В Восточном культурном центре в Москве прошла выставка "Племенное искусство Гималаев" из коллекций Егора Перепелюка и Дениса Кораблина. Это искусство малоизвестно в мире, а для России стало настоящим открытием. О выставке и о своей коллекции корреспонденту Радио Свобода рассказал коллекционер, культуролог и исследователь Егор Перепелюк.

– Как прошла выставка, как реагировала на нее публика?

– Любителей искусства было не так много, больше профессионалов, преподавателей из Института стран Востока, из Вышки и других вузов, из различных исследовательских центров. Удивительно было, когда человек, который много лет занимается этим регионом, говорил мне: "Спасибо, я никогда не думал, что там есть маски (или фигуры), что это вообще существует!" Такое ощущение, будто современная Россия – это СССР, абсолютно закрытая территория, куда чудом попадали репродукции Уорхола или Раушенберга. Но это и понятно. Когда в 30-е – 70-е годы прошлого века весь мир активно закладывал коллекции племенного искусства, власти нашей страны были сосредоточены на истреблении мыслящего населения, репрессиях, противостоянии с Западом.

Да и Непал открыли только в середине 50-х годов ХХ века, раньше это была закрытая страна. В Папуа – Новую Гвинею ездили еще в XIX веке, Африку коллекционируют 400 лет, Индонезию – как минимум с XVIII века, а Непал был закрыт. Он ведь никогда не был колонизирован. Очень значимую роль в его открытии миру сыграл Борис Лисаневич, в свое время, после Октябрьской революции, бежавший из Одессы в Париж (кстати, стал там звездой дягилевского балета). Именно он уговорил короля Непала открыть границы, построил первую пятизвездочную гостиницу, стал героем Непала. Он там и умер, в Катманду, в 1985-м.

– Что было представлено на выставке, почему она стала таким событием для специалистов?

– Там было порядка 20 масок, 10 антикварных тибетских ковров, несколько предметов быта, украшений и парочка гималайских фигур: все это – подлинное этнографическое искусство. Предметы конца XIX – второй половины ХХ века. Важно, что это открытие племенного искусства Гималаев в России. Насколько мне известно, ни в одной коллекции российских музеев нет каких-либо объектов, связанных с этим направлением искусства. Подлинное этнографическое искусство Гималаев – чрезвычайно редкая вещь на территории России, да и в мире тоже.

– Каким же путем эти вещи попали к вам?

– Все вещи изначально привозились из Непала. Я и сам там бывал. Так как Гималаи никогда не были колонизированы, то все пути попадания в Европу этого искусства не являются следствием колониальной политики: это вещи, которые были участниками рыночных отношений между приезжими и жителями Непала с основным центром обмена в Катманду. Сейчас крупнейшие коллекции находятся в Европе, и все меньше вещей происходит напрямую из Непала – в основном идет обмен между коллекционерами. Значимые вещи можно найти в старых европейских и американских коллекциях, иногда – в Австралии или в Японии. Но в основном область происхождения этих вещей – старые европейские коллекции с центром во Франции: это просто Мекка для тех, кто интересуется изысканным вкусом и подлинным стилем племенного искусства.

Среди интересных вещей, которые мне удалось добыть непосредственно с мест происхождения, – большая красная маска Махакалы, гневного буддистского божества. Она участвует в мистерии Цам – большом буддистском событии, танцевальном масочном фестивале, где служители монастыря изображают различные божества. Эта маска интересна тем, что она не из крупных монастырей, а, скорее всего, принадлежит народности тамангов. В Непале в основном живут индуисты, буддистов значительно меньше, а таманги – это как раз народность, которая придерживается буддистских воззрений. На этой маске над короной из черепов расположена голова Будды – я не встречал ничего подобного!

– Что для вас самое интересное в процессе коллекционирования?

– Нахождение этих предметов – увлекательнейший процесс, неважно, где ты их добыл – в старой парижской коллекции, в Катманду или отправился на запад Непала, в Хумлу, труднодоступный, без дорог регион с суровой, сложной и бедной жизнью. За этим искусством сейчас почти нет никакого бэкграунда, который существует, скажем, за африканским искусством или искусством Папуа – Новой Гвинеи. Когда ты находишь какую-то маску, нет практически никакой информации о том, как она использовалась, в каких ритуалах участвовала. Существует лишь небольшое количество предметов, о которых хоть что-то известно: это буддистские маски, буквально пара фестивальных масок из региона Хумла и ряд фестивальных масок из разных регионов Непала. Или, скажем, мы знаем, что некоторые деревянные фигуры из западного Непала использовались для защиты дорог, мостов, водоемов, источников воды, а также для защиты жилищ (ставились на конек крыши и внутрь). Еще такие фигуры использовались в уличных святилищах и шаманских храмах. Кроме масок существует большое количество предметов быта, которые украшались затейливой резьбой, сюжетами, имевшими в том числе и сакральный характер. Но, конечно, невозможно назвать достаточной информацию типа "защитная фигурка из шаманской церкви". А все остальное – вообще абсолютная загадка. Но при этом у тебя в руках оказывается артефакт, который в перспективе может начать говорить, и это самое интересное!

Когда ты собираешь искусство Непала, вся твоя жизнь перестраивается, начинает крутиться вокруг желания найти ответы на вопросы, которые хранят в себе эти предметы. У тебя появляется загадочный кусок древности, и ты ждешь, когда он заговорит, делаешь что-то для этого. У тебя постоянно есть некая задача, тебя все время тянет в Гималаи, тебе всегда зачем-то нужно поехать на запад Непала или на юг, на территорию, которую называют Тераи, откуда происходят определенные индуистские маски. Твоя жизнь превращается в приключение, как будто ты в реальности становишься искателем приключений из книг!

Это некая особенность искусства Гималаев, Непала. Такого, на мой взгляд, нет в искусстве Африки, например. Там достаточно хорошо известно, как применялись эти предметы, и, чтобы раскрыть некоторые загадки, возникающие вокруг тех или иных предметов, достаточно взять в руки книгу или открыть интернет. С искусством Гималаев такого нет. Сейчас идет период накопления материала, но именно потому пока вокруг этого искусства не сложился такой ажиотаж, как вокруг искусства Папуа или Африки, и пока еще можно приобрести значимую вещь музейного значения, не разорившись. Если лучшие предметы африканского искусства стоят миллионы долларов, то лучшие предметы гималайского искусства, представленные на крупнейших открытых продажах, – это десятки тысяч.

– А уже были случаи, когда гималайские маски или какие-то иные предметы действительно начинали говорить?

– В том-то и штука, что таких случаев практически нет. Единственное, что можно сказать точно: это не шаманские маски. Были легенды о том, что шаманы танцуют в них во время камлания, – они родились в тот момент, когда Катманду начали наводнять туристы и дилеры. Но вскоре стало понятно, что этому нет ни одного подтверждения, и сами гималайские шаманы отрицают, что они носили маски.

Особенно интересны труднодоступные регионы Непала, например регион Хумла на западе страны, куда очень сложно добраться, нужно оформлять специальное разрешение, и с тобой обязательно должен быть гид. Это наиболее бедные регионы Гималаев. Жизнь там выглядит так, как будто она замерла столетия назад. Деревни, внешность людей, их манера одеваться, говорить и вести себя – все осталось практически неизменным за последние несколько сотен лет. Туда очень сложно добраться, несмотря на небольшой размер страны: приходится с пересадкой лететь на самолете, потом ехать на автобусе, а дальше вообще нет дорог.

Искусство из этого региона обладает определенным шармом: это наиболее "дикие" маски, они абсолютно лишены каких-либо сдерживаний. Вот, скажем, наиболее значимые африканские вещи строго следуют канону изображения тех или иных предметов. В искусстве Папуа – Новой Гвинеи также существует канон, эти вещи узнаваемы. А в искусстве Гималаев, особенно западного Непала, нет вообще никакого канона! И все-таки, держа в руках эту маску, ты понимаешь, что она гималайская. Дух гималайского искусства абсолютно узнаваем! Ты никогда не спутаешь гималайскую маску с африканской или с маской Океании.

– Когда же могут заговорить эти предметы и что для этого должно произойти?

– Это определенный процесс, известный коллекционерам. Сейчас это искусство только начинает закладываться в музеи. Как только этот процесс закончится, начнутся исследования, связанные с тем, как использовали маски те или иные народности. И тогда значимость этого искусства в мире начнет меняться. Каждый раз во время периода накопления происходит формирование потрясающих мировых коллекций. Когда новые вещи практически перестают поступать, стоимость этого искусства взлетает до небес.

Самые прозорливые люди – это настоящие коллекционеры, не те, кто начинает собирать вещи только после их появления в галереях, выставок в крупных музеях и написания о них статей известными искусствоведами. Нет, настоящие коллекционеры – это те, кто предвосхищает все это. Именно у них закладываются лучшие коллекции. В этом-то и состоит интерес: попасть в этот период накопления, запрыгнуть в уходящий вагон, стать обладателем первоклассных вещей музейного уровня.

Философия собирания искусства – это вечное стремление к приключениям, тяга к странствиям, открытиям и удивлению. Каждый раз, когда у тебя в руках оказывается какой-то значимый предмет, первое, что хочется сказать: "Вау!" или "Ух ты!" Тут даже сложно подбирать слова. Когда я впервые познакомился с известным дилером Аланом Менони, он брал в руки предметы племенного искусства, и единственное, что мог сказать мне: "Посмотри, она же – р-р-р!.."

Кстати, ведь все эти вещи были предтечей наших европейских модернистов. Это уже притча во языцех – говорить, что Пикассо черпал вдохновение из африканской культуры и культуры Океании, а Гоген уехал на Таити. Когда не очень искушенные люди видят эти вещи, они обычно говорят: ой, так это же кубистическая фигура! А все как раз наоборот! Эти вещи родились на сотни лет раньше кубизма.

И вот ты погружаешься в эту философию человека, с широко открытыми глазами путешествующего по миру, полному загадок. Ты как будто впадаешь в детство, мир для тебя – одно большое приключение, он полон тайн, там летают духи, домовые сидят по углам в избе у бабушки, природа являет свой истинный характер, полный неизведанного. Приобщаясь к коллекционированию племенного искусства, ты начинаешь ощущать все это, потому что все эти вещи скорее об этом.

Но классно было бы, если бы люди, интересующиеся искусством, музеи, площадки начали бы воспринимать эти вещи не только как предметы религиозного быта. Пока что первый вопрос, когда люди видят маску: а как она использовалась? Но невозможно же представить, что, придя смотреть французскую скульптуру начала ХХ века в один из значимых музеев мира, кто-то спросит: "А как она использовалась?" или "Куда ее нужно ставить?" Ты просто смотришь и восхищаешься. И так же должна восхищать сила, которая есть в этих вещах.

Куратор Клементин Делисс в своей работе "Метаболический музей" тоже говорит об этом: что этнографическое искусство должно подлежать ремедиации, должно обрести новые смыслы. То же самое и с искусством этнографическим. Мне бы хотелось, чтобы в будущем оно начало восприниматься исключительно как искусство и лишь потом вызывать вопросы о том, как использовались эти предметы. Подобный процесс трансформации произошел с русской иконой в начале ХХ века усилиями Александра Анисимова, Игоря Грабаря и других искусствоведов, которые вывели русскую икону из категории "религиозный быт" в категорию произведений искусства.

– Давно вы интересуетесь искусством?

– Мне 36 лет. Искусством я начал увлекаться на последнем курсе университета (учился на философском факультете в Ростове-на-Дону). Я начал изучать предмет, покупать литературу. Потом переехал в Петербург, учился в Академии имени Репина на факультете искусствоведения. Года в 23 у меня появилось желание покупать картины, но в тот момент не было финансовых возможностей. Года через три они стали появляться, и я совершил первые покупки.

Основная часть моей коллекции – это русская живопись художников, чей период обучения пришелся на 20-е годы прошлого века. Мой абсолютный фаворит – Герта Неменова, единственная русская ученица Фернана Леже, знаменитая художница, которая ввиду определенных обстоятельств выпала из круга интересов искусствоведов. Но в моей коллекции представлены не только работы 20–30-х годов – есть и вещи ленинградского андеграунда, нонконформистов, абстракционистов.

– А как появилось увлечение племенным искусством, с чего началась коллекция?

– В какой-то момент я уперся в потолок коллекционирования. У нас ведь ХХ век был веком террора искусства и мысли, поэтому не так уж много качественных вещей, заполучить значимую работу 20–30-х годов стоит очень дорого, и мало кто готов расстаться с вещью высокого качества. Это перестало быть мне интересно, захотелось каких-то открытий. И мы с женой предприняли путешествие в Юго-Восточную Азию – Бирма, Лаос, Вьетнам, Камбоджа – поехали туда на полгода. Ездили, смотрели, искали, в каждой стране посещали три-четыре города, я ходил по антикварным и художественным магазинам и наконец познакомился с коллекционером, французом по имени Алан Менони. Луангпхабанг – это такой городочек, французская столица в Лаосе. Центральная улица выглядит так, как будто ты приехал во Францию: домики, столики с капучино, скучающие европейцы. У Алана в этом городке была галерея племенного искусства. Раньше у него была галерея в Париже, но он оттуда уехал, так как в Лаосе ему было комфортнее вести бизнес.

И вот, зарулив в галерею Алана, я увидел такого деревянного слона (ручную маску)… Это была любовь с первого взгляда! Я никогда не видел ничего подобного, даже не думал, что такое искусство можно купить! Мне всегда казалось, что его можно увидеть только в музеях. Меня поразило это качество, уровень изобразительности и такая искренность, чистота искусства! Мы оставались в этом городе дней 12, их них 10 я провел в галерее у Алана, потратил там все деньги. Это было полное сумасшествие!

И вот с тех пор я начал собирать племенное искусство. Собирал, например, искусство батаков из Индонезии, одно из самых интересных искусств шаманской культуры. Сейчас я это приостановил, поскольку в этом искусстве много вещей, связанных с убийствами, жертвоприношениями, культом смерти, войной, темным мистицизмом, магией смерти, боевыми заклинаниями. Искусство батаков – это невероятный артистизм и выразительность, но эти предметы едва ли можно назвать дружелюбными.

К примеру, как у батаков оживлялись некоторые предметы (персональные защитные фетиши, шаманские посохи, фетиши для охраны домов и деревень)? В них надо было влить силу чьей-то души, чтобы привести их в движение. В этих племенах основными представителями интеллигенции были жрецы: только они владели письменностью, были "держателями истории" деревень и родов, только они могли использовать определенные типы магии. У них был большой инструментарий различных шаманских приспособлений. Наиболее интересны три вещи – рог для ношения магического порошка, шаманская книга в деревянной обложке с магическими заклинаниями (черная, белая магия, лечебные заклинания, способы нанесения проклятий) и шаманский посох: он самый важный. Эти посохи и другие вещи были необходимы, например, в борьбе с магическими атаками, и после изготовления они должны были оживляться очень сильной магической субстанцией под названием "пупук".

Существует несколько мнений по поводу того, из чего делался этот "пупук", но все сходятся в том, что он изготавливался из человеческой субстанции (хотя наверняка в более поздних рецептах ХХ века использовалось какое-то животное). Один из рецептов пупука, который я нашел, говорит, что эта субстанция делалась из тела ребенка, похищенного из вражеского племени: "Сердцевина листьев от больного или гнилого плода, древесный уголь, сырой рис от вдовы слепого или глухонемого, земля с места, где быки, свиньи, собаки или петухи дрались, гнилые листья травы и риса, чешуйки сахарной пальмы". Все это обжаривалось и измельчалось. Но главным ингредиентом было вещество, сделанное из части тела ребенка-раба или ребенка вражеского племени.

Свидетельства, рисующие особо кровожадные ритуалы батаков, существовали в основном в записях миссионеров, которые уничтожали шаманскую культуру, жгли идолов. Все эти вещи – шаманские посохи, шаманские бутылки, книги – оживлялись за счет магии смерти. Они, конечно, потрясающие, они удивительно круто вырезаны, но, зная все это, иногда нелегко иметь дело с этими предметами.

Несколько позже я начал собирать деревянную скульптуру коренных народов Амура (в просторечье – деревянные шаманские идолы). Это тоже чрезвычайно редкие и малочисленные вещи, поскольку в советские годы шаманы, как и все духовенство в России, подвергались жестоким репрессиям и гонениям. В какой-то момент шаманы стали изгоями в обществе, пропаганда изображала их клоунами, алкоголиками, сумасшедшими, скульптуры жгли, шаманские бубны ломали, а изготовление новых было сильно затруднено. Поэтому этих предметов очень мало, просто единицы. За последний год я приобрел в свое собрание буквально пару вещей, хотя постоянно веду активные поиски.

Эти предметы делали нанайцы, ульчи, удэгейцы, нивхи. Это потрясающие вещи! Сейчас к ним очень велик интерес на Западе, мне постоянно пишут западные коллекционеры. Но очень жалко, что сейчас на Амуре происходит упадок стиля, разрушаются связи с древним искусством, теряются старые формы, приходит ненужная декоративность, начинают изобретаться новые концепции, неошаманизм например. Конечно, этого не избежать, но грустно, когда это происходит на твоих глазах.

И сейчас ведь есть деревянная религиозная скульптура, но верования у коренных народов Амура ослаблены. Раньше было принято держать в домах шаманских идолов – сэвэнов (так их стали называть начиная с ХХ века, до того больше использовали слово "бурхан"). А сейчас из своих разговоров с нанайцами и ульчами я понимаю, что это уже не так, то есть это есть, но в очень маленьком количестве. Сейчас если режут этих лечебных нанайских и ульчских идолов, то чаще всего они выглядят как современные изделия, декоративные, с излишними подробностями, а ведь вся сила – в умении отбросить лишнее, сосредоточившись на главном, и несколькими линиями показать характер.

– Как использовались эти лечебные идолы у коренных народов Амура?

– Первые этнографические записи по этому поводу появились в конце XIX века (П. Шимкевич, Л. Шренк, Л. Штернберг). В понимании, например, нанайца, если человек заболевает, это означает, что его душу забрал какой-то из злых духов. В этом случае приглашали шамана. Ему нужно было понять, какой тип духа забрал душу у нанайца. Шаман призывал на помощь своих помощников-идолов, потом отправлялся в сверхъестественный мир и искал злого духа, похитившего душу у человека. Когда он находил этого духа, начинался бой, шаману нужно было отбить душу и пленить злого духа.

В разных деревнях некоторые аспекты веры имели существенные отличия. Одно из воззрений было – что шаману необходимо было очистить этот злой дух от пороков, от злобы, после чего шаман мог вселить этого духа, который вызвал болезнь, в деревянную фигурку определенного типа. Это могли быть антропоморфные фигурки или зооморфные, которые выглядели как тигр, пантера или медведь (а были также лягушки, осетры, мыши, змеи, да почти все животные). Шаман вселял этого злого духа в деревянную фигурку, и она уже становилась домашним жителем. И если человек опять заболевает той же самой болезнью, значит, нужно кормить этого идола, просить, чтобы болезнь прекратилась. Если после этого болезнь все равно не прекращается, то можно наказать эту фигурку, нанести ей повреждения или вынести ее в место, которое этот дух не любит. Судя по записям этнографов, это выглядело именно так.

– А как и чем кормят этих идолов?

– У разных духов были разные предпочтения: кто-то любил кашу, а кто-то – скажем, рыбу. Особо интересный процесс кормления описала выдающийся исследователь Анна Смоляк в своей книге о шаманизме. Там она описывает шамана, который раз в год кормил всю свою армию духов-помощников. И эти шаманские идолы ели абсолютно другую еду, нежели идолы, жившие в домах. Кормление шаманских идолов в процессе, который описывает Анна Смоляк в середине прошлого века, происходило раз в год, и это было представление для всей деревни. Шаман выносил всех своих деревянных помощников, ставил перед домом и совершал кормление с ритуальными камланиями. Его идолы предпочитали очень разную еду: кто-то любил есть тухлых червей, кто-то – металлическую стружку, кто-то – дерево. Интересно, что и шаману приходилось самому есть за идолов все эти вещи! Я, конечно, не очень понимаю, как он мог есть металлическую стружку, но вот червей, тухлую рыбу или курицу он точно съедал.

– Вы буддист – это как-то связано с вашим увлечением племенным искусством буддистских регионов?

– Сложно сказать, что связано напрямую. Это шло параллельно. Но это моя точка сборки – буддизм, не только как религия, но скорее как некое мироощущение. Буддистское искусство мне очень близко, мне легко и просто с этими предметами. Буддистом я себя ощутил уже очень давно. Мои поездки в Азию и раньше склоняли меня к этому, были некоторые знаки, и мне было очень хорошо в буддистских монастырях. Но посвящение я принял уже после того, как начал собирать гималайское искусство.

– А ваше вегетарианство связано с буддизмом?

– Знаете, я уже довольно давно перестал есть мясо, лет восемь назад. В какой-то момент просто понял, что без мяса лучше. Появилось сострадание к животным, осознание того, что человечество как вид взяло в рабство почти все живое на Земле. И да, это совпадает с буддистскими взглядами: отказ от мяса желателен, но если в силу тех или иных обстоятельств не получается, то это не будет считаться частью какого-либо омрачения.

– Насколько древние предметы есть в вашей коллекции?

– Есть вещи середины XVIII, может быть, начала XIX века. Какие-то предметы середины ХХ века, каким-то лет 20–30. Для меня как для коллекционера самое главное, подлинный ли это предмет, представляет ли он архаичный стиль резьбы. На подлинных старых предметах плоть времени отражена в виде патины. Ты просто видишь, что он использовался, он абсолютно живой! Вещи, которые происходят с территории Амура, – это непревзойденная живость в максимально скупых средствах изобразительности. Но заполучить подлинный, даже не очень старый предмет сегодня крайне сложно.

– Шаманские камлания, кормление идолов, все эти ритуальные вещи – это же чистая магия и мистика. А были какие-то мистические истории, связанные с бытованием их у вас?

– У меня дома много таких предметов, и для меня это не больший мистицизм или магия, чем, например, "святая вода" в православном храме. Гости постоянно спрашивают, не страшно ли мне. Я отвечаю, что ни с кем ничего не происходит, кроме моих сибирских идолов, с которыми я действительно взаимодействую. Я, как положено, раз в два-три месяца устраиваю им кормление. Они очень любят икру, кашу, некоторые с удовольствием пьют хороший чай. Им нужно намазать мордочку, рот – так они кушают.

У меня есть старые деревянные тигры, которые служили помощниками в промысле. И каждый раз, когда мне нужна помощь в моих промыслах (а для современного человека промысел – это добывание средств к существованию), каждый раз, когда я что-то прошу и подношу им некоторое угощение, это действует практически немедленно. Это, наверное, звучит невероятно, но буквально в течение получаса решаются какие-то сложные финансовые вопросы. И я, конечно, на этом не спекулирую, обращаюсь к ним только тогда, когда очень нужно.

– А как вы понимаете, что они любят, например, икру или чай?

– Если есть эффект, значит, ему нравится.

Моя жена Лиза, не зная о том, что я принес в спальню один из самых сильных и старых батакских посохов, в течение недели жаловалась на головную боль и кошмары. Потом я ей сказал, что положил посох под кровать, она его убрала, и все прошло. Лиза вообще боится этих вещей, просит, чтобы я не хранил их дома, потому что, как только они где-то лежат, начинаются всякие неудачи. Даже сами шаманы не хранили посохи дома, а хранили под козырьком кровли, потому что посох считается очень могущественным и может наделать в доме всяких дел. Посох, кстати, желательно каждый день кормить яйцами или мясом. А дом шамана всегда располагался поодаль от деревни, и другим жителям было запрещено туда заходить.

– Чем вам особенно дорого племенное искусство? Что может почерпнуть из него современный человек?

– Племенное искусство стирает границы, полностью убирает европоцентричный взгляд на мир. Оно заставляет человека понимать, что ты со своей европейской культурой никак не центр мира, есть другие культуры. Племенное искусство учит уважению и пониманию, бережному отношению к традициям других людей, к их суверенитету. Оно учит тебя быть человеком мира, а не только своей страны, открывает взгляд на мир, полный приключений и чудес, учит уважению другой культуры, другого языка. Недаром на Западе тусовка коллекционирования племенного искусства – это зачастую научное сообщество, люди просвещения. Очень важно, что на племенное искусство практически нет моды, его чаще всего собирают люди, которые действительно ценят в первую очередь само искусство, форму.

– Вопрос, уже не связанный с искусством. Если открыть любой поисковик и набрать ваше имя и фамилию, то вы предстаете вовсе не как коллекционер, а как осквернитель граффити портрета небезызвестного Моторолы в Питере. Что это за история?

– Это абсолютно идиотская история, но она во многом определила мою жизнь по сегодняшний день. В 2016 году я жил на Кипре, работал там в крупной IT-компании. Как-то вечером мне приходит сообщение во "Вконтакте" от незнакомого молодого человека: "Ты молодец, я тебя поддерживаю!" Тут же за ним – несколько сообщений с угрозами и оскорблениями. Я понимаю, что что-то произошло.

Оказывается, в Петербурге на улице был мурал, изображавший этого самого Моторолу. Какой-то человек с ником Егор87 заявил в интернете, что планирует этот мурал изрисовать. Потом он написал на этом портрете Моторолы какую-то фразу, что-то нелицеприятное. Расследователи с той стороны начали искать, кто же такой Егор87 из Петербурга, и нашли мой аккаунт на сайте, посвященном инвестициям в искусство: там я действительно числился под таким ником. Они каким-то образом меня отыскали, начали присылать угрозы. А я-то на Кипре и уже давно не был в России! На следующий день уже было интервью по питерскому телевидению, куда меня пригласили под грифом "Без вины виноватый", потом со мной связывались какие-то газеты.

Мне даже звонил некий атаман с Донбасса, вел разговор на тему предательства родины: они, мол, казаки, там воюют, а я испортил портрет их героя! Я ему скидывал фотографии, что я на Кипре, под пальмой. Он говорит: а где же море? Не поверил. Я говорю: у меня паспорт пустой, я несколько месяцев не вылетал с Кипра. Нет, говорит, это тоже не доказательство. Угрозы мне и моим родственникам продолжаются до сих пор, уже не так часто, но теперь это куда более пугающие послания. Это во многом определило мою жизнь: например, теперь я не могу полноценно заниматься выставочной или исследовательской деятельностью. Ведь если ты вводишь в поисковик мою фамилию, то сразу видишь, что я "предатель родины". А всем известно, что может произойти с "предателем родины" при неудачном стечении обстоятельств.

Кроме того, моя оппозиционная деятельность тоже засвечена в интернете. Я и не скрываю, что я оппозиционер: фотографии с митингов, встречи с Навальным, мерч, который носим мы с супругой. Именно потому мне и было сложно доказать, что это не я испортил портрет Моторолы. Есть определенный протокол безопасности. Дверь открываю – смотрю, не стоит ли кто-то за ней. Выхожу из подъезда – что там за машина стоит рядом, не идет ли кто сзади? Были и некоторые стычки на улице, связанные с такой моей известностью. На самом деле это сложно и страшно. Я хотел бы и могу делать намного больше, но каждый раз участие или организация какого-то публичного мероприятия – это для меня сложное решение.

– Сейчас эту старую историю, похоже, затмило в интернете ваше задержание в июне в Петербурге за плакат "Свободу всем политзаключенным" на акции 4 июня, в день рождения Алексея Навального. И это ведь не первый ваш выход на акции протеста?

– Да, я посещал все митинги, если только был в это время в России.

– Судя по тому, что вы выходите на такие акции даже сейчас, когда уже практически весь протест в России зачищен и задавлен, вы считаете, что они необходимы. Но можно ли сейчас чего-то добиться такими методами?

– Я не думаю, что сейчас можно чего-то добиться таким протестом, одиночными пикетами. Но также невозможно терпеть и молчать, когда вокруг происходит такое. И ты выходишь просто для того, чтобы заявить свою гражданскую позицию, чтобы тебя не мучила совесть, чтобы люди понимали, что есть несогласные даже в этом тоталитарном государстве, есть люди, готовые выйти, и они не боятся. При этом я прекрасно понимаю, какие могут быть последствия.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться