю.

Многократно бывая с тех пор в Лондоне, я обходил этот кусок города дальней стороной, чтобы не расстраиваться. Надеюсь, это уже исправлено, консерваторы имели достаточно времени. Встречая 2020 год, мы с женой дали себе слово провести новую рекогносцировку, получили визы, оплатили гостиницу и перелёт, но ковид наложил вето на наши планы.

Однако возвращаюсь в 90-е. Раз уж ты в Англии, надо общаться с англичанами, надо стараться понять страну, – внушал я себе в каждый приезд, но мой здешний русский круг расширялся быстрее английского. Главной моей мечтой было застать "уходящую натуру", людей первой эмиграции. Начиная с 60-х я знал немало таких в СССР, возвращенцев. Но ведь те, кто ни о каком СССР даже не думали, оставаясь непримиримыми, они ведь наверняка другие? Только в 1990 году надежда пообщаться с ними была уже совсем слаба – просто по хронологическим причинам. Даже тем, кого вывезли из России грудными детьми, было минимум семьдесят и подавляющее большинство из них сформировались как иностранцы. И всё же мне повезло больше, чем можно было надеяться. Об одной удаче такого рода я упоминал в предыдущей главе, рассказывая про общение с православным епископом Антонием, митрополитом Сурожским.

Расскажу о другой удаче. Ещё в начале 80-х я познакомился с московским семейством Лансере, бывал у них дома на улице Мархлевского (ныне это снова, слава Богу, Милютинский переулок). Московские Лансере – ветвь большого клана деятелей отечественной культуры. Это композиторы, архитекторы, скульпторы, художники – Бенуа, Кавосы, Лансере, Серебряковы (и все не в единственном числе!).

Узнав, что я еду в Англию, Катя Лансере дала мне листок с лондонским телефоном "тёти Дуси", Евдокии Дмитриевны Уильямс. "Обязательно позвони, передай от нас привет". Слово "тётя" не следовало понимать буквально. Катин дед, брат Зинаиды Серебряковой, приходился племянником Альберту Николаевичу Бенуа, чьей внучкой была "Дуся" или "Душка" Уильямс. Замечательно, что даже железный занавес, много десятилетий разделявший ветви этого многочисленного клана, не пресёк осведомлённость достаточно дальних родственников друг о друге. Катина мать Светлана Дмитриевна (сама она была из старой московской купеческой семьи Ивановых) рассказывала мне о славных фамилиях, в родстве с которыми состояли Лансере, точно помню композитора Черепнина, министра Временного правительства Зарудного и даже родственников Лермонтова. Это генеалогическое сознание, устоявшее в страшную эпоху, прямо-таки подкупало.

Раз уж прозвучало слово "эпоха". Тесть Светланы Дмитриевны, художник Лансере, стал лауреатом Сталинской премии. Тогда как родной брат этого лауреата, архитектор, умер, подобно Николаю Вавилову, в 1942 году в тюремной больнице Саратова, а двоюродный, инженер-изобретатель, был до войны расстрелян в Ленинграде, вместе с женой. Третья же часть этого триптиха такова: сама Светлана Дмитриевна училась в школе в одном классе с дочерью Сталина и в 90-е навестила бывшую одноклассницу за океаном.

В Лондоне я долго не мог собраться позвонить Катиной тётушке. Ну что я ей скажу? Что московские родственники просили передать пламенный привет вместе с тёплыми пожеланиями, и всё? С другой стороны, что за сложности – сказал, попрощался, повесил трубку, чего стесняться? Наконец позвонил, был приглашён в гости, и это знакомство длилось затем больше десяти лет.

Евдокия Дмитриевна Уильямс оказалась дочерью генерала Дмитрия Леонидовича Хорвата, о котором я давным-давно знал от "харбинцев" (так в начале 60-х у нас в Ташкенте почему-то называли всех репатриантов из Китая).

Задолго до революции Хорват стал управляющим КВЖД (спрямлением Транссибирской магистрали от Забайкалья на Владивосток через китайскую Маньчжурию) и при нём эта железнодорожная трасса с городом Харбином на ней просто расцвела, КВЖД называли "счастливой Хорватией". Но в 1920 году раскаты Гражданской войны докатились и туда. Дмитрий Хорват с семьёй вынужденно отбыл в Пекин, где Душка, в то время уже барышня 18 лет, вскоре встретила 22-летнего англичанина Сесила Льюиса. Любовь с первого взгляда привела их под венец. Молодожёны отправились в Англию, где у них родились сын и дочь.

Избыточно одарённый Сесил не мог выбрать что-то одно. Он отдавался то литературе, то спортивной авиации, то учению Гурджиева, да и времена были трудные. В 1936 году, когда Великая Депрессия пошла на убыль, его пригласили как сценариста в Голливуд, он звал с собой жену, успевшую тремя годами раньше вернуться в Китай утешать родителей: их сына и брата Душки, 26-летнего Леонида, убили хунхузы. В Америку вслед за мужем она не поехала, и это стало концом их брака. В следующем году, схоронив отца, она вернулась в Лондон, а ещё через три года снова вышла замуж, за кинооператора Седрика Уильямса. В разгар войны у них родилась дочь Тереза. Позже распался и этот брак. Душка стала экспертом по коврам и китайскому искусству, её дети выросли, не зная нужды.

Помня о многолюдности семьи Хорватов, я спросил: "У вас кто-нибудь остался в Китае? И не выехал ли кто-то в СССР?" Оказывается, и во время войны, да и позже, в Китае оставалась мать, оставался брат Дмитрий с семьёй; они – правда, уже после победы Мао, но лучше поздно, чем никогда, – отбыли за океан и поселились в канадском Ванкувере. А вот брат Михаил не успел. После взятия коммунистами Пекина в 1949 году он был арестован, отсидел шесть лет в тюрьме, из них три года в одиночке – в каменном мешке метр на два. После освобождения смог уехать в ту же Канаду. СССР не соблазнил в этом семействе никого.

Я был уверен, что мой первый визит к 88-летней на тот момент Евдокии Дмитриевне окажется и последним – слишком мало у нас могло быть общего. Но тут я ошибся. Она живо помнила дальневосточные события наиболее интересного для меня периода, начиная с Первой мировой и до своего отъезда в Англию. "Первая волна", мысленно ликовал я, ещё держится.

От Душки я узнал о подвиге адмирала Георгия Старка, который в октябре 1922 года, накануне вступления большевиков во Владивосток, увёл целую флотилию с 10 тысячами беженцев в Шанхай. Не знал я и такую подробность: в июле 1918 года, ещё до Колчака, провозгласил образование Всероссийского правительства и объявил себя временным Верховным правителем (и два с лишним месяца им числился) не кто иной, как генерал Дмитрий Хорват, отец (повторюсь) Евдокии Дмитриевны. Позже историк Василий Цветков объяснил мне, что само звание "Верховный правитель" не было импровизацией Гражданской войны, его предусматривали "Основные законы Российской империи" в редакции 1906 года на случай, когда нет очевидного наследника трона. После Колчака это звание возлагали было на Деникина (который отказался) и снова, ненадолго, на Хорвата.

Я получил от Душки на прочтение изданную в Пекине юбилейную брошюру об её отце, вместе с которой выпала книжка "Наш отряд" Маршака с картинками Пахомова (Детиздат, Ленинград, 1938) – прямо скажем, последнее, что ты ожидал бы встретить в Лондоне. Мне эта книжка помнилась по детсадовским временам, поэтому я попросил почитать и её, что выглядело, думаю, достаточно глупо. (Лишь годы спустя до меня дошло, что "Наш отряд" читала Душкина дочка Тереза, которую мать, видимо, воспитывала без мужа как двуязычную.)

Смотри также

Памяти Патриарха

Одолженные книги обязывали меня прийти снова, и я снова не пожалел. В гостях у Душки была её приятельница, лет на 20 моложе хозяйки, Вера Васильевна Доун. Как я узнал позже, её отец Василий Дмитриевич Лачинов после отставки Хорвата и вплоть до 1924 года фактически управлял Китайско-Восточной железной дорогой.

Как и адмиралу Старку, ему были обязаны спасением тысячи бежавших от Гражданской войны. В конце 30-х молоденькая Вера добралась до Шанхая, где также вышла замуж за англичанина. Япония в это время откусывала кусок за куском китайской территории, и молодая пара решила уносить ноги из опасных мест. Они отбыли в Сингапур, тогда английскую колонию. Но японцы объявили Англии войну, и зимой 42-го Сингапур был ими взят. Вплоть до своей капитуляции в 45-м они держали англичан в складских ангарах из жести. На экваторе! Люди умирали как мухи. "Мы выжили, но почти ничего не весили", – сказала Вера Васильевна. Зато с тех пор никогда ничем не болела. В свои почти 70 летала в Россию – как переводчик с английскими нефтяными экспертами – в Уренгой и Надым. Когда я упомянул, что в следующий раз приеду в Англию с женой, обе дамы взяли с меня слово звонить в первый же день по приезде.

Так и повелось. Мы навещали Душку на Cale Street 25 и Веру Доун на улице с чудным названием Silver Crescent (Серебряный полумесяц), дом 38. Именно благодаря Вере Васильевне я понял, что такое система городских троп в Лондоне. В садик при её доме – совсем не за городом, а в прилегающем к центру районе Чизик – забредали по этим тропам дикие лесные лисы!

В один из наших приездов, позвонив Душке, я услышал: "Хочу вас видеть, но если можно, завтра. Я только что из Хитроу, 17 часов провела в самолёте, летала к сыну Айвору в Южную Африку, немножко устала". Эта история имела успех у наших знакомых. Девушки хватались за сердце: "17 часов! И у неё ещё ворочался язык? Сколько, ты сказал, ей лет?!"

Как-то (дату забыл) Евдокия Дмитриевна призналась Ирине, что очень волнуется: на днях в Лондон прибудет с Корфу, где он давно уже живёт постоянно, её первый муж Сесил Льюис. Повод вполне почтенный: переиздание его книги 1936 года "Восход Стрельца" (Стрелец в данном случае созвездие). В ней он описал свой опыт лётчика, и многие уверяли, что развивай он эту тему в своё время дальше, стал бы английским Экзюпери.

По словам Душки, Сесил не скрыл от неё, что прилетает на самом деле не ради презентации книги, ему хочется увидеть свою первую любовь после полувековой разлуки. Мы сами улетали на следующий день, а позвонить из Москвы с вопросом, как прошла встреча, постеснялись.

Свою пятнадцатую книгу Сесил Льюис выпустил в возрасте 97 лет. Писатель, даже неторопливый, успевает написать много, если ему отпущен столь долгий век. Книга называлась "Так давно, так далёко: память о старом Пекине".

В необычно пространном некрологе Душке Уильямс (газета "Индепендент", 4 августа 2005 года) её первому мужу (она пережила его на восемь лет) уделено предсказуемо много места. Приведу отрывки. "За год до своей кончины Сесил Льюис выпустил в свет развёрнутое извинение перед Душкой под названием "Так давно, так далёко" – с трогательным описанием его ухаживаний и начала их совместной жизни… Когда Сесил Артур Льюис умер в возрасте 98 лет, поминальную службу в церкви Святого Клемента, главном храме Королевских воздушных сил завершило стихотворение "Завтра", одно из его последних (газета приводит его целиком, я приведу в дословном переводе маленький отрывок): "Все слова, что я в жизни не смог сказать, скажу теперь, чтобы вернуть тебя обратно… / …Бездонный Божий музей сбережёт всё, чем мы когда-то любовались вместе"

Я прочёл этот некролог годы спустя, летом же 2005-го не нашлось никого, кто сообщил бы нам о смерти Евдокии Дмитриевны в возрасте 102 лет. Но в день её столетия, 22 ноября 2002 года, мы виделись – опять же накануне своего отъезд и, как оказалось, в последний раз. Когда мы пришли, у неё за накрытым для чая столом сидели две или три скромные англичанки. Чтобы не смущать добрых женщин разговором на неведомом им языке, мы с Душкой отсели на боковой диван. Она показала нам письмо от королевы – его в Великобритании получает каждый, достигший столетия, – и объяснила, что "нечто вроде банкета" состоится через неделю: раньше не сможет прилететь из Швейцарии её двоюродный брат, английский актёр Питер Устинов.

При любой нашей встрече Душка обычно рассказывала что-нибудь из баснословных времён до Первой мировой войны. В этот раз ей вспомнилось нечто печальное. Пожилой "ходя" (китайский бедняк "на подхвате" за гроши) присел с папиросой отдохнуть у ограды католического храма в Харбине. В момент, когда зазвонил церковный колокол, из ворот храма выбежал страж и начал избивать несчастного палкой – то ли за непочтение к благовесту, то ли по другой причине. Гимназистка Евдокия и её две подруги в слезах умчались прочь. Настоящие зверства были ещё впереди.

Душка была праправнучкой дочери фельдмаршала Кутузова Екатерины Михайловны, в замужестве Кудашевой, и раза два вспоминала, как праздновали столетие Отечественной войны 1812 года. Юбилей был приурочен к годовщине Бородинского сражения и отмечался в августе 1912-го. Торжества проходили на Бородинском поле и в Москве, а чуть позже в каком-то загородном дворце был устроен приём и торжественный обед для прямых потомков главных полководцев 1812 года, затем все гуляли по парку. Душке было десять лет. "У нас оказалось много родственников, но никого с фамилией Кутузов. Ведь у Михаила Илларионовича были только дочери, пять дочерей. А ещё я сравнивала женщин и видела, что мама красивее всех".

На бюро у Душки стояла фотография с двумя стройными дамами в длинных платьях на каком-то лугу. "Наверное, справа ваша мама, – однажды догадалась Ирина. – Вы с ней похожи". – "Да, раньше мне это многие говорили". – "А слева кто?" – "Государыня Александра Фёдоровна". На траве лежала тень фотографа. "Кто же их снимал?" – спросил я, мало сомневаясь об ответе. "Государь Николай Александрович, он любил фотографировать".

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться