Герард Реве утверждал, что главной темой искусства должна быть смерть, и фильм Марины Вроды "Степное" отвечает завету классика голландской литературы. Фильм снимался на хуторе Степное Сумской области, где Марина Врода жила в детстве, и это история умирания, исчезновения огромного мира, который исторически обречен, хотя и функционирует по инерции. Инженер Анатолий навещает безнадежно больную мать, потом появляется его брат Алексей, работающий в СБУ, и в центре картины оказываются сцены похорон, поминок, распределения скромнейшего наследства. Идет прощание не только с усопшей старушкой, но и со всей советской эпохой, которая вроде бы бесповоротно завершилась, но по-прежнему обитает в вещах, пейзаже, памяти. В фильме снимались как профессиональные актеры, так и жители Степного и окрестностей – пожилые люди, вспоминающие свою юность в сталинские годы: голод, война, нищета.

Марина Врода родилась и училась в Киеве, работала в группе Сергея Лозницы, когда он снимал полнометражный игровой дебют "Счастье мое" (2010), в 2011 году получила Золотую пальмовую ветвь Каннского кинофестиваля за короткометражный фильм "Кросс". Тогда же возник замысел "Степного", но в 2014 году началась война, и подготовка к съемкам была приостановлена. Марина Врода уехала учиться в Германию и провела там три года.

В 2015 году она отказалась от награды фестиваля "Киношок" в Анапе за фильм "Улитки" в знак протеста против приговора ее коллеге Олегу Сенцову. На заключительную церемонию Марина Врода принесла плакат в поддержку Сенцова, но его отобрали охранники. На сцену она все-таки вышла с табличкой "Свободу Сенцову" и потом рассказывала Радио Свобода, что только во время этой акции поняла, в каком страхе живут россияне.

В 2017 году Марина Врода вернулась из Германии в Украину, а в 2020-м фильм был снят. Война задержала завершение работы над ним и перевернула жизнь на захолустном хуторе Степное и в соседних селах. Здесь, недалеко от российской границы, шли интенсивные бои. Среди тех, кто работал над фильмом, есть погибшие.

Хотя замысел картины возник задолго до 24 февраля 2022 года, события последних лет неизбежно меняют восприятие этой истории о долгом прощании с цепким советским миром. Марина Врода мастерски соединила документальные и игровые эпизоды, создавая вселенную, где время навсегда остановилось. Сталинский монстр, гальванизированный в России, напал на Украину, и можно только мечтать о том, чтобы эта агрессия его доконала.

Премьера "Степного" прошла в начале августа в Локарно. Фильм получил награду за лучшую режиссуру и премию кинокритиков ФИПРЕССИ. Рецензент портала Ioncinema нашел в его стилистике нечто общее с шедевром Алексея Германа "Мой друг Иван Лапшин". "Я очень надеюсь, что будет больше украинских голосов, больше украинских фильмов и что мы не исчезнем. Пожалуйста, не дайте нам исчезнуть. Слава Украине!" – сказала Марина Врода на церемонии вручения наград в Локарно.

Это один из редких на европейских фестивалях 2023 года фильмов, в котором звучит, пусть и нечасто, русская речь – в Степном живут и русскоязычные старики. Разговор с Мариной Вродой я начал с вопроса о языке – режиссерка принципиально отказывается публично говорить по-русски, и я признателен ей за то, что она сделала исключение для журналиста, не знающего украинского языка, и радиостанции, которую когда-то слушал на хуторе Степное ее дед.

– Марина, отношение к русскому языку у вас изменилось за последние годы?

– Такое отношение было очень давно. Когда я получала первый паспорт для выезда за рубеж, я старалась подчеркнуть свою украинскую идентичность: "Марина" я написала через "Y". Это было мелочью, казалось бы, но я делала всё, чтобы оставаться украинской режиссеркой в Европе, для меня это принципиально. Русский язык мне достался по наследству от постсоветской семьи. Мама мне пела песни по-украински. Дедушка был учителем, у него были украинские книги, и он исправлял мою речь, когда я приезжала из наполовину русскоязычного тогда Киева в Степное. Он, кстати, слушал Радио Свобода по утрам, в 6 часов, перед работой. Язык – это самое близкое, это песни, это моя идентичность. Дальше это была идентичность профессии. Когда я получила Золотую ветвь за "Кросс", меня пригласили в Москву, пришел сценарий и предложение работать с русскими продюсерами. Но я отказалась, потому что было понятно, что я стану русским режиссером. Мой бывший муж – русский, мы говорили по-русски, но это было сложно для меня, потому что я всегда хотела, чтобы в семье было больше украинского. История и моей семьи, и многих в Украине имеет такой негативный шлейф от русского языка. Мне хотелось дать поле моему украинскому. Я делала это не против чего-то сначала, а для того, чтобы моя идентичность была со мной, где бы я ни работала. Язык – это то, что ты не можешь потерять по дороге, что-то нематериально важное. Я понимала, что если буду работать с Европой, то мой язык, моя культура никуда не денутся, не исчезнут, а в России это бы все растворилось, я стану сразу частью русской культуры, меня бы записали, и всё, никто бы ни с чем не разбирался, как со многими это произошло. После Майдана уже серьезнее стало: я уехала учиться в Германию, а в Украине в 2014 году началась война. Я встретилась там с теми русскими, которых мы сейчас называем "хорошие русские", и меня обзывали "фашисткой из Киева". Все это очень сильно отвернуло от русского языка, мне захотелось не произносить больше ни слова. Я учила немецкий, тусовалась с немцами, избегала русских. А когда начала больше общаться в университете с преподавательским кругом, со студентами, с людьми из индустрии, часто встречала непонимание: а что такое украинский? Каждый раз было очень больно. Поэтому публично я практически никогда не говорю по-русски. Мои русскоязычные друзья это принимают. Они могут говорить по-русски, я никого не заставляю переходить, но для меня это очень тяжело. Знаю, что Тимоти Снайдер и другие утверждают, что русский язык не принадлежит только России, но мне не хочется говорить по-русски, мне это больно, и я говорю с вами сейчас по-русски только потому, что вы не понимаете украинский. Важно пояснить: русский и украинский – разные языки. Это не до всех доходит. А у украинцев сейчас задача – выжить. Выжить в своей истории, выжить в языке, поэтому для меня это шаг назад, когда я иду на компромисс – как будто я сама себя лишаю жизни.

– Расскажите, пожалуйста, о Степном. Как вы там оказались?

– Моя мама из западной части Украины, папа из северной – Сумы, там уже граница с Россией. А я родилась в Киеве. Когда случилась Чернобыльская катастрофа, мои родители вынуждены были куда-то двигаться из Киева, они старались спасти нас, детей. Моя сестра оказалась в Польше, а я в Украине, меня отвезли в хутор Степное, вручили дедушке. Хутор Степное появился только в 1918 году, а наш род – из старого села Михайловка.

Мне было 4 года, и дедушка стал моей няней. Я проводила много времени в степи, в полях, с домашней птицей, с животными – это был фантастический мир. Я взрослела, отношения наши с дедушкой развивались, мы много общались. Мы с ним ходили в магазин, к соседям заходили, я слушала их истории, открыв рот. Мой дедушка прошел войну, у него был большой шрам. Его забрали в армию пацаном совсем, и он там прошел какой-то ужас. Он почти ничего не рассказывал, то ли стыдился, то ли боялся. В Германии он оказался в концентрационном лагере Оснабрюк. Там был определенный срок, на который рассчитано, что человек живет, делает определенную работу, потом должен износиться и умереть. Потом дедушка и бабушка ушли. Меня интересовала семейная история, и у меня были вопросы к современной Украине: почему мы никак не можем оторваться от Москвы, вырваться из зависимости?

– Вы нашли ответ на этот вопрос?

– Сейчас в войне ответ, сейчас война. Когда я взрослела, я не понимала, что такое Советский Союз, почему это так страшно. Не понимала, почему мы не можем жить нормально, как европейская страна, почему мы от всего этого не можем освободиться. Сейчас на фронте все ответы. Россия должна развалиться.

– На символическом плане – это война современности с советским прошлым?

– Да, я так воспринимаю.

– Ваш фильм сконцентрирован на прошлом, мало знаков современности. Есть, конечно, детали, которые указывают на то, что это наши дни, но и люди очень пожилые, и все вещи из советских времен. Это ведь намеренно сделано?

– Намеренно. Мне нужно было осуществить это путешествие без флешбэков, воспоминаний, объяснений, а так, чтобы картины, документы, эмоции были тоже в настоящем. Мы искали персонажей, их истории, костюмы подбирали, смотрели Брейгеля, полотна голландских художников. Нужна была универсальная история, с одной стороны, про отношения со временем и с самим собой, а с другой стороны, с этим очень конкретным украинским наследием, с этим монстром, которого, как мне казалось, уже больше нет.

– Вы снимали в доме вашего деда или это другой дом?

– Это его дом. У нас не было возможности построить декорации или арендовать чужое. Мы объехали всё рядом с Киевом и большими городами сначала, искали что-то подобное, но все объекты нам не подошли. Поле с таким горизонтом, где нет ни деревца, было только в Степном. И люди с такими лицами были только там; ближе к городу – и они уже другие. Дом был очень тесный, неудобный для съемок, но мы рискнули работать в нем. Перекрасили что-то, что-то доделали.

– Зрители реагировали на рисунки, которые появляются в кадре: обнаженные девушки, Ленин. Это рисунки вашего деда?

– Нет, это наши художники перестарались.

– А дневник, который читает главный герой?

– Дневник деда. Там есть и портрет деда, художники сделали копию с фотографии.

– А сейчас село выглядит так, как в вашем фильме?

– Не знаю, потому что мы снимали до вторжения. Многие люди уехали оттуда.

– В прошлом году в Сумской области шли интенсивные бои. Что произошло с теми, кто снимался в фильме?

– Область обстреливалась довольно сильно. Наш водитель Михайло Солошенко убит вместе с женой и ребенком, они ехали в машине, расстреляны были из танка. Леонид Пономаренко из нашей съемочной группы был убит во время боя. Миша, один из братьев, погиб там в первые дни столкновений. Юля, которая снималась у нас в эпизоде, где хлеб продают, выезжала в Голландию, но, кажется, уже вернулась. Обстрелы продолжаются, потому что граница близко. Сейчас там, насколько я знаю, иногда прилетает, но не такие активные боевые действия, как в первые месяцы.

– В вашем фильме игровая часть и документальная не разделены, зритель может и не понять, где диалоги из сценария, а где импровизация. Особенно в сцене поминок, когда жители Степного рассказывают свои истории.

– Я хотела с самого начала, чтобы это казалось почти документальным, но документальным не было. Я рассказала им, что это сцена прощальная со всем, что вы прошли, с голодом и войной, вы можете рассказать свои истории, и люди включились очень легко. Баба Манька рассказывает про голод, Прокопыч практически по сценарию говорит тост, баба Манька слышит его и плачет, для нее это была правда. "Потому что, – она говорит, – у меня всех убило во время войны". А мой дедушка воевал в советской армии. Мне хотелось так этот разговор построить, чтобы был вопрос: а за что воевали? Пропаганда в России использует миф о "великой победе", а на самом деле все было по-другому. Мне хотелось слегка затронуть эту тему – об этих нерасказанных историях, об этой несделанной работе. Хотелось совершить это путешествие во времени, вернуться туда, к историям советских времен, о которых рассказывают жители Степного. Там есть люди, которые были в советской армии, люди, которые пережили голод, и сейчас все сидят за одним столом и говорят об этом.

– Все-таки часть реплик из сценария?

– Да, это как мосты, нужна была рамка, форма, чтобы надевать бусинки историй. Мы не договаривались, кто говорит первый, кто второй, они могли спокойно переговариваться внутри стола. И разговор получился, просто нужно было его задать. Все профессиональные актеры были опорой для непрофессиональных. Сцены актерские больше относятся к Анатолию. История с Анной – это про то, что могло бы быть, но не получилось, про какой-то свет, который люди друг другу оставляют. Иногда то, что не случилось, может быть гораздо дороже и сильнее, чем то, что произошло. Там очень простые вещи о том, что Анатолий в своей жизни успел сделать или не сделал. Про портрет, про память. Все, что он мог сделать, это память, портрет матери на камне.

– Анну играет Радмила Щеголева, очень интересная актриса, которая известна в основном по работе в проекте ДАУ...

– Она такой типаж теплый, веселый. Они с Анатолием как будто бы и близко, и далеко одновременно, они дружат, и в то же время между ними довольно большое должно быть расстояние, в том числе и возраст. Невозможность мне нужна была, даже просто внешняя.

– Главная тема фильма – время. И это советское время, которое как бы ушло, но сопротивляется своему уходу, хочет захватить современность…

– И есть еще время жизни, отношение жизни с этим временем и ценность этой жизни. Вот это главная тема – отношение со временем одного человека. Поколение Анатолия – послевоенное. Часто это люди с несложившейся судьбой, либо не раскрывшиеся, либо травмированные советской системой люди. Дальше раскрывается тема через стариков, которые старше его. А он просто что-то не успел, что-то не смог, а что-то ему просто не дали.

– А его брат, сотрудник СБУ, нужен для психологического баланса?

– Он практичный человек, почти что западный. Я его очень хорошо понимаю, какие-то вещи он берет на себя и решает, отсекая все, что не нужно.

– В Украине давно начали стирать знаки прежнего мира, Ленинопад прошел, все советское отвергается. Мне кажется, что это верное решение, но многие жалуются, что красивые вещи, имеющие художественную ценность, уничтожаются. Что вы думаете?

– Это нужно делать осмысленно. Герб СССР однозначно нужно убирать. Но есть произведения искусства, которые были созданы в этот период, но не имеют отношения к Советскому Союзу. Например, мозаики – это то наследие, которое нужно осмыслять. Можно что-то убрать с улицы, перенести в музей, а не сметать метлой. Это должно быть сделано в диалоге с историками, с обществом. Общество имеет право на память. В Украине меняются названия улиц, убираются очевидные пропагандистские символы с наших глаз. Хочется, конечно, все это убрать. Но нужно оставить документы, вещи, свидетельства, как в Германии, чтобы это никогда не пришло еще раз. Или что-то должно появляться, что резко меняет контекст. Например, у нас есть арка "Дружба народов", а на ней трещина, ее сделал художник из нашей команды Владимир Кузнецов, она четко меняет контекст. Идет и процесс возвращения имен. Все было записано под советским ярлыком, а теперь мы хотим вернуть имена, которые советскость у нас забрала. Вернуть эти имена, эти произведения Украине, тогда они заживут новой жизнью. Это большая работа.

– В фильме жалуются старики, что молодежь хочет все перевернуть.

– Да, такая легкая провокация: традиции и революции. Мое поколение, которое вышло на Майдан 2013 года, точно не хотело войны, но поехать по тому пути, который нам предлагала власть Януковича и Путина, мы не соглашались. Страшная цена за это, но другой нет.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться